Константин Коничев. Повесть о Верещагине. – Л., 1956.

назад содержаниевперед

В царский приезд

Пастушонок Петька сидит на камне, свесив босые ноги. Темно-синие портки засучены выше колен, домотканая рубаха с расстегнутым воротом подпоясана веревочкой. На плече у Петьки кнут. На груди к загоревшему потному телу прильнул медный крестик на гайтане. Петька сидит надувшись, не дышит, не мигает, не шевелится. Рядом с ним на кочке, примяв траву, удобно расположился Вася Верещагин. У него на коленях дощечка, на дощечке бумага. Вася рисует Петьку в профиль. Тут же, возле юного художника, толпится полукругом несколько подростков. Наблюдают, как из-под Васина карандаша вырисовывается всамделишный Петька – курносый, с кудлатой головой и даже с каплями пота на лоснящемся лбу.

– Здорово выходит!

– Как живой!

– Одно худо, – подмечают ребята, – для Петькиных ног места на бумаге не хватило.

– Ну стоит ли такие грязные лапищи рисовать? Царей и то иногда только до пупа рисуют,– отвечает Вася на замечание. И, сняв с дощечки рисунок, подает пастушонку:

– Вот тебе от меня на память. Ребята завидуют Петьке:

– За что это ему?

– Хорошо коров пасет, звонко песни поет, – говорит Вася.

Ребята всей гурьбой рассматривают рисунок, а Вася любуется на Шексну. По ней плывет раскрашенная купеческая баржа-беляна. Плывет она против течения медленно и не сама собой: тащат баржу двести бурлаков, тяжело шагающих по берегу густой толпой. Слышится бурлацкая песня – «Дубинушка».

«Нелегко им, – думает Вася, глядя на бурлаков, – до Питера не близко».

Бурлаки подходят. Толстые канаты натянуты туго. Лямки, как хомуты, – у кого в обхват поперек груди, у кого перекинуты наискось через плечо. Идут бурлаки, упираясь босыми ногами в сыпучий, разогретый солнцем песок, идут, склонив головы, и тихим голосом поют, словно стонут. На их изможденных лицах ни улыбок, ни радости. Одежда – рвань, а некоторые без рубах, полуголые.

– Вот, ребята, кого бы нарисовать! – говорит Вася.– Но их за полчаса карандашом не набросаешь. Тут много понадобится времени, да и без умения ничего не сделаешь. Еще поучусь, за границей побываю, посмотрю побольше на белый свет и буду художником. Эх, знали бы вы, какие есть хорошие картины в Питере!..

И, забыв о бурлаках, о барже-беляне, зная, что сегодня, в воскресный день, их не заставят работать, ребята толпятся вокруг Васи, упрашивают его рассказать о Питере: что он там видел, чему его там учат, выучился ли он и дослужился ли до полковника или генерала. Вася садится на траву и долго рассказывает о том, что трудно учиться английскому языку, как опостылели ему алгебра, геометрия, танцы и военное учение, строгость, надзор и наушничество. Зато как хорошо и как быстро летит время на уроках рисования! Тут он себя чувствует превосходно – забывает о назойливых учителях, о строгих порядках в училище. Рисование – это главное. Вася увлекается своим рассказом и забывает о слушателях.

– Незанятная твоя сказка, – говорит пастушонок Петька, – у нас охотник Степан куда лучше рассказывает про чертей и леших. – Щелкнув кнутом, Петька уходит на дальний луг к коровьему стаду. Шагает Петька не по-мальчишески крупно, медленно и, не оборачиваясь на ребят, залихватски, нарочито грубым голосом поет:

У меня, у молодца,
Нет ни мамки, ни отца.
Я родился от снохи
И порядился в пастухи!..

Присвистнув и снова лихо щелкнув кнутом, Петька запел, как большой:

Мы с сударушкой-подружкой
Молочко любили пить.
Где же нам с тобой, сударушка,
Сметаны накопить!..

Для ребят Петькины песни – не диковина. Вася слушает его и улыбается. Потом он задумывается над тем, как живут в Пертовке ребята – дети крепостных мужиков, как, должно быть, они с малых лет ненавидят своего барина и всё его отродье. «А ведь и в самом деле, неинтересно ребятам знать о моем учении, – догадывается он. – О чем бы им рассказать? О Питере? Они слыхали от своих отцов и дедов. Многие шекснинские да череповецкие мужики-бурлаки бывали в столице. Ребят рассказами о Питере не удивишь».

