М. Межакова. На родине

// Вестник Европы. – 1913. – кн.6

Усталыя лошади с трудом подняли тарантас на низкий, глинистый холм. Отсюда должно быть видно Воздвиженское. Аркадий Семенович приподнялся и выглянул из-за спины ямщика.

Все по-старому, как было девять лет тому назад! Впереди – бедное, тесно скученное село с белой церковью, влево – господский дом, серый, обветшалый, придавленный ржавой, бурой крышей, за ним густо разросшийся сад. Бедно и некрасиво кругом! Кривы и низки березы в редкой роще за поповскими огородами, жестка осока на топком берегу мелкой речки, скудна рожь в плохо вспаханном поле, уныло стоит старая мельница-ветрянка с неподвижными, заплатанными крыльями. И небо бледно и безцветно, и не льет с него жарких лучей летнее солнце, точно сознает, что не стоит тратить великую силу на убогую землю.

Не доезжая села, лошади свернули в усадьбу.

Дом выглянул тусклыми, кое-где заколоченными окнами, парадным крыльцом с облупленными колоннами. Весь двор зарос кудрявой, короткой травой. Одиноко торчали качели, и на верхней их перекладине угрюмо висел обрывок истлевшей веревки.

Барина не ждали. На зов ямщика из вросшаго в землю флигеля вышел старик, босиком и в накинутом на плечи худом армяки.

– Барин, никак! А староста на селе, праздник ныне, – сказал он, подходя к тарантасу и вглядываясь в приезжаго странными, разсеянными глазами.

– Разве не ждали меня, Ириней? Я писал старосте, что приду на днях.

– Баял мне староста, да я не поверил. Сколько лет, как сулишься.

Он пошел за ключем. Аркадий Семенович стоял на крыльце и смотрел ему вслед.

Трудно было представить себе Воздвиженское без Иринея. Его жалкая фигура так сливалась со всем окружающим, точно была слеплена из этой желтой, вязкой глины, из этой редкой, безцветной травы. Ириней родился в усадьбе, прожил в ней пятьдесят лет и все еще примеривался к жизни, искал в ней подходящаго места. У него не было ни семьи, ни земли, ни будущаго, ни прошлаго; казалось даже, что он не знал в жизни ни горя, ни радости.

– Ты все здесь, Ириней? При доме живешь? – спросил Аркадий Семенович, когда Ириней отпер парадную дверь.

– А где же мне быть?

Холодом погреба пахнуло на них из полутемных, просторных комнат. Летний зной не успел согреть их, и широкия пятна сырости ползли по стенам, чередуясь с обрывками полинялых обоев. Гулко звучали голоса и шаги в пустом зале с кучкой недавно обвалившейся штукатурки на покоробленном паркете.

Аркадий Семенович прошелся по комнатам, легонько толкнул кресло, в котором когда-то возили его разбитого параличем отца, в спальной матери посмотрелся в пыльное зеркало и, с помощью Иринея отворив забухшую дверь, вышел на балкон.

Сад в самом деле разросся. Густой чащей стояли кусты акации, бузины, жимолости и сирени, глушили следы заросших дорожек, зеленели на прежних рабатках и клумбах, облепляли стволы вымирающих тополей и дубов. У их корней, плотно сплетаясь листами, из влажной земли победоносно выпирали мать-и-мачеха, лопухи и крапива, зеленые, сочные, никем не тревожимые в завоеванной ими глуши.

– Одичал сад-от! Бурьяном да лопухом весь пошел, – сказал Ириней, спускаясь со ступенек балкона. – Цветов звания не осталось. Пытали коровам траву косить, да не жрут, не едкая.

– А ты все бобылем живешь? Все один, без хозяйства?

Мелшя морщины на лице Иринея разбежались во все стороны.

– К чему мне хозяйство? Я не мужик, исконный дворовый! Для чего мне маяту на себя принимать.

– А бедно живут мужики? – спросил Аркадий Семенович.

– Как не бедно! Земли вовсе мало, да и скупая она, не родить.

– Да, плохая земля. А ты, видать, мужичков-то жалеешь?..

– Чего их жалеть. Не покойники, выпрямятся. Пришел староста, и сразу стало шумно и людно. Настроен он был по-праздничному и проявлял суетливую деятельность. Тотчас открыл ставни, приволок кое-какую мебель, послал жену за собственным самоваром. Запахло угаром и помойным ведром. Аркадий Семенович взглянул на голыя ноги бабы с синими, вздутыми жилами, на потоки воды, которые она гнала по полу грязной тряпкой, и почувствовал отвращение. Он надел флажку и вышел.

