- Зачем? - спросила Наташа.
      - Ты станешь работником искусства, - объяснила Марина, кивая на черную дыру в стене, - и пойдешь работать в магаданский военный оперный театр. Это прекрасная жизнь, чистая и радостная (Марина вспомнила генерала со сточенными жвалами и парализованными мышцами лица), полная встреч с самыми удивительными людьми. Хочешь ты так жить? Поехать во Францию?
      - Да, - тихо ответила Наташа.
      - Ну вот, - сказала Марина, - тогда начнем прямо сейчас.
     
     
      Успехи Наташи были удивительными. За несколько дней она так здорово выучилась играть, что Марина про себя решила - все дело в отцовской наследственности. Единственной нотной записью, которую они с Наташей нашли в "Магаданском муравье", оказалась музыка песни "Стража на Зее", приведенная там в качестве примера истинно магаданского искусства. Наташа стала играть сразу же, прямо с листа, и Марина потрясенно вслушивалась в рев морских волн и завывание ветра, которые сливались в гимн непреклонной воле одолевшего все это муравья, и размышляла о том, какая судьба ждет ее дочь.
      - Вот такие песни, - шептала она, глядя на быстро скачущие по клавишам пальцы Наташи.
      Как-то Марина подумала о мелодии из французского фильма и напела дочке то, что смогла. Наташа сразу же подхватила мотив, сыграла его несколько раз, а потом поразмышляла и сыграла его несколько иначе, и Марина вспомнила, что именно так в фильме и было. После этого она окончательно поверила в свою дочь, и когда Наташа засыпала рядом, Марина заботливо накрывала шторой беззащитную белую колбаску ее тельца, словно Наташа была еще яйцом.
      Иногда по вечерам они начинали мечтать, как Наташа станет известной артисткой и Марина придет к ней на концерт, сядет в первый ряд и даст наконец волю гордым материнским слезам. Наташа очень любила играть в такие концерты - она садилась перед матерью на фанерную коробку, прижимала баян к груди и исполняла то "Стражу на Зее", то "Подмосковные вечера"; Марина в самый неожиданный момент прерывала ее игру тоненьким криком "браво" и начинала истово бить друг о друга двумя последними действующими лапками. Тогда Наташа вставала и кланялась; выходило это у нее так, словно всю свою жизнь перед этим она ничего другого не делала, и Марине оставалось только клоком сена размазывать по лицу сладкие слезы. Она чувствовала, что живет уже не сама, а через Наташу, и все, что ей теперь нужно от жизни, - это счастья для дочери.
      Но шли дни, и Марина стала замечать в дочери странную вялость. Иногда Наташа замирала, баян в ее руках смолкал, и она надолго уставлялась в стену.
      - Что с тобой, девочка? - спрашивала Марина.
      - Ничего, - отвечала Наташа и принималась играть вновь.
      Иногда она бросала баян и уползала в ту часть камеры, которой Марина не могла видеть, и не отвечала на вопросы, занимаясь там непонятным. Иногда к ней приходили друзья и подруги, но Марина не видела их, а слышала только молодые самоуверенные голоса. Однажды Наташа спросила ее:
      - Мама, а кто лучше живет - муравьи или мухи?
      - Мухи-то лучше, - ответила Марина, - но до поры до времени.
      - А после поры да времени?
      - Ну как тебе сказать, - задумалась Марина. - Жизнь у них, конечно, неплохая, но очень неосновательная и, главное, без всякой уверенности в будущем.
      - А у тебя она есть?
      - У меня? Конечно. Куда я отсюда денусь.
      Наташа задумалась.
      - А в моем будущем у тебя уверенность есть? - спросила она.
      - Есть, - ответила Марина, - не волнуйся, милая.
      - А ты можешь так сделать, чтобы ее у тебя больше не было?
      - Что? - не поняла Марина.
      - Ну, можешь ты так сделать, чтобы не быть насчет меня ни в чем уверенной?
      - А почему ты этого хочешь?
      - Почему, почему. Да потому что пока у тебя будет уверенность в моем будущем, я отсюда тоже никуда не денусь.
      - Ах ты дрянь неблагодарная, - рассердилась Марина. - Я тебе все отдала, всю жизнь тебе посвятила, а ты...
      Она замахнулась на Наташу, но та быстро уползла в угол камеры, где Марина не могла ее даже видеть.
      - Наташа, - через некоторое время позвала Марина, - слышишь, Наташа!
      Но Наташа не отвечала. Марина решила, что дочь обиделась на нее, и решила больше ее не трогать. Опустив голову, она задремала. Утром на следующий день она очень удивилась, не нащупав рядом маленького упругого наташиного тельца.
      - Наташа! - позвала она.
      Никто не отозвался.
      - Наташа! - повторила Марина и беспокойно заерзала на месте.
