Портрет Леонида ПАРФЕНОВА на фоне его персонажей и множества говорящих голов

Спохватился – ан слово не воробей – все уже, стало в строку. Каюсь. Простите. У нас на Руси о ком-то сказать, что он средний, все равно что ничтожеством поименовать. Видите ли, «средний американец» – это добропорядочный гражданин, а «средний россиянин» – сосулька, тряпка и нуль без палочки.

На самом-то деле рука норовила поставить другое, совсем неприличное – маленький. Или так: малый. То ли Денис Горелов под локоть толкал. Его текст в «Столице» о коллеге и партнере Парфенова по телекомпании «Мастер ТВ» Константине Эрнсте, «матадоре и человеке» – текст, более шокирующий, нежели любой из политических памфлетов минувшей бурной весны, – имел и название хулиганское. «Большой». Кто как хочет – тот так и понимай. Мое понимание было очень примитивное: взирая на роскошное фотографическое изображение «матадора и человека» в штучном смокинге и лаковых штиблетах (ни дать ни взять премьер Большого в день исполнения «Лоэнгрина», только один спектакль на родной  сцене, по пути из «Ла Скала» в «Метрополитен-Опера») – как-то очень ясно и вдруг представлял, по контрасту, Парфенова в студенческой курточке, либо в приличной, но огромной паре, на фоне... отчего бы не Малого театра? «Заслуженный артист России, исполнитель роли царевича в перерыве между репетициями сцены расстрела...».

То ли подначивал с экрана, прямо в канун демонстрации последних четырех парфеновских «Портретов», Эльдар Рязанов. Кажется, ни с кем из своих собеседников – популярных телеведущих Эльдар Александрович не казался в такой мере Белоснежкой, как с Парфеновым, начав разговор, ну совсем держа его за гнома: а чегой-то вы такой небритый, а под завязку пожурив за неуважение к взрослым (большим); «с вами интересно было провести этот час... несмотря на то, что принадлежу к шестидесятникам, которых вы не жалуете». Парфенов, по наружному наблюдению телевизионных критиков, держался в свою очередь Белоснежкой на голову выше остальных гномов, а все равно сидел на краешке дивана, вежливо кивая, как комсорг на выволочке у директора школы. Критики обиделись – и тут же дружно потоптали Босоножку, то есть Белоснежку. Что, говорить боле не о чем, кроме как о двухдневной щетине да еще – где и кем работает жена (бестактность, граждане, поскольку, ответствуя, не осмелюсь напоминать: ну как же, Э.А., она журналистка, недавно у вас интервью брала)?

– А может, – спросил я Парфенова, – он просто ваших программ не видел?

– Нет, видел. И даже в одной участвовал – о Каданникове, «русском Форде», хозяине ВАЗа. Режиссер Эльдар Рязанов говорил о «Жигулях» с особенным чувством: никто не разбил столько машин, как он, – на съемках своих фильмов.

– А что же тогда мешало ему вас понять?

– Да нет, было и понято, и схвачено. К чему, – говорит Парфенов, ему – выходить из своего амплуа простака, а мне – изображать супермена? Мы были вполне честны в разговоре – и остались при своих. Каждый.

Все-таки, думаю, Леонид Парфенов исполнял в сериале Рязанова роль гнома, против которого нет приема, не случайно.

«Вам возвращая ваш портрет, я о любви вас не молю» – звучит в финале его программы едва ли не как латинское «Dixi»... и «больше ничего не выжмешь из рассказа моего».

Он не согласен, что его разговор с Рязановым был провальным, – скорее всего, люди его принимают за кого-то другого. Наше сегодняшнее телевидение – это какое-то бесконечное «Звезды говорят». А он – не звезда. Ни ужимок, ни прыжков, ни гримас. Как будто сосед забежал стрельнуть курева после рабочего дня. Его «Привет» звучит скорее в интонации выжатого как лимон санитара «скорой помощи», нежели рекламы «живого апельсинового сока».

