Константин Коничев. Повесть о Верещагине. – Л., 1956.
На Поклонной горе и Бородинском поле
На обратном пути из Соловков Верещагин продал в Архангельске свою барочку-яхту за бесценок и поездом, по узкоколейке, поспешил с семьей в Москву. Бабка Пелагея – мать Лидии Васильевны, – как только получила телеграмму о возвращении зятя и дочери из дальнего путешествия, занялась стряпней, печением и варением. Работник Иван, щеголеватый парень, отдохнувший без хозяина, чистил и мыл, мыл и чистил сивого, в черных пятнах мерина, приводил в порядок сбрую и смазывал колеса у тарантаса. Столяр Ефрем торопливо прибивал к окнам резные наличники, выпиленные по рисунку Верещагина. Из огорода на кухню несли зеленый лук, редиску и огурцы.
Встреча была шумная и радостная.
Лидии Васильевне поездка по Северу показалась длинной, утомительной. Соскучившись по Москве и домашнему уюту, она переоделась в легкое платье и села за рояль. Дом огласился звуками музыки. Она играла любимого Рубинштейна – музыкальные отрывки из «Дон-Кихота» и «Фауста», из оперы «Дмитрий Донской» и другие произведения – те самые, которые пять лет назад исполняла на художественной выставке в Нью-Йорке. Верещагин в длинной вышитой рубахе-косоворотке, подпоясанной шелковым поясом, после обеда вышел в сад. Кусты крыжовника, смородины и малины давно уже отцвели, и крупные ягоды обильно висели на тонких прутьях.
– И тут порядок! – проговорил довольный Верещагин. – Сам варенья наварю, какого в магазине у Елисеева не бывает! Земля здесь хорошая, в удобрении почти не нуждается – своя, родная, московская земля! А эти подмосковные места в Нижних Котлах и около еще Иван Болотников боярской кровью освежил. Москва, Москва, куда ни глянь – кругом история!..-Услышав звуки рояля, он усмехнулся и сказал:
– Золото женка! Как она играет хорошо! И любит же она Рубинштейна!
Осмотрев свое небольшое имение со всех сторон, художник вернулся в мастерскую и стал разбирать скопившуюся за два месяца корреспонденцию. Каких тут только не было писем, извещений и счетов! Официальные бумаги – в сторону. В' первую очередь – письма от друзей и знакомых. Лидия Васильевна помогала ему просматривать письма и складывала отдельно те, что требовали немедленного ответа. Из типографии Кушнарева принесли пахнувшую краской корректуру. Верещагин с нескрываемым удовольствием принял ее от посыльного и к расписке добавил: «Постараюсь завтра вернуть. В.В.».
Лидия Васильевна взяла из рук мужа корректурные листы и, бегло взглянув на них, сказала:
– Вася, не разменивайся! Ей-богу, это не твое дело! Лучше графа Толстого не напишешь.
– Истину открыла! – усмехнулся Верещагин. – Разумеется, я не соперник ни живым, ни мертвым классикам. Но куда девать мне вечернее время, если не заниматься писанием? Учти, при свете лампы я кистью не работник. А писать пером мне есть о чем. Как видишь, моя проза без особых претензий на мастерство. К тому же литературная работа не мешает живописи, а как. бы дополняет ее. О нашей поездке по Северной Двине я тоже намереп написать очерки, благо моя записная книжка – хорошая помощница! Но это так, между делом. Основное – живопись, снова и снова займусь картинами 1812 года.
Верещагин взял одну из просмотренных открыток и, улыбаясь, подал Лидии Васильевне.
– Вот посмотри, сам «Наполеон» напоминает мне о прерванной работе.
– «Милостивый государь, господин Верещагин, – прочла вслух Лидия Васильевна. – Осмеливаюсь Вас беспокоить, как я слышал, Вы искали себе натуриста. Вы с меня писали Наполеона, и если я нужен, известите письмом. К сему Петр Филиппов. Рождественка, Монастырский дом, кв. 1».
– Пропился, наверно, разбойник. О заработке беспокоится. Придется пригласить. Второго такого по сходству с Бонапартом трудно найти, – добродушно отозвался Верещагин и, взяв открытку, передал ее своему работнику Ивану: – Вот, Ванюшка, завтра поедешь за багажом на вокзал. Попутно привези мне Петьку Филиппова с Рождественки.
