Т.Г. Румянцева
КАТЕГОРИЯ (греч. Kategoria -
высказывание, обвинение; признак) - предельно
общее понятие. Образуется как последний
результат отвлечения (абстрагирования) от
предметов их особенных признаков. Для него уже не
существует более общего, родового понятия, и,
вместе с тем, он обладает минимальным
содержанием, т.е. фиксирует минимум признаков
охватываемых предметов. Однако это такое
содержание, которое отображает фундаментальные,
наиболее существенные связи и отношения
объективной действительности и познания. Каждое
философское направление вырабатывает и
использует набор собственных К. В диалектическом
материализме, например, К. являлись понятия
материи, сознания, качества, количества,
сущности, явления, необходимости, случайности и
др.; в объективном идеализме - идеи, мирового
разума, бытия, небытия, противоречия; в
экзистенциализме - экзистенции, трансценденции,
свободы; в позитивизме категориальный статус
обретают понятия протокольного предложения,
верификации и т.д. Своя система К. присуща и
каждой конкретной науке.
В.Ф. Верное
КАТОЛИЧЕСТВО (греч. katholikos -
термин христианского учения, впервые
встречающийся в христанской литературе у Св.
Игнатия Антиохийского (поел, к Смирнянам 8. 2.) и
использующийся в следующих значениях: 1) в
значении Вселенской Церкви в отличие от понятия
о поместных церквах, подчеркивая веру всей
Церкви, т.е. те доктрины, которые ис-поведывались
"всегда, повсюду, всеми"; 2) в значении
"ортодоксальный", "правильный" в
отличие от "еретического" или
"раскольнического"; 3) в значении ранней
неразделенной Церкви - до разрыва между западным
и восточным христианством в 1054; 4) в значении тех
христиан, которые заявляют о своей
принадлежности к исторически-непрерывному
Преданию Церкви в отличие от протестантов,
признающих для себя исключительным авторитетом
Священное писание (Библию) интерпретируемое ими
в духе Реформации; 5) представителями Западной
Церкви термин "К." ("Римо-К.")
используется как самоназвание, начиная с
Реформации (16 в.), т.е. если термин "Западная
Церковь" конституируется в рамках дистинк-ции
по отношению к православию, то термин "К."
("римо-К." или "католицизм") - по
отношению к протестантизму; 6) ан-гликане и,
позднее, старо-католики также называют себя
термином "К.", причем и восточные и западные
христиане нередко соглашаются с тем, что в выше
указанных общинах представлена в той или в иной
мере вера раннехристианской церкви. Со стороны
вероучения К. как Римо-К. характеризуется строгой
приверженностью Преданию с принятием "живого
голоса" Церкви, "непогрешимо раскрывающей
откровенные истины", утвержденные на
основании веры. Если в ранние века Церковь
занималась раскрытием содержания понятий о
Троице и Воплощении, в средние века ее усилия
были центрированы вокруг учения об отношениях
Бога к человеку через благодать и таинства, После
Тридентского собора (1563) теологи занимались
раскрытием понятий о структуре и прерогативах
Церкви, месту Божией Матери в домостроительстве
спасения и функции Папы как наместника Христа на
земле, учение о чем нашло свое выражение в
догмате о папской непогрешимости,
провозглашенном на I Ватиканском соборе в 1870. В
последующие годы возникла определенная реакция
против позиций, развившихся к концу 19 в. в связи с
желанием привести Церковь в более тесную связь с
современным миром. Это движение тесно связано со
II Ватиканским Собором, а именно - его
постановлениями о коллегиальности епископов,
использовании вернокулярности в богослужении и
в более либеральном отношении к христианам
других конфессий. С внешней точки зрения Римо-К.
представляется как организованная иерархия
епископов и священников с Папой во главе.
Согласно Римо-Католическому учению, эта иерархия
представляет Божественную власть, основанную на
полномочиях, врученных Христом его апостолам
вообще (Ин. 20, 23) и Св. Петру, в частности (Мф. 16, 18; 22,
32; Ин. 21, 15-17), преемниками которых традиционно
считаются Папы. Первенство Пап над Церковью,
несмотря на мнения представителей Теории
Соборности и Галиканистов, широко было принято в
Западной Церкви с ранних времен, как видно из
возвращений к Риму во время расколов Донатистов
и Пелагиан в 4 и 5 веках. Это учение было
положительно принято на Трентском соборе и лишь
слегка модифицировано II Ватиканским собором,
который подчеркнул позицию епископов.
Сверхестественная жизнь, как и в Православии,
преподается христианам представителями
иерархии в 7 Таинствах (Крещении, Миропомазании,
Покаянии, Евхаристии, Священстве, Браке и
Соборовании). Центром Литургической жизни в
Римо-К. является Месса, представляемая как
продолжение Воплощения и бескровное
воспроизведение Голгофской Жертвы. Акцентирован
культ Мадонны. Религиозная жизнь, оформленная в
средние века в относительно небольшом
количестве монашеских Орденов и братств, в
постреформационном К. выросла как в их
количестве, так и в их активности. Наиболее
влиятельным из современных орденов является
"Общество Иисуса" (Иезуиты). По данным 1993, в
мире насчитывается более 900 миллионов
римо-католиков. (См. также Христианство.)
А.А. Рыбаков
КАУЗАЛЬНОСТЬ (лат. causalis -
причинный, causa - причина) или причинность -
понятие, использовавшееся в философии
традиционного типа для обозначения необходимой
генетической связи явлений, из которых одно
(причина) обусловливает другое (следствие). В
таком контексте К. трактовался как одна из форм
всеобщей связи явлений, как внутренняя связь
между тем, что уже есть, и тем, что им порождается,
что еще только становится. Предполагалось, что
этим К. отличается от других форм связи, которые
характеризуются корреляцией одного явления
другому. Внутренняя связь рассматривалась как
сущность К., она понималась как присущее самим
вещам внутреннее отношение. К. полагалась
всеобщей, т.к., согласно естественно-научным
воззрениям того времени, нет явлений, которые не
имели бы своих причин, как нет явлений, которые не
имели бы (не порождали бы) тех или иных следствий.
Связь причины и следствия считалась необходимой:
если есть причина и налицо соответствующие
условия, то неизбежно возникает следствие. В
последующем (особенно в 20 в.) принцип К. подвергся
кардинальному переосмыслению. (См. Анти-Эдип,
Детерминизм, Неодетермииизм, Причина и
следствие, "Смерть Бога".)
А.Н. Леванюк
КАФКА (Kafka) Франц (1883-1924) -
австрийский писатель. Автор романов
"Процесс", "Замок", "Америка", а
также ряда рассказов. Его немногочисленные
произведения, совмещающие в себе элементы
экспрессионизма и сюрреализма, оказали
значительное влияние на философию и культуру 20 в.
К., получивший широкую известность после
посмертной публикации его романов в 1920-е,
является одним из наиболее интерпретируемых
литераторов. Можно выделить четыре основные
группы интерпретаций: социальные,
психоаналитические, религиозные и философские.
Социальные интерпретации, которые являются
наиболее распространенными, рассматривают
"Процесс" и "Замок" как повествования о
борьбе индивида с могущественными политическими
и бюрократическими структурами, несущими в себе
угрозу свободе и демократии. Подобные трактовки
творчества К. получили широкое распространение в
кинематографе, журналистике и прочно
закрепились в обыденном сознании.
Психоаналитические интерпретации рассматривают
произведения К. в качестве кодированных структур
психоаналитических символов, в подтверждение
чему приводятся факты сложной личной жизни К.,
многие из которых нашли отражение в его
дневниках и письмах. Представители психоанализа
указывают на трудные отношения К. с отцом, а также
с двумя невестами, ни на одной из которых он так и
не женился, считая, что эти личные проблемы
воплотились в сложной символике его романов.
Религиозные интерпретации делают акцент на
библейских мотивах, присутствующих в
произведениях К., на использовании им притч,
наличии религиозных символов в его
произведениях. В подобных трактовках герои
романов К. заняты поиском Бога, который
оказывается предельно трансцендентным миру
(М.Брод). Наиболее известные философские
интерпретации предлагались в экзистенциализме,
который видел в К., наряду с Кьеркегором и
Достоевским, писателя, наметившего основные темы
трагичности бытия и экзистенциального
одиночества индивида. Камю и Сартр
позаимствовали у К. немало литературных приемов
при создании экзистенциалистского романа Кроме
того, экзистенциализм вдохновил и чисто
философские интерпретации, которые усматривают
в противостоянии Землемера и Замка в
"Замке", Йозефа и Суда в "Процессе"
метафорическое осмысление проблемы отношения
субъекта и реальности (Д.Хеллер). В 1950-1970-е К К.
продолжают обращаться представители
структурализма И постструктурализма. С одной
стороны, Р.Барт, С.Зонтаг и другие авторы
подвергают критике неутихающую волну схожих и
избитых интерпретаций творчества К. и призывают
оставить его произведения такими, какие они есть;
с другой стороны, многие философы (Делез, Адорно)
используют тексты К. для подтверждения своих
концепций.
