- Я позвоню,- сказал Березницкий. Соображал он явно уже с трудом, да и никогда, конечно, большой сметливостью не отличался, за то и держали, но рефлексы вжились в нем прочно - Вы садитесь.
      Без "благодарю" Звягин опустился на диванчик перед телевизором и расслабил позвоночник.
      - Можете. Но Крупников сейчас у хозяина, там освободятся в (взглянул на часы) восемнадцать пятнадцать.
      Шлепнуть бы тебя прямо сейчас, в собственном сортире, и вся недолга. Да не заслужил ты такой быстроты и легкости.
      Упоминание фамилии, причем не сразу, а в правильный момент,- это подействовало, разумеется, успокаивающе. Да и обликом Звягин, то бишь Сергеев, был правилен, безупречен. Разве что лицо запоминающееся, так в их управлении это неважно.
      - Переоденусь,- сказал Березницкий и вышел. В глубине квартиры перемолвился неразличимо фразами с женой, которая так и не показалась - своя дрессура.
      Явившись в синем, немодном и добротном костюме с планками и значком почетного чекиста ("А как же! чтоб помнили, с кем дело имеют!"), Березницкий полез в теплый, с подстежкой, плащ.
      - Машина у двери,- сказал Звягин о возможной ненужности плотно одеваться.- Обратно тоже доставят,- сказал он, и тут оба чуть улыбнулись профессиональному, для посвященных, юмору этой фразы. Внизу Березницкий увидел пустое такси.
      - Рабочая,- сказал Звягин, и Березницкий понял, согласился, судя по тональности молчания: получше все у начальства, взял оперативную, которая подвернулась, не свою же гонять, жалко, и бензин дорог, нет его. Звягин сел и открыл правую дверцу:
      - Пожалуйста.
      Березницкий стоял, чуть ближе к задней. Во рефлексы действуют! - ему мозг выстриги, он на одних рефлексах то же самое делать будет.
      - Пожалуйста,- сказал Звягин, открыл, перегнувшись, заднюю дверцу, а переднюю захлопнул, и Березницкий поместился сзади.
      - Что тут? - спросил он недовольно, наступая на куртку.
      - А, Сашино барахло, отодвиньте в сторону.- И Звягин рванул к центру.
      Березницкий посапывал. Ехали на Лубянку. Тормозя перед светофором, Звягин попросил:
      - Тряпочку протяните сзади, стекло запотело. Березницкий взял чистую тряпку перед задним стеклом и подал, чуть потянувшись вперед. Звягин обернулся, отпустил руль, рука его скользнула мимо руки Березницкого, он чуть еще приподнялся на сидении и воткнул выставленный большой палец под мясистый кадык, прямо над узлом галстука.
      Березницкий всхрапнул шепотом, остекленел, вывалил язык и обмяк.
      - А зачем нам, собственно, Лубянка? - вдумчиво спросил Звягин, за светофором перестроился в правый ряд и свернул, держа в памяти маршрут.
      Через минуту стал в темном пустынном проезде. Перегнулся к бездвижному телу, расстегнул плащ и костюм, из внутреннего кармана достал паспорт, с пиджака аккуратно отстегнул планки и свинтил значок почетного чекиста. Из сумки извлек еще две склянки: первую полил ему на грудь, и в салоне запахло коньяком, вторую вылил на промежность - и запахло мочой.
      - Обрубился, пьяная сволочь,- с сочувствием к своей таксистской доле сказал Звягин воображаемому гаишнику,- весь салон обоссал, а мне еще крутить до четырех. На Новоясеневском своем не прочухается - скину в пикет.
      И поехал на Новоясеневский, выкинув по дороге как ненужные теперь склянки, так и березницкое барахло.
      Он поглядывал на часы, в зеркальце - как там сзади, спокойно готовый к любым неожиданностям, потому что в сущности любые неожиданности были исключены, то есть предусмотрены: все, что Звягин делал, делалось с полной обстоятельностью; впрочем, об этом уже можно было догадаться.
      В рамках рассчитанного времени он остановился близ девятиэтажного дома, вплотную к которому и подходил присмотренный днем забор стройки. Не выключая двигателя, огляделся. Спихал все барахло в сумку, туда же положил снятые номера. Сунул Березницкому под нос нашатырь, потер уши, помассировал гортань и грудную клетку. Выволок его, приходящего в себя, и закрыл машину.