Вопросик про небритость торчал спасительной соломинкой – да тут же и оборвался. А больше Белоснежке и ухватиться не за что было, «больше ничего не выжмешь...» И когда Белоснежкой чуть позже всерьез закинута была примитивная приманка: «А не вспомните ли, ничего такого особенного у вас не осталось за кадром?» – Парфенов задумчиво помотал головой. Нет, не помню... Разве что Гайдар смеется очень интересно. Как младенец. И показал – до того похоже, что Рязанов из последних уже сил уцепился: А вы на досуге не пародируете никого? Нет, говорит. Дескать, неохота. Я работаю много.

Парфенов и запомнился с первого появления в «Намедни» демонстративной неохотой походить на «звезду». На ТВ кого ни возьми – сплошь «говорящие головы», физиономия во весь экран, на худой конец погрудно. Грим, прическа, туалеты от Юдашкина. В гардеробе Парфенова ничего подобного кепке Политковского или кожанке Невзорова отродясь не бывало. Не аналитик, не комментатор, не интервьюер, не автор и ведущий – но почти бесстрастный чтец ничуть не изысканного текста. Средний план, руки по швам, стойка «смирно», спинка прямая, позади – необязательный какой-то интерьер либо индустриальный пейзаж: трактор пашет, дымят фабричные трубы. Я не уверен, что Парфенов когда-нибудь улыбнулся в кадре. Или просто пошутил. Комментарии Митковой или Медведева в «Новостях» против «перебивок» Парфенова – это чистый Жванецкий. Такой вот имидж.

Нет, он не Байрон. Не соглядатай Киселев, которому объявил газават лично тов. Хасбулатов. Не Любимов, загоняющий персону грата в «Красный угол» и обрывающий в самом начале ответ на поставленный вопрос. Не Листьев – причудливый гибрид бонвивана и питомца Хитрова рынка. Не Ганапольский в картузе, не снимаемом даже в момент, когда надобно поцеловать даме ручку. Не Якубович, чья коронка – «Рекламная пауза» конкурирует с экс-президентским «Процесс пошел». И не Эрнст, о коем после Д. Горелова я не смею говорить.

Один из главных лозунгов «Второй русской революции» (так наша «перестройка» именовалась в англоязычном сериале) – «Из всех искусств важнейшим является разговорный жанр». Многоглаголание в православной традиции порицается как серьезное прегрешение. Для Леонида Парфенова это первый признак непрофессионализма. Такое ощущение, что специально для него на ТВ оставили опытного и искушенного цензора. По писаному – как он – у нас уже никто не говорит. Всплывая на экране, чтобы произнесть очередной текст из трех десятков слов, он и героев своих многоглаголанием и красноречием не обременяет.

Что это, право, за монолог у Евгения Леонова:

– Вы с Гайдаром до меня говорили... с Зыкиной... потом с этим еще... теперь со мной, да?

А Зыкина – пересказывает бородатый анекдот про самое себя:

– Ты, говорит, не пой. Ты просто ходи. Туда-сюда... туда-сюда...

Вопросов не задает. Сидит за кадром. Ничем присутствия своего не обнаруживает. Не провоцирует портретируемого на резкость или откровенность, выходящую за рамки приличий. Расслабьтесь. Все свои.

Это Урмаса Отта прежде побаивались – он, пусть и сладко улыбаясь, но запросто мог спросить про доходы и отношение к евреям. Это Андрея Караулова сегодня смотрят, ожидая в напряжении, какой будет на сей раз «момент истины» – и он не обманывает народного доверия, выдавая, так сказать, в лоб Михаилу Козакову (у него дома, в Израиле, в гости прилетев): «Не поверю, что вам в России уж так плохо жилось», а Майю Плисецкую – вопрошая с неподдельным сочувствием: «Все-таки шестьдесят восемь лет...» – «Шестьдесят семь», – нашлась примадонна. – «Простите, я ошибся... Шестьдесят семь. Вечно умирающий лебедь. Не надоело?».

Парфенов не избегает скандала. Скандал ему просто не интересен.

Я, между прочим, полюбопытствовал: часто ли срывалась у него работа над очередным «Портретом», отказывал ли ему кто-нибудь в аудиенции.