А. В. Филиппович
КАЧЕСТВО и КОЛИЧЕСТВО -
философские категории, впервые
проанализированные в таком статусе Аристотелем
в "Категориях" и "Топике". Качеству
(предикаменту, отвечающему на вопрос
"какое?") Аристотель приписывал четыре
возможных контекста: наличие либо отсутствие
врожденных, исходных способностей и
характеристик; наличие как преходящих, так и
стабильных свойств; свойства и состояния,
присущие вещи и явлению в процессе их
существования; внешний облик вещи либо явления.
Количеству (вопрос "сколько?") Аристотель
приписывал ипостаси "множества" и
"величины" в русле главной, с его точки
зрения, мыслительной функции данной категории:
выяснения "равенства" либо
"неравенства". В картезианской традиции
данные понятия были исключены из реестра главных
философских категорий. Кант, применяя эти
понятия в процедуре организации и классификации
категорий чистого рассудка (по "количеству"
суждения чистого рассудка делились на единичные,
частные и общие; по "качеству" - на
бесконечные, утвердительные и отрицательные),
неявно обозначил наличие некоей взаимосвязи и
взаимозависимости между ними. Гегель,
трактовавший качество как определенность
тождественную с бытием, а количество - как
внешнюю, безразличную для бытия определенность,
понимал их как некие этапы определения и
самоопределения бытия. Качество выступало у
Гегеля ступенью трансформации бытия через
наличное бытие к "для-себя-бы-тию", а
количество - как ступень перехода от чистого
количества через определенное количество к
степени. Эксплицируя содержание категории
"качество", Гегель вводит понятие
"определенности" как эмпирической
презентации качества, "свойства" как
проявления качества в конкретной системе
взаимодействий или отношений (и в этом смысле
единое качество может проявляться в бесконечном
ряду свойств, связанных с той или иной системой
отсчета, однако будучи внутренне обусловленными
качеством, свойства открывают возможность его
познания) и "границы" как феномена
дифференцированное(tm) качества от других
качеств. Аналогично содержание категории
"количество" уточняются посредством
введения понятий "величины"
(пространственной протяженности и временной
длительности системы) и "числа" как
непустого множества. Синтезом качества и
количества у Гегеля выступала мера.
Гегельянизируя марксистскую парадигму
миропонимания, Энгельс трансформировал учение
Гегеля о противоположенности качества и
количества и их синтезе в мере и придал данной
схеме прочтение и статус закона "перехода
количественных изменений в качественные и
обратно". Появление и прогресс совокупности
математизированных эмпирических наук,
основанных на процедуре измерения
количественных параметров вещей и явлений, на
соотнесении и сопоставлении этих параметров с
качественными характеристиками элементов бытия,
сохраняет и актуализирует философскую
значимость категорий "качество" и
"количество"
А.А. Грицанов
КИНИКИ - см СОКРАТИЧЕСКИЕ ШКОЛЫ.
КИТАЙСКАЯ ФИЛОСОФИЯ - одна из
основных составных частей мировой истории
философии, характеризующаяся ярко выраженной
самобытностью. Радикальная деми-фологизация
осуществлялась в древнекитайской культуре как
бы изнутри мифосознания - через переосмысление
мифологической модели мира при сохранении ее
общей структуры, прежде всего, - принципа
единосущности макро- и микрокосма, поэтому
базисной интенцией китайского философского
мышления была идея органического единства
человека и мира. Органицизм мышления обусловил
понимание вещей как подвижных, текучих
образований: "ци", универсальный субстрат
мира, трактуется как непрерывная среда
динамических колебаний, поляризуемая действием
противоположных сил - "ян" и "инь" (света
и тьмы, напряжения и податливости); каждая вещь
содержит в себе начала "инь" и "ян",
поочередно доминирующие и обеспечивающие
пульсацию перемен. Эмпирически наличное
состояние дел постоянно должно приводиться в
соответствие с изначальной гармонией великой
триады Небо - Человек - Земля, поэтому китайское
философское мышление характеризуется отчетливо
выраженным практицизмом. Знание - "чжи" -
предмета включает не только его описание, но и
предписание к действию: обладать знанием значит
прежде всего "знать свое дело". В центре
внимания китайских мыслителей находились
этико-политические проблемы, поскольку
деятельность по упорядочению Поднебесной
(социума) понималась как важнейший фактор
поддержания вселенской гармонии. Уже в период
Западного Чжоу (нач. I тыс. до н.э.) оформилась одна
из центральных категорий китайской мысли -
"дэ", обозначающая силу порождения и
упорядочения. Благодаря силе "дэ" Небо
(Небо-и-Земля) порождает и взращивает все сущее.
Правитель - "ван", являясь Сыном Неба,
приобщается к "великому дэ Неба и Земли"
(космоса) и распространяет его на мириады людей,
гармонизируя Поднебесную. В свою очередь, на мир
и благополучие, царящие в Поднебесной, Небо
отвечает правильным порядком природных
процессов, хаос же в обществе вызывает природные
катаклизмы. "Золотым веком" китайской
философии является период 6-3 вв. до н.э. В это
время возникли конфуцианство, даосизм, моизм,
легизм, школа натурфилософов и школа имен. В
условиях, когда власть чжоуского вана стала
чисто номинальной, состояние дел в Поднебесной
^сознается как зависящее от "дэ" каждого
человека. Родоначальники двух основных течений
китайской философии - Конфуций и Лаоцзы - вводят в
связи с этим категорию "дао" - пути как
мерила должного индивидуального поведения.
Накопление "дэ" достигается познанием
"дао" и следованием ему; обладание знанием
оказывается важным средством гармонизации
Поднебесной Конфуций и Лао-цзы разрабатывают
взаимодополнительные модели познания "дао".
Для Конфуция характерна опора на формальную
упорядоченность человеческого поведения
посредством строгого следования правилам
церемониала "ли". Воплощением знания
выступает "благородный муж" ("цзюнь
цзы"), посредством жесткого самоконтроля
обуздывающий природно-хаотическое начало в
человеке. В противовес конфуцианскому
культуроцентризму даосизм выдвигает стратегию
"следования естественности". Отказ от
всякой преднамеренности и целенаправленности в
действии (принцип "недеяния" - "у вэй")
позволяет совершенномудрому приобщится к
"дао" как общемировому естественному ритму
событий. При империи Хань (3 в. до н.э. - 3 в. н.э.)
конфуцианство приобрело статус официальной
идеологии и впоследствии на протяжении столетий
оказывало огромное воздействие на облик
традиционной китайской цивилизации. Даосское
учение трансформировалось в так называемый
"религиозный даосизм", занятый
преимущественно решением проблемы бессмертия и
образующий неортодоксальную составляющую
китайской духовной культуры. Развитие
философской мысли в Китае характеризовалось
традиционностью: для нее характерна
исключительная стабильность круга основных
философских проблем и категорий, а
преимущественными формами философского
творчества являлись комментарии и компиляция
канонических произведений.
В.Н. Фуре
КЛОССОВСКИ (Klossowski) Пьер (1905-1995) -
французский писатель, философ, психоаналитик,
художник, литературный критик. С 1935 (совместно с
Батаем и А.Брето-ном) - участник "Союза борьбы
революционных интеллектуалов". Основные
сочинения: "Сад, мой ближний" (1947), "Ницше,
политеизм и пародия" (текст лекции,
прочитанной в 1957, был опубликован в 1963), "Ницше
и порочный круг" (1969) и др. В качестве своих
предшественников признавал де Сада, Ницше,
Фрейда, Батая. Оказавшись в середине 20 в.
вовлеченным в теоретические дискуссии
французских философов об идейном наследии Ницше,
К. подчеркивал, что идея "вечного
возвращения" (см. Вечное возвращение), столь
любимая Делезом, весьма и весьма уязвима. По
мысли К., данная концепция в первую очередь
направлена против идеи постистории или "конца
истории". Согласно К., идея "вечного
возвращения" постулирует не только то, что
никогда не было начала ("первого раза"), но и
никогда не будет "конца истории"
("последнего раза"). По мысли К., в контексте
таких рассуждений явно проглядывается ряд
парадоксов. Не существует оригинала, образец
копии уже является копией: копия посему всегда
являет собой копию копии. Не существует маски
лицемерия, ибо лицо под этой маской уже является
маской: всякая маска есть маска маски. Не
существует факта, есть только различные его
интерпретации: посему любая интерпретация есть
интерпретация более старой интерпретации. Не
существует собственного смысла слова, есть смысл
фигуральный: посему понятия суть не более чем
скрытые метафоры. Не существует подлинной версии
текста: есть только переводы - вторые, третьи и
т.д. Не существует истины: одни
лишь ее имитации и пародии на
нее. Из этого следует, по К., следующее: в
основании отрицания всякого определения начала
или реальности оригинала лежит ликвидация
принципа тождества; посему видимости тождества,
с которыми мы сталкиваемся, суть маски. Любое
тождество - продукт симуляции. Тождественное -
это всегда "иное", полагаемое "тем же
самым"; при этом под "той же самой" маской
обязательно скрывается другое "иное". Маска,
воспринимающаяся как та же самая, никогда
таковой не является; тот, кто верит в то, что это
то же самое, сам никогда не бывает тем же самым.