      - К-хх-х... Ох-хх...
      - Пошли.- В бок Берсзницкого однозначно уперся пистолетный ствол. Сумка висела у Звягина на другой руке, и рукой той он заботливо и крепко поддерживал Березницкого, обняв сзади, под мышку: ведет человек пьяного, бывает.
      - Один звук - и стреляю: иди.
      Из забора в этом месте были заблаговременно вышиблены две доски. Переждали прохожего на недалекой дорожке под фонарем:
      - Не сметь шевелиться,- без звука произнес Звягин, вдавливая ствол между ходящих ребер.
      Пробираясь между строительным мусором и скользя в грязи, они дошли до строящегося, абсолютно неосвещенного с этой стороны дома и вошли в стенной проем.
      Березницкий начинал оживать, тело его приобретало остойчивость и проникалось крупной редкой дрожью.
      - Не бойся, жив останешься,- усмехнулся Звягин - Просто поговорить надо.
      Он поверит в это, потому что ему больше ничего не остается. Как верили те, кого он расписывал.
      - Н-не трясись! Пятнадцать минут выяснения отношений - и придешь обратно. Кому ты нужен... Березницкий переставал дрожать.
      - А вот руки, извини - назад!
      Березницкий свел на копчике кисти рук, Звягин бросил сумку и, не отнимая пистолета от его позвоночника, быстро захлестнул их веревочной удавкой, закрепил мертвым узлом,- хирурги умеют вязать узлы одной рукой.
      - Еще раз извини.- И рот оказался плотно заклеен пластырем.
      Звягин достал из сумки и включил фонарик - тонкий веер света через щель, прорезанную в черной бумаге, которой было заклеено стекло, осветил еле-еле, но различимо, хлам под ногами.
      - Пошел! - шепотом рявкнул Звягин. Послушно перебирая ногами, Березнишкий, направляемый в спину, как буксиром-толкачом, стальным пальцем пистолета, дошагал до дверного проема, повернул и стал спускаться по лестнице - бетонному маршу без перил...
      Оказались в низком подвале под бетонными же перекрытиями. Звягин остановил движение перед разбитым унитазом, косо утвердившимся между ржавых батарей и обрезков труб.
      - Пришли,- сказал он и на шаг отступил.- Можешь повернуться. Березницкий неловко и готовно повернулся к нему лицом.
      - Судить тебя буду я,- сказал Звягин, достал из кармана, зажав фонарик под мышку, самодельный глушитель и натянул его на дуло.
      - Кто я - тебе знать незачем. Один из тех, кого ты и твоя контора не уничтожили. Березницкий замычал.
      - Никакого последнего слова,- отмел Звягин.- Не будем отягощать себя бюрократическими проволочками буржуазного суда. Итак. Согласно формуле Нюрнбергского процесса, приказы начальства не являются оправданием для исполнителей преступлений перед человечеством. А посему приговаривается Березницкий Яков Тимофеевич к высшей мере социальной защиты - расстрелу. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит и будет приведен в исполнение немедленно.
      Березницкий, хрипя и попискивая горлом, замотал головой и тяжко опустился на колени, с безумной мольбой подняв на Звягина взгляд выкаченных глаз.
      - Они тоже жить хотели,- укорил Звягин.- Причем не были ни в чем виноваты. Ты что ж думал, приятель, что вся кровь, все муки - так тебе с рук и сойдут? Нет. Кому-кому, а тебе не сойдут.
      Лицо Березпицкого в слабой полосе фонаря превратилось в маску воплощенного безумия.
      Кишечник его с шумом опорожнился, раздался резкий характерный запах.
      Звягин, сунув фонарик и пистолет в карманы, приподнял его под мышки и развернул лицом к унитазу. Вот так. Все как положено. В лучших их традициях.
      - Ну, вот и все,- с ужасающей простотой произнес он, приставил обрез глушителя к мокрому от пота затылку и нажал спуск. Выстрел треснул глухо, умноженный отраженным подвальным эхом. То, что было Березницким, ткнулось лицом в унитаз и осело вбок.