На другой день натурщик Филиппов появился, к удивлению художника, совершенно трезвым, с гладко выбритым лицом. Его тонкие губы были плотно сжаты, к прямому высокому лбу прильнул клок темно-русых волос. Правая рука была по-наполеоновски засунута в полурасстегнутый белый лакейский жилет, левая – небрежно закинута за спину. Таким он остановился в раскрытых дверях мастерской и приветствовал хозяина:
– Здравствуйте, Василий Васильевич!
– Здравствуйте, «ваше императорское величество»! – шутя ответил Верещагин и крепко пожал руку натурщика. – Очень кстати получил твою открытку» Будем работать. Готов ли со мной на отъезд?
– Куда угодно, Василий Васильевич!
– Везде, Петруша, побываем. И на Бородинском поле, и на Поклонной горе, а зимой съездим в Смоленские края, по тем самым путям-дорогам, по которым наши деды гнали в хвост и в гриву твоего двойника. Плата интересует?
– Никак нет, Василий Васильевич. Надеюсь, не обидите.
– Ну разумеется!.. А будет удача – и водочкой побалую... Лидуся! – крикнул Верещагин в соседнюю комнату. – Приглашай «Наполеона» к столу. Покорми как следует – рюмку водки, хвост селедки... Сколько тебе лет, Петро?
– Сорок. На три года моложе Бонапарта. Когда на Москву шел, тому было сорок три. Разница неразительная. Почти никакой, разве брюшко у того было поокладистей да покруглей, – пояснил натурщик и спросил: – А когда, Василий Васильевич, отправимся в Бородино? Или с Поклонной горы начнем?..
– А там увидим – с чего начать... Начало, как тебе известно, уже есть, и довольно основательное. Будем работу продолжать с конца августа, учитывая точно время года, места сражений и даже погоду, при какой происходили события. Историческая точность прежде всего, – сказал художник, гостеприимно усаживая новоявленного «Бонапарта» за стол.
Натурщик Филиппов подсел к углу стола и принялся за еду. Верещагин, оставляя его одного, сказал:
– Подкармливайся, не стесняйся... Хочешь иметь наполеоновское брюшко – ешь, закругляйся и поменьше употребляй водочки.
Верещагин вышел на крыльцо посмотреть – в целости ли доставил Иван с вокзала багаж. Работник развязывал вощи и, не приметив хозяина, ворчал:
– И умный, кажись, мужик наш Василий-то Васильич, а для чего такую обузу вез за тыщу верст! Какие-то одежины, ризы, чучело птичье... Бураки берестяные – что за посудина? Или, к слову, эта вот скамейка... Экая невидаль! И к такой дряни ярлык приклеен, дескать, тоже багаж и вещь, стало быть... А куда ее? В печку?.. Чудак, право! В сад поставить? Да кто на такую замухрышку сядет? Дай ты мне доски да гвозди – я те такую разве смастерю! Игрушечку сделаю, а ты мне за это на гулянку рублишко прикинь к жалованью... Да этой скамейке сто лет в субботу! Тьфу!
Верещагин показался из-за косяка:
– Кого ты, Ванюшка, пробираешь?
– Да вот... скамейка, Василий Васильич... Зачем такую было брать? Поди-ка, провоз трешницы стоил?
– Не дешевле. Да одному попу на Двине двадцать пять рублей заплатил за эту скамейку.
– Господи, – сказал с огорчением работник. – Известное дело, попы – народ жадный, они хоть и все полсотни возьмут... А вы-то что, выпивши разве были? За что это четвертной билет кидать! Да на эти деньги я бы в Бородине коровенку купил!
– Правильно, коровенку, – по-хозяйски согласился Верещагин. – Мог бы я и не давать столько, да уж очень обрадовался этой вещичке. И не сто ей лет, а целых двести! При Петре Первом делали: резьба, рисунок – глянь какой! Неси-ка ее осторожно ко мне в мастерскую. А всё прочее – в чулан.
Прошло несколько дней после возвращения Верещагина с Севера.
Второго сентября рано утром, как только солнце позолотило главы и купола московских церквей, он на своем коне, запряженном в телегу, выехал на Поклонную гору. Повозничал работник Иван. Хозяин сидел на мягком, набитом сеном куле и придерживал ящик с красками и палитрой. Иногда он оглядывался на Петра Филиппова и ухмылялся. Тот, одетый под Наполеона – в серый сюртук и треугольную шляпу, сидел на облучке телеги и, свесив ноги, побрякивая шпорами, уныло пел:
Зачем я шел к тебе, Россия,
Европу всю держа в руках.