      Наташа не отзывалась, и Марина испытала самую настоящую панику. Она попробовала повернуться, но огромное жирное тело совершенно ей не подчинялось. У Марины мелькнула мысль, что оно, может быть, еще в состоянии двигаться, но просто не понимает, чего Марина от него хочет, или не в состоянии расшифровать сигналы, идущие от мозга к его мышцам. Марина сделала колоссальное волевое усилие, но единственным ответом тела было раздавшееся в его недрах тихое урчание. Марина попыталась еще раз, и ее голова немного повернулась вбок. Стал виден другой угол камеры, и Марина, изо всех сил выворачивая глаз, рассмотрела висящий под потолком небольшой серебристый кокон, состоящий, как ей показалось, из множества рядов тонких шелковых нитей.
      - Наташа, - опять позвала она.
      - Ну что, мам? - долетел из кокона тихий-тихий голос.
      - Ты что это? - спросила Марина.
      - Известно что, - ответила Наташа. - Окуклилась. Пора уже.
      - Окуклилась? - переспросила Марина и заплакала. - Что ж ты меня не позвала? Совсем уже взрослая стала, выходит?
      - Выходит так, - ответила Наташа. - Своим умом теперь жить буду.
      - И что ты делать хочешь, когда вылупишься? - спросила Марина.
      - А в мухи пойду, - ответила Наташа из-под потолка.
      - Шутишь?
      - И ничего не шучу. Не хочу так, как ты, жить, понятно?
      - Наташенька, - запричитала Марина, - цветик! Опомнись! В нашей семье такого позора отроду не было!
      - Значит, будет, - спокойно ответила Наташа.
     
     
      На следующее утро Марина проснулась от скрипа. Висящий под потолком кокон слегка покачивался, и Марина поняла, что Наташа готова вылупиться.
      - Наташа, - стараясь говорить спокойно, начала Марина, - пойми. Чтобы пробиться к свободе и солнечному свету, надо всю жизнь старательно работать. Иначе это просто невозможно. То, что ты собираешься сделать, - это прямая дорога на дно жизни, откуда уже нет спасенья. Понимаешь?
      Кокон треснул по всей длине, и из появившегося в его верхней части отверстия высунулась голова - это была Наташа, но совсем не та девочка, с которой Марина долгими вечерами играла в магаданские концерты.
      - А мы, по-твоему, где живем? На потолке, что ли? - грубо отозвалась она.
      - Смотри, - с угрозой сказала Марина, еле удерживая взгляд на коконе, - вернешься вся ободранная, яиц в подоле принесешь - на порог тебя не пущу.
      - Ну и не надо, - отвечала Наташа.
      Она уже разорвала стенку кокона, и вместо скромного муравьиного тельца с четырьмя длинными крыльями Марина увидела типичную молодую муху в блядском коротеньком платьице зеленого цвета с металлическими блестками. Наташа была, конечно, красива - но совсем не целомудренной и быстрорастворимой красотой муравьиной самки. Она выглядела крайне вульгарно, но в этой вульгарности было нечто завораживающее и притягательное, и Марина поняла, что мордастый мужчина из французского фильма, случись ему выбирать между Мариной, какой она была в молодости, и Наташей, выбрал бы, несомненно, Наташу.
      - Проститутка! - выпалила Марина, чувствуя, как к оскорбленным родительским чувствам примешивается женская ревность.
      - Сама проститутка, - не оборачиваясь, отозвалась Наташа, занятая своей прической.
      - Ты... Ах ты... - зашипела Марина, - на мать... Прочь из моего дома! Слышишь, прочь!
      - Сейчас сама уйду, - сказала, заканчивая туалет, Наташа. - Больно надо.
      - Немедленно! - закричала Марина. - Какими словами на мать! Прочь отсюда!
      - И баян мне твой надоел, старая дура, - бросила Наташа. - Сама на нем играй, пока не подохнешь.
      Марина уронила голову на сено и в голос зарыдала. Она ожидала, что через несколько минут Наташа опомнится и приползет извиняться, и даже решила не извинять ее сразу, а некоторое время помучить, но вдруг услышала звяканье врезающегося в землю совка.
      - Наташа, - закричала она, чудовищным усилием поворачивая голову, - что ты делаешь!
      - Ничего, - ответила Наташа, - наружу выбираюсь.
      - Так вон ведь выход! Ты что, хочешь все разрушить, что мы с отцом построили?
      Наташа не ответила - она продолжала сосредоточенно копать и, какие бы материнские проклятия ни обрушивала на ее голову Марина, даже не оборачивалась. Тогда Марина, как могла, приблизила голову к черной дыре в стене и завопила:
      - Помогите! Люди добрые! Милиция!
      Но ответом ей было только далекое завывание ледяного ветра.
      - Спасите! - опять заорала Марина.
      - Да чего ты орешь, - тихо сказала из-под потолка Наташа, - во-первых, добрых людей там нет, а во-вторых, все равно никто не услышит.
      Марина поняла, что дочь права, и впала в оцепенение. Под потолком мерно позвякивал совок, так продолжалось час или два, а потом в камеру упал солнечный луч и ворвался полный забытых запахов свежий воздух; Марина вдохнула его и неожиданно поняла, что тот мир, который она считала навсегда ушедшим в прошлое вместе с собственной юностью, на самом деле совсем рядом и там началась осень, но еще долго будет тепло и сухо.
