10. ДЗЫНЗЫРЭЛЫ
Мол, все время я в бараках тут проживаю вообще. Парк приютный у нас, с
качелями, жильцы тоже вполне приветливые, и овраг имеется свой - гуляй-не
хочу. Прежде эта бабуля жировку со мной делила, старьевщица. Старым веяла
пуще тебя, а я только в сока входила, мне руки мой по летам молоком самой
пахли, волос вился, курчавился. И гулять я хотела, уйду и гуляю весь день.
На опушках привольно - сороки, грачики. Как взовьются - полнеба нет. А
блестящего ничего не оставь - уворуют. Чур мои деньги, бывало, кричу.
Одуваны рвала большие, кашку-клевер собира ла поесть, меня же сладким судьба
не баловала. А однажды лисенка ловец поймал, то-то радости. И предсказывал:
вырастет - станет лис. Но немного побыл лисенок у нас - пропал. Я искала в
лесах - нету лиса, обидно, горестно. После отправились мы с бабулей уголь
бросовый на насыпи поискать. Печку ж надо топить, дело к осени. Серый шлак с
паровозов, Орина мне говорит, будто я сам никогда не искал, серый шлак с
паровозов сбрасывают, а в сером - черное, не прогорелое, приметил - бери и
все. И мы лиса нашли на путях разрезанного. Видно, люди какие-нибудь
посторонние изловили и привязали на гибель бечевками. Горе лису, пропал,
зубы острые, хвост предлинный. А бабуля: да не реви, вот, не наш это, наш
меньшее, давай лучше шкурку спяливать. Нет, бабуля, ты не сбивай, это наш,
вырос за лето. И ловец про лиса спрашивает потом. Но сокрыла я истину. Был
ловец мой соседом нашим, но с ним не гуляла. Я сначала одна гуляла, ни с
кем. Но ведь возраст берет же свое, и матросик увлек: кроме шуток, что
страшного-то, говорит. Что ж ты думаешь, настоял-таки на его. По первоначалу
тишком - трогал, ластился. Рот у него сладющий такой. Я смеюсь: что ли вы
монпасье себе кушали? А моряк: я всегда применяю, знаешь ли, табака
необходимо запах отбить, иначе командир заругается, нам курить же нельзя, мы
невзрослые. Мы когда в экипаж из увольнения возвращаемся, он поверки
заделывает - дыхните-ка, требует, юнги, скоренько. Ребята сен-сен в судовой
аптеке берут, а по мне - монпасье полезнее, хоть и зубы пока не того, я ж в
эвакуации рос, под Чистополем, все сплошь порченые, но зато от сен-сена
типун выскакивает запросто на языке, а монпасье всю дорогу грызешь - хоть
бы хны. Чаем тоже зажевывать можно, кофейными зернами, только чай в кармане
просыплется пачечный как пить дать, и командир карманы как пойдет
выворачивать нам - решит, что табак, и не докажешь, что чай, но и докажешь
-- тебе же минус: чай же тоже можно курить и чифирять тоже можно, так что с
чаем так и так погоришь, да и с кофеем. Нет, по-честному, монпасье надежней
всего, никакого шухера, и леший с этими дуплами, если так разобраться,
главное, нервы дороже. А меня угостите? Согласишься, сказал, значит вся
жестянка в твою пользу пойдет. А я ж сладким не забалованная. И увел,
конечно, на берег, под бот сюда умыкнул, но я все одно не доверяю особенно.
Папироску тогда раскурил и кожу на животе у меня прижигать собирается. Куда
же я денусь, но так ни за что бы не стала с ним. Даром, что щуплый он был,
тебя-де, Илюша, щуплей, Чистополь, вероятно, давал себя знать, однако мы и
чуть-чуть не выспались. Вылезли, а высерело уже, а началось - еще канонерку
его учебную на середине видела через лаз: на рейде, хвастал, стоим. Смурая
вся из себя, а пушка в мешке. И ветрено было, волнисто, хлябь. Дома бабуля
приветила и ну шерстить, и монпасье все по полу раздрызгала. Что же, затем
не отказывала уже пареньку. Как-то заглядывает - на нем бушлат: чуешь, как
закрутило, кранты. Что ли не навестите впоследствие? Нет, весной заскочу,
говорит, а по сугробам чего топотать-то бестолку, бабуля же, намекает, нам
не потрафит, чтоб в комнате мы, а под шлюпкой почти немыслимо, намело, вот и
всякого тебе до поры наилучшего. И мужчина некоторый в соседнем бараке тогда
проживал, кустарничал, под лестницей помещенье держал, кожей пахнул да
ваксами. Дальше - больше, бабуля шкуру лиса дает: на, снеси, может, дядька
этот тапти мягкие стачает тебе за так. Отчего не стачать, он сказал, но за
так, за мерси, не делается у нас покудова ничего. Как стал размер с ноги у
меня снимать, так сразу дверь закрыл, крюк навесил - и на тебе. Забегай на
примерку, он назначал, и я на примерки пошла частить. Тапти ладные стачал в
январе месяце; ради крепости обсоюзил, для форсу хвостом оторочил - худо
ли? Ловко получалось в них вдоль свеев к нему самому гулять, мягче мягкого.
А к весне уже в положении. И ведь шила в мешке не утаишь небось, и вот
сплетни разные по баракам понавыдумывали. Бабуля расстроилась: час от часу
не легче, мол, была у нас Оря гулена, а стала гулящая, то ли будет еще, все
нервничала. А по новой траве - моряк с печки бряк, опять под баркас зовет,
ветоши корабельной полно туда натаскал. И, бывало, утрами я с кустарем, а
зорями на лукомор спешу, как закон. И уже так притерлась, владилась, что как
день-другой без обычного - так беда, изовьюсь вся, изноюсь внутренне, ну,
словно, лед у меня там горит. Ты скаженная делаешься, матрос предложил, не
возражаешь, если я кореша в выходной прихвачу. И они вдвоем повадились
навещать, только и совместно не успевали за мной. Как вдруг у них отгулы
большие на канонерке - команда дана, и они четверых мне представили.
Запротивилась, со всеми-то не в расчет, да и речи их, новеньких, не
понравились, больно просто у них, как послушаешь, получалось в отношеньи
всего. И тогда понарошке прикинулись, что будут только вдвоем, по-обычному,
а дружки невдалеке погодят. Но когда на пару с приятелем разбередили меня,
то и тем ухажерам они свистят. Поняла положение - задумала отвертеться от
них, но слова лишь на ветер растратила. Вот ведь как обмишурили, да синяков
еще насажали. Ничего мы уволились, один разъяснял потом, а то бродишь, как
цуцик, заскочить не знаешь к кому, мы ж не местные, знакомых нема, но время
же надо убить, мы ж молодежь. Ну там в перукарню марафет навести забежишь,
ну, к армяшке штиблет подраить, шнурок сменить, ну в кино, на каток на худой
конец. Но каток ведь не круглый год, а кино круглый год не смешное кажут, а
желаешь дымить, то дыми в рукав, а то выведут. Да и на катке особо не
разбежишься, приятель поддакивал, уволишься, поедешь ты в эти парки, ножики
возьмешь на прокат, в точку сунешь, туда-сюда, морсу выпьешь в буфете, потом
пропилишь по главной аллее разок - сразу мокрый, хоть робу всю выжимай, нам
бушлаты ж на вешалку сдавать не к лицу: попортят еще, потибрят, заденут
флотскую честь. С этих пор за обычай взяли по очереди. Кто-то тут, а
остальные снаружи находятся. И заметили, что пацан подглядывает из кустов.
Изловили его, втащили, насмешничают. Попросила - а дайте я с ним одна.
Отошли, им без разницы, картошки начали печь. Поначалу чурался ловец мой,
такой недотрога был, но приласкала дотошней - освоился. Задремала, очнулась
-- а он пропал. Моряки возвратились - картошек дали, портвейного, а в
октябре родила я - не во время. Все не как у людей, бабуля расстраивалась.