Аркадой Семенович приехал в Воздвиженское отдыхать. В жизни его неожиданно произошел крутой перелом. Точно сразу оборвались все струны, на которых звучал несложный мотив его жизни. Повеяло чем-то новым, с чем он не мог, не хотел примириться.

При первом несогласии с новым начальником он подал в отставку и с горечью убедился, что уход его не взволновал никого. Легкая и вполне приличная связь с женой сослуживца оборвалась почти одновременно, и Петербург сразу опротивел Аркадию Семеновичу, стал ему чужд и не приятен. Он вспомнил Вовдвиженское, и тихая, заброшенная усадьба показалась ему земным раем.

– Пойду туда, отдохну, соберусь с мыслями, а может и совсем поселюсь там, в этом затишьи, – думал он.

Вид унылой природы, одичавшаго сада, тягучая речь Иринея наполнили его умилением.

– Все по-старому! Все, как было! – повторял он, пробираясь заглохшей тропинкой, раздвигая зеленыя ветки и поминутно стирая с лица налипшую паутину.

Обогнув сонный пруд, он вышел в поле. Шаткия лавы, переброшенныя через неглубокий овраг, привели его к плоской горушки, на которой стояли домики сельскаго причта. Село ютилось в ложбине.

В доме о. Марка все окна стояли настежь. Во дворе кипела незатейливая, деревенская жизнь: бегали и кричали загорелыя ребятишки с куском праздничнаго пирога в грязных руках, мычала корова с повязанной тряпицей ногой, нетерпеливо бил копытами землю гнедой жеребец у коновязи, баба мыла у колодца посуду, у вчерашней каши толкались смешные цыплята-подростки на высоких, голых ногах.

Из комнат доносился оживленный разговор и Аркадий Семенович вошел в открытую дверь. На столе, по-праздничному, стояли бутылки с ярко красневшей наливкой и темной, густо настоенной водкой. Шумел самовар и от пышнаго пирога шел запах остывающей рыбы. О. Марк, маленький, седенький, похожий на мощи, утонул в полосатом кресле грубой работы. Он взглянул на вошедшаго и сразу вспомнил, смекнул.

– Аркадй Семенович! Гость дорогой! Вот не чаяли! На папашу покойнаго схожи как стали... Веруша!

Веруша подходила с протянутой рукой.

– Не узнали меня? А я вас хорошо помню! Чаю с дорожки? Вина?

Он смотрел на смуглое, оживленное лицо девушки, и узнавал и не узнавал ее.

– Какая вы стали большая... совсем не та девочка. Возмужали, изменились... – на языке вертелось – «похорошели», но Веруша не была хороша.

Маленькая, тщедушная, в отца, она могла нравиться только своей живостью и открытым, правдивым до дерзости взглядом больших, серых глаз. Аркадий Семенович помнил ее угловатой, застенчивой девочкой. Он видел ее в последит раз на похоронах своего отца. В новом розовом платье, с красной ленточкой в волосах, она стыдливо пряталась в толпе крестьян и прислуги. Когда гроб стали накрывать крышкой, она быстро выступила вперед и сняла с груди покойника пышный букет свежих цветов. Сняла и смутилась до слез. В тот же вечер он встретил ее по дороге в село.

– А цветочки-то вы. видно, пожалели сегодня! – с легкой насмешкой сказал он.

Она вспыхнула, опустила глаза, но тотчас овладела собой и взглянула на него смело, спокойно.

– Зачем цветы зарывать? – просто сказала она: – Они должны на солнышке умирать. Людей в землю закапывают, так у людей грехов много, а у цветов – каше грехи?

Он усмехнулся тогда на ея наивный ответ, теперь он вспомнил его и нашел прелестным по простой и правдивости.

– Чаю выпью охотно, – ответил он на ея предложение. – А вы здесь хозяйничаете?

– Да, когда приезжаю...

– Летом, во время каникул, – перебил о. Марк, и старое, окрепшее недовольство слышалось в его голоси. – Гордячка она! Отцовскаго хлеба есть не желает! В Грибцове учительницей служить, а я тут один. Попадью схоронил, дети разъехались. Спасибо еще, дьякон семейный, так его ребятишки по двору помогают, да вот, Никита не забывает меня. Не признали, видно, Никиту?

