Верещагины. «России славу умножая…» : [альбом / авт.-сост. О. П. Починюк ; редакц. совет: Е.Н. Рачкова (гл. ред.) и др. ; вступ. ст.: В.Е. Позгалев]. – Санкт-Петербург : Северославянское бюро рекламы, 2008. – 143 с. : цв. ил., ил., портр.

Летописец своей эпохи – художник В.В. Верещагин

В строю выпускников Морского кадетского корпуса, одетых в новую красивую форму, Василий Верещагин стоял первым. Не только из-за своего гренадерского роста и телосложения, но и ввиду его неоспоримых успехов за все годы учебы. В апреле I860 года сразу по выпуску перед ним открывались прекрасные перспективы в морской службе. Тем более что одна из прибывших на выпуск августейших особ спросила у бравого рослого молодца, куда он хочет получить назначение. Был, можно сказать, исключительный шанс выбрать место «потеплее», отправиться туда, где быстрее сделаешь карьеру. И вот тут-то как гром среди ясного неба прозвучала просьба восемнадцатилетнего Верещагина об отставке. Свита тут же постаралась «замять» неприятный инцидент, но факт остается фактом: 3 апреля он выпускается с производством в прапорщики ластовых экипажей, а 11 апреля увольняется в отставку по болезни. Так флот скоропостижно лишился офицера, а культурное сообщество обрело в недалеком будущем выдающегося художника.

Родился Василий в день рождения своего отца – 14 октября 1842 года. Известие это застало отца и его гостей за праздничным столом по случаю именин, а потому и с именем новорожденного определились сразу – назвали в честь отца.

Детство как таковое было у Василия Верещагина недолгим. Ребенком он был болезненным, но резвым. От отца унаследовал упорство, от матери – впечатлительность, самолюбие и вспыльчивость. Но лучшее из человеческих качеств – совестливость привила ему няня Анна Ларионовна. Он любил ее больше всех на свете, больше отца, матери и братьев, а она покрывала его проказы, выгораживала перед родителями, выхаживала любимца.

Впрочем, покровительство Анны Ларионовны было недолгим. Васе исполнилось всего пять лет, когда его отец написал прошение на имя великого государя императора Николая с просьбой зачислить сына в Морской кадетский корпус. Собственно, написал, чтобы, как сейчас выразились бы, занять очередь: не все дворянские дети удостаивались такой чести и прием расписывался на годы вперед. Юному Василию Верещагину повезло: ему едва исполнилось восемь лет, как он был определен кадетом в 4-ю (морскую) роту Александровского кадетского корпуса. Спустя три года, в августе 1853 года, его переводят в Морской кадетский корпус. Там уже три года учился его старший брат Николай, с которым они были очень дружны. Далее привычный для кадетов путь: в 1857 году Верещагин произведен в гардемарины, в 1858-м – в унтер-офицеры, еще через год – в фельдфебели, а затем, после экзамена, и в гардемарины флота.

Он познавал морское дело не только в классах, но и в походах. Верещагин участвовал «в кампаниях по Балтийскому морю» с 23 мая по 28 октября 1858 года на фрегате «Камчатка» под командою капитан-лейтенанта барона Гейкина, а затем с 28 мая по 2 сентября 1859 года опять по Балтийскому морю на фрегатах «Светлана» и «Генерал-адмирал» под командою капитан-лейтенанта Пузино и флигель-адъютанта Шестакова. В походах Верещагин показал себя доблестным моряком. На выпускных экзаменах, которые принимала представительная комиссия во главе со знаменитым адмиралом Федором Петровичем Литке, Верещагин был самый молодой на своем курсе, но набрал высшую сумму баллов – 210. У второго выпускника было всего 196.

Что же подвигло его столь круто изменить судьбу, которая, казалось бы, так благоволила ему?

Дело в том, что отчасти уже дома в Череповце, а еще более в Морском кадетском корпусе, Василий Верещагин увлекается рисованием. Вот как он сам пишет об этом: «В Морском корпусе я рисовал, но нельзя сказать, чтобы особенно много. Так как погоня за баллами и нежелание дать другим обогнать себя по классу брали у меня все время. Но в последние два года я рисовал запоем». Действительно, за два года до выпуска, с 1858 года, молодой гардемарин начинает посещать рисовальную школу петербургского Общества поощрения художеств. Преподаватели находят его весьма способным, а сам он все больше укрепляется в желании стать художником.

И если для него самого уход в отставку после блестяще оконченного Морского корпуса стал вполне логичным, то родителей этот его поступок возмутил до глубины души. Даже весьма лояльно относившаяся к нему мать и та, как потом писал сам Верещагин, «говорила, что считает мое желание уйти в отставку сумашествием». К слову, старший сын Николай еще служил мичманом – со службой он расстанется год спустя. Раздосадованный поступком Василия, которым он привык гордиться, отец отказал ему в материальной помощи. Поэтому, поступив в Академию художеств, Верещагин обрек себя на трудные годы жизни. Он зарабатывал на пропитание и жилище уроками, рисунками для различных изданий.