Эти парадоксы, по К., обусловливают то, что теория
вечного возвращения не в состоянии
сформулировать "принцип различия",
способный противостоять принципу тождества.
Концепция вечного возвращения
противопоставляет принципу тождества видимость
принципа различия. По мысли К., теория вечного
возвращения являет собой лишь пародию теории.
Философия различия тем самым - не более чем
мистификация: "демис-тифицируют лишь для того,
чтобы лучше мистифицировать" (К.). Результатом
этого, например, выступает у К. ход идеологов
Просвещения до 1789: философия как антирелигиозная
критика способна вернуть людей в лоно античных
добродетелей. Но критика властей как любая иная
критика не может претендовать на статус
непогрешимой. Различие между критикой лжи и
самой этой ложью, по мысли К., искусственно
стимулируется: "Современные катастрофы всегда
более или менее быстро смешиваются с
"радостной вестью" ложного "пророка". К.
делает вывод: классическая философская линия
(Платон - Гегель) как вера в истину выступает как
эпоха де-мистификации: люди в это время
разучились выдумывать новых богов. Ницше своей
книгой "Сумерки богов" попытался превратить
истинный мир в выдумку, это, разумеется, не
означает, что вера в сверхъестественный мир
покинула людей. К. оценивает это так: "Мир стал
выдумкой, мир как таковой - лишь выдумка: выдумка
означает нечто, о чем рассказывают и что
существует только в повествовании, мир есть
нечто, что рассказывается, пересказанное событие
и, следовательно, интерпретация: религия,
искусство, наука, история - столько различных
интерпретаций мира или, точнее, столько
вариантов выдумки". Идея "конца истории"
означает в настоящее время, по мнению К.,
готовность человечества покинуть историческое
время и вновь войти во "время мифа".
Центральным для понимания собственной концепции
К. является сборник его эссе "Сад, мой
ближний", в котором он развивает идею
"интегрального атеизма", знаменующего
собой, по его мнению, конец антропоморфного
разума. Согласно К., рациональный атеизм лишь
наследует нормы религий монотеистического типа,
замещая теоцентризм антропоцентризмом.
"Интегральный атеизм" утверждает, что
вместе с "абсолютным гарантом" принципа
идентичности (тео- или антропоцентризмом)
исчезает сам этот принцип, а также моральные и
физические обоснования ответственности
индивидуального "Я". Основным мотивом
деятельности субъекта является "желание",
которое, в отличие от "сексуальности",
остается неизменным на всей протяженности
развития психосоматической конституции
индивида. Самосознание личности есть продукт
воздействия нормативного языка социальных
институтов, т.е. "языка власти" на
бессознательные волевые импульсы, характерные
для естественного состояния человеческой
природы. В результате первоначальная
расстановка импульсивных сил предстает в
психике индивида в перевернутом виде,
насильственно поддерживая строгую субординацию
жизненных функций организма с целью дальнейшего
воспроизводства человеческого рода. Для
восстановления "истинной иерархии" прав и
реабилитации "единичного" перед
"всеобщим" К. считает необходимым
устранение "цензуры нормативности",
укорененной в сознании на уровне
"представлений" (критериев различия добра и
зла, истины и лжи и т.п.), непосредственно
"действием", причем "текстуальным", а не
социальным. Отказ от практики социальных реформ
означает отказ от революции как насильственного
внешнего принуждения и переход на иной
онтологический уровень - индивидуального усилия
в рамках самосознания личности. Такая стратегия
предполагает длительную работу по
культивированию индивидуального усилия,
"внутреннего порыва" в литературном опыте
трансгрессивного преодоления преграды,
препятствующей нормализации психического
состояния индивида. При этом выход за пределы
культурных регулятивов, укорененных в сознании,
на практике означает преодоление и
"субъективности" как таковой, разложение
самой структуры сознания в отказе от принципа
идентичности. Индивидуальная структура личности
оказывается не тождественна самой себе,
распадаясь на множество автономных,
самодостаточных образований, отличных друг от
друга психических состояний, которые нарушают
симметрию в бесконечности "зеркальных
отражений" индивидуального "Я". Целостное
представление о "едином" разрушается
симуляцией "множественности" в режиме
постоянного возобновления, актуальности
становящегося "Я" и его "вечном
возвращении" к самому себе, но уже в роли
Другого, который не станет объектом
манипулирования.
А.А. Грицанов
КОГЕН (Cohen) Герман (1842-1918) -
немецкий философ, основатель и виднейший
представитель марбургской школы неокантианства.
Основные работы: "Теория опыта Канта" (1885),
"Обоснование Кантом этики" (1877),
"Обоснование Кантом эстетики" (1889),
"Логика чистого познания" (1902), "Этика
чистой воли" (1904), "Эстетика чистого
чувства" (1912) и др. К. начал свою
преподавательскую деятельность в университете
г. Халле (1865-1875), а с 1875 возглавил после смерти Ф.
Ланге кафедру философии в Марбургском
университете, где вокруг него сложилась группа
последователей и единомышленников, составившая
ядро марбургской щколы неокантианства. Первые
работы К. носили, гл. обр., вторичный,
интерпретаторский характер, представляя собой
попытки нового понимания трех кантовских критик.
Разработку оригинальных взглядов и создание
самостоятельной философской системы К. можно
датировать 1902, когда вышел в свет его главный
труд - "Логика чистого познания". В работах К.
и его учеников разрабатывается учение,
сознательно опирающееся на ряд идей и принципов
кантианской гносеологии, которая, став однако
лишь отправным пунктом для разработки новой
системы взглядов, была подвергнута радикальному
пересмотру. Прежде всего это касалось
гносеологического дуализма "вещи в себе" и
явления, кантовской трактовки понятия
"данности" и его представления об ощущении,
как основе познания. Перестроив кантовское
учение, К. создал чисто гносеологическую
философию, которая не ищет для себя каких-либо
предпосылок, существующих вне и независимо от
познания. Т.обр., философия трансформировалась в
логику чистого познания, ориентированную на
поиски внутреннего систематического единства
знания, понимаемого как самостоятельная и
бесконечно саморазвивающаяся система, в
границах которой и развертываются все отношения
между частными содержани-ями научных положений
(включая и отношения между познанием и
действительностью, субъектом и объектом).
Превратив чистую мысль с ее априорными
принципами в единственный источник познания
(знания) и его первоначало (и по форме и по
содержанию), К. пришел к выводу, что чистое
мышление само строит свой предмет, который
никогда ему не "дан" извне, а "задан" в
виде неизвестного, "Икс", проблемы и т.п.
Познавательный процесс приобретает, т. обр.,
характер серии актов категорического синтеза,
протекающего по априорным законам самого
мышления. В результате неопределенный предмет
постепенно определяется, оставаясь однако
всегда незавершенным и открытым для новых серий
определений в последующих синтезах. Процесс
построения предмета чистой мыслью, по К., это
одновременно и построение самого мира (природы),
как он построен наукой, ибо другой
действительности, кроме той, что существует в
"напечатанных книгах", т.е. вне мысли, мы
просто не знаем. Процесс познания (предмета)
приобретает абсолютно проблематичный и, по сути,
бесконечный характер - определений
неопределенного, но определимого предмета. Из
импульса, своего рода "икса", задания,
способствующего развертыванию мышления, он
постепенно переходит в статус кантовской
"вещи в себе" - вечно недостижимой цели и
регулятивной идеи познания. Превратив научное
знание по сути в беспредпосылочную систему
априорно-логических элементов и их связей, К. в то
же время осознавал необходимость соотнесения
этой системы с неким "безусловным", которое
бы единственно было способно придать знанию
характер всеобщности и необходимости. В роли
такого "безусловного" не мог выступать факт
науки, на который с самого начала была
ориентирована логика чистого познания; сам К.
неоднократно говорил о случайности и условности
как факта, так и науки в целом. В поздних работах в
роли такого "безусловного" все чаще
начинает выступать понятие цели, морального
блага и т.п. - нечто абсолютно "запредельное
опыту"; то, что затем трансформируется у К. в
метафизический принцип абсолюта (идею Блага
почти на манер Платона) Место трансцендентальных
основ познания займет теперь трансцендентная
идея, место логики чистого познания - ранее
отрицаемая метафизика. (См. также Марбургская
школа неокантианства.)
Т.Г. Румянцева
КОД - понятие, широко
используемое в семиотике и позволяющее раскрыть
механизм порождения смысла сообщения. В теории
информации (К.Шенон и др.) К. определяется как
совокупность (репертуар) сигналов. В работах
Якобсона и Эко К., "семиотическая структура"
и "знаковая система" выступают как
синонимичные понятия (при этом К. отличается от
"сообщения" так же, как в концепции Сос-сюра
"язык" - от "речи"). Иначе говоря, К. может
быть определен трояким образом: (1) как знаковая
структура; (2) как правила сочетания, упорядочения
символов, или как способ структурирования; (3) как
окказионально взаимооднозначное соответствие
каждого символа какому-то одному означаемому
(Эко). Наиболее близким термином к К. по смыслу
выступает "язык" - как способ организации
высказывания по определенным правилам (на
подобном синонимическом употреблении настаивал
Соссюр), однако в некоторых случаях
исследователи избегают подобного сближения.