И много чего случилось кругом. То матросы тоже пропали, то сапожник слинял,
и бабуля куда-то девалась, и сын мой канул, а я все здесь; полные свои
мимолетия тут бытую, как правило. Встрепенулись гуси в Илье, Фомич. Ведь
каким же растютей, пронзило, себе же и ей предстаю, что за игры глупеющие
творились, к чему это резину дешевую пришлось месяцами тянуть, что ли,
выказать я желал уважение-унижение. Вроде этого мыслил, а мыслил рывками я,
водомер. Рваный ход мой по веку и сам оборвался, дрянь. Будто псами трачены
обновы мои вековечные, да частично и псами. Я к фацеции этой приник со
рвением, и в тошноте души осознал, что бабуля та, пробабуля, сквозь землю
провидела, старьевщицей трубила не зря. Да, слыла ты, Орина, гуленой, а
сделалась шлендра типичная. Не взыщи, подустал я жантильничать и понужу
тебя, ломаку, прямо нынче же, тут, на канонерском тряпье, не дожидаясь иных
оказий. Вечно я немочь буду, но был не всегда. И придвинулся. Об этом,
пишется, буду выть, как шакалы, и росомахой рыдать. Соблазнился Илья к шутам
и пошел через бабу вразнос, повело его, как того кота, подмочило ему
репутацию. Знать бы, где шмякнешься, там соломки бы подстелил, и ветошь
позорную - пусть пайков специальных сухих от конторы своей не вижу в
последние сроки ничуть - моленьями бы всю полномочно спалил. Да ведь не
манной единой, ракушек еще на наши века достанет, ракушек-то. Вот пеку не
спеша, дело к ужину. Всюду сумерки, повсюду вечер, везде Итиль. Но там, где
Зимарь-Человек на телеге супругу на карачун повез, лист сухой в самокрутку
сворачивается на лету; под Городнищем, где речь про Егора, про Федора -чистый декабрь; а на нашей на Волчьей - не верится даже - там иволга, там
желна. Парко, жарко ракушкам в геенне их, эк скрипят, соболезную. Все ж одну
за другой глотаю и ем, отскребая от перламутров съедобное. Скорбно и
Зимарь-Человеку жену губить, но и он от решенья не отступается. Жаль тебя,
он ей плачется, топить ведь везу. А не вез бы, она ему, шельма ветхая, совет
подает, сколь годов, оглянись, вместе отбыто. Да вот тот-то и оно, Зимарь
сетует, столь годов, что терпеть тебя ни дня более не могу, опостынула. Но
прошу, продолжает, в положенье мое войди и зла на олуха не держи особенно.
Что уж там, она ему отпускает грех, вольному воля, охулки на руки не клади,
только и ты, дружочек, не обессудь: вероятно, обеспокою порой. Не
обязательно, говорит, еженощно жди, ну, а все-таки, нет-нет да и загляну
постращать. Мастера про Петра: что с Федором? И никто ничего не знает как
следует, все с концами забыли, фефелы халатные. Один я почему-то, средь них
в декабре стоящий, все в памяти удержал. Заводили, стало быть, счетоведа
сидни насчет повеситься - де, не храбрый ты, хоть и Егорий. Разобиделся он
на бражников, удаль его, видите ли, поставили под вопрос, - и вскорости
косу покинул, дабы в эту же синеву доказать, что с ним подобные номера не
проходят. И спроворил что надо где следовало, и завис без истерик на дратве
вощеной и скрученной в восемь раз, знаменитую ту балясину перебросив с сосны
на другую на правильной высоте. И находят его сторожа охот в независимом
таком положении, и выписывают того ли фельдшера из Городнищ: окажи, надо
помощь. Притащился, ему показали - врачуй. Фельдшер им: лично я
свидетельствую удушие. А мы думали, просто не климатит ему тут, ну, а быть,
быть-то будет? Чего не обещаю - того не обещаю, им лекарь сказал. Медицине
видней, говорят, отзвенел, видать, горемыкалка одинокая, откуковал.
Приласкала, правда, дама его эта под самый конец, но и то рябам на смех - с
пятницы на четверг, салом, словно бы, по сусалам. С кем, забавно бы
выяснить, со следующим она побудет теперь, кого осчастливит, а кого, гадали,
осиротит. Так гадали мелкоплесовские сторожа в районе села Вышелбауши, а она
уже, надо думать, наметила тайно, кто именно. Выяснилось потом, в теченье
поминок по Федору, куда в сравнительно недалеких видах физкультурной зимы не
погнушались зазвать и меня. Оттаранили его мы на Выгодощи, посовещались и
тризну постановили вынести на общий простор, на Кабацкой Зари острова, о
которых с таким почтением отзывался всегда отчаливший. Нет, может быть,
местечка на целой Волчьей годящее, нежели те земляные клочки. С первого
взгляда - гряда как гряда: моховина, болотина, ну березка мелькнет, ну
рябина. Но проскучаешь с неделю там, порыбалишь да поваляешься с ватагой
ушкуйников в мураве, на облака тучевые дивясь, и промолвишь навзрыд
тихохонько: Господи, хорошо нам здесь быть с тобой. Веришь ли, как вода мимо
нас идет - как пишет, идет - как стоит; купол небесный так неприметно
крадется всю ночь к утру, и Царствие само Небесное так грядет-не грядет. А
присмотришься резче - летит, летит всей плотью плавной Итиль. Чудно бы,
честное слово, окачуриться на этих привольных клочках. Отойти мечтается в
пору ягод, чтоб пригоршней земляники уста себе усладить и в Жизнь Вечную с
тем и выйти. Право, Господи, не лишнего ли звеню, и вообще - что забыл тут,
чего не видел, к кому пришел? Или точила шершавого не видал? Нет, не надо
мне ничего, ничего не забыл я тут, и любому дяде троюродный я плетень. Где
ты, смертная година, чего замешкалась в отдаленье, подай мне знак. Но
вернешься на материк и разом за суетохой забудешь резоны свои, снова терпишь
и лямку тянешь в отличие от Петра и других удалых калек, что лямке веревку
надежную предпочли. Да, не рисковая, не лихая мы косточка, не высокого мы,
на поверку, парения.
Крылобылка, змей вещий, на поминках рассветом как-то восстал, весь от
костра светозарный, весь в травинках и мурашах, и объявил в полный голос,
чтобы у прочих огней, в том числе и блудящих, на его и на остальных
островах, спящие пробудились: братрия возлежащая, ныне провожаем в
пакинебытие такого вежду окрестных охот, как Федора, Егора, Петра. Его мы
все знали, затем-то нам и печально, поэтому и беспробудничаем столь
бессонно. Помянем же усопшего по-человечески, возвестим каждый всякому,
какой он здоровский жителин слыл. Зашумело в тот понедельник по островам
гуще прежнего, стали званые и незваные удавленника добром поминать, и алкать
завелись по следующей. При затменьи во вторник настал мой черед, и
докладываю, что, не скрою, виновник наших невеселых торжеств клиент был
достойный, и что ножи ему беговые или булатные я точил регулярно и остро, со
ссылкой на прейскурант. В среду почтарь один сизокрылый слово берет. В
Федоре, признается, души я не чаял, почту всегда доставлял ему в разумные
сроки, писем его из чистого любопытства не распечатывал, но если и
распечатывал, то запечатывал заподлицо. А в четверг погребалыцик
разговорился. Незаменимый, уверяет, покойник наш был верховет, но и я же не
промах - покои ему сварганил на-ять. Прокураты они, погребалыцики,
невозможные. Дам пример. Пробовали вы в морозные поры лопатой землю долбать?
Слишком уж механически получается, невпротык. Наломались, намаялись и
быгодощенские на копке сперва ледяной. И приелась им таковская канитель,
прекратили по холоду ковырять, летом и осенью роют, впрок. То есть, прикинут
примерно, сколько на круг по окрестности публики за сезон отойдет - столько
ямин и сделают, даже гака не ленятся прихватить, а в дальнейшем лишь
подровнять там да сям, и надзор. И учитывая, что с середины четвертого
квартала до середины второго платы взимают по мерзлому ценнику, то
становится очевидно и завидно - зима задается у них непыльная. А затесался
меж нами Калуга по прозвищу Кострома, харей мордатый и матерой, до того
матерой - что аж шеи нет. Суету деревенскую не уважал, сидел на острове, в
бочке, оброс и властей недолюбливал ни в какую. В воскресенье приплыл на
плоту в нашу заводь и замечает: нечего было Петру с этой бабой идти.
Интересно, куда ты денешься, волчатнику возразили, не ты же ее выбираешь -наоборот. Все одно, отвечал, нечего было ему идти, не сходил бы - не
сбрендил бы из-за нее и с сиднями бы в чекушку не лез, а не лез бы - со
всеми нами бы нынче гулял. Берегись, Крылобыл Калуге предрек, как бы чаша и
до тебя не дошла. В тот же день при закате солнца просыпается Кострома не в
себе: кто это меня из осоки сейчас поманил? Да никто тебя не манил. Нет,
манили, пойти поглядеть. Он в осоку юркнул точеную и пропал, а когда
обернулся на третьей заре, обступили, расспрашивали: ну? Он сказал им: она.