Впрочем, не обращая внимания на бытовые неурядицы, Василий упорно отстаивает секреты живописи. Но очень скоро понимает, что академическая система обучения с ее классической нормативностью и традиционностью тяготит его, не дает раскрыться как художнику. Под влиянием прогрессивно мыслящего профессора Александра Бейдемана он становится страстным приверженцем реалистического искусства. Протест молодого живописца выразился уже в том, что он уничтожил одну из своих картин – «Избиение женихов Пенелопы возвратившимся Улиссом». Хотя работа, по мнению академических коллег, была весьма удачна: за нее Верещагин был удостоен малой серебряной медали.

Советы давал и известный в ту пору художник Лев Жемчужников, с которым Верещагин познакомился через Бейдемана: «Начните же с живой любви к народу, да не словами, a всем, что в вас живет; плачьте и смейтесь, смейтесь над его судьбой, как Федотов смеялся над своей; но чтобы так живо любить народ, надо его изучать, узнать; тогда только произведения ваши будут верны и прекрасны». Изучал Василий на петербургских улицах и площадях, где стал много рисовать. Типажи ложились на бумагу, откладывались в памяти.

Проучившись три года, Верещагин в 1863 году оставляет Академию, и уезжает на Кавказ, чтобы, как он сам пишет, «на свободе и просторе на интересных предметах учиться». Там его первыми самостоятельными работами становятся рисунки с изображением народных типов, бытовых сцен, горных и равнинных пейзажей. Один из современников так пишет о зарождении замысла у художника и его последующей реализации: «Часто в дороге или во время чтения приходит ему в голову какой-нибудь сюжет; он сейчас же неясными штрихами зачерчивает его в карманный альбом. Если сюжет западает ему в голову, то он садится в мастерской в мягкое, низкое кресло перед натянутым полотном, долго смотрит на него, вскочит, черкнет углем какую-то линию, опять сядет, и так несколько раз. Иногда в первый же день, иногда после нескольких таких сеансов уже выясняется в угле самый сюжет, и он начинает приступать к его разработке: собирает этюды, костюмы, подбирает натурщиков и т. д.».

Его манит далекая Франция, где настоящий простор для свободно мыслящего художника. В начале 1861 года Верещагин вместе с Бейдеманом выезжал в Париж расписывать фронтон русской церкви, но что можно узнать за столь короткое время? И вот новая поездка в Париж в 1864 году, где он поступает в Академию художеств. Учился очень добросовестно, хотя нередко и там спорил с педагогами, когда те требовали от начинающих художников слепого подражания старым мастерам. Он ценил классическую живопись, но в то же время ратовал за ее творческое развитие. В Ecole des beaux-arts Верещагину удалось поработать под руководством известного мастера Жана Жерома.

Кстати, по воспоминаниям очевидцев, русскому новичку пришлось постоять за себя: собранная под крылом Жерома богема поначалу свысока отнеслась к нему. В первый день «старики» окружили новичка в мастерской и стали требовать, чтобы он сбегал в лавку за мылом. Верещагин наотрез отказался. Обзывая его «животным» и «русским прохвостом» группа молодых людей стала окружать его. Тогда он отступил в угол, обезопасив свой тыл, и сунул руку в правый карман: там у него лежал револьвер. Держался Верещагин спокойно, и именно это спокойствие охладило пыл разгоряченных французов. Ну а после того, как в тот же вечер по русскому обычаю они кутнули на верещагинские 40 франков, он стал одним из самых уважаемых.

В Париже художник пробыл недолго: в 1865 году он вновь отправляется в путешествие по Кавказу, где поначалу зарабатывает тем, что учит рисованию курсисток в Тифлисе (ныне Тбилиси). Сам же создает множество этнографических набросков, этюдов масляными красками. Окружающие пока не видят в нем настоящий талант. Но уже в изображении народных типов, предметов обихода, бытовых сцен и пейзажей Верещагина отличали чрезвычайная точность деталей – он не грешил против увиденного, фиксируя его пусть порой и с излишней сухостью.

Эта поездка тоже была непродолжительной. Вообще, в этот период он не сидел на месте: после Кавказа была поездка на Дунай, затем – снова Кавказ, потом – Петербург. Оттуда снова в Париж, где он пробыл год и в салоне 1866 года выставил одну из своих картин. Есть довольно правдоподобная версия о том, что Василий Верещагин, получивший отменную военную подготовку и, будучи по своим убеждениям горячим патриотом России, выполнял поручения правительства по разведке в тех или иных стратегически важных регионах. Конечно, это была отнюдь не войсковая разведка, а выявление отношения местного населения к России, мнения тех или иных слоев общества, в целом возможная эффективность военных действий на конкретном театре. В подтверждение этой версии говорит и та протекция, которая оказывалась Верещагину в поездках со стороны органов гражданского и военного управления. Равно как и избираемые им маршруты путешествий. Ничего постыдного в этом нет, скорее наоборот: не каждому можно доверить выполнение такой миссии в интересах родного Отечества. Впрочем, эта возможная сторона деятельности начинающего художника еще требует архивного подтверждения.

На лето 1866 года Верещагин поехал к родителям в одно из их имений, в село Любец, расположенное на Шекеле. Затем – к брату Николаю в Тверскую губернию. Здесь, на Волге, он продолжил писать этюды задуманной им картины «Бурлаки». Их он видел и в детстве на Шексне. Вот как Верещагин вспоминает об этом в своей книге «Детство и отрочество»: «По реке Шексне, протекавшей перед нашим домом, проходило летом много барок, больше вверх, поднимались они преимущественно лошадьми, с коневодами... Изредка проходили и бурлаки, но я только после стал интересоваться и присматриваться к ним; они путали нас, детей, даже и издали своим разношерстным видом. И они, и коневоды поднимали барки по другой стороне реки. ...Я задумал своих бурлаков задолго до Репина... в моих «Бурлаках» каждую барку тащило не менее 200-250 человек – целые полки народа, что составляет всю суть дела».