Одни мотивируют это тем, что понятие К. более
функционально, ибо может применяться в отношении
невербальных систем коммуникации (от азбуки
Морзе до икони-ческих знаков). Другие считают, что
термин К. несет представление о структуре только
что созданной, искусственной и обусловленной
мгновенной договоренностью, в отличие от языка с
его "естественным" происхождением и более
запутанным характером условности (здесь
использование К. не всегда носит осознанный
характер; участники коммуникации подчиняются
правилам языка безотчетно, не ощущая своей
зависимости от навязанной им жесткой системы
правил). Например, согласно Лотману, К.
психологически ориентирует нас на искусственный
язык и некую идеальную модель языка (а также
"машинную" модель коммуникации), тогда как
"язык" бессознательно вызывает у нас
представление об исторической протяженности
существования; если К. не предполагает истории,
то язык, напротив, можно интерпретировать как
"К. плюс его история". С целью экспликации
собственно семиотического понимания К. в отличие
от других подходов Эко предложил термин
"S-код" (или "семиотический К."), сущность
которого заключается в том, что любое
высказывание не просто организовано по
определенным правилам (комбинаторики,
соответствия), но и с определенной точки зрения:
например, классификация, упорядочение форм,
осуществленные математиком, художником и ГАИ,
могут оперировать одними и теми же единицами,
организуя их совершенно отличным образом
согласно своим целям. В такой интерпретации К.
оказывается близким по значению к понятию
"идеология". В семиотическом универсуме
разнообразные К. представляют собой набор
ожиданий, этот набор ожиданий можно отождествить
с "идеологией". "Мы опознаем идеологию как
таковую, когда, социализируясь, она превращается
в код. Так устанавливается тесная связь между
миром кодов и миром предзнания. Это предзнание
делается знанием явным, управляемым,
передаваемым и обмениваемым, становясь кодом,
коммуникативной конференцией" (Эко). S-кодов
может быть сколько угодно. В том числе
применительно к ограниченной совокупности
элементов. Установление, использование и
дешифровка К. следуют принципу экономичности и
иерархичности (так, Якобсон ввел понятие
"субкод" для описания системы с несколькими
кодами, один из которых доминирует, а остальные
находятся между собой в отношениях иерархии).
Принцип экономичности напрямую связан с
информативностью закодированного сообщения: К.
ограничивает информационное поле источника. Как
отмечает Эко, сообщение, полученное на базе
большого количества символов, число комбинаций
которых достигает астрономической величины,
оказывается высокоинформативным, но вместе с тем
и непередаваемым, ибо для этого необходимо
слишком большое число операций. Гораздо легче
передать (и расшифровать) сообщение, полученное
на основе системы элементов, число комбинаций
которых заранее ограничено.
А.Р. Усманова
КОЖА - философское понятие,
посредством которого в границах ряда концепций
философии постмодернизма обозначается один из
потенциально мыслимых содержательных
компонентов многомерных категорий "тело",
"плоть" и др., как правило, лишаемых
антропоморфных характеристик. К. в рамках этого
интеллектуального направления трактуется как
"наиближайшая компонента" тела/плоти к миру
Внешнего, как "окончательная" граница
телесности. Процедура интеллектуального
различения "К." как философского понятия и К.
как конструкции анатомического порядка берет
свое начало еще в античном миропонимании: у
древних греков "второй К." мыслилось
"скульптурно-героическое" тело, помогающее
человеку - его обладателю - утверждать себя в мире
(по модели "мать - ребенок"). (Ср. у З.Фрейда -
трактовка К. как: а) защитного - предохраняющего
от избыточного возбуждения - слоя
"прототелесной плазмы"; б) барьера,
соединяющего границу между внутренним
состоянием организма и внешней средой - границу,
выступающую дифференцирующим порогом
возбуждения.) Корелляция К. и тела в культуре
постмодерна традиционно полагается жестко
детерминированной: плоть интерпретируется как
состояние тела, "проступающего на собственной
поверхности", как "болезнь" К. (Согласно
Делезу, "необходимо понять, что глубочайшее -
это кожа". Ср. также у П.Валери: "Самое
глубокое в нас - кожа, мы живем на поверхности
кожи".) "Люди без К." трактуются в русле
подходов постмодерна "людьми без
индивидуального тела": тела как
"кровоточащие раны" вкупе с жестами
надрезания раны (как процедурами разрушения К.),
согласно постмодерну, лишены
"само-обладания". В этом ракурсе
возникновение шизофренического "расщепа",
обусловливаемого разрушением кожного покрова,
выглядит ситуацией, когда "Я-чувство"
отделяется от собственного телесного образа:
тело не только перестает быть "моим", оно
исчезает как органическое и
психо-физиологическое единство. "Я-чувство"
оказывается вне собственного телесного облика,
становясь зависимым от принудительных образов
распадающегося и исчезающего тела, которое,
вписываясь в систему ландшафта, "созерцаемого
Я", полностью открывается элементному телу
космоса. По Лейнгу, шизофреническое
"окаменение" (англ, petrification) результиру-ется
в том, что у шизосубъекта, созерцающего ландшафт,
исчезает защитный перцептивный механизм,
который способен экранировать активность
элементных сил. Утрачивается способность
чувствовать границы собственного тела,
омертвляется чувство К., без которого невозможно
чувство "Я", более не существует границы,
отделяющей и связывающей внутренние события
жизни тела с внешними. Шизо-субъект - человек без
К. Его глаз - перцептивный разрыв, дыра в шизотеле,
в которую устремляются элементные силы, чтобы
слиться и образовать мир без человека - мир, над
которым не имеет больше власть различающая сила
Другого. (Ср. у Мерло-Понти: "Внезапно ландшафт
поражает его - шизофреника - странной силой. Как
если бы существовало второе, черное небо, без
предела, пронизывающее собой голубое вечернее
небо. Это новое небо зияет пустотой,
"обреченной, невидимой, ужасающей".) (См.
также Кровь.)
А.А. Грицанов
КОЖЕВ (Kojeve) Александр (Александр
Владимирович Кожевников) (1902-1968) -
французско-русский философ-неогегельянец.
Племянник Кандинского. Родился в Москве,
эмигрировал из России в 1920 -
причиной явилась невозможность получения
университетского образования выходцу из
"эксплуататорских классов". Образование
получил в Гей-дельберге и Берлине, ученик Ясперса
(под его руководством в 1926 защитил диссертацию по
философии В.С.Соловьева). Знал китайский,
тибетский языки и санскрит. С 1926 - во Франции
(французское гражданство получил в 1938). В 1932
защитил вторую диссертацию по философии науки
(тема - "Идея детерминизма в классической и
современной физике"). В 1940-1960-е - сотрудник
министерства внешнеэкономических отношений
Франции. (Один из премьер-министров послевоенной
Франции - Р.Барр - неоднократно именовал себя
"учеником" К.) Определенное время был связан
с движением евразийства. Разделял ряд идей
буддизма хинаяны и философии всеединства.
Большая часть трудов К. опубликована посмертно.
Основные работы К.: "Введение в чтение
Гегеля" (1947), "Тирания и мудрость" (1949),
"Эссе по поводу исторической
аргументированности философии язычников" (1968),
"Эскиз единой феноменологии права. Изложение
переходного состояния" (написан в 1943, издан в
1981 при поддержке Арона, переведен на ряд языков,
включая японский), "Понятие, время, дискурс.
Введение в систему знания" (1990) и др. Лекции по
философии Гегеля, прочитанные им с 1933 по 1939 в
Высшей школе практических исследований,
привлекли внимание Арона, Батая, Клоссовски,
Лакана, Мерло-Понти и др., оказав значимое влияние
на развитие философии (особенно -
экзистенциализма) во Франции. Как отмечал К.,
"вполне возможно, что будущее мира, а
следовательно, смысл настоящего и значение
будущего действительно зависят в конечном итоге
от того, каким образом мы интерпретируем сегодня
гегелевские сочинения". (По мнению историка
французской философии 20 в. В.Декомба, "в той
версии, которую дал Ко-жев, гегелевская философия
обнаруживает черты, способные соблазнить
ницшеанца - в ней появляется дух авантюры и риска,
она угрожает самой личности, идентичности
мыслящего, выводя его за пределы общепринятого
добра и зла".) К. стремился интерпретировать
Гегеля с использованием идей марксизма и
экзистенциализма, персонифицируя в культуре
середины 20 в. возрождение интереса к гегелевской
философии, что было вызвано кризисом
неокантианских течений, которые вплоть до конца
1920-х оставались доминирующими в университетской
философии. Отвергая традиционные интерпретации
Гегеля, которые видели в его философии развитую
систему спекулятивного идеализма, основанную на
понятии Бога, К. указывает, что за понятиями
абсолютного духа стоит человек и его конкретная
история. Разделяя ряд положений философии
Хайдеггера - в частности, идеи "человека в
мире" и "человека вне мира", - К. трактовал
"Ничто" как "несуществование", отмечая
при этом, что Хайдеггер не достиг "истинной
системы знания", увлекшись тезисами
досократи-ков и занявшись "поэзией". По
мнению К., несмотря на то, что уровень
"поэзии" Хайдеггера не уступает творчеству
Пар-менида, воспоследовавшую за мыслями
последнего концептуальную эволюцию философских
разработок невозможно отменить никакими
программами "деструкции" метафизики.