Сладко было? Не спрашивайте. Сам лыбится, как в родимчике. Берегись,
Крылобыл остерег, как бы горько не сделалось. В среду ягоды волчьей Калуга
поел; умирая наказывал: будьте бдительны; сыздетства на нее я зарился, но
терпел, а сегодня увидел куст - и не вытерпел, крушина спелая, крупная да и
кручина моя велика - побаловались, она велела, и позабудь. И се, пощупайте,
копыта уж - лед. И задумался. Ты гляди, не фартит как, сетование
распространилось по островам, самый лещ по ручьям на нерест пошел, сети
рвет, а у нас - то поминки, то похороны. Отвлекусь я. Догадываетесь, кто
дама эта, Фомич. Раз дремал в катухе я дремном - приснились яйца. Кто-то
явится, так и знай. Пробудился и выхромал помолиться на двор. Пала звезда
бирюзовая, остыла Волга, поредели други мои и друзья, и заборы все в инее, и
сам я не более, нежели имя на скрижалях Ее. И смешливый, и невелик аз есмь,
неразумный. Ночь - как ямина долговая: когда еще вытащат. Но Ты - кто бы
ни был. Ты - не покинь. Так молился. И тут голос мне сразу же: посетит
особа некая ваши места и пойдет через пень-колоду все здесь. Я потек,
упредил; сомневаются. Что такое рассказываешь нам, что еще через пень-колоду
может у нас пойти. Как желаете. И препожалует раз в знакомое вам кубарэ
непреклонных лет человек Карабан. На пороге споткнулся и сосуд небольшой
прозрачный в виде чекушки - вдрябезги. Будет вам бражничать, в треволнении
отрубил. Тихо образовалось, как у глухонемых. Преподнесли ему. Выкушал.
Отдыхал я, повествует, под ильмами, возле банного пепелища, у портомойных
мостков. Ночь как ночь, только в зелень ударяет из-за звезды, и луна как
луна, только рыжая. И по рыжей дороге лунной, как по мосткам, от Гыбодощи
сюда, к Городнищу, близится плесом неторопясь непонятная незнакомая. Собою
-- бывалая, битая, но и телом щедрым подстать - бедовая, тертая, словом -раскрасива до слез. Грешным делом решил - тетка просто помыться надумала,
забыла, что сгорело порхалище наше давно. Как вдруг пригляделся, а это
Вечная Жизнь уже. Села рядом, и мы с ней нежничали, но не прямо-таки, а
будто бы заказал нам кто - полегонечку. Побаловались - пошла себе, легка
на помине. В общем ясно, посетила она, посетила, Карабан заключил. Приняли
мы тогда, зажевали. Не хлещем, говорит, но лечимся, и не как-нибудь, а как
простипомы.
11. ОПЯТЬ ЗАПИСКИ
ЗАПИСКА XIX
Портрет знакомого егеря
Март хрустящ и хрустален
И сосулькой звенит,
И дыханьем проталин
Через фортку пьянит.
В сумрак, настом подбитый,
Настом, как наждаком,
Ты выходишь, небритый,
Штаны с пиджаком.
У тебя есть ботинки,
Но не в этом ведь суть,
Можно ведь полботинки
Смастерить да обуть.
Труд сей, право, не сложен,
Зашла коли речь:
Надо лишние кожи
От ботинок отсечь.
Ты - бродяга, ты - странник,
Лохмотник хромой.
Странен край твой на грани
Меж светом и тьмой.
Вон идет коромысло
О ведре лишь одном,
Ну да в этом-то смысла
Боле, чем в остальном.
Ты - заядлый волшебник,
Ты кудесник хоть плачь,
Но не плачь, есть решебник
Всех на свете задач.
Ты - обходчик, ты - егерь,
Пальцев - пять на руке:
Отпечатки на снеге,
Оттиски на песке.
В этом хвойном заречье,
В деревянной глуши,
Раскудряв и беспечен,
Живешь на шиши.
Жизнь твоя - дуновенье,
Ветерок заводной
И бобылки сопенье
Благосклонной одной.
А живешь ты в сторожке,
Есть-имеются где
И гармошка, и плошка,
И ружье на гвозде.
На газетной бумаге
Сообщение есть:
Стерляди в Стерлитамаке
И в томате - не счесть.
А еще ты - гуляка,
Помалу не пьешь,
Оттого-то собаку
Свою волком зовешь.
Побеги ж на пуантах
К родимой реке,
Сыт и пьян, сыт и пьян ты,
И нос в табаке.
Спотыкнулся, свалился
И веселой гурьбой
По щеке покатился --
Уж ты, милый ты мой.
ЗАПИСКА XX
Баллада о городнищенском брандмайоре
Снова жадаешь луку во сне,
А на зимниках - жижа, зажоры.
Только мжица дожрет этот снег,
На пожарку прибудут стажеры.
Удалые прибудут, бодры --
Нараспашку душа, в разлетайках,
Коротайках, угрях, таратайках,
Худосочные - прямо одры.
Дупелиных полян знатоку
В газырях и в мерцающей каске --
Не лупить глухарей на току,
Но давать горлопанам натаску.
Брандмайор - человек при усах,
Но презрев почечуй и одышку,
Он в апреле взойдет при звездах
На свою каланчу, или вышку.
Козыряет дозорный стажер,
Газырям говоря про пожары,
Что они - над районом Ижор,
Разумея лукаво Стожары.
Не у нас, отмахнется службист,
И глядит в направлении дельты,
Где прожег свою многую лету,
На брандвахте варя брандыхлыст.
Поглядит - и утратит покой.
А на утро, со злобой какой-то,
У брандмауэра стажеров строй
Брадмайор обдает из брандспойта.
ЗАПИСКА XXI
Вышелбауши
(венок записок)
1
Безвременье. Постыдная пора.
От розыгрышей уши, лбы пылают.
Был спрошен: Вышелбауши бывают?
Ответствовал: то хутор в три двора.
2
Достойно ли вести, как детвора,
Глумясь над всем, подобно стае бестий,
Не почитая завтра и вчера
И позабыв о совести и чести.
3
И я хорош - доверился, простак.
Неужли было трудно догадаться,
Что выше лба ушей не может статься,
А хутор Вышелбауши - то так.
4
Развесил уши - и попал впросак.
Ползут по местности невыгодные слухи,
Что я, Запойный, олух и чудак,
И голова садовая два уха.
5
Безвременье, постыдная пора,
Достойно ли вести, как детвора,
И я хорош - доверился, простак,
Развесил уши и попал впросак.
ЗАПИСКА XXII
Прощание городнищенского лудильщика
Шуга отошла. И на пристани
Защелкал на счетах кассир.
Всмотрись в обстоятельства пристальней
И валень повесь на блезир.
Хромая и как бы случайная
Весна забрела на Валдай.
Скажи - прощевай, наша чайная,
Холера тебя забодай.
Послали козу за орехами,
Пустили козла в огород --
Лудить самовары за реками
Артель направленье берет.
Прости-прощевай, наша чайная,
До белых сыпучих путей,
Местечко отнюдь не скучайное,
Уют слепаков и культей.
За реками луда блестящее,
Там гуще и щи, и камыш,
В лузях с балаболкой ледащею
Поладишь - в лузях и лудишь.
Вольготная жизня за реками,
Но ярче бы тульских полуд --
Остаться мне было б с калеками,
С гуляками на лето тут.
Прощай, Городнище, товарищи,
Махни, говорит, мне крылом,
Сойдемся Бог знает когда еще
За нашим всегдашним столом.
Да брось ты возиться с прорухами,
Не терпится в путь посошку,
Плесни, дорогая старуха, мне
Стопездесят грамм портвешку.
Имеется график на пристани,
А на пароходе - кафе.
По-графски важнецки и пристально
Буфетчик стоит в галифе.
ЗАПИСКА XXIII
Портрет перевозчика
Пой, перевозчик,
Ушкуйник ушлый,
Рыж-конопат,
Пой, раздобарщик,
Ушкуй твой утлый
И конопать.
Воспой обводы,
Уключин крепость
И якорек,
И наши годы,
Всю их нелепость,
јк-макарек.
Люблю я, друг мой,
Когда корявый,
Живой, как ртуть,
Зачинишь вдруг ты
Не ради славы
Чего-нибудь.
Стучит в апреле,
Манит на волю
Твой молоток.
И в самом деле,
Пройтицца, что ли,
Под вечерок.
Пропахла сечкой,
Портянкой, свечкой
Вся сторона,
Чудной чумичкой
Глядит с отвычки
Мадам Весна.
Из дальней дали
Меня заметив,
Глаз-ватерпас,
Забудь печали
И, ликом светел,
Достань припас.
Не жмись, щербатый,
Открой, как душу,
Свой бардачок.
Я ж, тороватый,
Тащу покушать
На пятачок.
Катятся воды
Сами собою,
Своим путем,
Уходят годы,
А мы с тобою
Себе живем.
ЗАПИСКА XXIV
Меж собакою
Меж собакою и волком
У плакучих ив
Потерял мужик иголку,
Дырку не зашив.
Он в траве руками шарил,
В молодой траве,
И нашел какой-то шарик
В этой мураве.
И тогда зовет он: братцы,
Чего я нашел!
Те пришли - и ну играться.
Было хорошо.
Шарик то они подбросят,
То поймают, а
Между тем уж пали росы
Прямо на луга.
И туманы выползали
Из реки Итиль,
В избах люди зажигали
Ламп своих фитиль.