Теперь с поникшей головою
Стою на крепостных стенах.
И мною созданное войско
Погибнет здесь среди снегов...
Встречные москвичи с удивлением смотрели на ряженого под Бонапарта седока и терялись в догадках: «Что это за артист? Куда его везут?»
На Поклонной горе Верещагин поставил складную табуретку, мольберт с холстом, натянутым на подрамник, приготовил краски на палитре и приступил к делу.
– Сегодня, Петро, я буду рисовать твою «наполеоновскую» спину. Вот так и стой, лицом к Москве, спиной ко мне... А ты, Ванюша, чтобы целый день не бездельничать, поезжай до шести часов вечера за трибами.
Загремела по скату с горы телега на железном ходу. Весело посвистывая, Иван поехал в грибные подмосковные березовые рощи. Верещагин взялся за кисть. Сделал несколько мазков. Розоватое, тонкое, словно кисейное, марево появилось на полотне. Таков должен быть фон картины. Впереди белокаменная столица, в центре картины, спиной к зрителю, ожидающий депутации бояр Наполеон. Слева от него, с подгорья спускаются войска. Они приветствуют императора, а он ждет и ждет ключей от Москвы...
– Представь себе, Петро, что ты – великий завоеватель и такой же злодей. Вся Москва у твоих ног, и ты ждешь чествования со стороны покоренных москвичей... Таким ты мне нужен сейчас. И даже чтобы спина твоя выражала те самые настроения, которые охватили Наполеона при виде сказочного зрелища – таинственной и загадочной Москвы.
– Нет, Василий Васильевич, не могу себя представить таким дьяволом, – возразил Филиппов. – И какой черт уродил меня лицом в него – проливателя народной крови!.. Ужели в самом деле я на него так похож?
– С французскими портретами Наполеона ты имеешь полное сходство, – подтвердил Верещагин. – Да, в этот самый день, восемьдесят два года назад, стоял здесь гордый, преисполненный величия Бонапарт. Но ты – грамотный, Петро, помнишь, что у Пушкина в его «Онегине» сказано об этом тягостном для России времени? – и Верещагин, не отвлекаясь от работы, наизусть прочел:
...Напрасно ждал Наполеон,
Последним счастьем упоенный,
Москвы коленопреклоненной
С ключами старого Кремля;
Нет, не пошла Москва моя
К нему с повинной головою...
А бояре с ключами так и не вышли сюда на Поклонную. Мало того, Москва опустела. «Нет, тут что-то не то замышляется»,– подумал тогда Наполеон, но не сразу разгадал замысел Кутузова, не вдруг понял характер русского народа. А ведь, наглец, еще до похода на Москву рассуждал так: «Если я овладею Киевом, то возьму Россию за ноги. Если я овладею Петербургом, то возьму ее за голову. Заняв же Москву, я поражу ее в сердце». А получилось, что русский мужик схватил за ноги этого хвастуна и вышиб из него сердце!.. Верещагин умолк и продолжал зарисовывать вполуоборот стоявшего Филиппова. Тот, закинув за спину в белых перчатках руки, застыл в определенной позе. Потом, когда Филиппов, устав так стоять, начал переступать с ноги на ногу, художник бережно положил палитру и кисти на траву:
– Отдохнем, Петро!
Рад стараться, Василий Васильевич! – ответил тот и ловкими гимнастическими движениями стал разминать отекшие руки.
Работник Иван, уезжая за грибами, оставил под подстилкой французский барабан, кивер и старый трофейный мундир с какого-то французского генерала. Сегодня эти атрибуты не были нужны художнику, – на весь день его заняла работа над спиной Наполеона. Но в прорванном барабане были спрятаны кое-какие харчи, заботливо собранные бабкой Пелагеей. Тут была жареная курица, белый и черный хлеб, вареные яйца, свежепросольные огурцы и сороковка водки.
– Закусывай, Наполеон Бонапартович, – предложил Верещагин. – А водочку, император, выпьешь вечерком, после работы. Кстати, тебе бы не сивуху лакать, а бургонское или рейнское, или то же шампанское...