Он указал морщинистой рукой на здороваго молодца, молча курившаго у окна папиросу.

– Неужели – Никита Рязанов?...

В воспоминали Аркадия Семеновича мелькал образ белобрысаго, босого мальчишки и никак не вязался с тем сильным, рослым юношей, который приветливо и свободно протягивал ему руку/

– Лет пятнадцать, должно быть, не видались мы с вами, Аркадий Семенович, не мудрено и не признать сразу, я же, говорят, сильно изменился.

– Совсем другой, Никита... – он поймал выжидающий взгляд Веруши, – Никита Васильевич.

Пристли к столу. Веруша угощала заботливо, без назойливости. Вспоминали родных, старых слуг, знакомых крестьян. Многие умерли, уехали навсегда и было что-то тоскливое, как в панихиде, в этом перечне привычных имен.

– Надолго сюда? Или, может, только в глаза напорошите? – полюбопытствовал о. Марк.

– Сам не знаю. Может, и совсем поселюсь здесь.

– Что так? Или прялась столица? А нам-то, в глуши, кажется, что лучше столицы и нет ничего. Электричество там, телефоны, театры, всякия чудеса, удобства и новшества, – перечислял о. Марк.

– Бог с ними, батюшка! У меня здоровье расшатано, нервы давно не в порядке, я ищу покоя, затишья. А здесь все, как было. Не коснулись здешняго уголка веяния новизны.

– Напрасно так думаете, Аркадий Семенович, – чуть-чуть усмехнулся Никита, – и здесь люди живут, работают, думают.

– Живут традициями старины. Все те же крепостные, покорные рабы, та же грязь, нищета, заброшенность, тупость... здесь я найду то, что мне нужно – душевный и телесный покой.

– А ведь правда, что и здесь стало не то; говельшиков с каждым годом становится меньше, – с наивным прискорбием вздохнул о. Марк.

Замолчали. Никита встал, попрощался.

– Пора. Лошадь совсем застоялась.

– А ваш этот конь? Я видел, хороший.

– Хозяйский. Я в Жукове на сыроваренном заводе служу.

– Никита в Ярославской губернии обучался. Хозяин души в нем не чает, – хвастливо сообщил о. Марк.
– Неужели молочное хозяйство может здесь давать приличный доход? Я этого никогда не предполагал.

Резко сдвинул брови Никита.

– Отчего же не дать? Конечно, без труда ничего не добьешься...

– Ну, наши мужички не горазды трудиться. Им и свою полосу лень обработать как следует, а где же им думать об улучшении лугов, породы скота. Не умереть с голоду, – вот идеал мужика.

Аркадий Семенович говорил насмешливо, точно хотел вызвать в Никите взрыв негодующей откровенности.

– Напрасно так думаете.

Никита кивнул головой и вышел, не прибавив ни слова.

Смеркалось. В туче ныли прошло мимо окон деревенское стадо. Росистый ветер колыхнул занавески, принес запах ржи. Из села доносилась безнадежно пьяная песнь, коростель перебивал ее своим резким криком.

– И мне пора! – сказал Аркадий Семенович. Веруша накинула на голову белый платок.

– Я провожу вас. Тропинкой ближе, – сказала она. Они вышли в балконную дверь. Сад о. Марка был- не велик, но тесно засажен. Веруша шла не спеша между рядами грядок, кустами смородины и малины. Подол ея светлаго платья начинал темнеть от росы.

– Неужели вы думаете здесь поселиться? – спросила она.

– Надоело мне в городе. Там люди корыстные, алчные, думают лишь о себе. На службе, в обществе, даже на улице какая-то бешеная скачка за лучшим местом, за крупным куском. Ни от кого не жди пощады. Не сумел добыть, сиди голодным.

– А вам хотелось бы, чтобы все лучшее вам уступали?

– Зачем? Мне нужно так мало! Вот я и приехал сюда. Здесь я найду покой и свободу.

– А чем вы жить будете?

– Чем? – удивился Аркадий Семенович, – у меня есть капитал и другое имение в аренда...

Веруша досадливо дернула плечами.

– Да разве я о том! Как вы могли подумать... Я спрашиваю, что вы делать здесь будете? Чем заниматься?

– Отдыхать буду, Bеруша. Я устал, никуда не гожусь.

– Отдыхать?.. – протянула она и пошла быстрее. Он нагнал ее у калитки.