Правда, сделав несколько эскизов и этюдов, продолжить Верещагин не смог: нужно было искать заработок. В 1867 году Верещагин отправился в Туркестан, где в то время шли военные действия. Верещагин как художник-баталист был прикомандирован к войскам действующей армии на театр военных действий при штабе генерал-губернатора Константина фон Кауфмана. Он не просто наблюдал картины походной жизни, делал эскизы и наброски, но и участвовал в военных действиях. В 1868 году художник в составе русского гарнизона оборонял от войск бухарского эмира цитадель Самаркандской крепости и проявил исключительную храбрость и самообладание. Хотя ничего поначалу не предвещало грозы: жители Самарканда не впустили войска эмира и сдались на милость русских. Но как только генерал Кауфман с войсками ушел из города, муллы натравили фанатиков на оставшийся небольшой гарнизон, и только мужество этой группы отчаянных смельчаков позволило продержаться до прихода подкрепления. Василий Верещагин за проявленный героизм был награжден Георгиевским крестом 4-й степени.

Впоследствии, 20 сентября 1882 года, в своем письме В. Стасову Верещагин вспоминает эти дни: «Самарканд был уже взят. Кауфман, не укрепивши достаточно цитадель, ушел вперед. Я остался с намерением поехать в путешествие, так как мало еще ознакомился с настоящей войной. В это время массы неприятеля обложили крепость и через день пошли на штурм. Я, как услышал выстрелы и крики «Ура!» на стенах, так бросил недопитый чай (который получилось допить только через три дня), схватил револьвер и побежал в самое опасное место, где пробыл девять дней. Разумеется, ни один солдат, ни один офицер не работал столько. Я поспевал везде, на всех вылазках был впереди, несколько раз схватывался врукопашную, и только вовремя подоспевшие солдаты выручали от верной смерти, так как накидывалось на меня по несколько человек. Когда уставшие солдаты не двигались с места, я нагружал трупы на арбы. Когда трупы убитых людей и лошадей, гнившие под самыми стенами, грозили болезнями и буквально отравляли воздух, почти никто даже из солдат не хотел притронуться к этим трупам, представлявшим какой-то кисель, – я втыкал штык и проталкивал мертвечину со стен. Около меня на второй день штурма было убито 40 человек, из которых некоторые залили кровью мое пальто. Я получил страшный удар камнем, которые сыпались на нас градом из-за саклей; крови вытекло немало, но я стыдился показать себя раненным камнем, как это сделали некоторые офицеры. Кажется, мне приписали спасение нашей пушки, по крайней мере, офицеры тут же после битвы поздравляли меня с первым крестом, что мне было дико, так как все это я делал для забавы».

В Россию он приезжает ненадолго: в 1869-1870 годах Верещагин вновь путешествует по таящему немало опасностей Туркестану. Там он создает большую серию этюдов и рисунков, посвященных не столько батальной тематике, сколько жизни и быту народов Средней Азии накануне и в период русского завоевания. Художника впечатлили отсталые феодальные отношения, дикие обычаи и обряды. В течение нескольких лет он пишет серию полотен о жизни народов Туркестана. Почти половина картин этой серии были посвящены быту среднеазиатских народов, остальные – батальному жанру. В числе первых такие известные работы, как «Опиумоеды» (1868), «Богатый киргизский охотник с соколом» (1871), «Двери Тимура» (1872–1873), «Продажа ребенка-невольника» (1872), «Узбекская женщина в Ташкенте» (1873), «Самаркандский зиндан» (1873) и др. Картины написаны свободно, ярко, реалистично. Художник сумел почувствовать и передать народные типы, красочность костюмов и своеобразие национального быта. Например, на картине, где изображен богатый киргизский охотник. К концу 1860-х – началу 1870-х годов художник достиг уже больших успехов в технике масляной живописи.

Даже в своих ранних батальных картинах туркестанского цикла Верещагину присущ характерный для всего его последующего творчества протест против бесчеловечной сути войны. Эта направленность – результат жизненных наблюдений и размышлений художника, внутренней борьбы. В войнах он видел величайшее зло, против которого стал бороться силой своего таланта. В то же время Верещагин всегда отдавал должное героизму русского солдата, в котором воплотилось мужество родного народа. Неслучайно его картины очень хорошо воспринимала военная публика. В работах «Смертельно раненный», «Забытый» ничего не приукрашено и не привнесено – все это просто замечено, в то время как кто-то другой и не обратил бы на эти эпизоды войны такого внимания.