      - Исполнен,- с холодной непримиримостью произнес Звягин.
      Пульс проверять не стал: он видел разрушающую траекторию пули, как в анатомическом атласе.
      Посветил вправо, подобрал гильзу, завернул в бумажку и поместил в карманчик сумки. Из сумки достал щетку для мусора и стал задом выходить из подвала, аккуратно прометая по своим следам.
      Наверху чуть постоял, повторяя, все ли сделано. Следы пальцев в машине протерты. Нигде ничего не забыто. Время - в пределах расчетного.
      Дойдя до дыры в заборе в стороне, противоположной той, где они входили, он (береженого Бог бережет) открыл баночку из-под цейлонского чая и на протяжении нескольких минут присыпал свои следы, удаляясь, смесью махорки с перцем. Вот уж это никому не понадобится, подумал он. Заигрался в шпионов. В метро все следы теряются.
      Дойдя до "Теплого Стана", спустился в освещенное чрево метрополитена и поехал в центр.
      Там он погулял в темноте, заглядывая иногда во дворы и выкидывая вещи по одной в мусорные баки: протертый от пальчиков пистолет только кинул в реку; затвор отдельно; патроны отдельно; глушитель отдельно; изорванные в мелкие клочки удостоверение, путевой лист, карточку водителя; сменил большие ему на размер ботинки, купленные в комиссионке, на свои собственные; куртка, свитерок, перчатки, где могли остаться частицы битого лампового стекла и машинного масла и бензина; и, в конце концов, саму сумку. Ищите вещдоки, родимые. Вот вам "глухарь" - и списывайте дело в архив.
      На Ленинградском вокзале взял из ячейки камеры хранения свой кейс и пошел к вагону.
      Поужинал бутербродами, запил скверным железнодорожным чаем, потрепался слегка с попутчиками и лег спать на приятно, убаюкивающе подрагивающую полку с удовлетворенным чувством хорошо прожитого дня.
      Утром, пешочком идя к себе, уже в своем плаще, все свое и ничего чужого, разового, он припоминал вчерашние события как нечто далекое, нереальное, средненькое кино в чужом пересказе. Мысли были больше о дне предстоящем, сегодняшнем.
      - Ну, как съездил? - спросила жена, целуя его в прихожей и надевая пальто.
      - Бесподобно,- ответил Звягин.
      - Всех успел повидать?
      - А как же.
      - Я всегда так волнуюсь, когда тебя нет,- пожаловалась она.
      - Пора бы и привыкнуть,- улыбнулся он. Оставшись один, вырвал из блокнота несколько листков, сжег над раковиной, а пепел смыл мощной холодной струей. Позвонил на "скорую":
      - Джахадзе на месте? Салют. Ну, как там сутки? Нормально? Вот и отлично.
      Глава I. НИТЬ ЖИЗНИ
      Никто из жильцов пятьдесят пятого дома по Фонтанке не мог потом припомнить, как въезжал Звягин в восемнадцатую квартиру. Хотя находилась она на верхнем, пятом, этаже, и затаскивание вещей должно было сопровождаться определенным шумом и суетой. Не заметили, однако, никакого шума, ни суеты.
      Впрочем, в большом городе можно прожить жизнь и не знать соседа по лестничной площадке. Замечание это неприменимо к одиноким пенсионеркам: у них свои каналы добычи информации, непостижимые для непосвященных. А какой же старый ленинградский дом обойдется без одиноких пенсионерок.
      Проживала такая пенсионерка, Жихарева Ефросинья Ивановна, всю жизнь в квартире как раз под Звягиным, на четвертом этаже, в комнате окном во двор, где по утрам гулко гремят крышки мусорных баков и перекрикиваются грузчики продуктового магазина.