      - Пока, мама, - сказала Наташа.
      "Улетает", - поняла наконец Марина и закричала:
      - Наташа! Сумку хоть возьми!
      - Спасибо! - крикнула сверху Наташа, - я взяла!
      Она чем-то прикрыла прорытую наверх дыру, и в камере опять стало темно и холодно, но тех нескольких секунд, пока светило солнце, хватило Марине, чтобы вспомнить, как все было на самом деле в тот далекий полдень, когда она шла по набережной и жизнь тысячью тихих голосов, доносящихся от моря, из шуршащей листвы, с неба и из-за горизонта, обещала ей что-то чудесное.
      Марина поглядела на стопку газет и с грустью поняла, что это все, что у нее осталось, - точнее, все, что осталось для нее у жизни. Ее обида на дочь прошла, и единственное, чего она хотела, - это чтобы Наташе повезло на набережной больше, чем ей. Марина знала, что дочь еще вернется, но знала и то, что теперь, как бы близко к ней ни оказалась Наташа, между ними всегда будет тонкая, но непрозрачная стена - словно то пространство, где они когда-то играли в магаданские концерты, вдруг разделила доходящая до потолка комнаты глухая желтая ширма.
     
     
     
      14. ВТОРОЙ МИР
     
      - ...избавиться от ощущения, - говорил Митя, стоя с закрытыми глазами в центре площадки под шестом маяка, - что он копает крыльями пустоту, и из последних сил удерживая себя от догадки, что всю предшествовавшую жизнь он занимался именно этим. Пока вместе с сотнями других цикад он летел к далекой горе, второй раз в жизни видя мир таким, как он есть, вокруг стемнело и ему стало казаться, что он потерял дорогу - хотя куда именно он летит, он твердо не знал, - но тут он вспомнил, что стоит между черными кустами терновника и торчащими из земли выветренными скалами причудливой формы, которые с того места, где он находился, казались просто участками неба без звезд...
      Он несколько раз моргнул и слегка надавил на веки пальцами. За ними разлилось слабое голубоватое сияние, но яркой точки, которая сияла там несколько минут назад, уже не было.
      - Все. Больше ничего не вижу, - сказал он. - И сколько все это продолжалось?
      Дима пожал плечами.
      - Хотя да, - сказал Митя. - Конечно.
      - Цикады - наши близкие родственники, - сказал Дима. - Но они живут в совершенно другом мире. Я бы сказал, что это подземные мотыльки. Там все так же, как у нас, но совсем нет света.
      Он повернулся и пошел вверх по тропинке. Митя пошел следом, и через минуту или две они вышли на плоскую площадку между скалами, один край которой обрывался в пустоту. Отсюда было видно море с широкой лунной дорогой - даже не дорогой, а целой взлетно-посадочной полосой - и еще были видно дрожащее сияние на берегу.
      - Странно, - сказал Митя. - Как будто все то, к чему мы с таким трудом пытаемся всю жизнь вернуться, на самом деле никуда и не исчезало. Как будто кто-то завязывает нам глаза, и мы перестаем это видеть.
      - Хочешь узнать, кто?
      - Хочу, - сказал Митя.
      - Это хорошо, что ты хочешь, - сказал Дима, - потому что в любом случае придется.
      Митя вздрогнул.
      - Что значит придется?
      - Видишь ли, - печально сказал Дима, - своими недавними действиями ты растревожил одно очень могущественное существо. Ему все это ужасно не понравилось. И сейчас оно явится за тобой.
      - А какое ему до меня дело? - спросил Митя.
      - Оно считает, что ты находишься в его полной власти. Принадлежишь ему. А то, что ты пытаешься делать, этой власти угрожает. И это существо нападет на тебя с минуты на минуту.
      - Кто это?
      - Труп, - сказал Дима как нечто само собой разумеющееся.
      - Чей труп?
      - Твой, - сказал Дима, - чей же еще.
      - Ты хочешь сказать, что я умру?
      - В каком-то смысле, - ответил Дима. - Когда я говорю "труп", я имею в виду, что тебя ждет тот, кто сейчас живет вместо тебя. На мой взгляд, самое худшее, что с тобой может произойти, - это то, что он и дальше будет жить вместо тебя. А если умрет он, вместо него будешь жить ты.
      - Кто это живет вместо меня? - спросил Митя. - И как труп может умереть?
      - Хорошо, - сказал Дима, - не живет, а мертвеет. Это все слова. Неважно. Все равно бесполезно говорить. Иди и сам все увидишь.
      - А ты? - спросил Митя.
      - С ним можешь встретиться только ты сам, - сказал Дима. - И все, что случится дальше, тоже зависит только от тебя.
      - Опять в кусты идти? - спросил Митя. - Сколько можно.
      - Я не знаю, где он тебя найдет. Но он уже здесь. Совсем рядом.
      - Где? - испуганно спросил Митя.
      Дима засмеялся и не ответил. Он подошел к краю площадки, почти к самому обрыву в море, и отвернулся, словно не желая иметь никакого отношения к тому, что происходит за его спиной.