Несколько батальных картин, связанных друг с другом эпизодов из туркестанской кампании, Верещагин объединил в серию под названием «Варвары»: «Высматривают» (1873), «Нападают врасплох» (1871), «Окружили – преследуют» (1872), «Представляют трофеи» (1872), «Торжествуют» (1872), «У гробницы святого благодарят Всевышнего» (1873) и «Апофеоз войны» (1871-1872). Последняя наиболее известна и вызвала горячие споры зрительской аудитории. На ней изображена пирамида человеческих черепов, сложенная в среднеазиатской долине. Позади разрушенный войной город и засохшие сады, а над ними вьются и садятся на черепа стаи пернатых хищников. Такие пирамиды еще со времен Тамерлана складывали из черепов уничтоженных неприятельских воинов. Символичны и слова, которые художник вывел на раме: «Посвящается всем великим завоевателям, прошедшим, настоящим и будущим».

Вот как сам Василий Верещагин 3 ноября 1871 года писал о выставке в Вене Владимиру Стасову: «Что деется на моей венской выставке, Владимир Васильевич, того и сказать вам нельзя: два раза в день набережная перед зданием совершенно запружается народом, проезда и почти прохода нет, выдача билетов прекращается, потому что все галереи и огромные вестибюли полны народа до того, что двигаться невозможно. Ничего подобного в России далее не было – как верно, что живопись – язык всемирный, надо только хорошо изучить этот язык, чтобы уметь говорить на нем со всеми, как следует. Не забудьте, что обыкновенная воскресная плата за вход увеличена вдвое, ничего не помогает. Тронулись все венские предместья, так уж держись только!».

В 1871-1874 годы художник жил в Мюнхене, где использовал опыт и воспоминания военного корреспондента. В столице Баварии Верещагин познакомился со своей первой женой немкой Элизабет Марией Фишер (Рид), которая впоследствии на русский манер именовалась Елизаветой Кондратьевной. Они познакомились, когда ей было 14 лет, а ему 28. Спустя год они стали мужем и женой. У них родилась дочь Клавдия, которая умерла в детстве. После двадцати лет совместной жизни брак был расторгнут, но Фишер и после развода напоминала о себе как Верещагину, так и после его гибели второй супруге Лидии Васильевне Верещагиной-Андреевской.

В 1874-м на большой выставке в Санкт-Петербурге художник имел огромный успех у публики, прессы. Был показан и «Апофеоз войны», который приобрел купец и меценат Павел Михайлович Третьяков. К слову, именно он, основатель знаменитого музея русской живописи, впоследствии купил значительную часть работ Верещагина – около 240 картин и эскизов, чем материально поддержал художника. Они и сегодня хранятся в Третьяковской галерее.

Однако вполне очевидно, что картины Верещагина-баталиста, с весьма мрачных сторон рассказывающие о реальном положении дел в Средней Азии, стали откровением для публики и неприятным сюрпризом для царских особ и высших чиновников. Вскоре художник это почувствовал по отношению к себе. Более того, некоторые картины Верещагина запрещалось выставлять и печатать их фотографии в книгах, прессе. Всеволод Гаршин находил в образах картин Верещагина грозное пророчество, считая, что изображенные баталистом ужасы «вспомянутся чрез много лет в день грозных бед!» И ведь как в воду глядел, хотя до 1905-го, а затем и до 1917 года было еще далеко.

Дошло до того, что из-за обвинений в тенденциозности Верещагин снял с упомянутой петербургской выставки и уничтожил три замечательные картины из этой коллекции: «Окружили – преследуют», «Вошли» и «Забытый». Последняя картина, в частности, не понравилась лично Александру II. Тем не менее, подстраиваться под вкусы вельмож Верещагин не захотел и вынужден был многие годы жить за границей: нужно было на что-то содержать семью.

Тем более что художник стал известен не только в Париже, но и в Лондоне, где в 1873 году с успехом прошла его выставка в Хрустальном дворце. Спустя шесть лет успех был повторен в Южном Кенсингтоне – лондонцы весьма благосклонно отнеслись к его творчеству. Александр Бенуа тогда писал о нем: «В те времена за границами России из русских художников только его и признавали, в России же многие почитали Верещагина за какого-то мага живописи, до которого всем западным новаторам как до неба...». Открыв в Туркестане изумительный экзотический и этнографический мир, Верещагин в 1875-1876 и в 1882-1883 годах путешествовал по Индии, решив изучить богатую природу, быт и культуру этой страны. Поскольку Верещагин писал картины, основываясь только на личных впечатлениях, то не раз во время поездок попадал в различные передряги, подвергался смертельной опасности. Поднявшись на заснеженные вершины Гималаев, он едва не замерз. В условиях изнуряющей тропической жары заболел лихорадкой. Но, несмотря на все трудности, была создана большая серия (свыше 150 работ) этюдов и картин, знакомящая с жизнью и бытом народов Индии. Особенно великолепно изображал художник чудную, полную тончайших деталей самобытную архитектуру, яркие национальные одежды индусов. В числе лучших полотен «Буддийский храм в Дарджилинге» (1874-1875), «Жители Западного Тибета» (1875), «Моти Масджид («Жемчужная мечеть») в Агре» (1874-1876), «Мавзолей Тадж Махал» (1874-1876) и др.

И на этот раз была картина, вызвавшая горячие споры – это «Подавление индийского восстания англичанами» (около 1884 г., местонахождение неизвестно). На нем запечатлена сцена расстрела английскими солдатами восставших индийских крестьян. Эффект достигается, в частности, контрастом между солнечным днем, благоухающей природой и чудовищной казнью: обреченного привязали к пушке, выстрел которой должен был растерзать его на куски. До сих пор эта картина – одна из наиболее ярких работ во всем мировом искусстве, направленных против колониального угнетения народов.