      В прозрачный желто-синий день бабьего лета она, Мария Аркадьевна и Сенькина из десятой квартиры сидели в скверике на площади Ломоносова, именуемой некоторыми ленинградцами в просторечии "ватрушкой" вследствие ее круглой формы; они же трое упорно называли ее по старинке Чернышевской площадью, как бы подчеркивая свою исконную петербургскую принадлежность. И собрание достоверно установило, что новые жильцы поменялись сюда из Ручьев, где Звягин получил квартиру после увольнения из армии, хотя ему всего сорок с небольшим, а на вид моложе, но он служил там, где прыгают с парашютом, и поэтому им военная пенсия идет раньше, по специальности он врач, был майором, а сейчас работает на "скорой помощи", мужчина видный, но, похоже, гордый и злой; что жена его учительница английского языка, дочка учится в седьмом классе, а старший сын - на юриста в Москве; что машины у них нет, и собаки нет, и кошки, и дачи, дома тихо, ремонт делали сами, пьянок не бывает; короче, люди приличные и ничем не выдающиеся.
      К сожалению, эта теоретическая оценка не повлекла за собой никаких практических выводов - по той причине, что любознательная и вездесущая Ефросинья Ивановна характером отличалась не столько даже активным, сколько склочным сверх мыслимых границ. Старые соседи как-то с ней уже стерпелись, зато новые очень скоро почувствовали на себе всю скандальную безудержность соседки снизу.
      Началось с того, что жена Звягина, в школе - Ирина Николаевна, а во всех прочих местах - просто Ирина, столкнулась внизу у лифта со старухой, или, как теперь принято говорить, с пожилой женщиной. Одета была пожилая женщина в старомодное и поблеклое, но очень аккуратное пальто, а лицо ее выглядело напряженным и поджатым, и встретиться взглядом с Ириной она не пожелала.
      С тихим гудением опустился лифт, Ирина открыла дверь, намереваясь пропустить старуху с хозяйственной сумкой вперед, но произошло неожиданное: та резко рванула решетчатую дверь лифта из ее руки, оттолкнула Ирину и, шагнув в лифт и обернувшись, каркнула:
      - О новые-то соседи у нас, а! И не здороваются! Я уж не говорю - старую женщину вперед пропустить! - С лязгом захлопнула двери: - Понаехало деревни всякой в Ленинград!,- И поплыла вверх.
      От неожиданной обиды у Ирины свело лицо, затрясло; дома она еще полчаса утирала слезы, пила седуксен и мысленно произносила душераздирающие речи, взывающие к совести и справедливости...
      Эта встреча явилась как бы первой пробой сил в необъявленной войне. И продолжение не замедлило последовать.
      В десять вечера снизу в пол раздался грохот, будто там заработал таран. Звякнули чашки. Звягин с интересом посмотрел на то место, где, судя по ударам, располагался эпицентр этого домашнего землетрясения и сейчас взлетят шашки паркета, вспучится перекрытие и образуется кратер.
      Жена же повела себя иначе: она побелела, на цыпочках подскочила к телевизору и убавила звук до комариного шепота.
      - Что случилось? - осведомился Звягин, читая в ее лице.
      - Это она...- подавленно сказала жена. И, разумеется, не ошиблась: в этот самый момент Ефросинья Ивановна удовлетворенно взглянула вверх, вдохнула поглубже, грохнула в последний раз в потолок бидоном, воздетым на рукоять швабры, и стала слезать со стола, аккуратно застеленного газетой. Она улыбалась мрачноватой боевой улыбкой. Вечер прошел не зря.
      Такой пустяк вполне может испоганить настроение. Что с Ириной и произошло. Из своей комнаты высунулась дочка и, уразумев ситуацию, потребовала мести. Звягину испортить настроение было невозможно: он с каким-то даже одобрением высказался так:
      - Браво первая валторна! Боевая старушка. Жена, не встретив законного сочувствия, обиделась:
      - Ты ей еще гантели купи. Для развития мышц.
      - И кувалду,- развеселилась дочка. Но почти двадцать лет армейской службы приучили Звягина уважать достойного противника.
      - Нас трое здоровых, а она - одна и старая,- упрекнул он, смеясь резким лицом.- И - не боится, а!
      Нет, Жихарева не боялась. Чувство страха было ей, похоже, неведомо. Зато в полной мере было ведомо чувство наслаждения нагонять страх на других.
      Лежа ночами в старческой бессоннице, в преддверии дня столь же одинокого и пустого, как прошедший, она измысливала коварнейшие планы и неукоснительно приводила их в действие. Она изучала нехитрый распорядок дня Звягиных, избегать ее было все труднее.