– Зачем вы в учительницы пошли? Батюшка этим, видать, недоволен.

– Да вот! еще отдыхать не хочу!

Она разсмеялась звонко, не зло, и подошла ближе, точно желая сгладить насмешку.

– Отцу что нужно? Суп сварить да булку испечь, это и Марфа сумеет, – доверчиво объяснила она. – А мне этого мало. Руки заняты будут, а голова останется праздной, и стану я думать: отчего меня в гимназии не учили? Была бы я образованная, в городи бы жила, с хорошими людьми зналась бы, книжки умныя читала бы. И стала бы я на судьбу свою плакаться. А теперь, как с утра до ночи я занята, и времени у меня на жалобы нет. Летом сюда приду, как дитя малое резвлюсь, купаюсь, гуляю, песни пою! Хорошо.

Аркадий Семенович смотрел на нее с восхищением.

– Какая вы хорошая стали, Веруша! Не ожидал я вас встретить такой.

Они дошли до оврага. От закатившагося солнца осталась лишь узкая багровая полоса, в темном небе загорались бледныя звезды, поля тонули в ту мани, поднимавшемся с сырых лугов, и пахло все сильнее цветущей рожью, полынью, остро-душистыми травами.

– Я все вспоминаю, Bерушa, какая вы были застенчивая, даже неловкая, когда я видел вас в последний раз на похоронах отца.

Она тихо засмеялась.

– Да и я этого век не забуду! Сколько я тогда натерпелась! Все-то в темных платьях, в черных платках, одна я точно на венчанье вырядилась... Видь одно хорошее платье только и было, а то после сестер все донашивала... И стыдно же было мне в нем. Плакать хотелось... Я очень любила вашего батюшку, а тут все забыла, в голове одна мысль, что все смеются над нарядом моим.

– Отец вас тоже любил, да и мама часто мне про вас говорила. Она называла вас «кроткой Верушей».

– Вот это напрасно. Какая я кроткая! Что захочу – вынь да полож, чтоб было по-моему. Ну, вот и дошли, тут уж вам прямо домой.

– До свидания, Веруша. Вы не сердитесь, что я вас так называю?

– За что сердиться? Меня так вей бабы и мужики называют. По селу иду, а мне ребятишки вслед: «Что, Верунька, поспел у батюшки сладки горох?»

Она повернулась и молча пошла по притихшему, темному полю.

– Заходите! – прозвучал ея голос издалека.

Аркадий Семеновичи проводил ее глазами до тех пор, пока ея светлое платье не слилось с окружающей мглой, и медленно побрел к своему дому, где, по приказанию старосты, у оплывшей свечи дремотно поджидал барина Ириней.

Странно сложилась жизнь Аркадия Семеновича в Воздвиженском. Когда он ехал сюда, у него были, хотя и смутные, но все же кое-какие планы: привести дом в порядок, прикупить мебели, выписать книг и журналов, нанять приличную прислугу, а главное – серьезно заняться лечением расшатанных нервов, запущеннаго катарра. В его мыслях и планах не было места тем людям, с которыми предстояло встречаться, он ни разу не задавался вопросом – каковы будут их отношения.

– Буду жить, как улитка, – с улыбкой думал он, и ему казалась заманчивой эта жизнь для себя.

На деле вышло не то. Проходили дни, а у него в комнате стояла все та же неудобная, разсохшаяся мебель, окна были закрыты газетами, а пузырьки с лекарствами стояли нераскупоренными. Обед стряпала ему жена старосты, а подавал Ириней, и трудно было решить, что менее аппетитно – скользкая, жилистая говядина в мутном супе, или грязныя руки Иринея, крепко державшия грубую тарелку.

Аркадий Семенович морщился, бранился, но обед кончался, и он брался за фуражку, чтобы поскорее поспеть к о. Марку.

Ему всегда казалось, что вчера он мало виделся с Верой, не поговорил с ней о самом главном, не выслушал ея мнения по важному вопросу. Но стоило ему отворить калитку сада о. Марка, как все вопросы забывались, и он мог только молча смотреть на Верушу, любоваться ею. И не то, чтобы она нравилась ему своей наружностью. В минуты раздумья он даже не совсем лестно относился к ней в этом смысли, находил, что руки ея грубы и не гибки, походка небрежна, что ни причесаться, ни выбрать платья к лицу она не умеет, что в ней слишком видны следы постоянной жизни в деревни, общения с мужиками. Разговор ея тоже казался ему однообразными Она мало читала, неразвита, интересуется только тем, что составляет жизнь ея жалкаго захолустья, а между тем... с ней хорошо, ея оживленное лицо точно светится любовью ко всем, участьем, здоровым весельем, готовностью помочь, облегчить всякую тяготу.