      Митя огляделся по сторонам. Вокруг были скалы самых разных форм; на некоторых из них росли пучки травы, которую шевелил ветер, из-за чего казалось, что шевелятся сами камни. Митя посмотрел на Диму. Его застывшая фигура казалась со спины темным каменным выступом, словно он превратился в одну из скал.
      Больше на площадке ничего не было. Митя подошел к началу тропинки, по которой они только что прошли, и, цепляясь за кусты и камни, стал спускаться вниз. Прошлый раз он шел за Димой и даже не заметил, насколько трудно здесь идти - словно тогда вокруг было светлее. Теперь, когда Луну закрыл каменный гребень, приходилось нашаривать ногой следующий камень и ощупью находить ветки, чтобы схватиться за них. Через несколько метров Мите показалось, что он завис в темной пустоте, держась за несколько непонятно откуда взявшихся в ней каменных выступов, и нет никакой гарантии, что впереди окажется хоть какая-то опора. Он замер на месте.
      "А куда я иду? - подумал он. - И зачем?"
      Он закрыл глаза и попытался прислушаться к своим ощущениям и мыслям, но их не было. Было просто темно, прохладно и тихо. Можно было продолжить спуск вниз, а можно было вернуться на площадку, где остался Дима; казалось, что между этими двумя действиями нет никакой разницы.
      Митя попытался сделать еще один шаг, и из под его подошвы вывернулся камень - он чуть не покатился вслед за этим камнем, но в последний момент успел схватиться за усеянную шипами ветку, которая глубоко расцарапала ему кожу на ладони. Камень несколько раз стукнулся о скалы, с шорохом врезался в листву, и опять стало тихо.
      "Что же со мной происходит? - подумал Митя, облизывая кровоточащую ладонь. - Как это оказалось, что я стою в полной темноте, в непонятном месте, и дожидаюсь собственного трупа? Это что, я к свету летел, а прилетел вот сюда? Ведь я же совсем другого искал. Может, я и сам не знаю, чего, но никак не этого, точно."
      Подул ветер, и внизу зашуршали невидимые листья.
      "А может, он на мне опыты ставит. Сейчас пойду и скажу ему, что с меня хватит... Кто он такой вообще и откуда он взялся? С другой стороны, конечно, бессмысленный вопрос... Оттуда же, откуда и я. И говорит он тоже правильно. Но ведь я это и без него всегда знал. И еще много другого знал, кстати... Куда только это делось..."
      Митя попытался вспомнить это другое, и перед ним, почти как в колодце, промелькнуло несколько отрывистых картин, вместе похожих на фильм, склеенный из разных слайдов. Оказалось, что лучшее связано с очень простым, таким, о чем никому и не расскажешь. Это были моменты, когда жизнь неожиданно приобретала смысл и становилось ясно, что она на самом деле никогда его не теряла, а терял его Митя. Но причина того, что этот смысл становился виден опять, была непонятна, а картинки на сменяющихся в его памяти слайдах были самыми обычными - например, проходящие по ночному потолку полосы света, похожие на лучи зенитных прожекторов, которые никак не могут поймать люстру, или вид из поезда на длинное вечернее небо, уходящее в просеку за пыльным окном, или несколько неотшлифованных бутылочных изумрудов на ладони. Но странное и невыразимое знание, связанное со всем этим, давно исчезло, а то, что осталось в памяти, было больше всего похоже на сохранившиеся фантики от конфет, съеденных каким-то существом, уже давно живущим в нем, постоянно и незаметно присутствующим в любой мысли (кажется, среди мыслей оно и жило), но все время прячущимся от прямого взгляда.
      А сейчас, сразу же понял Митя, это существо, незаметно жевавшее его почти всю жизнь и сожравшее его почти целиком, просто не успело отпрыгнуть. Это и был труп.
      Но с ним ничего нельзя было сделать - разве что подобрать камень побольше и ударить самого себя по голове.
      Митя еще раз ощупал ногой темную пустоту внизу, повернулся и стал карабкаться назад. Лезть вверх было проще, и через минуту он уже был на ярко освещенной лунным светом площадке.
      Дима стоял там же, в той же позе и так же неподвижно, и Митя с раздражением подумал, что в его поведении, пожалуй, слишком много мистического пафоса.
      - Я все понял, - сказал он. - Понял, о чем ты говорил. Эй.
      Он похлопал Диму по плечу, и тот медленно обернулся.
      Это был не Дима.
      Это было то самое существо, мысль о существовании которого за минуту перед этим мелькнула в митином сознании. Ошибиться было невозможно, хотя Митя не мог сказать, откуда у него возникла эта уверенность. Но в тот же момент, когда он увидел перед собой собственное лицо, только синее и усталое, он вспомнил место из старой японской книги, где человеку снится кошмар, в котором он бежит вдоль берега моря от самого себя, вставшего из гроба. С ним сейчас происходило то же самое, только не было гроба, берег моря находился далеко внизу, и просыпаться было некуда.
