Новый фильм Парфенова ударил дуплетом в прайм-тайм первого канала. Там, где торжествовали сериалы для домохозяек, в полный рост поднялась духовность, в хорошем смысле этого слова.

Русская классика при помощи знаменитого телеведущего еще раз громко напомнила о себе: говорить о том, что она приросла украинцем Гоголем, – это актуально, остро, современно.

О фильме (и разном прочем) с его автором говорил Игорь Свинаренко.

Гоголь – хохол

– А знаешь, Леня, я вот набрал в какой-то поисковой машине «Парфенов Гоголь» (в связи с выходом твоего 2-серийного фильма) – и первым делом выскочила заметка про то, что Николай Васильич был типа антисемит и – бери выше – певец погромов. Но эта его тема насчет того, чтоб жидов топить в Днепре, у тебя не прозвучала. Как так вышло?

– Я знал, что выходит фильм Бортко и что там будет этого всего много. Да и не люблю я «Тараса Бульбу».

– Вот все говорят, что Гоголь – русский писатель, а он, получается, русскоязычный – ты же в фильме нам объявил, что в классике нет ни капли русской крови, и польской нет, – одна украинская.

– Украинский классик русской литературы – пожалуйста, можно и так сказать. Этнически он, конечно, украинец. В «Диканьке» и «Миргороде» еще слышна мова, а «Ревизор», «Нос» и «Мертвые души» уже точно не содержат даже рудиментов мовы.

– Насчет русско-украинских раздоров: как думаешь, дойдет до небольшой войны?

– Да нет, для этого же должна быть подлинная горячность.

– Как трогательно – ты нашел записку, которую Гоголь написал по-украински.

– Да, этот листочек в Кракове хранится. Зачитал вслух. Там была преподавательница, которая меня за кадром поправляла, так что кое-как с произношением я вроде справился.

– Но у тебя жуткий heavy Russian accent!

– Гм. Ты первый украинец, который мне сказал, что это было уж настолько невозможно.

– Ну, я по-русски тоже говорю с акцентом.

– Вот видишь, значит, мы квиты. Кстати, когда я разговаривал с польскими архивариусами, я что-то не заметил очереди украинцев, которые стояли бы за этой бумажкой. Локтями там никто не толкался. Вот я доехал, а других «гоголистов» там не встретил.

– Про Гоголя ты решил сделать кино еще когда снимал фильм к юбилею Пушкина?

– Я тогда начал прикидывать...

– На этот раз, надеюсь, не было никаких приключений, как при съемках пушкинских мест в Африке – там же тебя ограбили, даже ботинки отняли, и ты в ночи шел по пустыне босиком в город...

– Таких стремных вещей в связи с Гоголем не было, все-таки Италия – это не Африка.

– Странно, что ты не любишь «Бульбу», – это как раз единственная книга, которую я могу читать у Гоголя без внутреннего раздражения.

– А я как раз очень люблю «Нос».

– «Нос» – это холодный стеб ради стеба; очень современно, что и говорить. Ни капли чувства, одно стебалово! Сегодня в этом направлении успешно идут многие молодые художники, на продажу – их ничего не трогает. И наоборот, «Старосветские помещики» – как ты верно заметил в фильме – только едят и пьют, пьют и едят, и больше ничего. Какая смертная тоска! С другой стороны, и это тоже современно – забить на все и только пить и закусывать.

– Да, да, они только ели, зевая, и пили, закусывая, а потом померли, но про это без слез читать нельзя. Это не новая мысль – про великую силу привычки, которая держит человека на свете.

– Скажи, а ты действительно можешь читать Гоголя для удовольствия – или ты за него взялся только потому, что это актуально, современно?

– Мне действительно интересно читать Гоголя. Я считаю, что это самый удивительный из русских классиков. Его актуальность, мне кажется, в том, что со времени его смерти эта литература сильно поднялась в цене. В XIX веке его считали отцом натуральной школы и все такое прочее, а в XX веке он был признан основоположником фантасмагории, странности, сдвинутости такой. Поэтому я действительно считаю, что он ультрамодный классик.