– Нет, – задумавшись ненадолго. – Все они, в общем, как-то сразу соглашались. Были случаи, когда идея не воплощалась... но все это – по техническим причинам. Надо было, например, за границу ехать... Я вообще думаю, что, в принципе, по-человечески можно говорить с кем угодно. Каждый к этому готов.

И – в ответ на мою оторопь:

– Кроме каких-то клинических случаев.

С Анатолием Иванычем Лукьяновым или, допустим, с академиком Аверинцевым он говорить не станет. Это – крайности. Для Андрея Караулова, специально и персонально. Парфенову интересна золотая середина. Он ее бард.

«Мне с вами было интересно», – это, подобно Белоснежке-Рязанову, могли бы сказать и леди Тэтчер, и писатель-патриот Белов, и воюющие меж собою грузинские вожди.

– А чем вам не нравится Белов? – почти с личной обидой. – Я считаю его великим русским писателем.

– Я тоже его книги люблю. Но странно все же как-то – писать про то, что коммуняки раскурочили русскую деревню, и избираться в ЦК КПСС...

– Да их там сотни избирались, мало ли... Потом, он мой земляк.

– А он вам условий каких-то не ставил перед съемкой?

– Нет. Только потом, когда уезжали, попросил: «Ты вот это обязательно оставь. И вот это». Все это осталось, о чем он говорил. И так пошло в эфир...

«Мне с вами было интересно» в транскрипции Богдана Петровича Титомира, чей портрет на сегодня – последний в галерее Парфенова, звучит как «Я с тобой кайф ловлю. Я от всего кайф ловлю. От природы. От спорта. От девушек – и с длинными ногами, и от маленьких, губастеньких... С тобой говорю – и тоже кайф ловлю».

Где Василий Иванович Белов – и где Богдан Петрович, казалось бы! Где церковь, отстроенная писателем на свои кровные, и где надувная дама с трехэтажный дом, которую Титомир подарил себе любимому к 25-летию («Дорогая, конечно... Почти лимон затянула. Зато она сдувается, укладывается в одну сумку, на плечо – и поехали»)! Где «Привычное дело» – и где «Делай, как я»!

Рядышком, рукой подать. Достаточно между ними посадить Парфенова – как в компании «Мастер ТВ» занимает он среднее место, место коренника, между Пьеро-Эрнстом и Арлекино-Угольниковым – и остается сдвинуть на затылок треух, и подбочениться горделиво, и глянуть на буржуев заморских свысока, и важно эдак протянуть: «Наш-ш-ши! Знай наш-ш-ших!»

Парфенов не боится затертых слов и сбитых формул; он не романтик – бытописатель, его портреты – не в подражание Кипренскому, но в традициях «передвижников» исполнены, и слово «наши» он ухитряется произнести так, словно бы Александр Глебович его вообще не выговаривает.

«Что я хотел сказать всем этим? – упреждает он недоуменье высокоумных зрителей в финале последнего своего «Портрета» (и всего четырехсерийного цикла о стилях советской жизни). – А то, что Богдан Титомир – он не насильник, он – не страшный. Он – наш секс-символ. Не надо бояться человека с болтом».

Цикл шел в майские вечера, на фоне весеннего первого грома, показательных выступлений «наших» на площадях и проспектах обеих столиц. Не только ветераны, а и славная «наша» молодежь оказалась в авангарде борьбы с «оккупационным режимом»; лидер российского комсомола схлопотал дубинкой. Не сильно. Его сверстнику-омоновцу не повезло.

В начале передачи о Богдане Титомире, проповеднике здорового образа жизни, обеспокоенном отсутствием у молодых людей положительного идеала, Парфенов спрашивает отца учения «Хай-Энеджи»:

– А может случиться, что ты перестанешь быть практикующим музыкантом и станешь практикующим идеологом молодежи?

– Почему нет – с вежливой улыбкой ответил Богдан Петрович. – Все может быть.

Язык чесался продолжить финальную реплику Парфенова такой: «Не надо бояться человека с булыжником. Человека с заточкой. Человека с партбилетом. Человека с красным знаменем. Человека с ружьем...».