      Митя попятился, и труп шагнул за ним. Митя кинулся к ведущей вниз тропинке, но, представив себе, как он снова повиснет на ветках, а сверху на него обрушится собственный труп, он затормозил, развернулся, чуть помешкал, решая, куда бежать, и почувствовал, как за левое плечо его схватила собственная ладонь.
      То есть ладонь принадлежала тому, кто преследовал его, но одновременно он почувствовал, что сам взял кого-то рукой за плечо. И этот кто-то тоже был он сам. Митя завыл от ужаса, неловко ударил кулаком в ничего не выражающее лицо с закрытыми глазами и тотчас почувствовал косой удар по собственной скуле. Труп медленно и немного карикатурно, в духе гигиеничных американских ужасов, поднял руки, схватил Митю за горло, и Митя почувствовал, что тоже кого-то душит. Он изо всех сил сжал пальцы и понял, что еще секунда - и он задохнется. Тогда он чуть ослабил хватку и почувствовал, что может сделать вдох. Он убрал руки, и одновременно разжались пальцы на его горле.
      "Понятно", - подумал Митя, повернулся, поднял ногу, чтобы шагнуть, и почувствовал, что его за левое плечо опять схватила собственная ладонь. Он испытал мгновенный приступ ярости, лягнул труп ногой и, придя в себя, обнаружил, что стоит на четвереньках. Он встал, со свистом втягивая воздух в непослушные легкие. Это было тяжело не только потому, что от удара перехватило дыхание, а еще и потому, что пальцы трупа опять с тупым усердием сомкнулись на его шее, и чтобы сделать вдох, ему пришлось ослабить собственную хватку на холодном синем горле. Митя сделал еще одну попытку отцепиться от трупа, но хоть его движения были быстрыми и сильными, а труп двигался крайне медленно и вяло, не успел Митя повернуться, как на плечо ему опять легла собственная ладонь.
      Митя обернулся к трупу, слегка - так, чтобы можно было дышать - сжал пальцами его горло и сказал:
      - Ну что? Долго так стоять будем?
      Труп не отвечал. Приглядевшись, Митя заметил, что его веки чуть приоткрыты и он словно бы смотрит вниз. Труп тихо-тихо дышал и, как почему-то показалось Мите, пытался о чем-то вспомнить.
      - Эй, ты! - позвал Митя.
      - Сейчас, - сказал труп и опять тихо задышал.
      "А может, - мелькнула у Мити мысль, - просто его задушить надо? А самому потерпеть чуть-чуть."
      Он стал осторожно вдыхать, чтобы набрать в легкие достаточно воздуха, но почувствовал, что пальцы трупа сдавили его горло и с каждой секундой их нажим становится сильнее. Митя попытался отодрать холодные пальцы от своего горла, но это не помогло - труп, кажется, решил задушить его первым. Митя всерьез испугался, и пальцы трупа на его горле тут же оторопело разжались.
      "Нет, - подумал Митя, - так не выйдет. А может, перекрестить его? На всякий случай? Хуже ведь не будет".
      Вдруг труп высвободил одну руку, торопливо перекрестил Митю и опять схватил его за горло.
      "Не помогает", - подумал Митя и вдруг понял, что все то, что он думает, думает не он, а труп.
      - Эй, - раздался сверху димин голос, - ты еще долго с ним обниматься будешь?
      Митя поднял глаза. Дима, свесив ноги, сидел на высоком камне в нескольких метрах справа и глядел на вяло текущую внизу схватку.
      - Дай ему по яйцам, - посоветовал он. - А потом, когда согнется, - замком по шее.
      - Что с ним делать? - просипел Митя.
      - Не знаю, - ответил Дима. - Это ведь не мой труп, а твой. Делай что хочешь. Все в твоих руках.
      Несколько минут Митя стоял напротив трупа, глядя ему в лицо. Ничего ужасного в этом лице не было - оно было спокойным, усталым и грустным, как будто труп держался руками не за его горло, а за поручень вагона метро, в котором возвращался домой с давно обрыдлой работы.
      - Если бы это, не дай Бог, происходило со мной, - наконец сказал Дима со своего камня, - я бы перво-наперво как следует рассмотрел, кто передо мной стоит.
      Митя еще раз поглядел на усталое лицо трупа и заметил на нем почти неуловимую гримасу легкой грусти и обиды, тень какой-то несбывшейся мечты. Митя понял, какой именно мечты - его собственной. И вместо отвращения и страха он испытал к своему трупу искреннюю жалость, а как только это случилось, холодные пальцы опять сжали его горло. Но на этот раз Митя ясно чувствовал, что его душит внешняя сила, и никак не мог ослабить хватку на своем горле. Он изо всех сил пнул ногой голень трупа и только ушиб пальцы ноги - казалось, он ударил железный столб. Перед его глазами замелькали разноцветные полосы и точки, он почувствовал, что вот-вот потеряет сознание, и понял, что, задушив его, труп пойдет домой дочитывать Марка Аврелия.