А туманы выползали
И лизали кил,
В лампах было мало сала,
И фитиль коптил.
Проходили пароходы,
Баржи волокли,
Волоклюи и удоды
Сватались вдали.
Пароходы проплывали
С баржами и без,
И неясно волки али
Псы промчались в лес.
Неожиданно от шара
Свет пошел - да-да,
Пригляделись - то Стожаров
Главная звезда.
И на той звезде туманной,
Взорами горя,
Много правды необманной
Знают егеря.
Там туманы выползают
Из реки Итиль,
В избах люди зажигают
Ламп своих фитиль.
Там собакою и волком
У плакучих ив
Потерял мужик иголку,
Дырку не зашив.
ЗАПИСКА XXV
Портрет разъездного
(Второе воспоминанье о городе)
Что значит разъездной? То значит,
Что по делам чужой удачи,
Мечтая свет переиначить,
Один чудак по свету скачет;
То род призванья - разъездной.
Он холост. Тщетной головой
Черемух ветви задевая,
И ей вопросы задавая --
Что значит, скажем, разъездной --
Носки заштопать забывая,
И дым глотать не оставляя,
И бицеклет терзая свой,
Он мельтешит, как заводной.
Он беден, глуп, ему не спится.
Не спится, няня, что со мной?
Он, если стар, то молодится,
А если молод - вскоре стар.
Он бредит: у него катар
Путей дыхательных. Бодрится:
Побриться ль? Няня, помазок!
Да что же на ночь-то, сынок?
Молчи, стряпуха, мне Жар-Птица
Вчера привиделась во сне
И предрекла нам пожениться.
И хоть порезаться боится,
Все правит бритву при луне.
Крутясь в такой-сякой стране,
В провинции или в столице,
Он поражен, как мир вертится
И возмутительно дробится,
Являя случаи и лица
Почище всякого кино:
Там маскерад, там ловят львицу,
Здесь - полуголая девица,
А тут - извольте насладиться --
Полуподвальная мокрица.
А мать твердит через окно:
Заклей-ка на зиму окно.
Зиме конец - весне случиться.
И разъездной на слякоть злится,
Которой улица стремится
Ему заляпать ягодицы,
Употребляя в дело спицы
Великосветских колесниц и
Кабриолетов и ландо.
Подобно крякве подсадной,
Под дулом крякать обреченной
И бельевою бечевой
С охотником соединенной,
Навряд ли знает разъездной,
Какой он мог бы быть иной,
Будь не заезжен он ездою,
Как утка - службой подсадною,
Родись он только под звездою
Какой-нибудь не разъездною,
А утка - не под подсадной.
(Apropos, вечером в реке,
Когда нельзя уж в бильбоке,
Когда поспели самовары
И на террасах тары-бары,
Когда, вязанье отложив,
Ваш дед Над пропастью, во ржи
Читает бабушке, когда
Та призадумалась, а сыр во рту держала,
Когда зацокали кресала,
И вот еще одно когда --
Когда пропали провода, --
Мы видим звезды в глубине:
Ведь подсадные все оне,
А остальные к ним с небес
Катят отрадою очес:
Загадывайте без промедленья.)
Но не дано. Судьбы решенье
Пересмотреть, alas, не нам.
Из некоторого учрежденья
Я тут привез пакет, мадам.
Позвольте, что опять за хлам!
Помилуйте, виднее вам,
Однако, распишитесь - там.
И снова едет разъездной,
То прямо едет, то свернет.
Мил человек, ты кто такой?
Да я, папаша, сам не свой.
Собака гавкнет на него,
Дебило глянет и сглотнет,
Сглотнет и глянет, и икнет,
И носом клюнет,
А после сплюнет и затрет
Подошвой слюни,
И не с того да не с сего
Распустит нюни.
Настанет время - все пройдет:
Народ ликует. Каплет мед,
Минуя високосный рот,
Пирующему на манишку,
И клянчит у пивной Удод
Рублишко на винишко,
А изнутри другой орет:
Винишка хочет - ишь ты!
То соловей муку дает,
То мельница засвищет.
Крутясь в стране такой-сякой,
Стране немазаной, сухой,
Давно немытой головой
Себе вопросы задавая
И ею ж ветви задевая,
То мчит, то скачет разъездной,
А к утру, воротясь домой,
Мычит и плачет: Боже мой,
Так вот что значит...
ЗАПИСКА XXVI
Почтовые хлопоты в мае
Что это мне oncle мой любезный не пишет,
Времени, что ли, опять у него совсем нету.
Странно, посулил ведь - напишу тебе непременно;
Вот, свидетельствуйте, не пишет и не едет ни мало.
5 Очи, за реку глядя, проглядел я все, право,
Хоть бы пиктограмму он предпослал, родственник милый,
Так-то, мол, и так-то, такие-де у меня планы,
Иначе же и кинуться куда - ума не приложишь,
Вечно с дядей таким шиворот-наоборот происходит.
10 Походя ноги себе росой умывая,
Выбегу о заре встречать нашего почтальона:
Нету ли ныне пакета на мое, так сказать, имя?
Нету, разочаровывает, по-видимому, разочаровывает, пишут,
Тщательные, видать, задумчивые у тебя адресанты.
15 Ладно, постоим, поточим лясы слегка мы,
После в хоромы я его к себе зазываю:
Эх, заскочи ко мне теперь, Сила Силыч,
Гостем будешь, понимаешь, потолкуем немного,
Зря я разве сварил вчера нектар.
20 Зря, мой Нестор, нектар у нас не варят,
Зря на свете, практически, ничего не бывает,
Зря и заяц не приснится никому кучерявый,
Нектару мы, конечно, твоего немедля пригубим.
Вот заходит ко мне дражайший почтарь Сила Силыч,
25 Капельный такой, видом на редкость никудышный,
Впрочем, перепивал, бывало, и самого Крылобыла:
Внешности, получается, доверяй, да проверяйся.
Да, заскочил, стало быть, ко мне Сила Силыч,
Ух, заскочил, шапкою, сняв, губы вытер,
30 Ну, и я сразу связисту и себе наливаю:
Пейте, пожалуйста, добрые люди, селяне,
Пейте, а то теперь живы, а завтра, что называется, ой ли.
Ой ли, ой ли, кивает, тут ведь не в курсе,
Где обрящешь, а где в одночасье утратишь,
35 То ли дело, когда уже в ящик сыграть соизволишь,
Там уже пиши - не пиши - все прахом пропало,
Там постскриптумы твои, что мертвенному припарка.
С этим Силыч стакан весь незамедлительно и пригубил.
С Силычем и я тут поступил вполне сообразно:
40 Принял, а после, не мудрствуя, нацедил снова,
Дабы со следующей нам не мешкать лукаво.
Так вот, я ему говорю, Сила дорогой Силыч,
Так вот и живем мы с тобой, хлеб жуем мы
Черствый, а то знаешь на сем берегу что болтают,
45 Разное, признаться, болтают на берегу сем,
Волки, болтают, на том тебя, вроде, съели,
Как ты мыслишь - факты это или же байки?
Слышал, слышал, докладывали и мне известье,
Гость, поглаживая оцелота моего, молвил,
50 Только я и сам легонечко сбит с панталыку,
Может, съели, а может, пустые то враки,
Бабушка, выражаются, пополам говорила.
Тут мы с Силычем пригубили опять, снова-здорово,
Или, что называется, подовторили.
55 С другом Силычем зелье губить наладив,
Друга Силыча решил я кое на что подзадорить:
Вот бы нам почитать невзначай некоторые цедулки.
Верно, Яша, резонно у тебя черепок варит,
Силыч мне с достоинством на то замечает,
60 Что мы, разве других письмоносцев плоше,
Где это слыхано - чужих не читать эпистол,
Что же нам прикажете читать себе еще тут.
Вскрыли мы тогда несколько с ним свитков.
Смотрим - чего только не сочиняют люди друг другу,
65 Что, оказывается, их всех только ни заботит:
Сильно, мощно разлита в народе эпистолярность,
Словно эпидемия какая-то распространилась.
Павел Петру в Городнище из Быдогощ, скажем, пишет,
Дядю дрожжей закупить молит браговарных,
70 Букву какую-то непременно найти его умоляет,
В душу лезет, пристал с ножом к горлу,
Дяде в кубарэ не дает надудлиться малость.
Петр Павлу в Быдогоще из Городнища отрезал:
Букву эту, милок, сам себе ищи неустанно,
75 Деньги ж, даденные мне тобой, я профиршпилил,
Знай поэтому, что дрожжи тебе завезу ой ли.
Кроме этого, наждачник Илья пришлый
Тоже потянулся на старости лет к стилу вдруг,
Жалобу Сидору Фомичу Пожилых накатал он,
80 Сетует - костыли у него в метель увели-де,
Егери, якобы, Мелкого Плеса унесли их.