Излагая иными словами схему К., гуманизация
"ничто" как определенная философская
программа предполагает, что в мире за пределами
человеческого действия нет ничего негативного.
Природа должна быть всецело позитивной.
Природное бытие будет определяться тождеством в
традиционном смысле этого слова. По К., природа, в
отличие от истории, недиалектична:
натурфилософия полностью изжила себя. Хотя,
согласно К., остается еще одна возможность:
"Если реальная Тотальность подразумевает
Человека и если человек диалектичен, то
Тотальность также диалектична". (Крайне важна
мысль К. о том, что вещь в качестве вещи, о которой
говорят, предполагает дискурс, ее обдумывающий;
ср. "интенциональ-ный объект" у Гуссерля. К.
пишет: "Взятые порознь Субъект и Объект суть
абстракции. В реальности - с того самого момента,
когда речь заходит о
Реальности-о-ко/порой-говорл/п; и поскольку мы
говорим о реальности, для нас вопрос может стоять
только о Реальности-о-которой-говорят, то,
повторяю, в реальности существует именно
Субъект-познающий-объект или, что одно и то же,
Объект-познанный-субъектом".) Нередко именуя
свой подход "дуалистической онтологией",
разработка которой являет собой "задачу
будущего", К. имел в виду то, что понятие
"бытие" не может иметь один и тот же смысл
применительно к объекту природы или к человеку. В
отличие от процессов природы, человеческое
действие устанавливает связи с ничто.
Действующее лицо, совершающее это самое
действие, выражает не свою волю быть (сохранить
свое бытие), но собственную волю не быть (свое
желание быть другим). Можно "быть",
оставаясь, сохраняя собственную идентичность
(случай природного бытия). Можно "быть", не
оставаясь тем же самым, стремясь стать
"отличным от" (случай природного бытия,
"историчности"). В этом случае
"различие" суть "действие по
изменению". Поскольку допускается действие,
смысл которого должен быть уточнен, различие
вводится в само понятие тождества. Такая
трактовка бытия "диалектическая", по К.)
приводит к появлению некоего "не быть",
имманентного бытию. К. пишет: "Парме-нид был
прав, говоря, что Бытие есть, а Ничто не есть, но он
забыл прибавить, что есть "различие" между
Ничто и Бытием, и это различие в некоторой мере
имеет то же основание, что и Бытие, поскольку без
него, без этого различия между Бытием и Ничто, не
было бы и самого Бытия". (К. имел в виду:
определенная мера включенности "ничто" в
"сущее" неизбежна, если нам необходимо
наличие различия между ними.) Осмысливая
гегелевское понимание "духа" (в пределе
могущее быть интерпретировано так: дух суть то,
что в философском дискурсе об абсолютном знании
само познает себя в статусе субъекта этого
дискурса), К. очертил проблему того, кто говорит в
философии. И наметил такую линию ответа: бытие
говорит о самом себе посредством дискурса,
который человек ведет о Бытии. Или: субъект,
высказывающий философское суждение,
репрезентирует не особую личность философа, но
сам мир, коему указанный философ лишь
предоставляет возможность высказаться. Если
подобный дискурс позволительно полагать
обратимым, тогда ясно, что субъект
высказываемого тождественен субъекту
высказывания. Мир не был бы миром, если бы в нем
отсутствовал человек. Или: по К., "реальное
Бытие, существующее в качестве Природы,
порождающей Человека, обнаруживающего эту
Природу (и себя самого), говоря о ней". То есть
появление духа является, таким образом,
установлением тождества между предметом,
который философ делает субъектом своего
высказываемого, и им самим, субъектом
высказывания. Гегель открывает это в
"Феноменологии". И именно потому К.
направляет свое исследование не на "Науку
логики" и "Энциклопедию философских
наук", а на гегелевскую "Феноменологию
духа". Антропологизм неогегельянства К. виден
из его комментария к "Этике" Б.Спинозы. То,
что написано в этой книге, по К., возможно и
истинно, но мы не в состоянии это узнать. Данный
труд "не может быть прочитан" и "не мог
быть написан", ибо Спиноза постулировал
истинное как вечное, не объяснив, каким именно
образом вечные истины могут быть обнаружены во
времени, в каком-либо месте, кем-либо, кому они
ранее известны не были. Это сочинение должно было
быть написано и прочитано вне времени, "в
мгновение ока". Как писал К., "Этика"
объясняет все, за исключением существующей для
человека, живущего во времени, возможности
написать ее. [...] "Этика", если она истинна,
могла была быть написана только самим Богом; и,
заметим, Богом, лишенным воплощения. Таким
образом, отличие Спинозы от Гегеля можно
сформулировать следующим образом. Гегель
становится Богом в процессе обдумывания и
написания "Логики" или, если хотите, именно
становясь Богом, он ее пишет, или продумывает.
Спиноза же, напротив, должен быть целую вечность
Богом, чтобы обрести способность написать или
обдумывать свою "Этику". (К. усматривал
причину депрессии, случившейся с Гегелем между
двадцатью пятью и тридцатью годами, в
сопротивлении эмпирического индивида по имени
"Гегель" угрозе со стороны абсолютного
знания.) В основании собственной модели истории
философии К. разместил конечный набор
гегелевских триад: формы языка выступают в
облике последовательности "дис-курсия -
графизм - метризм", формы рассуждений - как
"тезис - антитезис - синтез", структура
философского знания - как "онтология -
энергология - феноменология". Мир природы, по
мысли К., нейтрален и равен себе самому - лежит за
пределами человеческого смысла и вне истории.
Ориентируясь на поиск "христианских корней"
науки Нового времени, К. делал акцент на
интеллектуальных процедурах демифологизации
природы, на придании динамики статичной картине
мира. В предисловии к сборнику произведений
Батая К. писал: "Гегелевская Наука,
вспоминающая и соединяющая в себе историю
философского и теологического рассуждения,
может резюмироваться следующим образом: От
Фалеев до наших дней, достигая последних
пределов мысли, философы обсуждали вопрос о
знании того, должна ли эта мысль остановиться на
Троице или Двоице, либо достичь Единого, либо, по
крайней мере, стремиться к достижению Единого,
фактически эволюционируя в Диаде. Ответ, данный
на него Гегелем, сводится к следующему: Человек,
безусловно, однажды достигнет Единого - в тот
день, когда сам он прекратит существовать, то
есть в тот день, когда Бытие более не будет
открываться Словом, когда Бог, лишенный Логоса,
вновь станет непроницаемой и немой сферой
радикального язычества Пар-менида. Но пока
человек будет жить как говорящее о Бытии сущее,
ему никогда не превзойти неустранимой Троицы,
каковой он является сам и каковая есть Дух. Что же
до Бога, то он есть злой демон постоянного
искушения - отказа от дискурсивного Знания, то
есть отказа от рассуждения, которое по
необходимости закрывается в себе самом, чтобы
сохраняться в истине. Что можно на это сказать?
Что Гегельянство и Христианство, по сути своей,
являются двумя несводимыми далее формами веры,
где одна есть вера Павла в Воскресение, тогда как
другая представляет собой веру земную, имя
которой здравый смысл? Что Гегельянство есть
"гностическая" ересь, которая, будучи
тринитарной, незаконным образом отдает
первенство Св. Духу?". (Учение Гегеля
трактуется К. как своеобычная ересь
гностического образца, ставящая Историю в ранг
высшего смысла мира и полагающая Бога-Отца и
Бога-Сына зависимыми от Бога-Духа Святого суть
человеческого разума.) К. утверждает, что
"Феноменология духа" представляет собой
размышление о значении деятельности Наполеона,
который распространил и утвердил в Европе идеалы
Французской революции. Эти идеалы пришли на
смену идеалам христианства, в результате чего на
место Бога был поставлен разум, а человек получил
возможность действовать в качестве
самостоятельного индивида. Христианство и
буржуазное общество, возникшее в результате
деятельности Наполеона, являются различными
стадиями попытки разрушения фундаментального
конфликта, лежащего в основании истории - между
господином и рабом. Уделяя пристальное внимание
четвертой главе "Феноменологии духа", К.
рассматривает конфликт между господином и рабом
как центральное событие истории, которое
определяет ее развитие и устанавливает ее цель.
Мир человеческой истории, по К., начинается с
"борьбы за признание", в результате коей
победившие становятся господами, а побежденные -
под угрозой смерти - выбирают удел рабства.
Господин, победивший раба в борьбе, обретает
вместе с этим, по мысли К., качества человека
Именно и только отрицающие действия человека
созидают позитивную историю. И в этом контексте
важнейшим моментом является человеческое
отрицание себя ("не будь тем, кто ты есть, будь
противоположностью этого"). Сущность человека,
утверждает К., заключается в том, что он способен
поставить желание победить выше желания выжить.
