Главная →
Алфавитный список → Сопин Михаил Николаевич → Материалы о жизни и деятельности
Колосов А. Михаил Сопин: «Не могу я с толпой ни смеяться, ни плакать...» / А. Колосов // Русский Север. – 2004. – 19 мая – С. 7.
Алексей КОЛОСОВ
МИХАИЛ СОПИН: «НЕ МОГУ Я С ТОЛПОЙ НИ СМЕЯТЬСЯ, НИ ПЛАКАТЬ...»
КТО ТАКОЙ «М. СОПИН»?
В конце первого рабочего дня в газете «Русский Север» я решил разобраться с бумагами, доставшимися в наследство от предшественника. В одном из ящиков стола наткнулся на пухлую папку, подписанную незнакомой фамилией «М. Сопин». В папке – страниц сто. Отпечатанные на машинке стихи. Начал читать по порядку, как они и лежали. Пока дочитал до конца, выкурил несколько сигарет. Папку я забрал с собой и прочитал стихи ещё несколько раз дома.
Первое, что сделал в начале второго рабочего дня, – зашел к главному редактору и положил ему папочку на стол:
– Старик, по-моему, это гениальные стихи. А кто такой М. Сопин?
– Стыдно не знать: ты почти неделю в Вологде живёшь. Михаил Николаевич Сопин с некоторых пор тоже живёт здесь. Земляк твой, следовательно. Великий русский поэт, тут ты прав.
– А почему мы его не печатаем?
– Потому что папка лежит в твоём столе. Делай подборку и ставь в ближайший номер. А стихи его мы публиковали – тут ты не прав. Правда, давненько это было.
Через пару дней после выхода подборки, в то время, когда в нормальных трудовых коллективах случается обеденный перерыв, в дверях моего кабинета появился седой человек среднего роста с пронзительно голубыми глазами. Необычайно худое лицо его, вся фигура, голос, спокойный и уверенный, говорили о сильном внутреннем достоинстве. Такого увидишь раз – не забудешь. Как мне показалось сразу (потом выяснилось, что не только мне одному) – очень похож на Варлама Шаламова. И не только худобой.
– Мне нужен Колосов.
– Это я. Проходите.
– Я только что был у главного, он сказал, что мою подборку к печати ты готовил. Спасибо. Меня зовут Михаил Сопин, будем знакомы!
И протянул мне изящную и сильную худощавую ладонь. Потом достал из внутреннего кармана пиджака бутылку водки и очень деликатно, без агрессии и панибратства, поставил её на стол:
– Предлагаю за знакомство.
– Да у меня вёрстка сегодня идёт, еще куча заморочек...
– Что, совсем нет времени свободного?
– Есть минут пятнадцать всего, честное слово!
– Успеем.
Совершенно не помню, о чём я спрашивал его в тот день, да и спрашивал ли вообще. Помню только, что сильно волновался. Разумеется, не по причине «употребления на рабочем месте». В нашей редакции это не поощрялось, конечно же, но понимание исключительности некоторых ситуаций у шефа было. Через пятнадцать минут Михаил Николаевич ещё раз поблагодарил за публикацию, попрощался, пригласил к себе в гости, встал из-за стола и направился к двери. У самого выхода оглянулся и спросил:
– А какое отношение к Колыме ты имеешь?
– Я там родился.
Кивнул головой и вышел, плотно прикрыв за собой дверь, а я остался один в кабинете, совсем обалдевший не столько от водки, сколько от последнего вопроса.
Это уж чуть погодя я узнал, что с Владимиром Панцыревым, нашим главным редактором, Михаил Сопин не просто знаком, но и состоит в приятельских отношениях. А когда сам познакомился с Михаилом Николаевичем ближе, когда подружились мы, когда перешли на «ты» в двустороннем порядке, понял, что просить о чём-то для себя Миша не умеет совсем. Тем более – у друзей. Несколько раз пытал я Володю Панцырева, не говорил ли он Сопину в тот день о месте моего рождения, но тот резонно напоминал мне в ответ об отвратительных последствиях мании величия для простого журналиста.