– Ничего, Василий Васильевич, мы к водочке привычны, где уж нам до шампанского! Пусть эту кислятину вельможи пьют. Василий Васильевич, а почему гора называется Поклонной? Ведь Наполеону никто поклонов здесь не отвешивал, – так я понимаю?
– Да, Наполеону поклонов ни здесь, ни где в другом месте на русской земле не было. Больше того, на этой возвышенности по самолюбию Наполеона был нанесен тяжелый удар. От великого до смешного расстояние было самым коротким именно здесь. И Наполеон почувствовал это. Он, по воспоминаниям очевидцев, нервничал, бесился. Генералы стояли позади него, боясь пошевелиться. Наконец он сел на лошадь и поскакал, обгоняя пехоту. Свита двинулась за ним. Вид на Москву потускнел от поднятой пыли... А Поклонной гора эта называется потому, что русские люди – странники и всякие приходящие из Смоленской, Калужской и других губерний, – прежде чем попасть в Москву, поднимались сюда и, встав на колени, кланялись нашей древней столице. А Наполеон рассчитывал, что Москва ему поклонится и согласится с ним на мир... но просчитался.
До сумерек Верещагин закончил в основных чертах портрет Наполеона и набросал контуры Москвы, маячившей в солнечном и розовато-дымном мареве. Проходящие войска и двух-трех генералов, стоящих позади императора, можно было дописать у себя в мастерской при хорошем дневном сентябрьском свете. Обратно ехали навеселе. Иван насобирал немало крепких белых грибов. Сороковку водки Верещагин поделил между натурщиком и работником. Ехали тихо, чтобы быстрой ездой не испортить невысохшую краску на полотне. Верещагин держал холст в руках и рассказывал натурщику о том, что он задумал показать русский народ в войне 1812 года, а Наполеона низвести, превратить из сверхчеловека в жалкую жертву обстоятельств.
– Роковая слепота у Наполеона была от переоценки своих сил, – сказал Верещагин, – от непонимания русского народного духа. И вот, Петро, думаю я – так лет через пять-шесть составить поэму из своих картин. Тут будут полотна и те, которые уже есть у меня, и новые. Через восемнадцать лет исполнится сто лет этой славной эпопее русского народа. Я чувствую в себе силы дожить до 1912 года, а может быть, и дольше. Мне тогда будет семьдесят лет. Хороший подарок я приготовлю к этой великой дате...
– Дай-то бог исполниться вашему желанию, Василий Васильевич, – добродушно заметил натурщик.
Тележные колеса стучали по булыжнику. Верещагин, покачиваясь от равномерной тряски, сидел в телеге, вытянув до передка ноги, и продолжал разговор:
– Да, я так покажу Наполеона, что мороз по коже пройдет у всякого, кто захотел бы последовать его примеру. И сам Стасов, который невесть за что сердится на меня, и он поймет, что эти годы я не бездействовал, а делал дело, и даже, глядишь, похвалит, как хвалил бывало...
Когда они въехали в город и поравнялись с первой казенкой, Верещагин достал из кармана полтинник и, подал Петру:
– Сходи за бутылкой. Вижу, нос повесил. Будто и в самом деле Наполеон, не встреченный боярами. И дня через три приходи снова. Поработаем. Буду тебя в проходах Кремлевской стены писать – в полной форме, со шпагой. С маршалом Лористоном изображу. Работы будет немало!..
И в самом деле, труд предстоял длительный. Кроме работы в мастерской, Верещагин в те дни много читал литературы – русской и французской, освещающей поход Наполеона в Россию и его изгнание. Художник рылся в московских архивах 1812 года. Он часто бывал в подмосковных селах и слушал мужицкие предания о войне с басурманами, собирал старую, тех времен, одежду и другие вещи, необходимые для работы над картинами. Узнав, что Наполеон бежал из России не в традиционном сюртуке, а в польской шубе, Верещагин заказал портному за двести рублей сшить такую – зеленого бархата – шубу, опушить ее соболиным мехом и украсить золочеными бранденбургами. На долгие недели и месяцы запирался он в мастерской, не посещал театров, не ходил в гости к близким знакомым и не приглашал их к себе. Все хозяйские дела он поручил вести своему другу – Василию Антоновичу Киркору, чиновнику из удельного ведомства. Как-то вместе с Киркором Верещагин ездил на историческое Бородинское поле. Стоял солнечный летний день. Один из местных бородинских старожилов согласился сопровождать Верещагина и рассказывать, где что происходило в тот давний, но незабываемый год. По проселочным, малоезженным дорогам, не спеша, они ехали в телеге, а там, где не было проселка, а надо было пройти поближе к историческим местам, по совету старика оставляли лошадь у изгороди, а сами по тропкам шагали пешком на горбатые сугорья. и переходили через овраги по настилам и перелазам. Провожатый оказался довольно толковым дедом, хорошо помнящим всё то, что когда-то слышал от стариков.