      И тут его внимание привлекло одно из плясавших перед его глазами цветных пятен. Точнее, как раз это маленькое голубое пятнышко не плясало, а оставалось на месте, поэтому Митя его и заметил. Это была та самая голубая точка, которая пропала после того, как он разглядел с ее помощью цикаду. Митя понял, что снова может смотреть с помощью этой точки, направил луч внимания на утомленное синее лицо перед своими глазами и почувствовал, что его пальцы сжимают уже не горло, а что-то мягкое и чуть влажное.
      Перед ним на земле стоял большой навозный шар, и его руки уходили в него почти по локоть.
      Он вытащил их, несколько раз брезгливо встряхнул и повернулся к Диме, который спрыгнул с камня и подошел к шару.
      - Что это? - спросил Митя.
      - А то ты сам не знаешь, - сказал Дима. - Навозный шар.
      Это было правдой. Митя знал, что это, и отлично знал, что с этим делать.
      "Сколько ты у меня украл, - подумал он, с ненавистью глядя на шар, - ведь вообще все, что было, украл..."
      Он поднял было ногу, собираясь пнуть его, но понял, что бить некого, и в этом было самое обидное. Осторожно, чтобы не увязли руки, он нажал на поверхность шара - тот стронулся с места неожиданно легко, - подкатил его к обрыву и толкнул вперед.
      Шар прокатился несколько метров по крутому склону, оторвался от него и исчез из виду. А через несколько долгих мгновений снизу долетел громкий всплеск.
      Митя повернулся, медленно дошел до места, где сидел раньше, и сел прямо на землю, прислонясь спиной к камню.
      - Странно, - сказал он после нескольких минут тишины, - но я сейчас совершенно четко вижу, что эта точка всегда была у меня перед глазами. Абсолютно все время. Я просто никогда не обращал на нее внимания.
      - Ты просто не знал, что можно обратить на нее внимание, - сказал Дима. - А есть еще очень много такого, на что ты сейчас точно так же не обращаешь внимания, потому что не знаешь, что это можно сделать.
      - Например?
      - Ты любишь читать книги. Но в них все время написано о ком-то другом. Тебе никогда не хотелось прочитать книгу о себе?
      - Я ее еще только пишу, - сказал Митя.
      - Кто "я"?
      Митя показал на себя пальцем, и Дима засмеялся.
      - Это сильное преувеличение, - сказал он. - Если ты увидишь эту книгу, ты это сам поймешь.
      - А как ее увидеть?
      - Ты же сам только что сказал. Обратить внимание.
      Митя закрыл глаза и некоторое время сидел молча.
      - Не могу, - сказал он.
      - Потому что ты до сих пор считаешь, что эту книгу пишешь ты сам, - сказал Дима, - хотя тот "ты сам", который так считает, скорее и есть эта книга.
      Он присел на корточки напротив Мити и прошептал:
      - Что будет, если голубая точка перед твоими глазами посмотрит сама на себя?
      - Сама на себя?
      Митя зажмурился, и его лицо даже перекосилось от напряжения, так что Дима снова засмеялся.
      - Недавно ты упал вниз, - сказал он, - в колодец. Помнишь? А теперь попробуй упасть прямо вверх.
      Вдруг у Мити в ушах громко хлопнуло, и он увидел, что перед ним опять не Дима. Перед ним был кто-то другой. И сидели они уже не среди каменных выступов на маленькой земляной площадке, а совсем в другом месте, и не сидели, а просто находились, потому что сидеть там было не на чем. Собственно, и не они - Мити уже не было, а был только тот, на кого он смотрел.
      Это была фигура в чем-то вроде длинного сияющего плаща - а может быть, так выглядели сложенные светящиеся крылья. Ее лицо и руки были чистым светом, но на них можно было смотреть так же, как на любые другие руки или лицо. Он знал все про эту фигуру - точнее, она знала все про него, но это было одно и то же, потому что это и был он сам. Но не тот, каким он себя знал.
      То, что было перед ним, на самом деле не имело ни тела, ни какой-либо определенной формы. Но чтобы можно было смотреть на это, надо было придать ему какую-нибудь форму, что, как Митя понял, он и сделал совершенно автоматически. Ясно было только одно - все лучшее, настоящее, что он считал главным в себе и всю жизнь охранял от других и даже от самого себя, было просто кривым и тусклым отражением того, что находилось сейчас перед ним. Все лучшее в его жизни было просто каплями свободы и счастья, которые медленно, по одной, просачивались к нему из неизвестного резервуара, из мира, где ничего, кроме свободы и счастья, не было. А сейчас дверь в этот мир широко распахнулась.
      И Митя понял, что он всегда был просто искаженным и неполным отражением этого существа, его слабой и бессильной тенью.
      И одновременно он понял, что всегда и был этим существом, а то, что он считал собой раньше, было просто солнечным зайчиком, лучом света, который упал на какую-то поверхность и образовал множество разноцветных пятен, так притянувших к себе его внимание, что то ли он стал думать, что он и есть эти разноцветные движущиеся пятна, то ли пятна стали думать, что они - это он.