Дайте сроки, получит ведь грамотку и доезжачий:
Псарь мой ловчий, когда б не случилось в том нужды,
Стал бы я разве нижеследующее к тебе строчить? нет.
85 Слямзили люди твои, ау, моих опор пару,
Пусть-ка возвернут поскорей, зимогоры,
Или, передай, покажется вам всем небо с овчинку.
Егери точильщику царапают бересту купно,
Видимо, передал им доезжачий Ильин ультиматум:
90 Мастер-ламастер, упырь и дурной и вздорный,
Зрели мы тебя в гробу с твоими костылями,
Прыгал бы ты, одутловатый, к бобылке на хутор,
Ябедничать же станешь - изведаешь, почем фунт лиха.
Грамоты прочтя и жеваным мякишем их запечатав,
95 Допили, догубили до дна жбан емкий,
Время расставаться тогда нам с Силычем накатило.
Эх, он шапку тогда свою-напялил и вышел,
Обнял меня, духарягу, расцеловал - и дальше.
Силыч, говорю, чего это мне мой oncle все пишет?
100 Зря, возражал, и заяц никому из нас, кучерявых.
В Быдогощах, между тем, бузина вся - цветенье.
ЗАПИСКА XXVII
То не вспарочной Жар-птицы
То не вспарочной Жар-птицы
Сполох дольний - скок-поскок,
Издалека в колеснице
Скачет к нам Илья-Пророк.
Ну и Бог с ним, ergo - буря,
Ergo - грянет, ну и что ж.
Егеря расселись, курят,
Ждут-пождут, но медлит дождь.
Вижу я, как только видно
Все становится на миг:
Над бадьею змеевидный
Так и вьется змеевик.
Этот аспид самодельный,
Благ источник и утех,
Был точильщиков, артельный,
Но утянут был у тех.
Оправдания не ищем --
Ну украли, что с того,
А кто ругается над нищим,
Тот хулит Творца его.
Процедура постепенна:
Капля медлит - егерь ждет,
И напротив - сколь мгновенно
Ловит жужелицу кот.
И еще обыкновенно
Жизнь мгновенна, как назло,
И напротив: сколь нетленно
Никчемушное грязло.
Перейду. Непостижимо.
Покрутился - и уж нет.
На души моей обжимок
Набредет слепой рассвет.
И под брань моих бобылок,
Чубуром жмыгуя хвощ,
Тела белого обмылок
Повлекут на Быдогощ.
Но покуда - вот я, в кепке,
С мужиками у реки,
Сохрани нам, Боже крепкий,
В эту грозу челноки.
В упрежденье ауспиций
Шью охотничий костюм,
Но летят из рук вон спицы:
Ergo - в дупель, ergo - sum.
12. ЗАИТИЛЫЦИНА
Содвинулись все происшествие обсуждать, но тут раздался оркестрион и от
попурри не воздержались. Эх, шерочка, да ты машерочка, косолапочка,
престарелочка. Горе тебе, Городнище большое, мощнеющий град, в минуту пляски
у меня мелькнуло немножечко. И действительно. Именно с того дня есть-пошла
эта смутная Заитилыцина, то есть те нелады, ради коих и разоряюсь на
канцелярии. Слышали новость? Налимы, в луну влюбленные, с целью к ней
воздусями проплыть, исподволь лунки во льду просасывают. Наподобье того и
мужицкая особь сбеленилась и тронулась из-за дамы той. Выплывут, карасики, в
смутный час на бугор, сядут на что попало и мечтают напропалую о ней, из
горла посасывая. Ждут, что снова она наведается, хоть любому известно -бывает редко, а когда и бывает, то зрят лишь считанные, которым свиданки
эти, как правило, идут не впрок. Воздадим тем же Гурию, Федору, Калуге, или
же Карабану В., кто пока что не отошел, но усох и лает: першит. Горе, горе
тебе, Городнище с окрестностями, все вокруг и пустое, и ложное. Заверяет
бобыль бобылку: еду на затон поботать. Но покрутится меж островов, сделает
немного тоней - и все его видят вдруг среди себя в кубарэ за чашкой вина.
Возвращается индивид во свои круги, берется за прежнее. Баламутим, чудим,
проказники, ни о чем не печемся, отвратно на нас поглядеть. Полагаете,
достойных манер не знаем? не благовоспитаны, как надлежит? Знаем,
благовоспитаны, руки даже перед едой, фарисейничая, умыть норовим, но в
основном все одно - бедокурим, не в рамках приличия состоим. Жадность также
нас обуяла. Лежим под вязами, затрапезничаем, и подвизаются разные: а нам не
предложите? А мы не даем, мы хаем: ступайте, еще открыто, соображайте в
своем пиру, алкаши такие. И татьба, извините, татьба несусветная, и
отпихнуться сделалось нечем как есть.
Шел, читайте, из-за всеобщей реки, выдвигаясь в Сочельник от Гурия, с
его похорон. Угощение обустроил тот погребалыцик, он приглашал: заползайте,
желающие, куликнем на старые дрожжи, черви козыри. Я заполз. Гнил парнишка,
рассказывают, в кавказском сыром кичмане, а надоело в неволе - бежал. А
наскучила и мне эта тризна, захотелось к своим починщикам, с ними захотелось
вкусить Рождества. Затерялся мальчонка в горах - я в сумерках. Я катил
восвояси, и вихорь слезу вышибал, и она же катилась радостно. Щи не лаптем
хлебаем покудова, соображаем, что значит острым ногу набуть. Грустновато,
тем не менее, между собакой на просторе родимых рек, хныкать вас подмывает,
как того побирошу в четверть четвертого. Хмарь, ни кожа ни рожа, ни тень ни
свет, ни в Городнище,ни в Быгодоще: взвинтил я темп. Штормовая лампа
горняцкая, даренная главным псарем за долги в счет мелких услуг, телепалась
в пещере за плечьми, и во фляге ее побулькивало. Но возжечь не спешил, в
курослеп еще хуже выслепит, и вот - называем летучая мышь. Противоречье,
погрех. Слепит не ее ведь - нас лучами ее слепит, мы, выходит, летучая
мышь, а летучая мышь не мы никогда. Почему, разрешу спросить, Алладин
Рахматуллин не с нами, а подо льдом скучает сейчас? А чего ж, скороход
опрометчивый, лампаду в сероватости засветил. Залубенели бездомные облака,
залубенело и платье мое, поползла поземка по щиколку. И лишь город бревенчат
картинкой сводною сквозь муть проступил, понял я, чуня, что домы его все
шиты из тепловатого такого вельвета с широким рубцом, и кровли их - войлок,
а может, с фабрички шляпной некрашеный фетр снесли. Чу, вечер вечереет, все
с фабрички идут, Маруся отравилась, в больничку повезут. С фабрички-не с
фабрички, но шагал на гагах и снегурах по тому ли по синему гарусу различный
речник; кто с променада идеей, кто из лесу с елками, кто в магазин, но все
далеко-далеко, не близко. Неприютно оборачивается одному, растревожился.
Веришь-не веришь, но есть кое-кто тут невидимый среди нас. Тормознул и
светильник достал - гори-гори ясно, с огнем храбрей. И тут волка я усмотрел
за сувоями. Не удивляйтесь, зимой эта публика так и снует семо-овамо, следов
-- угол. Лафа им, животным, что воды мороз мостит, и без всякой Погибели
обойдешься. Перевези, ему говорят, на ту сторону козу, капусту и даже
чекалку. Только не сразу, а в два приема, чтоб не извели друг дружку по
выгрузке. И кто с кем в паре поедет, а кто один - решение за тобой. Ни
козу, ни капусту везти не желаю. Погибель сказал, а тем паче его, пусть и в
наморднике, перипетий нам на переправе хватает и без того. И когда усмотрел
за суметами серую шкуру и глаз наподобие шара бесценного елочного с
переливами, то заскучал я, козел боязненный. Побежать - увяжется хищник, в
холку вцепится - и пиши пропало, копыта прочь. Да, смутился, но более
осерчал, возмутился. Умирать нам отнюдь не в диковину, а по изложенным выше
причинам и надлежит. Но от твари дремучей мастеру смерть принимать
неприлично, неудобняк, уважение, хоть малеющее, должно к себе заиметь, мы
ведь, все же, не вовсе заживо угнетенные, не вовсе шушерский сброд. Не
отдамся на угрызение, стану биться, как бился тот беглый парнишка в
чучмекских горах, торопливо дыша. Мышь летучую поставил на снег, скинул
пещер, ободрился. Зверь сидит, наблюдает, голову набок склонил. Что
кручинишься, Волче, налетай, коли смел. Уперся, нейдет. Достаю из запазухи
горбулю обдирную и маню - на-ка, слопай, голодом, вероятно, сидишь. Волк
подкрался, свирепый, хвостом так и машет - хап - и пайку мою заглотнул.
Изловчился я, гражданин Пожилых, ухватил его за ошейник - и ну костылять.