НАШИ ПОСИДЕЛКИ
Трудно вспомнить, когда это случилось впервые, но однажды мы собрались у Михаила Николаевича на кухне у подоконника. На подоконнике – две маленькие хрустальные рюмочки и бутылка коньяка. На закусь – яблоки, груши. В открытую форточку на улицу валит дым клубами от наших сигарет. Начали разговор с «пустяка»: почему больше всего нас не понимают, как правило, люди близкие, и почему самым близким от нас больше всего достается?
Договорились до того, что когда на обед из редакции прибежала Татьяна Петровна – жена Михаила Николаевича, – мы и не услышали. В наш диспут встревать Татьяна не сочла необходимым. От рюмочки коньяка не отказалась, похлебала супчика и убежала.
– Все в нас, Лёха, всё в нас! И дурь, и нежность, и добро, и зло... Невостребованное добро обязательно оборачивается злом, заметь. И, что бы ни случилось, никогда нельзя молчать друг с другом. Маленький круглый столик, переговоры начистоту – вот единственное, что может не дать близким людям оскотиниться...
ДЕТСТВО
Из детства ему особенно запомнились домашние посиделки взрослых, на которые его допускали, а старшую сестру – нет. Собирались мужчины: дед, отец, друзья отца. Выпивали, вполголоса разговаривали, иногда пели вполголоса. Хорошо запомнилось, что все делалось вполголоса. Однажды, когда гости разошлись, а за столом остались только дед с отцом и маленький Миша, он впервые увидел, что отец и дед могут не стесняться слёз.
Причину взрослых мужских слёз в пять-шесть лет понять бывает трудно. Понимание наступит не враз, оно будет полниться день ото дня с ужасающей очевидностью...
Война через Харьков очень страшно прокатывалась несколько раз. Миша в свои десять лет выводил из окружения красноармейцев по приказу Натальи Степановны – родной бабушки. С отступавшими защитниками Отечества она была неласкова, хотя отповедей им не учиняла. И то ли жертвовала любимым внуком, то ли спасала его, то ли человеком делала настоящим – пойди теперь разберись...
Когда же окончательно стала отодвигаться смертоубийственная жуть на Запад, Миша уже не представлял себе жизни без серьёзных взрослых дел. Основным делом для многих была война. И дошёл он с одним из батальонов до Победы.
Имел боевые награды, но официально «сыном полка» оформлен не был: на той войне реальных сынов полка было гораздо больше, чем официальных. Зато в течение всей войны ему очень многое было можно. Как и взрослым. Наравне с ними.
А потом, когда он, целехонький, лишь слегка контуженный, смотрел на своих старших боевых товарищей, которые, оставшись без рук, без ног, добивали свои дни у пивных вплоть до очередного сталинского Указа (когда их в несколько дней собрали по всей стране и отправили на Соловки, чтобы они не мешали мирную жизнь налаживать), ему опять очень многое стало нельзя. В строгом соответствии с возрастом. И с законами. В четырнадцать лет и тогда, и сейчас в нашей стране у человека больше обязанностей, чем прав.
В пионеры-герои Миша Сопин не попал, но страсть к оружию за четыре военных года обрел стойкую. За неё и схлопотал первый срок. А если учесть, что за незаконное хранение отечественного и трофейного оружия сроки были разные, а Миша полюбил за надежность оружие наше, то можно сказать, что детства и юности в общепринятом представлении у него не было.
Многие годы спустя попеняет ему один из обделённых талантом собратьев по литературному цеху: «Хорошо вам, Михаил Николаевич! Вы и на войне побывали, и в зоне – вам есть о чём писать и легко говорить, что писать надо только о том, что сам испытал и очень хорошо знаешь...» И такая «мысль изреченная» имеет право на существование, конечно. Но лишь как один из многочисленных вариантов, я полагаю, заставляющих всерьёз поразмышлять о ценности и уникальности жизни человека как создания штучного, Божьего...