Таким образом, в фигуре господина
психологическая, моральная реальность берет
верх над реальностью биологической. Раб не
является человеком в силу того, что он заботится
о выживании больше, чем о победе, в силу этого его
биологическая сущность преобладает над
моральной. В то же время, господин парадоксальным
образом не достиг основной цели - признания своей
человеческой сущности, т.к. оно может прийти лишь
со стороны раба, который, однако, признает в
господине лишь биологическую силу, а не его
человеческие качества Более того, в конечном
счете биологическая реальность господина - его
тело - берет верх над его человеческой сущностью,
т.к. он предоставляет всю деятельность по
освоению природы рабу. (Впоследствии
посткожевский дискурс известным образом
трансформировался: современный буржуа
трактуется в качестве презренного существа: как
освобожденный раб, как раб-вольноотпущенник,
скрывающий в себе господина. Или, по самому К.,
"буржуа не является ни рабом, ни господином;
будучи рабом Капитала, он - раб самого себя".)
Раб, согласно К., развивает свои человеческие
качества, ибо развитие личности происходит в
результате негации природы К. эксплицировал
собственное понимание "действия"
посредством интерференции понятий "борьба"
и "труд". Последний трактовался им как
борьба, сопряженная с насилием над природой.
Любое действие, по К., суть противопоставленность
противнику. Производя действие и -
соответственно - его следствия, мы меняем мир.
Новизна возможна лишь чере; действие, которое, в
свою очередь, возможно лишь как
"противодействие". Так понимаемая
негативность, согласно К , и конституирует
свободу как таковую. Как констатировал К ,
"...если Свобода онтологически является
Негативностью, то лишь потому, что она может быть
и существовать только как отрицание. Для того же,
чтобы быть способным отрицать нужно, чтобы было
что отрицать: существующая данность. [...] Свобода
состоит не в выборе между двумя данностями: она
есть отрицание данного как данного, каковым
являемся мы сами (в качестве животного или в
качестве "олицетворенной традиции"), и как
данного, каковым мы не являемся (и которое есть
естественный и социальный Мир). [...] Свобода,
реализующаяся и проявляющаяся в качестве
диалектического или отрицающего Действия, уже в
силу этого является в сущности творчеством. Ведь
отрицание данного, не приводящее к ничто,
означает создание чего-либо, что еще не
существовало; но как раз это-то и называется
"творить". История как летопись борьбы и
труда завершается, согласно К., в результате
установления человеком тотального контроля над
природой, окончанием борения за сырьевые ресурсы
и жизненные шансы. (Не исключал К. и такую
перспективу, когда "конец истории" окажется
не "царством Мудреца", а сообществом
"ма-шиноподобных" людей -
"удовлетворенных автоматов".) Согласно К.,
"...Абсолютное Знание, т.е. Мудрость,
предполагает полный успех отрицающего Действия
Человека. Это Знание возможно только: 1) во
всеобщем и гомогенном состоянии, в котором
каждый человек не является внешним по отношению
к другому и в котором не существует никакого не
уничтоженного социального сопротивления; Т) в
рамках Природы, покоренной трудом Человека,
Природы, которая не сопротивляется более
Человеку, не является чуждой ему". Именно как
имеющая начало и конец история может быть
подвластна осмыслению: все гегелевские абсолюты
укоренены в ней и сводимы к выбору людьми между
жизнью и смертью. (Данная схема отрицает
христианство, элиминируемое, по К., из строя
культуры процессами исторического становления,
подобно тому как оно само, в свое время,
"упразднило" языческих божеств. Как полагал
К., истинным является то, что удается осуществить,
ложно то, что терпит неудачу. Данный критерий
внутренне присущ истории: иными словами
имманентен, а не трансцендентен ей. В этом
контексте К. именует свою позицию
"атеизмом", зеркально противопоставляя его
в качестве антитезиса христианской теологии. По
мысли К., для Гегеля "все, что говорит
христианская теология, является абсолютно
истинным при условии, что оно применяется не к
трансцендентному воображаемому Богу, но к
реальному Человеку, живущему в мире".) По схеме
К., в то время как господин постепенно
подвергается деградации, раб, существуя в борьбе
с природой на грани жизни и смерти, познает
фундаментальное измерение человеческой
ситуации: постоянное угрожающее присутствие
небытия, смерти. Подобная экзистенциалистская
трактовка Гегеля соединяется у К. с идеями
Маркса: раб, в конечном счете, должен занять место
господина, преодолев как эпоху христианства, так
и эпоху буржуазного государства, в которую
господин и раб существуют оба как псевдорабы:
первый становится богатым неработающим
человеком, а второй - бедным работающим
человеком. И тот, и другой являются псевдо-рабами
в силу их зависимости от Капитала. Однако если
для Гегеля разрешение конфликта приходит вместе
с Наполеоном, который разрушает социальные
институты предшествующей эпохи и приводит
историю к завершению (в интерпретации К. Наполеон
представляет собой Сознание, а Гегель,
размышляющий о нем, - Самосознание), то для К.
историю завершает Сталин: "Просто Гегель
ошибся на пятьдесят лет. Конец истории - это не
Наполеон, это - Сталин, и я должен был возвестить
об этом - с той единственной разницей, что я никак
не мог бы увидеть Сталина на коне под моими
окнами". Вплоть до конца 1930-х К. называл себя
"убежденным сталинистом" (ср.: К. нередко
именовал Господа Бога собственным
"коллегой"). Размышляя о "конце
истории", о грядущей постистории, К отмечал:
"На самом деле конец человеческого Времени или
Истории, т.е. окончательное уничтожение
собственно Человека или свободного и
исторического Индивида означает просто
прекращение Действия в наиболее определенном
смысле этого слова. Что на практике означает
следующее: исчезновение кровавых революций и
войн. А также и исчезновение Философии: поскольку
Человек по сути своей больше не меняется, то нет
более оснований и для того, чтобы изменять
(истинные) принципы, лежащие в основе познания
Мира и Я Все же прочее может бесконечно меняться:
искусство, любовь, игра и т д., короче, все, что
делает Человека счастливым". По мнению К.,
Маркс был близок к истине в критике капитализма
начала - середины 19 в., но в 20 ст. "единственным
великим ортодоксальным марксистом" может
считаться лишь Г.Форд. Социализм, по К., - в отличие
от бурно развивающегося капитализма - являет
собой провинциальную версию индустриального
общества с весьма туманными экономическими
перспективами. Как полагал К., только интеграция
экономик западных держав, преодоление
"национализма" и выработка ими единой
политической стратегии способны обусловить
победу "окончательного государства"
европейского типа (у К. - "универсального,
гомогенетического, однородного государства")
над сталинским социализмом (по К., "с Лысенко и
т.п."). Видимо, основной философской интенцией,
инициированной К. в европейской традиции,
выступила (помимо оригинальной
антропологической версии гегельянства) его
"террористическая модель истории". К.
полагал, что "между тираном и философом нет
значимой разницы": лишь суета жизни не
позволяет человеку быть одновременно и тем, и
другим. Тиран суть государственный деятель,
стремящийся реализовать в мире некую
философскую идею. А посему: поскольку истинность
философской идеи измеряется ее осуществлением в
истории, постольку тиран, осуществляющий террор
во имя торжества идеи, прав. По мысли К., это
присуще любой современной тирании: каждый
владыка имеет обыкновение ссылаться на
идеологические соображения. Основой философии
террора тем самым выступает прагматическое
определение истины: "истинное есть
результат". Как отмечал К , "что же в конечном
итоге есть мораль Гегеля? [...] Она есть то, что
существует в качестве того, что существует. Любое
действие, будучи отрицанием существующей
данности, является дурным: грех. Но грех может
быть прощен. Каким образом? Посредством успеха.
Успех оправдывает преступление, поскольку успех
- это новая реальность, которая существует. Но как
можно судить об успехе? Для этого нужно, чтобы
История закончилась". Для К. "конец
Истории" являлся "смертью Человека" -
последним следствием "смерти Бога". Дорога к
идеям поворотных 1960-х была обозначена.
А.А. Грицанов, А.В. Филиппович
"КОЗЕЛ ОТПУЩЕНИЯ" - термин и
метафора, философски осмысленные Жираром в
контексте его анализа феномена "жертвенного
кризиса", а также механизмов его разрешения.
Одноименная книга, содержащая экспликацию и
многомерную интерпретацию указанной словоформы,
состоит изпятнадцати глав и начинается с
рассмотрения так называемых "текстов
преследования", возникших в европейском
средневековье в периоды массовых бедствий и
объявлявших виновниками этих бедствий евреев.
Под "преследованиями" понимаются
насильственные действия типа охоты на ведьм, в
своих формах легальные, но обычно еще и
поощряемые перевозбужденным общественным
мнением. Это приводит к возникновению толп, т.е.