– Так, так, Вася... – прерывая его задумчивость, говорит один из парнишек, – значит, барином ты не собираешься быть? Рисовальщиком хочешь стать? Легкое дело, это не то что нам за соху держаться, и, поди-ка, выгодное?

– А для чего ему выгодное? – вмешивается в разговор сынок верещагинского садовника Ильи. – Да им всем братьям за всю жизнь не прожить отцовских земель, лесов и всяких пожитков!

– Проживем, – протяжно отвечает Вася. – Смотря как жить, прогореть нетрудно.

Пока Вася разговаривал с ребятами, баржа скрылась за поворотом Шексны. На песчаном побережье остался лишь след бурлацкий, да из-за поворота слышалось протяжное и унылое:

Эй, ухнем!
Сама пойдет,
Сама пойдет,
Эй, ухнем!..

Ни раскрашенная баржа, ни две сотни усталых и оборванных бурлаков, тянувших ее, не произвели на пертовских ребят такого необыкновенного впечатления, как Васин дядя, отставной полковник Алексей Верещагин, проезжавший из села Любцы в Пертовку. Дядя Алеша сидел в пролетке один, без кучера; сдержав вожжами гнедого жеребца, остановился и подозвал к себе племянника. Одет Алексей Верещагин был в парадную военную форму – мундир с эполетами; на груди крестов и медалей – не скоро сосчитаешь. В такой форме, без фуражки люди видели его только раз в году – во время пасхальной обедни. А тут – в обычное воскресенье... Что бы это значило?..

Алексей Верещагин, несмотря на возраст, ловко спрыгнул с пролетки, поздоровался с Васей и, поцеловав его в лоб, спросил:

– Отец дома?

– Дома. К нему сегодня исправник в гости приехал.

– Как раз кстати. Исправник знает, когда надо приехать. Наверно, мужиков пугнуть собирается.

– А зачем? – тревожно спросил Вася.

– Ничего ты, племянник, не знаешь. Ничего! Садись со мной в пролетку и марш к отцу!.. Очень важное дело.

– Какое же дело?

– Завтра из Рыбинска в Череповец и дальше, по Мариинской системе, едет на пароходе сам император. В Любцах у меня он сделает остановку. Не успел Вася сесть с дядей в пролетку, как все ребята, словно стая испуганных воробьев, вспорхнули с места и вперегонку, сверкая пятками, понеслись в Пертовку. А там в поместье Верещагиных уже шла подготовка к приезду царя. Около амбара толпились кучера, садовники, горничные, ткачи и портные, кузнецы, лакеи и повара, одним словом – вся верещагинская дворня. На рундуке у распахнутых ворот амбара помещичий эконом с безменом в руках развешивал и раздавал дворовым людям провизию – «месячину» – за два месяца вперед. Мешки с мукой, горохом, чаны с квашеной капустой, с пареной брусникой и солеными рыжиками, лукошки и лубочные короба с овсяной крупой и солью – всё было вынесено из помещения на улицу для раздачи крепостным. Дворня переглядывалась, шепталась. Все понимали, что барин распорядился выдать им провизию, испугавшись неожиданного приезда царя. А вдруг он заглянет в усадьбу и спросит барина: «Скажи-ка, голубчик, как поживают у тебя мужички да служивые люди?» – а у нашего барина полный порядочек: до самого Покрова всем харч роздал!.. Не подкопаешься!..

Алексей Верещагин совещался со своим братом и исправником недолго, выпил с ними крепкой малиновой настойки и посоветовал всех мужиков вырядить по-праздничному и отправить рано утром в Любцы на молебен по случаю проезда царя. Пошумел Алексей, побряцал крестами и медалями и уехал наводить порядок в своих хоромах. Между тем Васин отец и череповецкий исправник собрали мужиков в Пертовке перед крыльцом барского дома. Краснолицый исправник с аксельбантами, покачиваясь и опираясь на саблю, вышел на крыльцо. За ним встал Васин отец. Первым начал свою речь исправник:

– Мимо нас проезжает государь император. Он посетит село Любцы. Всем вам быть там у церкви. И как царь пойдет с парохода, кричите «ура!» сколько сил ваших хватит. Но вы, мерзавцы и темные люди, не подумайте заикнуться в присутствии его величества о «воле». Не смейте сердить государя и нас. Помните, что царь приедет и уедет, а я и барии ваш останемся. И пеняйте тогда на себя, если кто-нибудь из вас, паршивцев, проронит одно только слово «воля». Поняли?..