Примечательно, что во время первого путешествия в Индию Верещагин был извещен о том, что петербургская императорская Академия художеств избрала его своим профессором. Но он публично отказался от этой чести: его письмо с отказом от звания профессора было опубликовано в петербургской газете «Голос» (№ 251 за 1874 г.) и вызвало бурную и противоречивую реакцию. Как считал Верещагин, звание профессора будет сковывать независимость его как художника и превратит в послушного царского чиновника. Совет Академии решением от 28 октября исключил Верещагина из состава профессоров. Сама газета «Голос» за опубликование «неприличного» письма была наказана. В то же время передовые художники Илья Репин, Николай Ге и другие выступили в защиту Верещагина.

Верный своему творческому подходу; основанному на личных впечатлениях, художник отправляется в Болгарию вместе с армией генерала Михаила Скобелева: началась русско-турецкая война 1877-1878 годов. Причем Верещагин ввязывается в самую гущу боевых действий, в очередной раз пренебрегает опасностями и участвует в вылазках против неприятеля. Он был очевидцем Плевненской битвы и кавалерийского набега на Адрианополь, некоторое время даже исполнял отдельные поручения в штабе у Скобелева. Свои этюды он нередко рисует на передовых позициях, под огнем. «Выполнить цель, которой я задался, – писал Верещагин, – дать обществу картину настоящей неподдельной войны нельзя, глядя на сражение в бинокль из прекрасного далека, а нужно самому все прочувствовать и проделать, участвовать в атаках, штурмах, победах, поражениях, испытать голод, болезни, раны. Нужно не бояться жертвовать своей кровью, своим мясом, иначе картины мои будут не то ».

Однажды на Дунае, во время внезапно начавшегося артиллерийского обстрела, Верещагин бросился к стоявшим у берега баркам – наблюдать вблизи разрывы снарядов в воде. Позже он вспоминал: «Интереснее всего наблюдать падение снарядов в воду, что поднимало настоящие фонтаны, превысокие. Когда показывался дымок, делалось немного жутко, думалось: вот ударит в то место, где ты стоишь, расшибет, снесет тебя в воду, и не будут знать, куда девался человек». Уж не провидение это? Ведь это его собственная гибель в 1904 году!

В одном из сражений он был ранен, долго лежал в госпитале и лишь по счастью не умер. За проявленный героизм Верещагина представили к награждению Золотой шпагой, но он решительно отказался от этого почетного знака отличия. Он еще раз увидел изнанку войны, о многом передумал, рисуя этюды переходов войск через горные перевалы, места сражений, укрепления и полевые лагеря, братские могилы, фигуры убитых, трупы замерзших – жуткие подробности любой войны.

Ранение не лишило его храбрости и желания работать именно на передовой. Вот что он сообщал в одном из писем своему старшему другу Владимиру Васильевичу Стасову в период боев на Шипке: «Выбрал я как раз себе укромное местечко в крайнем из трех домов, пристроился у подоконника, защищенном со стороны Лысой горы справа и слева. Думаю, пальба реже, авось не пропадем. Только начал писать известную вам по газетам «Долину роз», как грохотом гранаты обдало пылью. Однако, думаю, врешь – дорисую! Через две минуты новая граната, и меня, и палитру с краской сплошь засыпало черепицей и землей. Нечего делать: домазал и ушел от греха».

В балканской серии он по-прежнему не приукрашивает действительность, эти картины написаны участником сражений: каждый сюжет взят из реальной фронтовой жизни, каждый образ, каждая фигура, деталь обстановки типичны и убедительны. Эти произведения художника проникнуты глубокой любовью к русскому солдату, к простым людям, на плечах которых лежали все тяготы войны. Огромное впечатление на современников произвела картина «Побежденные. Панихида» (1878-1879), рисующая поле битвы, усеянное трупами зверски изуродованных турками русских солдат.

В картинах «Перед атакой» (1881), «После атаки» (1881), «Перевязочный пункт под Плевной») (1881) Верещагин рассказывает о штурме Плевны.

Даже, казалось бы, в бравурно-торжественном полотне «Шипка – Шейново», где изображен принимающий вместе со свитой парад русских войск генерал Скобелев, на переднем плане трупы погибших солдат. На раме надпись художника: «На Шипке все спокойно» (слова генерала Радецкого, обращенные к Скобелеву).

Не побоялся Верещагин бросить тень и на российского императора. На картине «Под Плевной» (1878-1379) изображен Александр II, наблюдающий за третьим штурмом Плевны. Эта операция была совершенно не подготовленной, а потому потерпела крах. Хотя царедворцы и генералы надеялись, что появление царя автоматически принесет победу. Закончившийся провалом штурм обернулся тысячами понапрасну погибших. Надо было иметь большую смелость, чтобы взяться за эту тему и так ее трактовать.

В 1880 году в Париже проходит его значительная выставка, о которой Жюль Кларети написал полную восторгов статью в журнале Gazette des beaux-arts. На ней была представлена и картина «Шипка -Шейново».

В 1884 году Верещагин совершает путешествие в Сирию и Палестину, где пишет «Жизнь Христа». Но эта картина резко отличалась от слащаво-приторных произведений коллег-художников. Неудивительно, что она своей резкостью в деталях вызвала осуждение венского архиепископа.