спонтанных человеческих объединений, способных
полностью заменить собой пошатнувшиеся
общественные институты или оказывать на них
непреодолимое давление. Причины преследований
могут быть как внутренними (например, социальный
или религиозный конфликт), так и внешними
(например, засуха или наводнение). Однако, каковы
бы ни были причины кризисов, все они протекают
принципиально одинаковым образом: происходит
стирание (исчезновение) социальных и культурных
различий. Последующая история расширила набор
возможных бедствий и, соответственно, умножила
число "текстов преследования", которые
становятся привычным элементом не только
массового сознания, но и некоторых
идеологических систем. В обществе, не
находящемся в кризисе, впечатление
существования внутренних различий возникает
одновременно из их реального наличия и из
функционирования системы символического обмена,
которая, находясь перед лицом угрозы перестать
быть системой обмена, скрывает элементы
тождества и взаимности, обязательно имеющиеся в
ее составе. Нетрудно видеть, что культура
является именно такой системой символического
обмена, и в ее границах многие отношения -
например, брачные или товарно-денежные - почти
всегда выглядят как обмен между изолированными,
не тождественными друг другу субъектами. Когда
общество переживает кризис, взаимность и
тождество становятся зримыми не только в
"позитивных" ("объединяющих")
отношениях, которые заменяются непосредственным
обменом (бартером), обнажающим неразрывную
взаимозависимость субъектов обмена.
"Негативные" ("разъединяющие")
отношения также открывают механизмы взаимности,
лежащие в их основе: тождественность друг другу
непримиримых соперников. Поскольку речь идет о
социальном кризисе, возникает сильный соблазн
объяснить его возникновение исключительно
социальными и даже моральными причинами. Хотя
все субъекты причастны к исчезновению
социальных и культурных различий, они, вместо
того, чтобы обвинять в этом себя, обвиняют либо
общество в целом, либо неких других индивидов,
представляющихся вредоносными без каких-либо на
то причин. На первый взгляд обвиняемые кажутся
многообразными, но у них есть некоторое общее
свойство. Им приписываются, прежде всего,
преступления, связанные с насилием, и в этот
разряд попадают такие социальные персонажи, как
правитель и вообще все носители символа высшего
авторитета. Затем сюда относятся люди, которым
приписываются преступления сексуального
характера - изнасилование, инцест и т.п., а также
нарушители сексуальных норм, господствующих в
данной культуре. И наконец особое внимание
уделяется преступлениям в религиозной сфере, в
особенности, осквернению святынь.
Преследователи объявляют некую группу людей или
даже одного человека крайне вредными и опасными
для всего общества, что позволяет перебросить
мост между слабостью обвиняемых и мощью всего
общества. Толпа всегда ищет не подлинные, а
доступные ее пониманию причины, поскольку она
мечтает очистить общество от всего, что, по ее
разумению, его "засоряет" - от
"предателей" и "изменников", которые
подрывают его изнутри. В средние века
соответствующие "тексты преследования"
приписывают евреям отравление рек и колодцев, а
также "дурной глаз". И то, и другое, как
считается, способно принести вред огромному
количеству людей, причем проявления этого вреда
могут толковаться весьма широко. Никакое алиби
не признается, потому что физическое присутствие
обвиняемого на месте преступления не считается
необходимым доказывать. Кроме того, жертва толпы
должна быть случайной. Обвиняемый может и в самом
деле быть преступником, но не его реальные
преступления важны для толпы. Нет, как считает
Жирар, таких обществ, в которых этнические и
прочие меньшинства не подвергались бы более или
менее четко выраженной дискриминации или даже
преследованиям. Критерии выбора объекта
преследований не относятся только к чисто
физическим особенностям. Болезнь, безумие,
генетические уродства и даже обычные физические
недостатки возбуждают преследователей.
"Ненормальность" - социальная, физическая,
духовная - становится главным признаком для
выбора жертвы. Поэтому сюда попадают даже
богатые и могущественные, что обычно толкуется
как священный бунт против угнетателей и т.д.
Таким образом, ответственность за исчезновение
социальных и культурных различий возлагается на
жертву потому, что она обвиняется именно в
стирании этих различий. Но выбор жертвы
обусловлен ее специфическими качествами. Нет
такой культуры, в границах которой каждый не
чувствовал бы себя отличным от других и от всех
вообще и не считал бы такие различия легитимными
и необходимыми. Однако современный интерес к
понятию различия - это для Жирара абстрактное
выражение некоторого способа видения, который
является общим для всех культур. Выбор жертвы
обусловлен не внутрисистемными, а внесистемными
различиями. Иными словами, речь идет о
возможности для системы утратить
внутрисистемные различия, стать хаосом, россыпью
элементов, вообще не отличаться ни от чего и,
следовательно, перестать существовать в
качестве системы. Внесистемному объекту,
каким-либо образом попавшему в систему, нет места
в иерархии системных отношений, а потому он
потенциально претендует на любое место и тем
самым стирает внутрисистемные различия.
Следовательно, именно внесистемные отличия
угрожают системе, так как они предвещают ее
разрушение, указывают на ее хрупкость и
смертность, на ее "иное". Точно так же
этническим, религиозным и прочим меньшинствам
приписывается отсутствие не отличий как таковых,
а отсутствие "правильных" отличий, и в
пределе - полное их исчезновение: им нет места в
системе, так как у них нет фиксированной,
отличной от остальных социальной ячейки. К
примеру, чужеземцы не в состоянии уважать
"истинные" отличия "коренной культуры",
они говорят на таком языке, который стирает все
действительно значимые различия языка данной
культуры и т.д. Ненависть направлена не на
отличия, а на их недостаток: в чужаке видится не
"номос", пусть даже отличный от
господствующего в том обществе, в которое он
вторгся, а полная "аномия". Между тем, все
говорят, что преследованиям подвергаются
отличия, и это не обязательно точка зрения
жертвы, которая обычно действительно считает
себя "белой вороной". Это, подчеркивает
Жирар, вечная позиция тех культур, которые делают
себя абстрактно универсальными путем реального
отказа от универсализма и видят себя только под
маской борцов против всяческих преследований. И
в предельно закрытых культурах люди считают себя
свободными и открытыми всему универсальному: их
единственный в своем роде характер заставляет их
даже самые ограниченные области культуры видеть
изнутри в качестве неисчерпаемых. То, что
угрожает этой иллюзии - всякая
"инородность", и она вызывает страх и
стремление к преследованиям. Так что навязчивая
идея преследователей, считает Жирар, - это всегда
отсутствие отличий в рамках некоей системы,
каковой и является всякая культура. На основе
проделанного анализа Жирар обращается к
исследованию мифологии для того, чтобы показать
наличие преследований в тех культурах, которые
считаются примитивными. Он считает, что
существуют документы, свидетельствующие о
наличии преследований в этих культурах, однако
мы не можем их расшифровать. Эти документы - мифы,
и Жирар обращается к рассмотрению в свете своей
гипотезы тех мифов, которые нашли отражение в
трагедии Софокла "Эдип-царь". В итоге этого
рассмотрения он обнаруживает все те элементы,
которые характерны для средневековых "текстов
преследования": исчезновение социальных и
культурных различий, преступления
(действительные или мнимые), ведущие к
исчезновению этих различий, выбор жертвы,
которая в качестве таковой имеет свойство,
обозначаемое как "отсутствие внутрисистемных
отличительных признаков" и, наконец,
применение насилия к жертве с целью ее
уничтожения и, тем самым, очищения общества, т.е.
восстановления утраченных социальных и
культурных различий. Одним из элементов,
объединяющим уже расшифрованные "тексты
преследования" и мифы, является образ
чудовища. Романтизм видел в чудовище всего лишь
продукт фантазирования, т.е. некий чистый
вымысел. При этом под "фантазией"
(воображением) понималась человеческая
способность создавать такие образы, которых нет
в действительности. Однако анализ мифов не
подтверждает такую точку зрения. Мифические
чудовища всегда представляют собой комбинацию
или смешение существующих форм, и сращенность
этих форм - отличительная особенность чудовища.
Чудовища, считает Жирар, должны быть поняты,
исходя из процесса исчезновения социальных и
культурных различий, т.е. процесса, оказывающего
воздействие не на саму действительность, а на ее
восприятие людьми. Взаимозависимость участников
конфликта при ускорении чередования их позиций
не только создает впечатление тождественности
друг другу этих участников, но и своим
"мельканием" разлагает на части само
восприятие, уподобляя его восприятию человека,
испытывающего головокружение. Фрагменты
восприятия затем соединяются произвольным
образом, что вызывает неустойчивую галлюцинацию
чудовища, которая стремится кристаллизоваться в
устойчивых формах, поскольку воспоминания об
увиденном происходят уже в мире, который вновь
обрел устойчивость. Так жертва и чудовище
объединяются: ведь отсутствие отличий,
характерное для жертвы, - это уродство, т.е.