ЗОНА
Срок Мише накрутили по полной программе. Слава Богу, послушался дядю, которого забрали сразу после войны, и две свои «Красные Звезды» закопал в огороде и место «забыл» навеки. А то прибавили бы ещё и за «незаконное присвоение государственных наград».
Через восемнадцать лет, полностью расставшись с любовью к оружию, в возрасте «глубоко за тридцать» вышел... нет, не на свободу. Как потом сам написал, «из неволи в неволю».
Написал-то потом, а понял гораздо раньше. Понял, когда всерьёз и без истерик стал размышлять о себе, о людях, о Вселенной, – когда стал писать стихи. Случилось это в зоне.
О времени том мы разговаривали крайне редко. Зная о наших лагерях по фильмам и книгам, что я могу понять? Что трудно там остаться человеком, пожалуй. И совсем невозможно, на мой взгляд, пройдя через наши зоны, остаться человеком равнодушным. Шаламов, Солженицын, Жжёнов... Список можно продолжать до бесконечности.
...В лагерь на свидание с зэка Сопиным приехала как-то молодая журналистка. О нём она узнала от своей подруги, которой, в свою очередь, рассказал о лагерном поэте его друг, освободившийся раньше. Добилась свидания, несмотря на страшные рассказы лагерной администрации о жестокости и бесчеловечности осуждённого.
Они встретились вопреки всему. Поверили друг другу. И поговорили. Потом – ещё. Кажется, что сперва поговорили, а потом уж поверили. После его освобождения они поженились.
СЕМЬЯ
В Перми у Миши и Тани родились Глеб и Пётр. Таня работала в газете, а Миша – сантехником. Устранял засоры, течи, менял краны и вентили. И писал стихи - в свободное от работы время.
Печататься было негде. Не славы хотелось, не признания. Хотелось быть услышанным, понятым. Хотелось отклика на свои молитвы от таких же сирых, убогих и смертных.
О выходе сборника не могло быть и речи. Островком не искажённой госпропагандой литературы, казалось, становилась Вологда. Василий Белов, Виктор Астафьев, Николай Рубцов – Вологда и взрастила их, и через колено ломала.
Послал как-то стихи в центральный журнал, на имя известного критика Вадима Кожинова. И он отозвался! – ответил Пермскому книжному издательству рекомендательным письмом, которое в этом издательстве… предпочли «не заметить». А потом в Москву поехала на учёбу жена, наладила с критиком контакт. Спустя какое-то время в их пермской квартире раздался телефонный звонок из Москвы. Толком тогда с Кожиновым и поговорить-то не успели. Он спросил, есть ли у Миши деньги на билет до Вологды, да сообщил, что скоро там пройдёт интересный семинар Союза писателей.
Миша уехал в Вологду в 1983 году не только на семинар. Устроился работать на мебельную фабрику «Прогресс», получил комнатушку в общежитии (сантехники толковые до сих пор всюду требуются) и продолжал писать стихи.
После семинара, подкрепившего уверенность «начинающего» поэта в собственной правоте, в 1985 году в Архангельске вышла первая книжка стихов Михаила Сопина «Предвестный свет». Кожинов рекомендовал Сопина в Союз писателей СССР.
Удалось кое-как обменять пермскую квартиру, и семья обосновалась в Вологде прочно. Лев Аннинский, знающий нашу литературу изнутри так, как её знают единицы, сказал недавно, что от перемены мест душа поэта не меняется. Ему виднее, конечно, но кажется мне, что не столько к поэтам это относится, сколько к людям искренним и непозволительно чутким...
Поэзия – дар мученический. И судьбы у поэтов такие же. Настало время Глебу, старшему сыну Михаила и Татьяны, Родину защищать. От «внешних врагов» пощады мы никогда не ждали, но и свои вероломные раздолбаи тоже всегда при деле. Ушел в армию Глеб – весельчак, поэт, художник. А вернулся домой через год в «цинковом бушлате»...