В 1891 году Верещагин поселился под Москвой, где по собственному проекту построил в Нижних Котлах дом-мастерскую. Но у родного очага не сидит: посещает малую родину – Вологду и ее окрестности, путешествует на барже по Северной Двине и Белому морю, посещает Соловки. Там тоже рождается множество живописных этюдов и два литературных сочинения, одно из которых – «Иллюстрированные автобиографии нескольких незамечательных русских людей» – привлекло внимание читающей публики.

Наконец, в Москве Верещагин пишет свой последний цикл «Наполеон в России», имевший огромный успех. Достаточно сказать, что в конце 1890-х годов этот цикл был с триумфом показан едва ли не во всех европейских столицах.

Замысел написать большой цикл картин, посвященных Отечественной войне 1812 года, художник вынашивал длительное время. Он скрупулезно изучал архивные материалы, посещал места боев. «Цель у меня была одна, – писал он, – показать в картинах двенадцатого года великий национальный дух русского народа, его самоотверженность и героизм...». Масштабная работа – серия картин художника об Отечественной войне 1812 года развенчала устойчивое мнение о Верещагине как о буржуазном пацифисте. Наоборот, в цикле «Наполеон в России» художнику удалось показать освободительный, народный характер Отечественной войны 1812 года. Верещагин сумел изобразить силу русского народа, раскрыть его героические черты и непреодолимую волю к борьбе за национальную независимость. Он гордится бессмертным подвигом народа, освободившим не только Россию, но и страны Европы от наполеоновского ига. К числу лучших картин цикла критики единодушно отнесли «Не замай – дай подойти!» (1887–1895) о партизанской войне против интервентов, «С оружием в руках – расстрелять!» (1887–1895) – о расправе французов над русскими крестьянами, «Ночной привал великой армии» (1896–1897) и «На большой дороге. Отступление, бегство...» (1887–1895). Чувствовалось, что в работе над картинами об Отечественной войне 1812 года художник использует как документальный материал, так и собственные впечатления, почерпнутые в ходе различных кампаний.

В течение тридцати лет активной творческой деятельности Василия Верещагина царское правительство не приобретало у ставшего всемирно известным художника ни одной работы! Лед тронулся только лишь после преставления им цикла картин об Отечественной войне 1812 года. Показателен в этом плане найденный в 80-е годы XX века архивный документ от 25 января 1900 года – ходатайство перед императором Николаем II шефа петербургского Русского музея великого князя Георгия Михайловича о приобретении для коллекции хотя бы семи картин Верещагина из серии 1812 года. На документе можно прочесть собственноручную подпись монарха: «Нахожу желательным приобретение одной из картин Верещагина эпохи 1812 г. для музея (Николай)», Конечно, сам художник не согласился ради царской прихоти разбивать целостную серию. Лишь в преддверии столетнего юбилея Отечественной войны царское правительство под давлением общественности вынуждено было приобрести всю серию.

Верещагин придерживался правила изображать каждое событие «в гармоническом соответствии» со временем, местом и освещением, которые существовали в действительности. Всегда предпочитал работать на натуре, даже если окружающая среда отнюдь не способствовала продуктивному труду. Одна лишь деталь. Когда он писал картины южной тематики, то выбирал самые жаркие дни лета – это помогало создать настроение. Если нужно было передать стужу, то художник отправлялся на природу и писал кистью на жестоком морозе.

До конца своих дней он не мог долго сидеть на месте. В конце 1880-х – начале 1900-х годов Верещагин трижды был в США, в 1901 и 1902 годах предпринял путешествие на Филиппины и Кубу.

Об интересе в США к Верещагину и прекрасном отношении к нему говорит тот факт, что художник рисовал портрет 26-го президента страны Теодора Рузвельта. Как сообщала 7 февраля (25 января) 1902 года газета «Московский листок», он остался настолько доволен своим портретом, который написал Верещагин, что заказал последнему еще и портреты своей жены и детей. В своих «Листках из записной книжки» Верещагин пишет о том, что практичность и наивность американцев вызывают у него искренние симпатии. Не без удовольствия он приводит слова одного из посетителей, сказанные во время открытия его выставки в Америке: «Мы, американцы, высоко ценим ваши работы, господин Верещагин; мы любим всё грандиозное: большие картины, большой картофель...». Словом, интерес зачастую был весьма специфический.

Именно в США он встретил свою вторую жену. Случилось это в 1888 году, когда масштабно мыслящий Василий Верещагин, устраивая выставку своих картин в Нью-Йорке и в других городах, решил заодно познакомить американцев с русской музыкой. Для этого он долго искал молодого талантливого пианиста, который согласился бы концертировать на его выставках по строго определенному графику. В числе других этот ангажемент предложили Лидии Андреевской. Она недавно окончила Московскую школу Филармонического общества по классу фортепьяно и, по мнению педагогов и ценителей музыки, подавала большие надежды.