О. Марк обычно проводил время в саду. Согнув тощую спину в старом подряснике, он полол, поливал, подрезывал.

– Эх, климат у нас! – скорбно качал он седой головой, – ничто не растет. То дожди льют без конца, то мо-роз нежданно нагрянет, и прощай все труды.

– А вы любитель, о. Марк! Заправски ботаник!

– Где уж нам! Кроме капусты да репы всю жизнь ничего не видали, только по наслышке да по картинкам и знаем, что есть овощи и получше.

– Вам бы на юг!

– Лучше не говорите. Всю свою жизнь только о том и мечтал, чтобы по такому саду прогуляться, где и вишни, и сливы, и груши, где и розы цветут, и миндаль созревает... Иной раз во сне увижу, так, верите ли, просыпаться не хочется, – добродушно смеялся старик.

Приходила Веруня. Она тоже целый день проводила на воздухе, в поле, в роще, на лугу возле речки. От нея всегда пахло полевыми цветами, мохом, влажной землей и в волосах ея часто запутывались cyxиe листочки, былинки, пух одуванчиков.

– Теплом запасаюсь, – шутила она. – У меня в Грибцове квартира холодная, во все щели дует. А когда весна настает и на улицу тянет, гулять не приходится – экзамены близко. В этом году новаго попечителя ждали, говорили – придирчивый, так я две недели как в лихорадки была! Ничего, обошлось.

– Ага! Струсили!

– Не за себя. Малышей жалко, ведь вы войдите в их душу, поймите, что это значить для них.

Она принялась горячо говорить о своей школе, хвалила учеников, жалела, что учете им дается с трудом, благодаря тяжким условиям жизни. В каждом ея слове сквозило желание помочь, надежда, что жизнь ребятишек сложится лучше жизни отцов. Она разгоралась внутренним огнем, лицо ея становилось осмысленным, почти вдохновенным, она хорошела.

– Всем хочется жить, – говорила она. – И вам и им тоже. Каждый думает про себя. «Неужели и я буду всю жизнь серым мужиком спину гнуть?» Каждаго тянет к знанию, к свету, каждый хочет завоевать себе счастье.

– Да видь и землю нужно кому-нибудь обработать, Веруша! Как же без этого? – спрашивал, любуясь ею, Аркадий Семенович.

– Знаю, что нужно, только не так. Ах, не умею я объяснить, глупая я, а нужно, чтобы труд давал радость, сознание, что наши усилия не пропадут даром, а у нас труд и горе, и больше нет ничего.

– Как ничего? Посмотрите, Веруша, как многое изменилось. Уж про крепостное право и говорить мы не будем, а за последние годы в самом глухом уголки вы найдете и больницы, и школы. Крестьянину помогают и словом, и делом.

Она сомнительно качала головой.

– Все это не то. Вот вы пройдете по деревне с тросточкой, посмотрите на пустые дворы, на гнилыя крыши, на оборванных ребятишек и подумаете: «Да, бедно живут мужички!» А пройдет час, другой, вы и забыли об этом... Об этом грех забывать, надо помнить всегда, тогда только будет настоящая помощь.

При этих беседах иногда присутствовал и Никита. Он редко вставлял свое слово, но по тому, как взглядывала на него Веруша, можно было понять, что мыслят они одинаково.

– Посмотрите, – продолжала Веруша, – что делается у нас: пыль на дворе, рожь еще не убрали, а выгоны все уже сели дотла, скотина голодная приходит домой. Овес плохо родится, осоки мало, с зимняго Николы кормят соломой, да и той хватает лишь до поста. Овощей нить, ребятишки за зиму все зачахнуть, жалко глядеть.

– Не горюйте, Bеруша, все понемногу исправится.

– Когда-то еще исправится, – грустно проговорила она.

– Исправится, без сомнения, – подтвердил молчавший до сих пор Никита, – но помощь нужна.

– Какая? – насмешливо спросил Аркадий Семенович.

– Настоящая, конечно, а не на одних словах.

– Я готовь хоть сию минуту отдать крестьянам траву в своем саду, пусть косят!