Пётр закончил консерваторию по классу виолончели. Слава Богу, маршей военных не играет, о ратной славе не мечтает, зато побывал на гастролях в Великобритании с симфоническим оркестром.
...Как-то в очередной больничный период, когда взбунтовались одновременно и сердце, и печень, и легкие, и астма с гриппом навалились, когда несколько дней подряд не удавалось сбить температуру ниже тридцати девяти, Татьяна всерьёз опустила руки, кажется. Миша почти не разговаривал, не ел ничего. А тут жестом подзывает к себе Татьяну и говорит еле слышно: надо, дескать, Петру в Санкт-Петербург отправить что-то.
– Миша, что отправить-то, телеграмму? – переспрашивает жена.
– Какую телеграмму? – шепчет.
– Что ты тяжело болен...
– Носки шерстяные отправь и в них сухарей насыпь, – еле выговаривает Миша.
– Зачем?
– Чтобы ему было тепло и сытно.
Татьяна Петровна оборачивается ко мне, разводит руками: пойди, мол, пойми его, когда шутит, а когда всерьёз говорит...
«В СТАЮ НЕ ТЯНЕТ»
Как-то рано утром звоню Мише домой, зная, что он уже не спит:
– Смотрел сегодня ночью Гордона.
– Кто у него был на этот раз?
– Да физики какие-то знаменитые, ядерщики. Интересный разговор у них получился, я почти ни хрена не понял. Только вот меня одно поразило – самые мельчайшие частицы любого вещества, оказывается, они называются «кварки», обладают совершенно другими физическими свойствами, нежели само вещество. Представляешь?
– Очень даже. Представь, Лёха, вот ты один или я один – у нас и свойства разные, а вместе – совсем другое дело. Любой человек, когда он один, не обладает качествами толпы, ты не замечал? Приезжай, если можешь, обсудим...
Нет уже «рюмцов» на подоконнике, и сигаретного дыма совсем нет: врачи строго-настрого запретили. Гоняем чаи, заедаем курагой.
– Правильно ядерщики говорят! Нормального человека, самодостаточного, никогда в толпу не тянет. И в стаю его не тянет. И не из гордости. Любая толпа не терпит разнообразия. И непокорных, вредных с позиции толпы тоже не терпит. Она их перемалывает, а если не удаётся – уничтожает. А самых жизнестойких и пронырливых толпа выдавливает наверх. Они становятся её пастухами. Они обманывают толпу, обещают ей светлое будущее, которое для толпы невозможно в принципе: там все разные, только не догадываются об этом. Разные, как и всё в природе.
«ЕГО СТИХИ ОПАСНЫ, КАК ОГОНЬ...»
Это дословное мнение одного из вологодских писателей. Могу согласиться с ним, если смогут меня убедить в том, что опасными могут быть правда, искренность, поиск родственных душ, откровение, исповедь, молитва...
Ещё есть мнение, что всё, что пишет Михаил Сопин, – это не поэзия, а публицистика. И добавляют при этом, что нынче публицистика не в моде. Говорят, что он жесток и мрачен.
Но никто из тех, кому я давал почитать его последние сборники, выходящие хоть и мизерными тиражами, но всё же выходящие с помощью друзей, не сказал, что его стихи ни о чём... Они – о нас, отвыкших смотреть правде в глаза.
ОТ АВТОРА. Этот очерк, который «Русский Север» публикует в сокращении, написан мною для воронежского литературного журнала «Подъём». Подборка стихов Михаила Сопина должна выйти в декабрьском номере.
Миша его уже не увидит...
Источник: Колосов А. Михаил Сопин: «Не могу я с толпой ни смеяться, ни плакать...» / А. Колосов // Русский Север. – 2004. – 19 мая– С. 7.