В то время Андреевской было двадцать три года. Происходила она из семьи чиновника невысокого ранга, с весьма скромным достатком, кроме нее у родителей было еще трое детей. Лидия Васильевна отличалась приветливостью, скромностью и в то же время некоторой замкнутостью. Она была хорошо образована, живо интересовалась литературой, живописью, скульптурой. И, конечно, была наслышана о Верещагине. После их знакомства очень скоро обнаружилось, что их интересы и характеры схожи, они быстро нашли общий язык, а затем и полюбили друг друга. Тем более что еще задолго до этой встречи Верещагин с Фишер отдалились друг от друга и их брак превратился в чистую формальность. В Европу Василий и Лидия вернулись уже как муж и жена, хотя на формальности с разводом ушло несколько лет. Забегая вперед, скажем, что от второго брака у Верещагина и Андреевской было четверо детей.

Старшая дочка Лида умерла в 1896 году. «Моя старшая девочка заболела туберкулезом головного мозга и умерла, заразившись от своей чахоточной няни», писал художник В.А. Киркору.

Сын Василий (1892–1981) впоследствии в 1911 году поступил на юридический факультет Московского университета. В начале первой мировой войны он ушел добровольцем на фронт, где и пробыл до конца военных действий (на правах вольноопределяющегося). Подобно отцу проявил храбрость, был ранен и награжден Георгиевским крестом. В 1919 году выехал из Москвы и в 1931 году окончил высшее технологическое училище в Праге, был заведующим отделом шоссейных дорог в краевом управлении, с 1949 года работал и жил в Карловых Варах.

Дочь Анна (1895–1917) в 1911 году закончила гимназию Арсеньевой и накануне Первой Мировой войны вышла замуж за Павла Эдуардовича Готтвальда. По рассказам Г. П. Андреевского, застрелилась, узнав о смерти мужа. Но есть другие данные: она умерла от тифа.

Младшая дичь Лидия (1898–1930) вышла замуж за В. Филиппова, которого в 1930 году репрессировали. После тяжелых родов она умерла, перед смертью попросив своих друзей, семью Плевако, взять на воспитание ее сына. Став совершеннолетним, Саша взял фамилию и отчество приемного отца. А.С. Плевако – внук В.В. Верещагина, живет в Москве.

Помимо таланта художника Верещагин обладал сочным пером прекрасного беллетриста. Его автобиографические книги «Заметки, очерки и воспоминания», «Поездка в Гималаи» запомнились многим его современникам. Выступал он и в публицистических журналах. Так, в журнале «Художник» незадолго до смерти Верещагин отстаивал свои взгляды реалиста: «Теперь уже настало время, когда слово «реалист» перестало быть бранным в искусстве, когда реализм, ставши крепко на ноги, завоевавши право гражданственности, перестал быть пугалом консервативных кумушек...».

Всего из-под его пера вышло 12 книг, множество статей, как в отечественной, так и в зарубежной прессе. В целом Верещагин относился к литературе как одной из составляющих единого творческого процесса, тождественного живописи по своей природе: наблюдения, стремление точно изложить увиденное на бумаге, выкристаллизовать основную идею.

В 1903 году он путешествовал по Японии. Там сделал серию этюдов, с большим интересом знакомился со Страной восходящего солнца. Но, к его сожалению, вскоре должен был покинуть Японию: политическая обстановка там стремительно ухудшалась и русский художник подвергался риску быть арестованным. Возвратившись, он предупреждал всех, в том числе правительство, об угрозе войны. В своем письме Ф.И. Булгакову Верещагин писал: «Войны с Японией нужно стараться избегать как бесцельной, бесплодной и, во всяком случае, разорительной». Увы, предвидение оказалось пророческим.

Сразу после начала русско-японской войны Василий Верещагин поехал на Дальний Восток. «Рано утром 28 февраля, – вспоминал сын художника, – отец встал, напился чаю, позавтракал, простился с каждым из служащих в усадьбе, а потом прощался с матерью... Отец был, по-видимому, крайне взволнован и только молча прижимал нас к себе, нежно гладил по голове... Потом отец крепко обнял и поцеловал каждого из нас, быстро поднялся, и мы слышали, как хлопнула дверь парадного входа... Вдруг мы услышали быстрые шаги отца... Отец стоял на пороге, лицо его выражало страшное волнение, а глаза, в которых явно блестели слезы, он быстро переводил с одного из нас на другого. Продолжалось это не более одной или двух секунд, после чего он резко повернулся и вышел. То были последние мгновения, в течение которых мы его видели».

Он был уже немолод – 61 год, но полон сил и желания еще раз побывать и изобразить войну, рассказать правду о ней. Командующего Тихоокеанским флотом вице-адмирала Степана Осиповича Макарова (1848–1904) Верещагин знал еще по русско-турецкой войне.

31 марта 1904 года Верещагин вышел в 7 часов 15 минут из Порт-Артура на флагмане русского флота броненосце «Петропавловск». Утро уже было роковым, так как события развивались стремительно. Около шести часов утра примерно в десяти верстах от берега в неравном бою погиб миноносец «Страшный». Устремившийся ему на помощь крейсер «Баян» спас только пятерых матросов – все остальные члены экипажа погибли. Сам же «Баян», который поддерживали огнем русские корабли «Новик», «Диана» и «Аскольд», принял бой с шестью японскими крейсерами, но силы были слишком неравны.

В начале девятого японцы, увидев подходящий «Петропавловск» стали отступать. К флагману присоединились броненосцы «Пересвет», «Победа», «Севастополь», «Полтава», крейсеры «Баян», «Диана», «Аскольд», «Новик». Эскадра двинулась на сближение с неприятелем. Вдруг впереди показались новые корабли противника. Их было более двух десятков. Принимать бой с троекратно превосходящими силами было невозможно: адмирал Макаров приказал отступать к Порт-Артуру.