– Ультрамодный – сейчас?

– Да. Мера его удивительности никем не превзойдена. Ни у кого нет определений уровня «Дама приятная» и «Дама приятная во всех отношениях», ни у кого нет таких глупостей, как «Александр Македонский герой, но зачем же стулья ломать?» Нет большей насмешки над «целями и задачами» литературы, чем фраза «Но что страннее, что непонятнее всего – это то, как авторы могут брать подобные сюжеты. Во-первых, пользы Отечеству решительно никакой; во-вторых... но и во-вторых тоже нет пользы...» Это должна была читать Земфира, но я не смог отказать себе в удовольствии. Если говорить о компьютерной графике, обо всех этих превращениях, какой русский классик больше, чем Гоголь, для этого годится?

– А вот отголосок прошлого, пушкинского еще, юбилея. Писатель Поляков, тоже видный пушкинист, жаловался на тебя: «...сегодня именно телеведущие артикулируют интеллектуальные тренды российского общества, но это не их мысли, они просто озвучивают то, что придумали писатели! Приведу характерный пример. К юбилею Пушкина на ТВ был показан многосерийный документальный фильм модного на тот момент телеведущего Парфенова. Я сел смотреть... А надо сказать, что когда-то я довольно серьезно занимался пушкинистикой. И вот я то и дело подскакивал и восклицал: «Минуточку! Эта мысль – из Тырковой-Вильямс. А эта – из Бартенева...» Потом заканчивается фильм и в титрах идет: пиджак от такой-то фирмы, парфюм – от этакой. И ни слова про писателей, которые были анонимно процитированы, ни одной фамилии пушкинистов, словами которых говорил телеведущий! Вот как это делается! А говорят-то все равно пушкинисты, положившие всю жизнь на это и от кутюрье не одевавшиеся. Что мне от того, что это озвучивает несимпатичный Парфенов? Да ничего. Я все равно мысленно разговариваю с Томашевским, Бонди и Лотманом...» Думаю, настало время дать ему гневную отповедь. Кстати, надо вообще ссылаться на ученых, когда делаешь передачу?

Отповедь

Парфюма, конечно, никакого в титрах не было – если уж про точность ссылок. Было про реквизит – цилиндр и прочее: «панталоны, фрак, жилет». Бартенев был только в цитатах, которые читал Лев Дуров, каждый раз называя, кто это и откуда. Гнева никакого нет – только недоумение: почему от телевидения ждут науки? Это массмедиа, а наука, она в книжках. Читайте их, а не смотрите нас ради науки.

Производительность труда

– Долго ты делал «Гоголя»?

– Я делаю для эфира полтора фильма в год, и это две серии с той же скоростью.

– Это нормальная загрузка?

– Нет. Если бы я делал только эти фильмы, то это было бы мало, конечно.. . Но я, во-первых, 3 года был главным редактором журнала (Русский Newsweek), а во-вторых, мы с Алексеем Ивановым закончили съемки фильма «Хребет России», про Урал, а это 4 серии по часу (там, правда, еще надо кое-что переписывать и доделывать). Это много.

– Так вы уже закончили?!

– Да! Четыре серии – это 7 экспедиций, 60 съемочных дней мы там провели! И я выпустил первый том «Намедни» и второй том закончил. Думаю, он выйдет в 20-х числах мая. Одновременно со сдачей 2 серий «Гоголя» я еще сдавал второй том.

– Вот ты сейчас перечислил сделанное за какое время?

– За полтора года, даже меньше прошло.

– Немало.

– Для полутора лет даже много.

– Какая-то у тебя нерусская жадность до работы. А где же запои, где депрессии, горькие мысли о смысле жизни, о том, куда катится этот мир? Что, это тебя не отвлекало?

– Нет.

– Как это чуждо русскому менталитету.