Мудрено индивиду в таких переплетах баланс удерживать, в особенности на
лезвие, ну да опыт накоплен кое-какой, без ледовых побоищ у нас недели тут
не случается. Как сойдемся, обрубки, на скользком пофигурять - слово за
слово, протезом по темячку - и давай чем ни попадя ближнему увечия
причинять. Толку мало, конечно, в подобных стратегиях, однако есть: дружба
крепче да дурость лишнюю вышибает долой. Супостат изначально упорство
выказал, вертелся лишь, как на колу, скуля, но не вынес впоследствие -рванулся, Илью завалил, но доколе ошейник выдерживал, я побегу
препятствовал, и валялись мы оба-два дикие все, белесые, ровно черти в
амбаре. А вдруг лампада моя угасла, рука моя ослабела - чекалка утек. И
взяла меня дрема хмельная, лежу испитой, распаренный - судачек заливной на
хрустале Итиля. И пускай заползает заметь в прорухи одежд, пускай волос
сечется - мне сладостно. Положа руку на сердце, где еще и когда выпадает
подобное испытать, ну и виктория - хищника перемог. А поведать кому-усомнится: где шкура-то. Черствые матерьялисты мы, Пожилых, в шкуру верим, а
в счастье остерегаемся. А с холма, с холма высочайшего, словно государев о
поблажках указ, пребольшая охота валила вдоль кубарэ, ретируясь из чутких
чащ: Крылобыл на хребтине какую-то тушку нес, а стрелки, числом до
двенадцати, - вепря труп. Интересно, что рожи у тех носильщиков от выпитого
за срока стали точно такие же, колуном, да и шли они как-то на полусогнутых.
С полем, с полем, охотников я поздравлял. Олем, олем, мрачные они трубят,
будто умерли. Очевидно, мороз языки их в правах поразил. С наступающим, я
сказал. Ающим, Крылобыл передернул, лающим. Славный, слышь, выдался вечерок,
говорю, приятные сумерки. Ок, старик согласился, умерки.
Наконец докатился я, заваливаюсь в цеха. Там сошлась к тем часам вся
точильная шатия - сошлась, разыгралась. Где в жучка святотатственного
завелись, где в расшиши, а некоторые, грыжи не убоясь, чеканку себе
позволили, тряпок несколько на живую нитку сплотив. Озорничают,
разгульничают, а одернуть, поставить на вид положительно некому, вольгот
развелось всемерных - мильен. И тогда, хватанув рассыпухи, сказанул я
коллегам сочельную исповедь-проповедь. Доходяги и юноши, я призвал, больше
тысячи лет назад родился у южанки Марии Человеческий Сын. Вырос и в
частности возвестил: ежели хоть единая длань соблазняет тебя - не смущайся:
немедленно отсеки. Потому что куда прекраснее отчасти во временах
благоденствовать, нежели целиком в геенне коптеть. Все мы усекновенные, и
грядущее наше светло. Взять того же меня. Отпрыск своих матери и отца,
штатных юродивых с папертей Ваганьковской и Всех Святых соответственно,
начинал я с того же, но после известного происшествия судьба моя окаянная,
овеянная карболкой и ладаном, меняется вкруть. Припускаюсь в различные
промыслы и профессий осваиваю - куда с добром. В результате мытарствий, в
итоге их, прибываю сюда и зачисляюсь в эту артель. Предстою я тут перед
вами, вы все меня знаете. Пусть нагрянет к нам завтра в обед Мерзость
полнеющего запустения, карла одряблая, дряхлая и картавая: с дятлым клювом.
Но инда и перед ее физиомордией я скажу, говоря и с гордостью, что не ведаю
выше имени, чем скромное прозывание русского по-над-речного точильщика. И
если грянет мне голос - да брось ты свои ножи-ножницы, заточи, понимаешь,
ради общего дела Итиль по правому берегу до грозного жала, навроде косы, то
отвечу: пожалте бриться. Но не завидуйте, что снаружи могуч и сухарь - я
внутри прямо нежный. И точу ли с кем лясы, железы ль-- я их, а меня - по
Орине грусть. Что за женщина, не изживешь ни за что. Но не корите, а
кайтесь. Не у всех ли из вас завелись знакомки свои постоянные, но на медок
потягивает к незнакомкам, к непостоянным, вожделеете ко греху. Знаю, бобылок
своих привычных жалеете до гробовой доски, ибо тел и натур ваших порченых
неудобоносимые бремена они, крепясь, переносят. Но возлюбили также и даму
пришлую, и любите беззаветно, которая вам никто, и это тоже наравне с
безобразиями и татьбой нареку Заитилыциной. Пламень, в принципе, надо б на
вас низвесть, но пока погожу, потому что и я же хорош, сам не лучше - с
одной прописан, хозяйство веду, а по другой пламенею. Потому-то и донимают
Илью побасенками запечные эти сверчки. Чуть заслышу - всплывут наши с ней
вылазки и поездки по пригородным городкам с кузнечиками. Так не корите, и
дело с концом. В те хмельные периоды возникали различные пришлые типа
лудильщиков, бакенщиков, щепенников. Извинялись - на огонек, а в
действительности - на дармовщинку. И они заодно разведовали: не подскажете,
кто это из суки псаревой паршу всю повыколошматил? Господа, я в неведеньи,
вот чекалку - да, его били, клочечки по закоулочкам. И выдал им про
баталью, сорвав приличный аплодисмент. По прошествии праздников покидаю
артель - восхожу, бахвал, в Городнище. Тоска по домашней оладье гнала под
приютный кров, желалось и ласковости. Что я понял, бродя, - через что все
устроено? Ничего я не понял, бродя, в том числе, через что все устроено.
Вижу только - бобылка есть вентирь, Фомич, она - вентирь, а ты -натуральный ерш, и пораньше, попозже - но ты ее. Помните случай - не
ждали. Я тоже притек, покаянный, она же бранит: что, притек, окаянный?
Понапраслины не стерпел, распустил я тем Сретеньем руки, но и приятельница в
долгу не осталась, воспользовалась моим обстоятельством. После чего
примирились, оладий, раздобрившись, напекла, а там и до себя допустила. Едва
проерыщилось, выскакиваю в сенцы - нет моих принадлежностей неотъемлемых, а
оставил их тут в твердой памяти, в огуречной кадушке, крышкой даже прикрыл.
Их держать тут привык - бобыльское ее чистоплюйство с костылями в горницу
не велит: оно и с одною подошвой вашей хлопот полон рот, подтирай за вами
ходи. А подсолнухи сами на пол лущите. Вас я не спросила, чего мне лущить,
не я здесь покуда жиличка у вас, но вы. Поглядел на крыльце - аналогия.
Ведьма варево на лежанке тогда разогревала уже. Друг мой, я женщине этой
рек, отчего вы опоры мои истопили в печи в угоду огню негасимому? Ой,
плетете вы сами не знаете что, окорачивает. В таком разе спроворены, я
заключил. Поделом вам, глумилась, ведь сколь упреждала, чтоб с вечера не
отлынивали штырь в щеколду совать - и ухом вы не вели, вот и расхлебывайте.
Нет, это вам поделом, пипетка вы этакая, это вы заставляли в тамбуре их
оставлять, значит обязаны отныне Илью повсюду на санках возить, ибо новую
пару приобрести я лично не усматриваю накоплений, а хватит ли у вас сил с
убогим возиться, не хватит ли - никого не касается, а на которых салазках
первомаем рассчитываете выгуливать, и вовсе не интересует совсем. Тэ-тэ-тэ,
твердит, тэ-тэ-тэ, тараторка трепаная. В сей же день я обрел у ворот
подметную грамоту, обмотанную срамной резиной от панталон и называемую -расписка. Цитатую. Дана гражданину И. П. Синдирела в том, что его
принадлежности плакали связи с тем, что того-то числа ледостава-месяца он
метелил ими гончую суку Муму, а возвращены ему будут вряд ли бы;
мелкоплесовские егеря. И строчу я ихнему доезжачему - волк. Доезжачий
ответствует - выжловка. И пошла у нас летопись. Она шла и идет, а я сиднем
сижу-посиживаю. Профмозоли мои начинают понемногу сдавать, да зато набиваю
писчие. Чем еще увлечен я? С дурындой грызусь, частушки ей вспоминаю
смачные. Девки спорили на даче, у кого чего лохмаче, оказалось, что лохмаче
у хозяйки этой дачи. Заливается - колокольчиком. Еще прошлое озираю -путешествия, странствия.