Сбавив ход, эскадра перестроилась и, готовая вступить в бой, двинулась параллельно береговым батареям. Вдруг, но рассказам очевидцев, произошло что-то ужасное: «В эту минуту с обоих бортов «Петропавловска» без всякого удара и выстрела поднялись два громадных столба коричнево-черного дыма, перекрутились со столбом белого пара, мелькнули огненные языки, броненосец качнуло на правый бок, затем на левый, сразу вся носовая часть опустилась в воду: спардек и корма, охваченные ярким пламенем, приподнялись, в воздухе мелькнула корма с работающими винтами – и броненосец моментально ушел в воду почти вертикально». Мощнейший корабль, один из лучших судов русского флота, исчез под водой менее чем за две минуты.

В первые мгновения все были охвачены ужасом, корабли начали перегруппировку, но тут раздался еще один взрыв – около броненосца «Победа». Поднялась страшная пальба. С берега видели, что корабли ведут огонь по чему-то, находящемуся под водой, в середине эскадры. Очевидцы упоминали какое-то металлическое тело, промелькнувшее в глубине. Многие решили, что это была вражеская подводная лодка. Однако впоследствии оказалось, что это были мины, установленные японцами накануне ночью.

Меры, для спасения оставшихся в живых были приняты сразу же: на помощь им бросился крейсер «Гайдамак», подбирал оказавшихся в воде людей. Искали адмирала Макарова, но нашли в воде только его пальто. Корреспондент «Нового времени» писал: «Я сам видел, как кучка матросов стояла и молча, сосредоточенно смотрела на висевшее на поручнях палубы «Гайдамака» пальто. От них отделился бородатый боцман, весь в нашивках за сверхсрочную службу, подошел к пальто, перекрестился, поцеловал... и, махнув рукой, заплакал и отошел. За ним потянулись другие с благоговением и со слезами».

Спасти удалось шестерых офицеров, великого князя Кирилла Владимировича (он даже не получил никаких ранений или физических травм после получасового купания в мартовской ледяной воде) и полсотни матросов. «Вместе с адмиралом погибли 29 офицеров, 652 нижних чина, адмирал Молас, художник Верещагин и адъютант Великого князя лейтенант Кубе» – сообщала «Иллюстрированная летопись русско-японской войны». Как свидетельствуют документы, взрыв пришелся в район погребов боезапаса. Артиллерийские снаряды и мины сдетонировали, буквально разорвав корабль пополам.

Многие пытались узнать от спасшихся с «Петропавловска» хоть что-то о судьбе адмирала Макарова и Верещагина, но полученные сведения были крайне скудны. Сигнальщик Бочков сообщил: «На судне был, кроме наших, штаба адмирала, еще какой-то вольный с Георгием в петличке. Он ходил по палубе с книжечкой и все что-то там записывал. Славный старик, красивый, с большой белой бородой». Кое-что вспомнил и чудом уцелевший командир погибшего броненосца капитан первого ранга Яковлев. Он рассказывал В.И. Немировичу-Данченко, бывшему в то время корреспондентом «Русского Слова»: «За несколько минут до взрыва я побежал в рубку, чтобы убедиться в том, правильно ли было передано приказание рулевому. В этот момент я видел полковника Агапеева, он записывал подробности происшедшего боя. Подле Верещагин что-то поспешно зарисовывал».

Матрос Ермошкин видел Верещагина Макарова в момент взрыва: «Адмирал стоял на мостике, около него были другие начальники и старичок штатский с крестиком. Кажись, старичка сначала бросило в воздух, потом в море». Иными словами, в последние минуты Василий Верещагин стоял на мостике и делал в записную книжку зарисовки для будущих картин.

Несмотря на упорство журналистов, ничего более точного и подробного установить не удалось. Вскоре после трагической смерти художника японский литератор Никадзато писал о Верещагине с болью и уважение «Он пожертвовал своей жизнью ради своего призвания. Мы завидуем России, где живет Толстой, а узнав о смерти Верещагина, мы не можем еще раз не почувствовать к этой стране уважения и почтения».

Спустя год японские водолазы обнаружили носовую часть корабля на глубине 36 метров и останки шести русских моряков, причем по документам опознали начальника штаба эскадры контр-адмирала Моласа. Погибшие были похоронены на военном кладбище Порт-Артура 24 июня 1913 года со всеми воинскими почестями.

После гибели мужа вдова Лидия Васильевна Верещагина была вынуждена продать мастерскую, чтобы расплатиться с долгами.

Василий Васильевич Верещагин был сложным, во многом противоречивым человеком. Вся его необычайная жизнь, наполненная опасностями, богатая героически эпизодами и неустанной творческой деятельностью, была посвящена реалистическому показу войны, жизни и быта разных народов. Огромная заслуга Верещагина состоит в том, что он впервые в истории батальной живописи запечатлел мужество и героизм простых солдат, подверг критике захватнические войны и вызываемые ими народные бедствия. Недаром В.В. Стасов так писал о нем: «Верещагин, на мои глаза, принадлежит к числу самых значительных, самых драгоценных художников-историков нашего века».

назад