Вокруг было тихо. Там и тут виднелись небольшие деревеньки. Покатые поля горбились и концами ржаных и овсяных полос упирались то в редкие перелески и кустарники, то в подкошенные луга. И трудно было поверить, что здесь, в этих местах, произошло когда-то грандиозное Бородинское сражение. По извилистой тропинке поднимались на пригорок босоногие мальчишки и девчонки, весело щебеча между собой, несли в ручонках корзины с пирогами, туеса с молоком – завтрак родителям, ушедшим рано утром в дальнее поле на страдную работу. Старик, показывая в их сторону, сказал:
– Вот тут, где идут ребятишки, полный овраг перед сугорьем был набит убитыми солдатами – нашими и французами. А хоронили их там, повыше. Косточки еще и сейчас иногда из-под сохи выворачиваются. Да, немало было тут поливано кровушки!..
Они прошли немного дальше. Показалась за сугорьем деревушка.
– Шевардино! – сказал старик, показывая на деревеньку. – А за ней, на горке, где стоит двадцать берез, был редут. Он теперь не существует. С этого-то места Наполеон и следил за боем и приказы свои отдавал. Бились-бились, а он однажды и говорит: «Приведите мне русских пленных, я их поспрошаю – почему они так храбро дерутся, не боятся силы нашей?» А енералы ему и держат ответ: «Ваше Наполеоново величество, пленных нет. Русские солдаты живыми не сдаются». Наполеон тут изругался и брови нахмурил. А двадцать берез, как тогда было при Наполеоне, так и теперь все стоят. Ни одной не прибыло, ни одной не убыло...
Старик прищуренными глазами посмотрел в другую сторону и, показывая на ржаные суслоны, на баб в цветных сарафанах, склонившихся над полосами, сказал:
– Вот от того места, где бабы жнут, и до тех овинников, откуда перестук цепов слышится, где свежую рожь молотят, – стояли тридцать четыре русских пушки и палили по французам в то место, где мы сейчас ходим с вами...
Старик повел Верещагина в сторону села Бородина, по мосту, перекинутому через речку Колочь. Остановились на скрипучих мостовинах, облокотились на перила. Верещагин посмотрел сверху в чистую прозрачную речку. На дне виднелись мелкие камешки, у травянистых берегов плеснулись испуганные щуки, оставив широкие круги на поверхности.
– У этого моста, Василий Васильевич, и началась схватка русских егерей с французом. Отсюда и пошло все сражение. А река тогда, сказывали старики, помутнела от крови. Всех мест, господин художник, пожалуй, за день и не обойти. Давай вернемся к лошадке, сядем в телегу и покатим по той дороге к деревне Валуево, а там дорогу найдем и дальше куда заглянуть...
Снова застучали колеса по выбоинам немощеной дороги. Верещагин с провожатым Киркором поехали в деревню, названную Валуево. У самой околицы, на пне, мужик отбивал косу. Старик провожатый поклонился соседу. Тот отложил косу и, увидев двух незнакомых приезжих, как бы догадываясь, зачем они приехали, сказал старику:
– Ты бы, Феофан, задержался у нас в Валуеве да показал бы добрым людям ту избу, где император французский в ночь на двадцать шестое августа почивал.
Старику, видно, не понравился подсказ соседа, он сердито ответил:
– А черт его знает, почивал ли он тут! Быть – был, это верно, а до спанья ли ему было перед такой страшной битвой?.. Меня не учить, знаю, кого вожу и чего кажу! Скажи-ка ты мне, что происходило между деревнями Беззубово и Захарово?
– Война, – ответил коротко мужик, отбивавший косу. – Ага, война... это и младенцы знают. А кто с кем?