– Не знаю. У меня есть формула, которую я часто повторяю: «Нет никакой единой России, кроме той, что неспроста пишется в кавычках».

– Что-то есть в тебе немецкое. Или еврейское. Во всяком случае, вызывающе нерусское.

– У меня ничего нет за душой, кроме вологодского происхождения, точней даже череповецкого. Ну просто жалко мне, когда время просто так проходит! В принципе вся работа журналистская держится на интересе – и тогда все получается. А иначе, как себя ни настраивай, ни накручивай – ничего не выйдет. Я два года добивался съемок в этой гоголевской квартире на Via Sistina. Мне очень помогла римская исследовательница, Ванда Гасперович, полька по происхождению – она преподает русский язык в Римском университете. Это она нашла упоминания о Гоголе в переписях населения в Риме.

– Рим ты обхаживал с больной ногой, после перелома пятки.

– Да, это была моя первая поездка после того, как я выздоровел; я дозированно ходил. Нога болела, и я на столбиках сидел отдыхал. По Испанской лестнице наверх я поднялся, а обратно было трудно совсем.

– Вот я тебя слушаю сейчас и думаю: когда ты снимал первые передачи «Намедни», была тема – посоревноваться с Америкой. Потом Россия решила догнать Португалию, чуть ли не Путин эту задачу поставил. Теперь русские нашли достойного соперника – Украину, вот уровень России, значит! И еще была война с великой и могучей сверхдержавой – Грузией.

– Вот я, кстати, даже не могу вспомнить, когда я всерьез думал об отношениях России с большими и малыми державами. Че-то нету у меня такого. А вот есть же люди, которые за Россию в ответе, – как им хорошо!

– Если сравнить твою теперешнюю деятельность с выпуском еженедельной передачи, то это ведь ничем не хуже. Делать фильмы – это даже круче.

– Не то немножко. Понимаешь, какая штука... Мне, когда я работал на ТВ – ну штатно, что называется, – то я старался сочетать текущие темы (это один темп) и делание фильмов (что совсем другое). А теперь я на ТВ не работаю, я только делаю фильмы.

Намедни. Второй том

– Ты когда-то себя позиционировал как либеральный патриот: И жаловался, что патриотами у нас почему-то считают только левых.

– Не помню. Но я считаю, что в России очень сильны либеральные инстинкты. У очень значительной части населения. Это не очень проявляется, по крайней мере пока, но уровень внутренней свободы у русских очень высокий. Своенравие в людях, самоуважение, огораживание каких-то кусков жизни, чтоб туда не лезли партия и правительство – этого всего было много еще и в 70-е годы. Я считаю, главный подвиг советского народа – это то, что в условиях социализма он отвоевывал шаг за шагом личное пространство. Он уходил от госмонополизма. В России, за исключением военного коммунизма 1918 – 1920 годов, по-настоящему никакого тоталитаризма не было. Люди уходили в блатные песенки, в пьянку, в личную жизнь, в хобби, в странности, в карточную игру, в надомничество – во все что угодно. Уже с 1930-х годов обозначились чуждые стороны жизни, с которыми все время боролись фельетонами и не могли побороть: мещанство, обывательщина, канарейки, которые, как писал пролетарский классик, могли погубить Маркса – и таки погубили. Пианино «Красный Октябрь»...

– А почему ты к проекту про советское время вернулся, сделав после фильма еще и книги?

– В России, как оказалось, признается своим только советское прошлое. И то только послевоенное. Главный русский герой – Гагарин. Как будто до него никого не было...

– Почему советскостъ? Почему пошел ренессанс советской античности?

– Это – и сверху и снизу – началось в 2000-е годы. Потому что тогда возникла проблема самоидентификации, в силу того, что у нас не было никакого антикоммунистического Нюрнберга. И опять пошло это наше «славное прошлое». При том, что страны Восточной Европы старательно отматывались на отметку 1939 – 1940 годов. Болгарский царь премьером побывал, а в Чехии любили вспоминать, что Гавел – наследник «Баррандова». В Прибалтике потомки эмигрантов, которые не были испорчены советской властью, вроде бы возвращали людям досоветскую идентичность, их главами государств выбирали.