      Ирина почувствовала себя затравленной. Жихарева приснилась ей былинным разбойником, поигрывающим кистенем и сшибающим жутким посвистом путников с коней в лесных урочищах. Когда бы ни возвращалась домой - знакомое серобуро-малиновое пальто, старомодное и аккуратное, фланировало у подъезда. В ненастье пальто ждало в полутьме у лифта. Характер немыслимых претензий был непредсказуем, заготовленные ответы пропадали втуне.
      - И нечего по ночам скакать, танцы устраивать! - злорадствовала Жихарева.- Учительница, какой ты пример детям показываешь?
      Несчастная Ирина летела наверх, не дожидаясь лифта, и эхо металось вокруг нее, как злая птица:
      - А вот я в школу заявлю про твое поведение!.. Дочке заступалась дорога:
      - Во ходит нынешняя молодежь - все в обтяжку, ни стыда ни совести! С ранних лет...
      Со свойственным юности темпераментом дочка высказала Ефросинье Ивановне в лицо массу неприятных вещей. Ефросинья Ивановна довольно засмеялась и, выждав и рассчитав время ужина, известила о себе бесконечным звонком. Теснимый от порога в глубь квартиры, Звягин хмыкнул.
      - Вот что она говорит! - на басах заиграла старуха, как капитан в шторм. Пересказ Светкиной речи расцвечивался сочными словами.- Позови-ка ее сюда! Мы в ее годы...- И наладилась проводить воспитательную беседу о преемственности поколений. Светка всхлипнула и промелькнула в свою комнату.
      - Были б вы мужчиной помоложе...- мечтательно сказал Звягин.
      - Ну ударь меня! - готовно закричала Жихарева.- Ударь! На площадках открывались двери: там слушали и обсуждали.
      - Два заявления от соседей - и вас увезут в сумасшедший дом,предостерег Звягин - Слуховые галлюцинации и навязчивая идея.
      Жихарева осеклась, уставилась недоверчиво. Такой оборот событий она не предвидела.
      - А еще врач,- без уверенности молвила она.
      - Месяц лечения - и в дом хроников.
      - И не стыдно? - заняла оборону Жихарева.- Старухе грозить...
      Но меры она приняла: записалась на прием к невропатологу - мол, чувствую себя хорошо, но на всякий случай... Сочла, что запись в карточке послужит доказательством ее нормальности. Ночью сон Звягиных разорвал треск телефона.
      - Теперь ночей не сплю,- сообщила трубка.- Вам-то что!.. Звягин оделся, взял радедорм и спустился на четвертый этаж.
      - Ты куда ночью ломишься, хулиган! - вознегодовала Жихарева, открывая.- Круглые сутки покоя от вас нет!
      - Снотворное принес,- невозмутимо сказал Звягин. Старуха взяла таблетки и запустила по лестнице.
      - Сам травись,- пожелала она.
      Положение стало невыносимым. Ефросинья Ивановна прибегла к анонимкам. Вряд ли она была знакома с историей европейской дипломатии, но тезис: "Клевещите, клевещите,- что-нибудь да останется",- был ей вполне близок. Техник-смотритель из жэка предъявила открытку с жалобой. Апофеозом явился визит участкового инспектора - он извинился, сказал про обязанности: проверить поступивший сигнал... Эту склочницу давно знает. Помирились бы, а...
      - Но как?!
      Жена сдалась: меняем квартиру. Звягин возражал: вид на Фонтанку, и вообще - что за ерунда. Семейный совет постановил попробовать мирные средства наведения контактов. Стали пробовать.
      - Ефросинья Ивановна, вам в магазине ничего не надо? - обратилась Ирина, смиряя самолюбие и преодолевая дрожь в душе.
      Ответ гласил, что многое надо, не ваше дело, некоторые не так богаты, однако в подачках хамов не нуждаются, грох дверьми!
      Седьмого ноября Звягин с цветами двинулся поздравлять ее. Ефросинья Ивановна растерялась. Цветы ей за последние сорок лет дарили один раз - когда провожали на пенсию.
      - Спасибо,- тихо пробурчала она, глядя в сторону. Звягин поцеловал ее в пахнущую мылом морщинистую щеку и пригласил в гости.