Мужики молчали.

Вася Верещагин сидел на лестнице и смотрел снизу вверх то на исправника, то на отца, возбужденного вином и взволнованного предстоящей встречей. А когда заговорил отец, Вася стыдливо опустил голову и лишь иногда украдкой посматривал на мужиков, подмечая, какое впечатление производят на них слова отца.

– Главное вам, мужички мои, уже объявил господин исправник. Запомните его слова! – тоном приказа сказал помещик и на минуту замолк. Толпа слегка зашевелилась.

– А воля всё ж таки будет... – нерешительно проронил кто-то в тишине.

– Воля?! – рявкнул Верещагин и шагнул вперед. – Вот она где, ваша воля! – и показал сжатый кулак, украшенный двумя золотыми кольцами. – Староста! Запиши фамилию, кто это сказал... – и, вернувшись на место, продолжил свою речь: – Я буду краснеть и бледнеть, если государь император взглянет проездом на мои поля. Земля моя вами истощена, не унавожена, родит плохо. Урожай ржи и пшеницы хилый. Разве так прежде работали на помещика? Вы мою землю не пашете, а только вроде бы для виду слегка ковыряете. Лодыри вы, да еще воли хотите. Мой лес вы безнаказанно губите. Кто вам позволил лыко драть?.. – Помещик поперхнулся, закашлялся и достал из кармана сюртука большой вышитый платок. И опять чей-то голос, более смелый, чем прежний, перебил его:

– А если, барин, нам лыко не драть, так и лаптей не нашивать; из лыка мы и корзины плетем. А не будь корзины, во что грибы да ягоды собирать? Да и по миру не с чем будет ходить...

– Ну ладно, черт с вами, лыко дерите, только с позволения старосты. А зачем вы березы портите, зачем из моих берез весной сок выкачиваете?..

– У нас и сласти-то только – березовый сок...

Понял барин Верещагин, что, видно, наливки перехватил малость, – не получается у него убедительной речи. Постоял, подумал и закричал на старосту:

– А ты, Олеха, тяпа-растяпа! Почему не смотришь, почему не требуешь с мужиков?! Встать, когда я с тобой говорю!

Староста, сидевший на лестнице рядом с Васяткой, испуганно выпрямился и, уставившись глазами на барина, забормотал:

– Да я и то смотрю, да как с них потребуешь! Свое-то им дороже...

Наступила тишина. Было слышно, как отдувался исправник да чирикали под кровлей ласточки в многочисленных гнездах. Легкий ветерок шелестел листьями старых лип, окружавших усадьбу.

– Васятка, ты скажи мужикам слово! Прибавь от себя. Ты теперь не маленький, – потребовал отец.

– Нечего мне, папа, им сказать... И не буду!..

Гнев Верещагина, вскипевший против мужиков, обрушился на непокорную голову сына. С налитыми кровью глазами помещик спустился на две-три ступени вниз и ударил сына.

– Рас-с-сходись! – крикнул исправник. – Завтра рано утром все в Любцы!..

Мужики стали расходиться по своим избам.

Вася Верещагин, переживая горькую обиду на отца, шел по улице со стиснутыми зубами, сам не зная куда. В помещичьих покоях, не стесняясь исправника, Васина мать плакала и кричала на супруга – зачем он не сдержался при людях. Потом, под вечер, разыскала она Васю в избе у охотника Степана. Степан чистил старое кремневое ружье и для прочности медной проволокой припутывал ствол к самодельному некрашеному прикладу.

– Вася, Васенька, иди домой, – из сеней позвала сына Анна Николаевна. – Иди, миленькой! У отца смягчилось сердце на тебя и гнев прошел.

– Мама, не уговаривай, – ответил Вася и отвернулся от матери к узкому окну с тусклыми, позеленевшими стеклами.