Галич в ушах бренчал: «Не бойтесь сумы, не бойтесь тюрьмы, не бойтесь и мора и глада. А бойтесь единственно только того, кто скажет: “я знаю, как надо”!».

Очень хотелось найти где-то поблизости трибуну и влезть на нее.

– Скажите, – спросил я у Леонида Парфенова. – Вот была работа о «Детях XX съезда», были политические интервью, потом «Намедни», чистая публицистика, такая политинформация, совершенно в незабвенном жанре... Вы намеренно уходите от политики в «Портретах на фоне»?

– Да оно само как-то так складывается... У меня есть, разумеется, свои планы, но реализуются они совсем не обязательно в той последовательности, как я их строю. Вот было подряд несколько портретов людей политики, теперь – эти четыре передачи о кумирах советской эстрады. И я не сказал бы, что этот цикл совсем аполитичен.

– А явная «ретро»-направленность ваша – ведь до этого цикла еще была Зыкина, диктор №1 Кириллов, Хазанов (причем не гениальный театральный трагик, а комик брежневской эпохи) – это ведь не очень красиво рифмуется с плачами «Дня» и «Советской России» по России, которую они потеряли... Вас не смущает, что вы – пожалуй,  единственный из всей новой генерации постсоветского, кто легко вписывается в контекст телевидения советского?..

Он не возмущается кощунством сравнения – терпеливо объясняет: да, «New Russians» не фикция, а реальность. Времени, когда срывал аплодисменты, например, Муслим Магомаев, не вернуть – а какое время вообще можно вернуть? «New», никто не спорит. Но – «Russians»! И Пугачева у себя, со своими, в застолье, поет песни из эпохи Зыкиной, а Зыкина счастлива именоваться «духовной матерью» Бориса Моисеева, и его поющий коллега Богдан Петрович, хотите вы этого или не хотите, весь – из песен и плясок Красной Армии.

Парфенов, как и мы все, состоял членом ВЛКСМ. Он не хочет делать вид, будто всю свою тревожную молодость только и думал что про диссидентов. Он и нам вежливо напоминает, как мы пили свое новогоднее шампанское под музыку с подразумевающимися словами:

Нас вырастил Сталин на верность народу, На труд и на подвиги нас вдохновил…

Слава Богу, мы не в степи глухой стоим и не катим под откос, но куда-то все едем и едем в своем, нашем, общем вагоне, где половина стен наглухо задраена, а другая половина – выбита засевшей вдоль насыпи шпаной. Новое поколение выбирает «Пепси», старое предпочитает «Тархун». Под одной лавкой мешок с картошкой, под соседней – ящики «Сникерса», в головах – видеодвойка, в ногах – телогрейка, ходкая за кордоном под названием «Ivan Denisovitch». Ничего страшного. Все свои. Наши.

Вот такой групповой, коллективный, коммунальный портрет – и такой фон. Лица перетекают в фон так стремительно, что уже и не отличишь, где Титомир, а где – коммерческий ларек. Леонид Парфенов, добрый малый, не хуже, и не лучше других, а средний, как все, – тоже не в СВ едет и не с Аллой Пугачевой в ее суперлитерном. Он – здесь, с нами, на краешке лавки. Он не из мрамора ваяет. Не парадные парсуны пишет. Техника вполне современная, на мировом уровне, за которую ему за границей никогда не было стыдно.

Едем. «From Russia with love» – не кичась и не скрывая того. «Русь! Куда? Дай ответ! Не дает ответа», – бормочет Парфенов без лишней патетики, ясно помня, что горациево «О! Rus!», взятое эпиграфом к одной  из глав «Онегина», А.С.Пушкин перевел незатейливо: «О! деревня!».

Мы звезд с неба не хватаем.
Нам достаточно их видеть в форточку.

Мнится, что в тамбур вышел засосать стакан и вот-вот вернется Веничка Ерофеев, однокашник академика Аверинцева, написавший в «Москве-Петушках» о своей бессмертной славянской душе, что она – как у Троянского коня пузо. Многое вмещает.