– На что она? Горькая, есть коровы не станут. Вы бы лучше продали крестьянам по сходной цене лесочек на том берегу. Вам от него нет никакого дохода, а они бы его вырубили, выкорчевали и засеяли бы это место травой.

– Может, и сад для них вырубить? – грубо перебил Аркадий Семенович.

Каждое слово Никиты раздражало его, поднимало в нем желчь.

– Доброе дело! Земля там жирная, отлично клевер пойдет.

– А затем?

– Зачем скот поправится, станет больше давать молока.

– И тогда можно будет открыть здесь сыроваренный завод, так по-вашему?

– Отчего-ж бы и не так?

– Может, и дом мой для завода пригодится?

– Чего лучше? Там подвалы отличные.

Никита встал со скамейки и прошелся по саду. Тяжелым, затуманенным взглядом следил за ним Аркадий Семенович. Красив Никита, ростом высок, широкоплеч и одет хорошо, просто, удобно, и руки у него сильныя с широкими, крепкими ногтями. Смел он, уверен в себе, но нить в нем и наглости. Видна сила сознательная, спокойная за себя. А давно ли, подумаешь, оборванным мальчишкой по селу бегал и отец его униженно просил у господ то овса на посев, то мучицы на праздник.

– И что же вы, Никита Васильевичу – старательно выговаривая имя Никиты, спросил Аркадий Семенович, – если бы, скажем, на меня нашел такой стих и я отдал бы крестьянам в аренду Воздвиженское, сами бы здесь хозяйничать стали?

– Зачем? Дело бы повелось на артельных началах и я стал бы служить у крестьян за известную плату, как служу и теперь.

– Ну, а процентик за труд, за науку, взяли бы с мужичка?

Никита промолчал, и в насупленных бровях Веруни Аркадий Семенович прочел ce6е порицание.

– Вы разсердились на меня за Никиту? – спросил он Веруню, когда они остались одни.

– Он правильно говорить и правильно поступает.

– В чем это?

– А в том, что, когда кончил учиться, не взял выгоднаго места, а вернулся на родину и служить здесь на меньшем жаловании только для того, чтобы помогать соседям словом и делом. Брата отдал в город, в учете, отцу-старику помогает.

– Одним словом – совершенство! Так ведь? Но Бог с ним! Где вы-то были весь день? Я искал вас, не знал, что подумать...

– Я ходила на мельницу в Прядино. Хорошо там! Вода чистая, быстрая, дикия утки плавают, рыба плещется, лилии водяныя цветут.

– Все-то вы бродите! Когда вы устанете?

– А когда вы отдыхать приметесь? Он улыбнулся и взял ее под руку.

– Веруша, поймите! Я точно другой человек стал. Все мои планы – ни к черту!

– Как? А лечение? Вы хотели пить какую-то воду.

– Оставьте, Веруша! Никакой мне не нужно воды, мне так хорошо...

Они тихо шли по дорожкам садика, и Аркадий Семенович чувствовал, как в груди его нарастает что-то большое и сильное. Ему становилось трудно дышать, кровь приливала к лицу, стучала в висках. Он смотрел сбоку на Bеpy, на ея лоб, на который падала прядь светлых волос, и его неудержимо тянуло прижаться губами к этой мягкой, растрепавшейся пряди.

Июль был на исходе. У о. Марка поспала малина, и Веруша варила варенье.

– Себе на зиму. Соскучусь, самоварчик поставлю, чаю с варением попью, Воздвиженское вспомню и веселее станет, – говорила она.

Аркадий Семенович пристально смотрел на нее. Лицо ея было бледнее обыкновеннаго, таило в ce6е не то радость, не то решимость, и это волновало его.

– И все вы одна там, Веруша?

– Зачем одна! Матушка там молодая, часто с ней вижусь. Девушки деревенская ко мне на посиделки приходят, читаю им, песни поем, а не то игры затеем, в колечко, в жмурки, гадаем... Никита иногда заезжает...

– Этот гость вам милее всего.