      Как будто он был изображением на экране, а сейчас изображение вдруг повернулось, посмотрело в ту точку, откуда падал свет, и увидело, что оно и есть эта точка и этот свет. Но что тогда было изображением? Митя посмотрел на него и увидел, что это тоже он.
      У Мити мелькнула мысль, что все дело в экране, но когда он посмотрел на него, он увидел, что это тоже он сам, после чего стало совершенно непонятно, как это он смог упасть сам на себя и образовать изображение, которое тоже он.
      Митя попытался назвать собой хоть что-нибудь из всего этого и не смог. Он был всем этим и абсолютно ничем - просто игрой света и тени, на которую смотрело то, что было им на самом деле, хотя на самом деле не было ничего такого, что было бы им - Митей, сидящим на холодной каменной поверхности огромного и прекрасного мира, прислонясь спиной к неровному выступу скалы.
      Он встал и огляделся. Димы нигде не было видно. Потом он заметил слабый дрожащий свет, мелькнувший в расщелине между двумя скалами, и подумал, что Дима там. Дойдя до расщелины, он щелкнул зажигалкой, протянул ее вперед и шагнул через похожий на порог каменный выступ. Скалы смыкались над головой, образуя подобие высокой пещеры. Митя увидел впереди слабый огонек, как будто у Димы в руках догорала спичка, и позвал:
      - Дима! Где ты?
      Тот не ответил.
      - Кто ты такой? - крикнул Митя и пошел вперед.
      Огонек тронулся ему навстречу, и через несколько шагов его вытянутая вперед рука с быстро нагревающейся зажигалкой уперлась в непонятно как оказавшееся здесь зеркало в тяжелой полукруглой раме из темного дерева.
     
     
     
      15. ЭНТОМОПИЛОГ
     
      - То есть я как хочу сделать, Паш, - тонким тенорком говорил Арнольду Сэм, - я туда поеду и возьму корыто, а назад своим ходом. Тут я корыто продам, а продам я его, Паша, круто. Они сейчас дорогие. И тогда у меня с прибабахом на два новых выйдет.
      Они сидели свесив ноги на высоком деревянном заборе в начале набережной. Пальцы Сэма были вжаты в пластмассовые бока чемоданчика с такой силой, что их ногти побелели, а лицо было покрыто маленькими бусинками пота и до крайности сосредоточено; глядел он в сторону моря, но явно видел на его месте что-то другое.
      - Но это, понятно, через баксы, - продолжал он, - а то их все сейчас продали, вот с рублями, козлы, и остались. Ты ведь понимаешь, Паш, не на голое место еду. А кстати, тебе охотничий билет нужен?
      - Зачем это? - спросил Арнольд.
      - А чтоб официально на стене висело. Если придут квартиру грабить - снимешь и... Ты подумай только, Паш, какая сильная вещь! Я сейчас оформляю себе - четыре инстанции надо пройти, и везде взятки платишь. Выходит примерно два с полтиной. И еще у меня одна мысль есть...
      Снизу послышался скрип, и Арнольд увидел приближающийся к забору навозный шар, облепленный зелеными и желтыми листьями.
      "Уже осень", - подумал он с грустью.
      За шаром бежал маленький мальчик.
      - Эй, - крикнул он, - вас зовут! Просили к столикам подойти.
      - Кого зовут? - спросил Арнольд. - И кто?
      - Не знаю, - ответил мальчик. - Просто просили передать, что с Наташей плохо. Вы не знаете, где тут пляж? А то в тумане не видно ничего.
      - Прямо, - сказал Арнольд и неопределенно махнул рукой.
      - Спасибо, - недоверчиво сказал мальчик.
      Он толкнул свой шар дальше, и Арнольд некоторое время глядел ему вслед, прислушиваясь к путаному бормотанию Сэма.
      - А если ты хочешь, Паш, - говорил тот, - то поезжай со мной в Венгрию. Билет шестьдесят долларов, дорогой, но поехать стоит. И насчет ружья тоже подумай - вещь очень сильная...
      Арнольд потряс его за плечо.
      - Сэм, - сказал он, - очнитесь.
      Сэм встрепенулся, помотал головой и поглядел по сторонам. Потом он раскрыл чемодан, поплевал красным в стеклянную баночку и спрятал ее назад.
      - Это уже интересней, - своим обычным голосом сказал он, - здесь хоть какая-то перспектива видна. Что случилось?
      - Не знаю, - сказал Арнольд. - С Наташей плохо.
      - О Господи, - сказал Сэм, - вот оно. Начинается.
      Он спрыгнул на газон и стал ждать, пока Арнольд завершит сложные эволюции с переносом веса, полным оборотом жирного тела на сто восемьдесят градусов и повисанием на руках.
      - Если хотите знать мое мнение, - сказал Арнольд, грузно приземлившись в траву, - в таких ситуациях надо вести себя жестко с самого начала. Иначе обоим будет только хуже. Никогда не подавайте никаких надежд.
      Сэм ничего не сказал. Они вышли на набережную и молча пошли в сторону летнего кафе.