А изобрази на прощанье чего-нибудь, разъездной горевал, заделай нашу,
побеспризорнее, или же общежелезнодорожное наиграй. Растянул я меха, а
инспектор описывает. Он описывает - я пою. На Тихорецкую, я пою, состав
отправится, вагончик тронется, перрон останется, стена кирпичная, часы
вокзальные, платочки белые, глаза печальные. Ух, нормальная, брат горевал. Я
пою - он докладывает. Про охоту, про то, как отправился он на охоту по
жароптице не так давно, и ботинки его охотничьи на подступах к Жмеринке
внаглую из вагона снесли. Или про то, как загляделась на него в его
молодости персона, служившая на энском разъезде, где пестроватый шлагбауман,
а поручик, в те годы корнет - ноль внимания. Начнет расспрашивать купе
курящее про мое прошлое, про настоящее, налью с три короба - пусть
поражаются, с чем расспрощалась я - их не касается. На охоте, ошарашенный
кражей, по цели выпалил, да не попал, но теперь, весь в регалиях, но век до
нитки спустя, рассуждает, что главнеющую птицу судьбы проворонил, скорее
всего, не под Жмеринкой, а на том пестроватом разъезде, деваху мурыжа
холодно. Вот и нашли ее, говорит, под насыпью. Откроет душу всю матрос в
тельняшечке, как тяжело-то жить ему, бедняжечке, сойдет на станции и не
оглянется, вагончик тронется - перрон останется. Пел и мучился: ласточка ты
моя, на кого покинула, сына забрав и фамилию обменяв ему и себе, и там тоже
веселого мало: хибары, декабрь. И какой-нибудь цыган, сума переметная -копия нас - с котомкой на палке и связками сушек на шее заместо монист -топчет саван родимых пространств, и пусть держится кандибобером, в очах его
прочитаем, что положение швах, что брести далеко и всегда, пусть порой и не
лично нам, а подохнем - настанет других черед, и поблажек особенных не
предвидится. Худь свою прошлую и настоящую я в двух словах изложил - и
мотало на стрелках. Да, блажен, блажен ты, Илья, позавидуешь, претерпел и
хлебнул как следует. Не говори, говорю, так блажен - что-то дикое.
Опрокинули, пропустили. На боковую? - инспектор икнул. Я - ему: не
потягивает, я по больницам свое добрал. Зубы чистить пойдешь? Виноват? Зубы,
спрашиваю, спрашивает, пойдешь чистить? Извиняюсь, я - пас, не требуется.
Совпадение, он сказал, обе челюсти не свои. А чьи же? - я посмотрел.
Государственные, на присосках, поручик сказал, на. И вынул. Я посмотрел.
Понравились сильным образом - белые, острые, что костоправ прописал, вот
санитария шагает. А ты примерь, примерь, не стесняйся, поручик подбил. Я
вправил. Ну как, приходятся? Как в аптеке, поручик, как на Илью они эти
детали лили. Дарю, он вскричал. Что ты, что ты, возможно ль, такие презенты.
Сродственник ты или нет, он вскричал, имею я право брательнику зубы
преподнести: соси и помни. Ну добродетель, ну выручил, я всплакнул. Не бери
в голову, попечитель смеялся мне, пусторотый, играй. Я запел, заиграл -бегло-бегло, словно бы из сибирских руд. Горя мало инспектору, что теснота
-- в пляску ударился, прелестями трясет. В светлой памяти юности мы таких
паренечков жиртрестами прозывали: ничего, откликались как миленькие.
Карусель я заделывал, вероятно, в ритме перебранки колес. Карусель
филигранную: шевелись, раззадоривал, шевелюра. И находила на Илью в том же
ритме удачная мысль, что, мол, зубы вставил негаданно задарма. Ай, зубы
вставил я, эх, зубы вставил вдруг, мне зубы вставил сам, и так далее. Чего
только не перемелет русский дурак за дальнюю дорогу из лазарета в Терем под
скрип реборд; перемелет - и станет мука. И мотало на стрелках. До упаду
плясун мой плясал: завалился на полку - и храповецкого. Снял я, значит,
ботинки с него высокие меховые, бросил на добрую меморию в заплечный мешок,
добрал, что оставалось в баклашке - на посошек, и приветствую в тамбуре
моряка: на побывку, до маменьки? Вышло, говорит, у нас в каботаже
нижеследующее чепе. Плавали на мариупольском сухогрузе два кореша, два
кочегара - второй и первый, и море раскинулось им вполне широко. Но ведь
когда второй из лучших соображений привязанности к анапской пацанке первого
подбросил ему в антрацит какое-то нехорошее вещество и ушел, то шли они как
раз в Балаклаву, на завод газводы. Товарищ ушел, он дверь топки привычным
толчком отворил - и готово дело. Значит, когда он врубил поддув и посунул
свой шобер по самую, как выражаются на флотах, сурепку и пошел этим шобером
шуровать, то шарахнуло - полный кошмар. И пламя его озарило. Тут
заскакивает в котельное отделение тот кочегар, а кочегар ему: вот, полундра,
имеем аварию, плакали наши золотники со всеми их клапанами - дай мне в
зубы, братишка по этому поводу, чтоб дым из меня пошел. Дать не жалко,
братишка над ним ухмыляется, только чем ты ее, папиросину, желал бы я знать,
прихватить имеешь в виду? Я посмотрел, говорит, а у меня кистей моих что-то
нет, оторвало - слезой блестит - как отрезало. И я, говорит, сказал тогда
-- кочегар кочегару: тоже мне, кореш еще называется, кочегарически говоря,
швабра ты после этого, а не матрос - и мать твоя переборка.
13. КАРТИНКИ С ВЫСТАВКИ
Изморози - перейти. Курам - ходить по песку, удивленно печатая своими
курьими ножками. Не любить этих птиц, но любить наблюдать, как печатают на
мокром песке, не подозревая об этом; и ни о чем. Балаболки заслышались.
Перекликались, но не аукались, т.к. шли вместе, сплоченной стаей. Мойра,
проводившая в палисаднике на скамейке свои перезрелые годы, тоже зачуяла
голоса. Тогда она отложила спицы, которыми с утра ковыряла в ушах,
привскочила, всмотрелась в ту сторону и выкаркнула: ведут. Клубок серой
шерсти скатился с ее колен, скакнул на клумбу и, сминая анемические
ханимуны, покатился куда-то клубком брачующихся гадюк. Баракам - ждать.
Вступая в обитель апрельской прелести простоволосо и в шапках, и не вытерев
ног, говорили: ведут, накачалась. Сложному, смешанному духу самокруток и
папирос государственного кручения витать над собранием интересующихся.
Никого тут не знать. Неплательщик усеченной каморки обыкновенно был вне, ему
-- пропадать на хранилище вод, у эллингов, клянча фантики у бесстыжих
гребчих. Мускулистые тренеры, люди среднего возраста, уничижали просителя.