– Отец уже забыл об этом, пойдем домой! – плачущим голосом снова позвала мать.

– Очень у моего отца память коротка. Я этого никогда, мама, не забуду. И постараюсь жить так, чтобы отец не видел меня... Ступай, мама, не тревожь меня... Сегодня я уйду в ночное, к ребятам в поскотину. Завтра возьму у Степана ружье и пороховницу и пойду в болото на охоту. Хоть к черту на рога!..

Мать переступила порог и, согнувшись под полатями, прошла в избу. Она схватила сына за руку:

– Как же так, на охоту? Степан, приказываю не давать ему ружья!..

– Я и без ружья

– А молебен? А государь в Любцах будет?..

– Это меня не касается. Царя я видел в Морском корпусе, видел на параде, на Царицыном лугу. Обыкновенный человек!..

– Ну, барыня, и отчаянная головушка у вас растет! – кивнул на Васю охотник Степан и добавил: – Такой не побоится супротив ветра идти. Вот, вспомните меня... Норов у парня не по годам, как у жеребенка необъезженного. Если не зарвется – далеко пойдет, и вскачь и рысью...

На следующий день, несмотря на укоры отца и уговоры матери, Вася Верещагин не был в Любцах, хотя народу собралось там видимо-невидимо. Не отстал от Васи и охотник Степан. (Ему Анна Николаевна подала серебряный целковый и строго приказала приглядывать за ее сыном). Пробыв не более часа в Любцах, в церкви и в помещичьей усадьбе отставного гвардейского полковника, император Александр соизволил проронить всего только три «высочайших» фразы.

– Прекрасна стерлядь шекснинская, не зря ее воспел Державин... – Это было сказано у Алексея Верещагина за перегруженным всяческой снедью столом.

После обеда царь вышел на балкон посмотреть на пришекснинские лесные дали, на волнистые ржаные поля. Алексей Верещагин, показывая на очередной, груженный хлебом караван барж, шедший по Шексне, обратил внимание царя на то, что вряд ли еще сыщется труд тяжелей бурлацкого. На что царь во всеуслышание изрек:

– Что ж, пароходов у нас пока мало, а людей у меня много...

И еще на одну фразу сумел гостеприимный помещик вызвать немногословного царя.

– Ваше императорское величество, в народе поговаривают о реформе. Эти слухи идут из Петербурга и заграницы...

На бледном лице государя под бакенбардами заходили желваки. Глаза остекленели, ноздри раздулись. Стиснув рукой эфес шпаги, он бросил суровый взгляд на вопрошавшего и произнес, будто отчеканил:

– Все будет так, как богу угодно…

Сквозь строй полицейских, сотских и десятских Александр Николаевич вместе со свитой прошел от усадьбы на пароход. Старательный звонарь трезвонил во все колокола. Молчаливая пестрая толпа провожала царя глазами, не двигаясь с места. Никто из мужиков не решился промолвить слово о воле, никто не посмел пожаловаться царю. В этот час, в казенном мундире, с кортиком на ремне, Вася сидел в лодке. Ветер развевал на его голове густые пряди волос. Охотник Степан, старый следопыт и замечательный стрелок, нажимал изо всей силы на весла. Он хмурился и молчал. Две собаки – Жучко и Катайко, свернувшись, лежали в лодке у самых ног приворожившего их Степана.

Спустя две-три недели после проезда царя по Шексне, братья Верещагины со всеми домочадцами пустились в путешествие к Кирилловским и Белозерским монастырям. От такой прогулки, сулившей множество впечатлений, не мог отказаться Вася Верещагин. В гардемаринской роте Морского корпуса религия не пользовалась почетом, и Вася Верещагин задавал законоучителю каверзные вопросы: «Почему на русском знамени и на турецком барабане написаны одни и те же слова – «С нами бог»?.. А может ли вездесущий дух святой находиться в помойной яме?» Поп был необидчивый и на подобные вопросы отвечал без придирок: «Ладно, ладно, Верещагин, садитесь», – и продолжал доказывать будущим морякам сомнительную нерушимость двух якобы извечных авторитетов: бог есть царь небесный, а царь есть бог земной. Итак, богомолье не интересовало Васю, но посмотреть два старинных северных городка. – Кириллов и Белозерск, проехать сотню верст по проселочным дорогам, по незнакомым деревням ему весьма хотелось. Все верещагинские домочадцы разместились в трех тарантасах. Три пары лошадей в нарядной сбруе с колокольцами и бубенцами лениво трусили по ухабистым дорогам. Позади богомольцев на битюге, запряженном в дроги, охотник Степан вез целый воз всяческой снеди – печений и варений, медные чайники и котелки, всякую прочую посуду, сундук с нарядами и бочонок водки, настоянной на чернике. Не забыл, конечно, Степан прихватить и свою охотничью фузею, на тот случай, если господам вдруг да захочется «дичины».