      Жихарева вспотела. В ней происходила отчаянная борьба, которую моралист назвал бы борьбой добра и зла, а психолог - борьбой между самолюбием и потребностью в общении. Самолюбие победило.
      - Нет,- сухо сказала она, с трудом превозмогая себя.- Я уж у себя посижу, посмотрю телевизор.
      Но глаза у нее были на мокром месте, и прощалась она со Звягиным не без ласковой приязни.
      Так и хочется закончить, что с этого момента наступил перелом, добро возобладало, и соседи превратились в лучших друзей. Такое тоже бывает. Но, видимо, не в столь запущенном случае...
      Перемирие длилось неделю - а потом все началось сызнова: на больший срок, к сожалению, растроганности Ефросиньи Ивановны не хватило, и застарелая привычка, давно превратившаяся из второй натуры в натуру первую, взяла верх.
      Нет ни необходимости, ни возможности перечислить все те ухищрения, с помощью которых можно вконец отравить существование ближним. Ефросинья Ивановна владела полным арсеналом с искусством профессионала. Неизбежный кризис назрел.
      - Не судиться же, в самом деле, с несчастной старухой,- сказал Звягин.- Одинока она, вот и мучится.
      - Но почему мы должны мучиться из-за нее? - справедливо возразила жена. Ее нервы сдали.
      - А тебе ее совсем не жалко?
      - А меня тебе не жалко?..- не выдержала она. Звягин подтянул галстук, накинул пиджак и пошел по соседям.
      В этот вечер он многое услышал от Марии Аркадьевны и Сенькиной из десятой квартиры - двоих из тех, кто в цвете молодости, сожженной войной, пережил здесь блокаду - санитаркой, телефонисткой, зенитчицей, токарем, или в первое послевоенное время, полное тягот и надежд, приехав из разных краев работать и искать свою долю в прославленном и прекрасном городе, обедневшем людьми.
      И он узнал в этот вечер, что родители Жихаревой умерли в блокаду, муж и брат погибли на фронте, а трехлетнего сына эвакуировали через ладожскую Дорогу жизни на Большую землю, но колонну бомбили, и их машина ушла под лед... Помнили время, когда молодая Фрося была веселой и заводной, не найти никого приветливее,- а после войны это был уже совершенно другой человек, замкнутый и скорый на злость. А как вышла на пенсию - тут просто спасу от нее не стало. Ее жалели - но для жалости требуется дистанция, потому что когда человек ежечасно отравляет тебе жизнь, жалость как-то иссякает и уступает место злости, в чем проявляется, видимо, инстинкт самосохранения.
      Звягин вернулся в полночь задумчив, налил ледяного молока в высокий желтый стакан, кинул туда соломинку и застучал пальцами "Турецкий марш": ловил смутную мысль, принимал решение.
      - Ведь она нам просто-напросто смертельно завидует, что у нас все в порядке,- проговорил он.- Больно ей...
      - А что делать? - безнадежно спросила жена.
      - Чтоб не завидовала...- был неопределенный ответ.
      - Ты предлагаешь мне овдоветь? - съязвила она. Ночной разговор в спальне был долог. Подытожил его Звягин философской фразой:
      - У нас есть только один способ стать счастливыми - сделать счастливым другого человека. После чего выключил торшер и мгновенно заснул. Сутки на "скорой!" выдались удивительно спокойные, все больше гоняли чаи на подстанции. Посмеиваясь, Звягин обсуждал с Джахадзе, как искать пропавшего человека." Обратиться в милицию".- "Милиция ответит, что такого нигде нет..."
      Наутро после дежурства он входил в высокие створчатые двери Музея истории Ленинграда.
      Завотделом истории блокады, огненноглазый бородач, пригласил его в крохотный кабинетик и уловил суть дела сразу:
      - Мы вам помочь ничем не сможем. Вот телефоны городского архива, фамилия завсектором блокады - Криница, сейчас я ей позвоню, что вы от нас.
      Он обнадежил Звягина: случаи, когда считавшиеся погибшими люди обнаруживаются через десятки лет после войны, бывают много чаще, чем обычно думают: "Ведь десятки миллионов судеб перепутались!.." Взглянул на часы и побежал в экспозицию.