Голос Apкадия Семеновича прозвучал жестко, обиженно. На лицо Веруши набежала мимолетная тень.
– Мне все милы, – сдержанно проговорила она. Август начался дождями. Два дня не переставая, словно из частаго сита, сияли мелкия, холодныя капли. Аркадий Семенович сидит безвыходно дома, у него болела голова, знобило. В комнатах было холодно, скучно, печи дымили, в окне спальной моталась мокрая от дождя ветка рябины, уныло звенели струйки воды, стекая в каменный желоб, а в каморки под лестницей нудно вздыхал и ворочался Ириней. Аркадой Семенович лежал на неудобной постели и смотрел то в окно, то на сирый, потрескавшийся потолок. Даже курить ему не хотелось и мысли были растеряны, обрывались, кружились, все возвращаясь к Веруне. Она сказала ему в день их последняго свидания, что скоро уедет дня на три в соседнее село Заболотное, к о. Константину. Там, у ея подруги, Анюты, соберется окрестная молодежь, будут семинаристы. Днем отправятся в лес, за грибами, за брусникой, будут петь хором, жечь большие костры, а вечером фанты, танцы, горилки.

– А как же я? – холодея при мысли о разлуки, подумал Аркадий Семенович и резко спросил:

– Когда же вернетесь?

– На той неделе, в четверг. Пробуду здесь воскресение, а там и в Грибцово пора. Надо до молебна в порядок все приводить. Летом у писаря всегда много гостей, ночуют в училище, наверно грязь там страшную развели. Повеселюсь напоследок у Анюты, да и за дело.

Она весело улыбалась, вспоминая подруг, прошлогодния знакомства с приезжими кавалерами, шутки, громкш говор в тесных комнатах, у столов, заставленных незатейливым угощением, а ему хотелось крикнуть ей, чтобы она не смела так улыбаться, чтобы не смела радоваться тем дням, в которые не увидит его. Ему хотелось сказать ей, что всякая ея мысль, чувство, радость, печаль, все должно принадлежать ему одному. В нем просыпалась перешедшая от дедов привычка властвовать над безмолвными крепостными, смотреть на женщину как на вещь, как на покорную игрушку своей необузданной прихоти. И теперь он с гневным нетерпением смотрел на серую пелену облаков. Поскорей бы разведрило, он пойдет тогда к о. Марку и объяснится с Верушей. Ни малейшаго сомнения в ея согласии у него не было.

– За счастье сочтет! – самолюбиво думал он, и воображение рисовало ему ея смущение, радостное удивление о. Марка.

На третий день порывистый ветер раздул тучи с юга, и оные, точно спеша очистить солнцу дорогу, сгущались и свертывались по краям, убегая на север. Заиграли зайчики на стене, засверкали лужи в саду, в открытое окно пахнуло здоровым холодком, и ребятишки гурьбой побежали под горку, в рощу, за ягодами, за грибами. Ириней принес самовар, и лицо его казалось моложе и чище, чем накануне. Аркадой Семенович наспех выпил стакан и пошел к о. Марку.

Он спешил, и ноги его разъезжались на мокрой тропинке, с кустов сыпались на него тяжелые брызги, ветер поднимал полы пальто. Но он улыбался веселыми, юноше детскими глазами и, смешно размахивая руками, перескакивал через лужи. Им овладел порыв почти мальчишеской отваги, хотелось петь, свистать, бороться с кем-нибудь.

Вот и калитка в конце знакомаго сада. Осторожно просунул он руку в отверстие забора, повернул неуклюжи костыль и распахнул узкую дверку. Прямо от него шла дорожка к дому, густо усаженная кустами сирени, дикаго жасмина, калины. Корявыя ветви китайских яблонь далеко протягивались над ней, образуя зеленый, блестящий от дождевых капель, подвижной свод. И на этой зеленой, просвечивающей завес четко рисовались фигуры Веруши и Никиты.

Тесно слившись, крепко обнявшись, они шли под сверкающими, ярко освещенными ветками, как воплощение новой жизни, молодой, бодрой, радостно отдающей избыток своего счастья и силы другим.

Аркадий Семенович стоял у калитки, смотрел им вслед, и рука его застыла на железной скобе. Он смотрел, и сквозь острое горе, едва заметно, тоненькой струйкой пробивалось сознание, что так нужно, так хорошо.

Тихо отступил он и, не закрывая калитки, вышел на луг. Здесь он остановился в раздумьи. Ему казалось, что он стоит перед высокой стеной и не знает, куда ему лежит путь, Он чувствовал себя старым, больным, ослабевшим. Минутный порыв, казалось, унес его силы.

Набежала тучка на солнце и длинная тень легла на луг и на поле. Ветер нагнул чахлыя березы в рощи и с их верхушек дождем посыпались бледно-золотистые, осенние листья; потемнела бурая пашня с редкими суслонами вымокшей ржи, колеистая, размытая дорога. Зашуршала осока на берегу речки и мелкая рябь побежала хмуро и торопливо, точно хотела скрыть ото всех, как мелки и безполезны ея малосильныя струйки.