чудовищность, которая становится как физической,
так и духовной. Но "чудовищная жертва",
будучи убита, исцеляет общность. Поэтому в мифах
жертва не только вызывает ненависть. Она еще и
обожествляется. Напротив, в средневековых и
современных "текстах преследования" жертва
уже не обожествляется, она - только ненавистна. Но
в обоих случаях жертва выступает в качестве
"К.О.". Это словосочетание означает
одновременно и невиновность жертвы и
сосредоточение на ней коллективного насилия,
которое в конце концов ее уничтожает. Такое
понимание является для Жирара расширительным,
выходя за узкие рамки конкретного ритуала
жертвоприношения у древних евреев. Конечно,
"К.О." не устраняют реальных бедствий. Но
некогда они устраняли "дурную взаимность",
превращая ее в "благодатную", и, вместе с тем,
создавали иллюзию воздействий на подлинные
причины несчастий. Мифы отличают от "текстов
преследования" лишь одной особенностью -
эффективностью процесса преследования и
уничтожения жертвы. Затем этот процесс
становится все менее и менее эффективным. Уже в
средневековых текстах мифическое сакральное,
происходящее из убийства жертвы и исцеляющее
общество, слабеет буквально на глазах. Для более
убедительного анализа следствий высказанных
положений Жирар обращается к рассмотрению сути
магии и разнообразных мифологических сюжетов. На
основе этого анализа делается вывод, согласно
которому все религиозные формы, идеи и
институции представляют собой отражение
исключительно "успешных" актов насилия -
успешных в отношении их социальных последствий,
приводящих к миру внутри общества. Что касается
мифологии, то ее суть понимается как
воспоминание об этих актах насилия, которые
своим "успехом" заставляют совершивших их
людей определенным образом их воспроизводить,
тем самым воспроизводя и сакральное как
метаморфозу насилия, ставшего не разрушительным,
а созидательным. При переходе от поколения к
поколению такое воспоминание некоторым образом
эволюционировало, но оно никогда не открывало
свою главную тайну: как оно исказило
действительно происходившие события. Сфера
"религиозного" и все культуры скрывают
реальные акты насилия для того, чтобы обрести и
сохранить эти акты в качестве собственных
оснований. В этом контексте Жирар обсуждает
возможности научного осмысления механизмов
сокрытия первоначального насилия.
Разрушительное знание об этом насилии
становится доступным не в спокойные периоды, а в
периоды кризисов, когда оно само испытывает
воздействие "жертвенного" или
"квазижертвенного" переустройства
культуры, которое происходит в условиях
пароксизма беспорядка. Однако, по мнению Жирара,
силам, затемняющим изначальное насилие,
противостоит сила, это насилие открывающая. И все
же большинство исследователей видит лишь
затемнение, а не откровение оснований
человеческой культуры. Это откровение, убежден
Жирар, дано в Библии как единстве Ветхого и
Нового заветов. Более того, евангелия - это не
мифы, как считают "объективно мыслящие"
ученые, а именно универсальная сила откровения,
которая невозможна без ветхозаветной части
Библии. В частности, в псалмах, на которых
постоянно ссылаются евангелия, жертва впервые
получает право голоса, впервые становится
говорящей. Во всех культурах, кроме
древнееврейской, жертва не имела права говорить:
достаточно сравнить между собой казнь Сократа и
Иисуса Христа. Они оба - "К.О." для своих
сообществ. В случае Сократа "истинная"
философия не вмешивается в его судебное дело на
стороне обвинителей, не подпадает под чары,
присущие ауре всякого "К.О.". Напротив, в
случае Иисуса Христа налицо власть толпы,
подчиняющая себе даже его учеников. Отречение
апостола Петра обусловлено не его личными
качествами, а непреодолимым влиянием на людей
самого действа - преследования жертвы. Это
влияние проявляет себя и в средневековой охоте
на ведьм, и в показательных процессах,
характерных для тоталитарных режимов. Тем не
менее не Сократ и не философия, а Иисус Христос
открывает суть насилия. Подчеркивая
невиновность Иисуса Христа и акцентируя
внимание на Страстях Господних, евангелия
открывают случайность выбора жертвы. При этом
есть множество способов не видеть того, что на
самом деле открывают евангелия. Так,
психоаналитики, изучая толпу преследователей,
говорят о "мании преследования" и, будучи
уверенными в своем "диагнозе", опираются на
авторитет всех фрей-дов, всех Марксов, всех ницше
нашего времени. И то, что откровение,
содержащееся в евангелиях, не видно с первого
взгляда, свидетельствует о бессознательной
природе механизма, элементом которого является
"К.О.": "ибо не знают, что делают" (Лк 23:34).
Это, считает Жирар, первое в истории упоминание
бессознательного, что, однако, вопреки привычным
интерпретациям, отнюдь не означает, будто
преследователи должны быть прощены. Все
последующие определения бессознательного
являются ослабленными вариантами евангельского
определения по той простой причине, что они либо
отодвигают на второй план аспект преследований
(как у Фрейда), либо вообще устраняют его (как у
Юнга). В евангелиях налицо все элементы
"жертвенного кризиса", однако, новозаветные
тексты имеют результатом не признание правоты
преследователей, как в мифах, и не "философское
отношение" к происходящему, как в случае
Сократа, а восстание против преследователей,
откровение об их неправоте. Для уточнения своей
позиции Жирар обращается к современным
политическим процессам. Социально-политическая
структура разделяется на официальную власть и
массу. В обычных условиях первая группа
господствует над второй, в ситуации кризиса -
наоборот. При этом масса (толпа) не только
господствует, но и представляет собой некий
тигель, в котором "расплавляются" даже самые
устойчивые властные инстанции. Толпа действует
стандартным образом: уничтожает все различия,
всасывает в себя и переваривает буквально все,
чтобы затем возникла новая кристаллическая
структура. Необходимым элементом этого процесса
является "К.О.", необходимый для
трансформации разрушительного насилия в
созидательное, т.е. в сакральное. И все же,
прибегая к насилию, революционеры обнаруживали
его неэффективность, и социально-политическая
структура, основанная на насилии, может
продолжать существовать, только опираясь на
террор. Все объясняется просто: для того, чтобы
"изменить мир", жертвенные механизмы должны
пребывать в тени. Следовательно, они уже не
пребывают в тени, и это - результат евангельского
откровения. Однако для того чтобы использовать
это откровение в борьбе против мимети-ческого
соперничества путем разделения соперников,
нужно его само разделить на части. Ведь оставаясь
неразделенным, оно оказывается силой
объединения, мира, а на фрагменты оно должно
распадаться, если должно стать силой разделения,
войны. Наш мир, подчеркивает Жирар, полон
христианских ересей и сект потому, что, будучи
однажды превращено во враждующих между собой
двойников, евангельское откровение оказывается
мощнейшим оружием. Обращаясь к детальному
доказательству отличия евангелий от "текстов
преследования" и, тем более, мифов, Жирар
рассматривает смысл таких сюжетов, как отсечение
головы Иоанна Крестителя и отречение апостола
Петра в свете концепции "жертвенного
кризиса". Эти сюжеты, а также события вокруг
них, относятся к проявлениям миметического
процесса - источника всякого беспорядка в
человеческом обществе, но и источника всякого
порядка. В этом же ключе анализируются Страсти
Господни, а также представление о дьяволе и
бесах. В множественности бесов Жирар усматривает
структуру и способы поведения толпы
преследователей с ее разрушительным мимесисом.
При этом евангелия характеризуются как высшее
знание о человеческом поведении и его причинах,
превосходящее современные психологические,
социологические, этнографические и прочие
теории. В частности, в евангелиях объединяются
особенности поведения отдельных людей и
человеческих групп с силами, остающимися
недоступными и называемыми бесами.
Постулировать наличие беса - значит признавать
действие на человека некоторой силы желания и
ненависти, зависти и ревности. Поведение беса
понятно потому, что он - обезьяна Бога. Бесовская
природа транса, одержимости, истерии, гипноза
сводится к одному- конфликтному мимесису.
"Дьявол" является главным обозначением силы
разъединения и одновременно силы жертвенного
объединения в человеческих сообществах. Именно
поэтому дьявол - "отец лжи": он скрывает
невиновность жертвы и на этой основе объединяет
людей после ее коллективного убийства.
Поклонение дьяволу выражается в стремлении к
господству над миром, т.е. пребывании в состоянии
идолопоклонства и взаимной ненависти. Действие
евангелий, подчеркивает Жирар, начинается,
прежде всего, в фигуре мученика. Но, став
государственной религией при императоре
Константине, христианство само превратилось в
преследователя, и санкционированное религией
насилие оказывается монополией христианского
мира. В XVIII-XIX вв. западная культура сделала науку
идолом для того, чтобы, как считает Жирар, с
большими удобствами поклоняться самим себе. При
этом люди науки считали себя создателями
автономного научного духа, заменив древние мифы
идеей прогресса, т.е. мифом о бесконечном
превосходстве "современности", о человеке,
освобождающемся и обожествляющемся своими
собственными силами. Однако люди не потому
перестали преследовать ведьм и колдунов, что
изобрели науку. Напротив, они изобрели науку
именно потому, что перестали преследовать ведьм
и колдунов. Жирар убежден, что и экономический
дух, т.е. дух предпринимательства, также является
продуктом действий евангелий. Тем не менее
современная культура противится евангельскому
откровению: ведь никакие системы мысли не в
состоянии постичь мысль, способную ее разрушить.
Дьявол обманывает людей, заставляя их обвинять
невинные жертвы. Утешитель - Святой Дух - это не
обвинитель, а защитник, что, собственно, и
означает греческое слово "Параклет". "Дух
истины" говорит от имени жертвы и ставит себя
на ее место. Жирар считает, что после крестной
смерти Иисуса Христа приближается конец насилия,
и времени, чтобы принять евангельское откровение
перед лицом надвигающегося апокалипсиса,
человеческого, а не божественного по своей сути,
остается все меньше. (См. Жирар, "Жертвенный
кризис".)