      В проходной архива пропуск на Звягина уже лежал. Звягин настроился встретить дребезжащих старушек вроде "веселого архивариуса" из передачи "С добрым утром", но в комнате без окон, оклеенной рекламами, девочки после университета пили кофе и обсуждали фильмы Алексея Германа. Девочки стали строить глазки.
      - Если вы точно знаете даже число отправки через Ладогу, это будет несложно,- улыбнулась Криница, крупная яркая блондинка.
      Ему дали заполнить бланк и велели зайти завтра. Жена, заразившись идеей поиска, весь вечер выспрашивала подробности и выдвигала варианты, типа привлечения юных следопытов.
      - Хватит и того, что я на старости лет устроился в следопыты,скептически сказал Звягин. Конец ниточки нашелся. Криница положила перед ним толстую серую папку:
      - Вот - эвакуация детей школьного возраста в марте сорок второго года.
      - Впервые в жизни радуюсь бумажной бюрократии и всяким справкам,признался Звягин.- Во всем есть хорошая сторона, м-да.
      На заложенной странице 317-Б была строчка среди прочих: "Жихарев Петр Степан,, 1938 г.р., 12 марта 1942 г.". Криница перелистнула несколько страниц назад:
      - Направление транспорта - Войбокало на Вологду. Из документов эвакуационного бюро явствовало, что триста пятьдесят пять детей в сопровождении одиннадцати воспитательниц отправлены через Ладогу в эти сутки. Чем и исчерпывались данные.
      - Надо запрашивать Вологду,- сказала Криница.
      - В Вологду такой не прибывал...- ответил Звягин.
      Принялись строить версии. Могли утопить машину на Ладоге, да. Могли обстрелять. Могли бомбить поезд уже восточнее. Мог в эвакуации уже умереть от алиментарной дистрофии,- но тогда была бы запись на месте, легко выяснить. Это - худшие варианты.
      А мог ведь и остаться в живых. В сутолоке тех страшных военных дней мог отбиться от своей группы, потеряться на станции, могли перепутать вещи и одежду в санпропускнике, мог - список погибнуть вместе с воспитательницей или старшей сопровождающей, мог быть ранен или контужен и забыть по малолетству свои имя и фамилию, да мало ли что могло быть... Все могло быть.
      Запрос в Вологду Звягин направлять не стал. А попросил на работе поставить ему дежурства в графике на декабрь так, чтоб вышла свободная неделя подряд: взамен он отдежурит тридцать первого декабря и второго января.
      Слякотным и мглистым декабрьским утром он кинул в портфель чистые рубашки, бритву и блокнот, принял заказы домочадцев на "настоящие вологодские кружева" и поехал в аэропорт.
      В Вологде скрипел и искрился снег, воздух был розов, дышалось легко, Звягин пожалел, что по офицерской привычке не таскать с собой ничего лишнего он не захватил тренировочный костюм: взять бы в прокате лыжи и пробежаться хоть часок.
      Он снял койку в гарнизонной гостинице, где всегда легче с местами, и позвонил в архив.
      Размещался архив в стареньком двухэтажном здании, и пахло в нем именно классическим архивом: старой бумагой пахло, пылью и мышами. Опекаемый старенькой бодрой заведующей, Звягин провел здесь остаток дня и еще весь день, и узнал следующее.
      Из трехсот пятидесяти пяти детей и одиннадцати воспитательниц, фамилии которых он скрупулезно переписал в Ленинграде, в Вологду прибыло триста девятнадцать детей и десять воспитательниц. Жихарева Петра среди прибывших с той партией эвакуированных ленинградских детей - не значилось. Следовало предположить, что да, одна машина Ладогу не пересекла...
      Новостью это не было - подтверждалось лишь известное. Больше заинтересовало Звягина другое. В том же марте сорок второго года 37-й детский дом имени Маршала Тимошенко принял в числе поступивших еще с двумя партиями из Ленинграда четырнадцать человек с пометкой "родители не установлены": малолетки, чьи документы каким-либо образом затерялись, и кто не мог назвать ни родителей, ни адреса, ни порой фамилии и даже имени. В мае сорок третьего года при слиянии двух детдомов они были переведены в Киров, в детский дом для сирот войны.

К титульной странице
Вперед
Назад