      У одного из его столиков собралась небольшая толпа, и уже при первом взгляде на нее было ясно, что произошло что-то нехорошее. Сэм побледнел и побежал вперед. Растолкав зрителей, он протиснулся вперед и замер.
      Со стола свисал, покачиваясь под ветром, узкий желтый лист липучки. К нему пристало несколько мелких листьев и бумажек, а в самом его центре, бессильно склонив голову, висела Наташа. Ее крылья были распластаны по поверхности листа и уже успели пропитаться ядовитой слизью; одно было отогнуто в сторону, а другое непристойно задрано вверх. Под ее закрытыми глазами чернели синяки в пол-лица, а зеленое платьице, когда-то пленившее Сэма своим веселым блеском, теперь потускнело и покрылось бурыми пятнами.
      - Наташа! - вскрикнул Сэм, кидаясь вперед. - Наташа!
      Его удержали. Наташа открыла глаза, заметила Сэма и с испугом поправила челку на лбу. Усилие, видимо, оказалось для нее чрезмерным - ее рука бессильно упала и впечаталась в ядовитый клей.
      - Сэм, - с усилием открывая рот, сказала она, - хорошо, что ты пришел. Видишь, как...
      - Наташа, - прошептал Сэм, - прости.
      - Представляешь, Сэм, - тихо заговорила Наташа, - я ведь, как дура, перед зеркалом тренировалась. Плиз чиз энд пепперони. Думала, уеду с тобой...
      Ветер донес от репродуктора над лодочной станцией еле слышную трель балалайки.
      - Понимаешь, Сэм, не в Америку, а с тобой... Волновалась, как я там... Помнишь, как мы купаться ходили? А мама, представляешь, из своей шторы мне новое платье сшила. Я и не знала даже, смотрю - на диване лежит. Все говорила - Наташенька, поиграй мне еще на баяне, а то уедешь скоро насовсем... Только ей не говорите... Пусть лучше думает, что я не попрощавшись уехала...
      Наташа опустила голову, и на ее длинных ресницах заблестели маленькие капельки слез.
      - Осторожно, - раздался слева женский бас. - Пропустите-ка.
      К столику подошла официантка с багровым лишаем на строгом, как у судьбы, лице. В ее руке была огромная алюминиевая кастрюля с красной надписью "III отряд". Официантка поставила кастрюлю на землю, вытряхнула туда остатки пищи из стоявших на столе тарелок, а потом одним движением сильной и жестокой ладони сорвала со стола лист липучки с Наташей, смяла его в маленький желтый комок и кинула следом. Сэма опять удержали на месте чьи-то руки. Официантка прикрепила к столу свежую липучку, подхватила кастрюлю и пошла к следующему столу. Граждане стали расходиться, а Сэм все стоял на месте и глядел на свисающую со стола липкую желтую полоску.
      - Пойдемте, Сэм, - услышал он тихий голос Арнольда. - Ей уже все равно не помочь. Идемте. Вам выпить надо, вот что. Пойдемте к Артуру, он сейчас в домик к покойному Арчибальду переехал. Две цистерны поставил и факс. Там тихо, уютно. Не смотрите только на эту липучку, я вас умоляю... Сэм, дайте человеку пройти...
      Сэм шагнул в сторону, и мимо него прошла странная фигура в чем-то вроде серебристого плаща, край которого волочился по земле - а может быть, это были сложенные за спиной тяжелые длинные крылья.
     
     
      Два крупных навозных шара необычного красноватого отлива раскатились в стороны, и навстречу поплыла длинная пустынная набережная. Далеко впереди стоял шезлонг, в котором полулежал еще один навозный шар, рыжевато-черный. Когда шезлонг оказался ближе, стало видно, что это толстый рыжий муравей в морской форме; на его бескозырке золотыми буквами было выведено "Iван Крилов", а на груди блестел такой огород орденских планок, какой можно вырастить только унавозив нагрудное сукно долгой и бессмысленной жизнью. Держа в руке открытую консервную банку, он слизывал рассол с американской гуманитарной сосиски, а на парапете перед ним стоял переносной телевизор, к антенне которого был прикреплен треугольный белый флажок. На экране телевизора в лучах нескольких прожекторов пританцовывала стрекоза.
      Налетел холодный ветер, и муравей, подняв ворот бушлата, наклонился вперед. Стрекоза несколько раз подпрыгнула, расправила красивые длинные крылья и запела:
     
      - Только никому
      Я не дам ответа,
      Тихо лишь тебе я прошепчу...
     
      Рыжий затылок муравья, по которому хлестали болтающиеся на ветру черные ленточки с выцветшими якорями, стал быстро наливаться темной кровью.
      Дмитрий сунул руки в карманы и пошел дальше. С его крыла сорвалась чешуйка и, качнувшись под ветром, приземлилась на покрытый облетевшими листьями бетон. Она была размером примерно с ладонь, с одного края лиловая, расщепленная на несколько темнеющих к концу хвостов, а с другого - белая, плавно сходящаяся в сияющую точку.
     
      ...Завтра улечу
      В солнечное лето,
      Буду делать все что захочу.

К титульной странице
Назад