– Все это у них получилось лживо!

– Но важно стремление! А у нас смешно представить, что кто-то будет спрашивать Николая Романовича Романова о том, как быть настоящим русским. Никому не приходит в голову поинтересоваться у потомков эмигрантов первой волны, как они умудрились это сохранить! Вот это качество их языка, их интерес к культуре, их знания, их отношение к стране как к многовековому организму, который изменялся, но в чем-то главном был равен себе. У нас этого нет...

– Но какой акцент у них жуткий. Взять хоть Дмитрия Набокова.

– А ты слышал запись голоса Льва Толстого? Он грассировал как всякий, для кого французский был первым языком. Чисто Вертинский!

- Кстати, о языках и аристократизме. Ты так и не выучил английский? И права до сих пор не получил?

– Нет. Потому что у меня, как видишь, довольно напряженный рабочий график.

– Вот это меня восхищает – посреди современного мира не знать английского и не водить авто. Какая в этом есть прекрасная беспечность! Я бы даже сказал -  аристократическая безнаказанность! Типа извозчик (шофер) довезет, а гид переведет или пусть сам выучит русский. Куда ж он в самом деле на Лазурке без русского денется. Это роскошный замах на барство!

– Нет, нет. Это ты знаешь такое про меня, а так-то я никому не рассказываю.

– И ты причем не один такой! Это целый слой изысканных персонажей! Кроме тебя, это еще Андрей Васильев («Ъ») и Андрей Бильжо (художник), и отчасти Иван Подшивалов (почвенник).

Бей гламур

– А помнишь, как ты наехал на олигархов несколько лет назад? Как ты их заклеймил, что они слишком широко гуляют в Куршевеле?

– Несколько лет назад, то есть не менее пяти, как ты понимаешь.

– Некоторые до сих пор на тебя обижаются. Я слышал от солидных персонажей речи типа: «Сходили бы в Кремль, попросили б за Леню, чтоб его пустили обратно на ТВ, но после того, как он перешел на сторону противника и поднял руку на свой класс – ни за что. Он в Италии как дома, чаще нас ездит, у него пиджаки дороже, чему нас, а он подыгрывает левым!»

– Не понимаю, в чем дело... Я просто разбирался: что такое Куршевель? Он тогда только недавно раскрутился. Шесть лет назад Ксения Собчак стала героем поколения. «Пупсик земли!» – был такой про нее очерк.

– Это в «Намедни»?

– Да, конечно. Мы не были с Собчак знакомы в то время, сейчас она сказала, что очень мне признательна. Она поняла, что лучший пиар, к тому же бесплатный – это пиар отрицательный. Она решила: и дальше надо вести себя так же. Надо демонстративно требовать бутылку «Кристалла» за 1500 евро, при включенной камере материть маникюршу с визажисткой и швыряться косметичками. Гламур тогда, в 2002-м, возникал как новая национальная идея, начинались пресловутые тучные годы. И потом, я не думаю, что носил пиджаки дороже, чем у них. А во-вторых, пиджаки были моей формой рабочей, как у уборщика сатиновый халат, а у меня висели в студии эти пиджаки. Франческо Смальта, по-моему.

– Там они и висят?

– Нет. Меня заставили их выкупить по остаточной стоимости, а она немаленькая была.

– Вычли из зарплаты?

– Да, при увольнении. Пару вещей я подарил, а костюмов 5 – 6 я никуда не смог пристроить, так и висят, ни разу не надеванные. Теперь уж они и из моды вышли – на трех пуговицах уж не носят.

– А ты забери к себе в деревню, мужики будут ходить косить.

– Там уже никто не косит. В деревне ни одной коровы не осталось.