Шла с распущенными, голову запрокинув, чтоб видеть сплошное синее. Белое
демисезонное, распахнутое. Но завтра пригреет - и уже в сарафане. А
кикиморы - в черном. Шоссе фиолетовое, в лиловых лужах, и если еще о
красках, о впечатлении, то вот - мелкая молодая листва, на фоне которой
дается шествие, сообщает вам впечатленье зеленого дыма. Две смертельно
костлявые - под руки. Прочие шли, охраняя, кольцом, и все искали
дотронуться. Уже давно, несколько мгновений замечал происходившее там,
несколько лет замечал все из окна. Впервые - когда-то, потом - то и знай,
а затем - постоянно. Когда бы, куда бы ни: черная ликующая сороконожка,
горбатая мокрица полуподвальная. Меняется время года и дня, длинные платья
стаи меняются на долгополые балахоны. Меняются декорации, освещение, обувь
статисток, но жесты, гримасы, походка - не обнаруживают варьяций. Когда
октябрь и на черствый сухарь гудрона ложится субтильное масло слякоти;
поскольку туман и по сточным канавам старушьих морщин сочится милдью,
ложно-мучнистая божья роса; если поздно, темно и осколки бутылочного стекла
не блестят ни у пристани, ни в мусоре мусорных куч; то ли январь ставит
болтухам ветроснежные кляпы в их тощегубые рты; ниже февраль-кривотроп,
снабдившись клещами вьюг, тщится вытащить вещим трещоткам их сухожилью
языки; или же лето, но пасмурно, и растут, возрастают над местностью
слоисто-кучевые, вымеобразные, - когда и поскольку, да если, да то ли, да
или - тогда и постольку, и следовательно, стало быть,-- никто не заметит
приближения экспедиции, а и заметит - не выкаркнет, а выкаркнет - не будет
услышан, а будет - безрезультатно: ютясь в керосиновом теплом чаду,
опасаясь полипов и гланд, бараки не встретят, не выглянут. Лишь ты,
начинающий лицедей, прикинувшись ревнителем цельсиевой шкалы, а в
действительности оценивая мирозданье, точнее, один из его путей, всякий раз
обнаружишь их снова на пути их к фанерной обители. Если свет помрачился,
угас, злыдни засветят свечные огарки. Бедных, косматых и некрасивых узришь
ты; черты их истошны. Стоило шествию, впрочем, спуститься с насыпи,
приблизиться к огородам, где сутулились пугала, ступить на убитую детскими
играми и печатными курьими ножками дворовую твердь, как все, достигнутое
балаболками в деле преодоления расстояний, оборачивалось фикцией чистейшей
воды. Не помышляя вернуться, не отступив назад ни на шаг, шествие уже
возвращено, сдвинуто, смещено на исходные рубежи, к горизонту, и, явно не
замечая случившегося,продолжает однажды начатое - шествует, марширует,
шагает, влача и толкая, понукая и поучая ту, чья голова запрокинута и
увенчана столь несвежим, а издали - чрез очищающий кристалл пустоты -бантом поразительной свежести. И когда немало апрелей спустя один из
ослушников разъездного училища окажется невольным свидетелем сизифого
скольжения при клоаке-реке, оно, со всеми его особенностями, не явится
вдохновенному юноше пугающим откровением. Сопоставит, сравнит два марша,
отметит их сходственные черты и различия. Обернувшись при помощи байки в
подобье кокона: они оба, заверишь как-то себя, грядущего на казенный
общежитейский сон, они оба - симптомы неизлечимого временного недуга,
исказившего естественное теченье событий и лет, течение бытия, русло
течения. И зима навестила - вся в шевиотах и оттепелях. Пришла, горячо дыша
нутром прикроватной тумбочки; то была сумма запахов - аседол, паста, вакса,
копеечное средство, названное безо всяких обиняков средством против
потертостей, мыло, и, разумеется, галеты Мария, присланные ею заказной
бандеролью. Ты предпочел бы зиму, веющую матиолой, желал бы аромата
гавайской амалии, однако не морщился, не отворачивался неприязненно из
опасения, что обидится и пройдет, а ты ведь хотел получше запомнить ее -дабы на завтра, весной, оставив кокон до рога побудки, предать свидание
карандашу и гуаши. Пришла и дышала. Пеплогривая, странная, цокающая ледяными
подковами. И очнуться в цветах и цикадах, под одеялом с вышитыми верблюдами,
которое вдруг стало мало. И очнуться в египетском саркофаге, в охотничьем
шалаше, в башне господина Флобера, в Пизанской, в дупле тысячелет-него
баобаба, обернувшись большим большеухим коало, вниз ушами висящим. И
очнуться в значении меньшем или же равным нулю, в качестве тушинской
пригоршни праха, туго забитой в тульский мортир. Мария уходит, рассвет.
Разбить и пожарить и съесть три яйца. Крошками хлеба кормить свиристящих
двух птах. Склюют и почистят перья, и снова засвиристят. А другие птицы за
стеклами летели в сторону солнца, а другие сидели на белесых ветвях, а
четвертые пытались печатать на смерзшемся розоватом песке, но следов, к
сожалению, не оставалось. Искоса глядя на фабрику, на дымы отдаленных
заводов и на работника, что, страдая, катил по настилам сверхурочную
трясогузку с тряпьем, восходило светило. Визит тряпкореза.
Жанрист-подвижник не нужен и неизвестен. Кухарка разорившегося аристократа
потчует чем-нибудь завалящим заглянувшего на часок ухажора. Чаевничают на
кухне за липким столом. Двери на задний двор приоткрыты, видна тележка,
груженная благородным старьем. Непосредственно за двором берут начало
задворки. За ними угадываются: кабак, шлагбаум, версты размытого тракта,
острог, Сибирь и погост. Визитер неухожен, расхристан, корытолиц, его
обличье носит следы всевозможных излишеств; кухарка ж вообще нехалява, а
барин ее, худосочный седеющий ремоли, отчего-то прячущийся в чулане и робко
лорнирующий работника (самый жухлый угол живописи), слегка отведя изысканной
длиннопалой рукою замызганную занавеску, сам хозяин, в ночном колпаке и
каком-то убогом, с обремканными кружевами жабо и манжет, исподнем, -совершеннейший нехолюза. Да не очнуться ль в его родовом поместье? В
библиотеке? на витиеватой козетке? в лучшие дни владельца? им же самим?
Сочинениям честолюбцев покойных мерцать в шкапах золотыми тиснениями
корешков, коль скоро Селене, безмозглому детищу глухонемого сумрака, будто
бы проглотившей себя и тем потрясенной и возгордившейся, Селене с чертами
диктаторствующей идиотки - вбирать своим сардоническим ртом, порами своего
высокосиятельствующего лица кабинетную темноту, и свету - преобладать, и
всему, что способно отсвечивать, отражать, блестеть и поблескивать - всему
тому поблескивать, блестеть, отражать и отсвечивать. Но вот шевелению
тополей, шебуршанию их мясистой листвы - предвестить скоропостижное утро, и
луне начинать уже меркнуть и запрокидываться, закидываться, как в припадке
падучей, скатываться с крыш несъеденным колобком, закатываться за них,
капать в гофрированную ушную раковину, куда дудят по субботам щекастые
дудари, сваливаться в парк военного отдыха, в купы платных платанов и
публичных лип с их шевеленьем - скатываться, сваливаться и вертеться в их
шебуршении чертовым колесом. Заря развенчивала, умаляла луну; так проходила
ее слава. Сияние с неба проницало смеженные веки твои, лицо твое реяло. Но
даже и в эти, исполненные высоких прозрений мгновения младости ты, в то
время обыкновенный стажирующийся разъездной, не осмелился бы и предположить,
что настанет пора - и ты сделаешься доезжачим. Первые метлы и скрежет
хлебных лотков, изымаемых из ячей хлебовозов, и визг тех же лотков,
съезжающих в преисподнюю по Бремсбергу: хлеб чьих-то ранних лет. А некто,
столь же героически ранний, шел, страдая одышкой и сквернословием, а
несколько погодя из пурпурных перст Авроры выскользнула первая конка -скользила по рельсам, везла пустоту, шипела подшипниками и троллеями и: вот
и утро в мантии багряной ступает по росе восточных гор, - опубликовано было
на маршрутной табличке приличествующими случаю иероглифами. И вообще -вдоль всей улицы самокатно шумели битком набитые экипажи. Вид пассажиров
казался уныл, словно запах раскрытых, заклинивших, как назло, зонтов,
которые с точки зрения исподлобья так живо напоминают подмышки
архиоптериксов, и которыми так и тычут друг другу в нос восторженно-сыро
ворвавшиеся на остановке Театр восхищенно-сухо вырвавшиеся из него
провинциалы после премьеры, открывшей очередной эзопов сезон. Неприметный
сверчок окраин, в октябре ты особенно скрытен. Грустноглазый, вяло реешь
клочковатою мгой, вечером тихо идя от качелей, от стапелей, от серых, как
мокрая парусина, водно-моторных вод. Возникаешь, исходишь, находишь на:
мелкий татарник перед шоссе, потом - на шоссе, на мелкий татарник за ним,
на уютную балку Пренебрежения, на ненаглядные - ненавистные - ненужное
зачеркнуть - палисады и кровли, чтоб и сонно, и слепо, и холодно заслонить
это все, спрятать, сокрыть, утаить от чуждых свидетельств - клубясь,
извиваясь и корчась раздавленно и бесшумно между пятью и шестью. Прячешь,
скрываешь, таишь, а если спросить - отчего - не ответишь; наверно, не
знаешь ответа? нет, знаешь, но не ответишь - и только. Только ответишь
когда-нибудь, отюно шествовав, отгоревав, отгорев, но, как и прежде, ревнуя
ту давнюю местность к чужим на ней, ответишь за все. Неразумная девочка,
сирота и дитя сирот этой земли, я зову тебя - оглянись. Ведаешь ли, как
ясен и чист неумытый лик твой, и сколько земных печалей сестер твоих слилось
в неземных чертах его. Одинокая и единственная из всех единственных и
одиноких, коим числа несть, гори-гори ясно - там, на булыжном шоссе, здесь
-- на разъезжей росстани, и в тупике, где лопух. Гори белым цветом,
безгрешным цветком, гори, горькая, гори, робкая, гори, заветная. Гори для
Якова, гори для всякого, смятенно спешащего на свет твой. От Георгия до
Покрова, от рекостава до рекоплава, и от черного поля до белых, осеняющих
осень путей - гори вселетье, гори всезимье, и белой пастушьей звездой твори
повсюду свет кроткий, тайную милость твою. Радуйся - ни к чему не причастен
извечный, нездешний твой образ. Там, на булыжном шоссе, здесь - на
разъезжей росстани - гори негасимо в кругу погребальных старушьих
голов-головешек - седых и чадящих. На том ли погосте, на той ли горе -белей отдаленно, гори вознесенно, плененная воинством людоподобных крестов,
бурые бугры оседлавших. Гряди, радуясь, - все-то небо оглашаешь ты
кликушеским балабала. И приидоша сумраки, и темные летуны к ночи
совокупляются в черные стаи - и только выспренные пространства внемлют сему
ответу.