Аркадой Семенович вяло побрел по дороге в село. В его походки, в опущенных руках видна была усталость. Он изредка улыбался насмешливо и злобно. Ему не хотелось даже думать о том, что он видел, о том, что это значило для него. Одно сознавал он ясно теперь, что ему надо уехать, забыть...

В селе церковь была отперта, и из нея доносилось заунывное пение. О. Марк отпевал бедняка. Белел гроб, грубо сколоченный, покрытый в ногах новиной, белели и волосы старика, так безжизненно застывшие по краям впалых щек. Псаломщик пел, громко перелистывая книгу, и его резкий голос неприятно вплетался в тихие возгласы о. Марка.

Сын старика стоял тут же с тремя соседями по деревни.

У двоих были лопаты в руках, и ждали они с нетерпением той минуты, когда можно будет взвалить гроб на плечи и скорым шагом отнести в угол кладбища. Что говорить, не вовремя умер старик. Рожь бы повеять сегодня, что до дождя смолотили, ишь ветер какой разыгрался!

О. Марк подошел к Аркадию Семеновичу. От него пахло дешевым ладаном, и старая, проношенная на складках риза некрасиво гнулась на его тощих плечах.

Известие об отъезде Аркадия Семеновича он выслушал довольно равнодушно.

– Давно говорю, что соскучитесь, – сказал он: – где уж вам, городским, у нас жить! Погодите, вы идемте вместе, я сейчас.

Он исчез в алтари. Крестьяне, толкаясь, подняли гроб и долго налаживались идти в ногу. Впереди них шел мальчик и нес их плоские, грязные картузы. Гроб качался от неровных движений, и было жутко думать, что под его крышкой навеки скроется желтое лицо старика.

О. Марк вернулся в теплом армяке и с маховой шапкой под мышкой.

– Стар становлюсь, еще лито на дворе, а я по-зимнему, – улыбнулся он. – Так-то, гость дорогой! Встретили вас и проводим. Искренно жаль. Он был озабочен.

– Вечер какой! Выяснить к ночи, а утром морозец. Прощай огурцы, да и ячменю вредно. Не хозяйство, а горе у нас.

– Потерпите, батюшка. Вот Никита здесь все наладить по-новому. И погоду исправить, и землю, всем даст богатство и счастье.

Маленькое лицо о. Марка под вытертой шапкой стало вдруг серьезно и замкнуто. Он остановился на последней ступеньке паперти.

– А вы что думаете? – убежденно сказал он, – Никита ведь голова! Он многое может. Молод, а заботлив, себя не жалеет, другим хочет помочь. Мы вот сколько здесь прожили, мужичка знаем, вместе росли, вместе трудились, горе терпели, вместе и помирать будем, а чему мы его научили? в чем помогли? Как при отцах было, так и при нас. А Никита пришел, увидал нужду, горе, темноту непроглядную, и сталь думать, как тому пособить, и пособить, увидите!

– Что-ж, в час добрый! Честь и место, а мы с вами, батюшка, значить, в отставку?

– В отставку, – добродушно засмеялся о. Марк. – Я готовь, хоть сейчас, пора и на покой старым костям.
Они дружески разстались у крайней избы. Дома Аркадий Семенович лихорадочно принялся за дорожные сборы. Ириней с недоумением смотрел на него.

– Как же я, барин? Чаял до смерти вам послужить, а вон оно что вышло... В пастухи, что-ль, наняться?..

Рано выехал Аркадий Семенович. Утро стояло ясное, яркое. На траве белел первый иней. Было весело, светло и просторно, но Аркадий Семенович хмуро глядел на дом и на сад, не прощаясь с ними, не сожалея о них, не спрашивая себя, увидит ли их еще раз.

Лошади бежали дружно и, когда взобрались на плоский холм у села, Аркадий Семенович издали увидел Веруню. Она спешила по узкой меже наперерез экипажу. В душе Аркадия Семеновича шевельнулось неприязненное чувство к ней. Он подумал, что нужно остановиться, прощаться, говорить пустыя, лживыя слова, может быть, послать поклон Никите...

Он нахлобучил фуражку, откинулся вглубь тарантаса, и сердито приказал. ямщику погонять лошадей.