Однажды в пути на привале Алексей Верещагин напился допьяна и, слушая упреки Васина отца, отвечал излюбленными рассуждениями:

– Вера православная, братец, такова: она дозволяет напиваться до положения риз! Причастие – и то из вина делается. Ты говоришь, грешно пить до упаду? Может быть, но опять же сказано: если не согрешишь, так и не покаешься, а если не покаешься, так и не спасешься.

– Не к лицу тебе напиваться, да еще при челяди. Ты – барин, отставной полковник, политикой увлекаешься, запретные книги читаешь, просвещенный человек. Стыдился бы, Алеша!.. И опять же, ты не с ярмарки едешь, не со свадьбы, а на богомолье в монастырь.

– Вот потому-то и успеваю, братец, – насмешливо отвечал подгулявший Алексей и, протягивая наполненную настойкой кружку, спрашивал:

– Ну, кто со мной за спасение душ наших выпьет? Васятка, ты?

– Нет, дядя Алеша.

– Эх ты, сухопутный морячок! Отца с матерью боишься, что ли? Да ведь тебе шестнадцатый год пошел. В твоем возрасте Иван Грозный шапку Мономаха надел на свою голову, а ты глоток вина трусишь пропустить. Ну, Степан, ты...

– А мне, ваше высокородие, можно. Благодарствую. – И Степан мигом осушил кружку, вытер губы и поклонился.

– Закуси, Степан.

– Благодарствую, ваше степенство и превосходительство. Закуской можно все испортить. Пусть винцо по капельке до печенок дойдет. Ежели еще стаканчик, – не откажете, ваша светлость?..

Барин налил ему еще кружку и сказал.

– Пей, но смотри – самовольно, крадучись, к бочонку не прикладывайся!

– Не согрешу, барин-батюшка, будьте здоровы!.. Много лет вам здравствовать!

– Молодец! Хорошо пьешь!

– Алеша! Не спаивай моего человека, – начинал сердиться Василий. – И с тобой не полажу, и его отхлещу.

– Хлещи, барин! – весело и вызывающе воскликнул Степан. – Хлещи, если не совестно да если рука поднимется. Мужик не скотина, от кнута не побежит. Потому как я мужик сам не свой: душа у меня божья, голова – царская, а спина – барская. Хлещи! Давно не бит!..

Алексей Верещагин усмехнулся в ответ на красноречие Степана и налил еще по кружке вина себе и ему:

– Не бойся, Степан, мой брат в шутку тебя на испуг берет. Вот если спляшешь – будет тебе еще кружка вина.

– Ни дуды, ни балалайки, подо что же я, барин, буду вам выкамаривать? – взмолился Степан и уставился на вино. «Ох, и добро же проклятущее! И дело не тяжелое – сплясать», – подумал Степан.

– Дозвольте мне, господин-барин, кружечку винца выплясать. Босичком, под свои песни, безо всякой игры? – обратился Степан к своему барину и так умильно, подкупающе взглянул на него, что тот лишь махнул рукой в знак согласия.

– Валяй, дурень, пляши, ничего не будет! – распоряжался за брата захмелевший Алексей. – Топчи белозерскую землю под мужицкий припев. Пусть барыня с детьми тоже послушает, полюбуется.

Степан затянул на себе потуже поясок домотканый, развесил кисти сбоку, засучил полосатые штаны выше колен и пошел гоголем по примятой луговине. Он плясал и пел, пел и плясал:

Эх, на старости лет
Поплясать али нет?..
Полюбуйся, народ,
Степа в пляс идет!

назад содержаниевперед