То-то, не знаешь, а лезешь в подсказчики! Ты нам дело не путай. Глядишь, с твоих слов господин художник, Василий Васильевич, не то и нарисует. А нужна правда. Так вот, отсель видать... между тех деревень происходила драка русской кавалерии графа Уварова с кавалерией французского генерала Ордана.
– Орлана, – поправил Верещагин и пожалел, что перебил старика.
– Да, да, может быть, по-французски и так, в одной букве нетрудно и ошибочку сделать, давно ведь это было. А ну, поехали дальше!..
Через полчаса они выехали на возвышенность, откуда хорошо просматривалась бородинская окрестность. Остановили лошадь, и все трое сошли с телеги.
– От этого места много можно глазом охватить, – сказал старик, оглядываясь вокруг. – Вот эти божьи твари, – показал он на монахинь из Спасо-Бородинского монастыря, – испортили нам с вами всю картину!.. Не на месте стогов наставили. Тут был когда-то редут, а около лежал смертельно раненный господин Багратион, вот не знаю, как его звать по имени-отчеству. Может, вы изволите знать?
– Петр Иванович, генерал от инфантерии, – сказал Верещагин и стал с особой внимательностью осматривать местность, где высились стога уже успевшего пожелтеть сена.
– Отсюда его на носилочках и унесли в ту сторону, где кобыла ходит с жеребчиком: там был курган с укреплением, а за тем курганом, ныне изрядно срытым, – песок вывезли для поправки дорог, – стояло в засаде войско Раевского... Давайте-ка мы с вами махнем в деревню Татариново, там еще кое-что вам напомнит про былые дела, – предложил провожатый.
За небольшим перелеском они въехали в поскотину. Коровье стадо паслось и грелось на обширной поляне, поросшей мелким кустарником. На горушечке лежал дремлющий пастух. Лицо его было накрыто соломенной шляпой, подол выцветшей рубахи завернулся на грудь, так что солнце, гулявшее в безоблачных просторах, скользило лучами по загоревшему животу. Мальчик-подпасок играл на берестяном рожке какую-то унылую мелодию. Коровы слушали игру и, довольные, стояли поблизости, лениво жуя свою жвачку.
– Бородинская пастораль! – заметил Верещагин, показывая Киркору голобрюхого пастуха и его бдительного подпаска. – Для «передвижников» готовый этюд, в красках, со светотенью...
– А нам известно, – заговорил опять старик, – что на эту горку или вокруг нее двадцать пятого числа была выставлена французская батарея. И где бесстыжий пастух развалился, дрыхнет, закрыв образину шляпой, тут Наполеон с маршалами того числа расписал план боя. Да Кутузов, Михаил Илларионович, все ему и попутал... А теперь нам надобность ехать прямо в Татариново. Там можно у моих знакомых чаишком побаловаться...
Поездка по бородинским окрестностям, да еще с таким провожатым, вполне устраивала Верещагина. Его воображению представилась картина сражения двух великих армий. В Татаринове, в старой, приплюснутой к земле избушке под соломенной крышей, за некрашеным столом, с толстой столешницей из широких березовых тесин, Верещагину и его спутникам подали самовар и чайную посуду.
– А чаек и сахарок, бог милостив, если есть – то кушайте свой. У нас этого заведения нет, – жалобно объявила старушка – одна-единственная оставшаяся дома в эту страдную пору.
– Нам не это дорого, – торжественно и важно заговорил старик провожатый. – Тут люди из Москвы, они чаем-сахаром сыты. А ты вот скажи-ка им, москвичам, чем ваша изба красна, чем именита?..
– Про то, родимой, всем людям ведомо, – отвечала старуха. – И свекор мой, бывало, говаривал, и другие добрые люди тому были свидетели, сказывали: в этом углу за этим столом сам Кутузов сидел с начальниками...
– Видите, куда я вас затащил! – с гордостью, сверкая глазами, возгласил старик и стал разливать кипяток в чашки.
В тот же день, с помощью старика провожатого, Верещагин собрал полный карман французских пуль и картечи. Он побывал на могилах французских и русских солдат и, когда вернулся домой, соорудил небольшую посылку и отправил ее во Францию на имя критика Жюля Клярти. На мешочек с пулями он приклеил записку: «Французские печеные яблоки, собранные на огороде в Бородине, позади бывшего главного редута...»
|