Вот стоите вы, чтимые, строгие, с прямыми спинами,
вы, прославленные мудрецы! -- вами не движет могучий
ветер и сильная воля.
Видели ли вы когда-нибудь парус на море, округлен-
ный, надутый ветром и дрожащий от бури?
Подобно парусу, дрожащему от бури духа, проходит
по морю моя мудрость -- моя дикая мудрость!
Но вы, слуги народа, вы, прославленные мудрецы, --
как могли бы вы идти со мною! --
Так говорил Заратустра.
Ночная песнь
Ночь: теперь говорят громче все бьющие ключи. И
моя душа тоже бьющий ключ.
Ночь: теперь только пробуждаются все песни влюб-
ленных. И моя душа тоже песнь влюбленного.
Что-то неутоленное, неутолимое есть во мне; оно
хочет говорить. Жажда любви есть во мне; она сама гово-
рит языком любви.
Я -- свет; ах, если бы быть мне ночью! Но в том и
одиночество мое, что опоясан я светом.
Ах, если бы быть мне темным и ночным! Как упивался
бы я сосцами света!
И даже вас благословлял бы я, вы, звездочки, мер-
цающие, как светящиеся червяки на небе! -- и был бы
счастлив от ваших даров света.
Но я живу в своем собственном свете, я вновь пог-
лощаю пламя, что исходит из меня.
Я не знаю счастья берущего; и часто мечтал я о
том, что красть должно быть еще блаженнее, чем брать.
В том моя бедность, что моя рука никогда не отды-
хает от дарения; в том моя зависть, что я вижу глаза,
полные ожидания, и просветленные ночи тоски.
О горе всех, кто дарит! О затмение моего солнца! О
алкание желаний! О ярый голод среди пресыщения!
Они берут у меня; но затрагиваю ли я их душу? Це-
лая пропасть лежит между дарить и брать; но и через ма-
лейшую пропасть очень трудно перекинуть мост.
Голод вырастает из моей красоты; причинить страда-
ние хотел бы я тем, кому я свечу, ограбить хотел бы я
одаренных мною -- так алчу я злобы.
Отдернуть руку, когда другая рука уже протягивает-
ся к ней; медлить, как водопад, который медлит в своем
падении, -- так алчу я злобы.
Такое мщение измышляет мой избыток; такое коварс-
тво рождается из моего одиночества.
Мое счастье дарить замерло в дарении, моя доброде-
тель устала от себя самой и от своего избытка!
Кто постоянно дарит, тому грозит опасность поте-
рять стыд; кто постоянно раздает, у того рука и сердце
натирают себе мозоли от постоянного раздавания.
Мои глаза не делаются уже влажными перед стыдом
просящих; моя рука слишком огрубела для дрожания рук
наполненных.
Куда же девались слезы из моих глаз и пушок из мо-
его сердца? О одиночество всех дарящих! О молчаливость
всех светящих!
Много солнц вращается в пустом пространстве; все-
му, что темно, говорят они своим светом -- для меня
молчат они.
О, в этом и есть вражда света ко всему светящему-
ся: безжалостно проходит он своими путями.
Несправедливое в глубине сердца ко всему светяще-
муся, равнодушное к другим солнцам -- так движется вся-
кое солнце.
Как буря, несутся солнца своими путями, в этом --
движение их. Своей неумолимой воле следуют они, в этом
-- холод их.
О, это вы, темные ночи, создаете теплоту из всего
светящегося! О, только вы пьете молоко и усладу из сос-
цов света!
Ах, лед вокруг меня, моя рука обжигается об лед!
Ах, жажда во мне, которая томится по вашей жажде!
Ночь: ах, зачем я должен быть светом! И жаждою ть-
мы! И одиночеством!
Ночь: теперь рвется, как родник, мое желание --
желание говорить.
Ночь: теперь говорят громче все бьющие ключи. И
душа моя тоже бьющий ключ.
Ночь: теперь пробуждаются все песни влюбленных. И
моя душа тоже песнь влюбленного. --
Так пел Заратустра.
Танцевальная песнь
Однажды вечером проходил Заратустра со своими уче-
никами по лесу; и вот: отыскивая источник, вышел он на
нелепый луг, окаймленный молчаливыми деревьями и кус-
тарником, -- на нем танцевали девушки. Узнав Заратуст-
ру, девушки бросили свой танец; но Заратустра подошел к
ним с приветливым видом и говорил эти слова:
"Не бросайте пляски, вы, милые девушки! К вам по-
дошел не зануда со злым взглядом, не враг девушек.
Ходатай Бога я перед дьяволом, а он -- дух тяжес-
ти. Как бы мог я, вы, быстроногие, быть врагом божест-
венных танцев? Или женских ножек с красивыми сгибами?
Правда, я -- лес, полный мрака от темных деревьев,
-- но кто не испугается моего мрака, найдет и кущи роз
под сенью моих кипарисов.
И маленького бога найдет он, любезного девушкам: у
колодца лежит он тихо, с закрытыми глазами.
Поистине, среди бела дня уснул он, ленивец! Не го-
нялся ли он слишком много за бабочками?
Не сердитесь на меня, прекрасные плясуньи, если я
слегка накажу маленького бога! Быть может, кричать бу-
дет он и плакать -- но он готов смеяться, даже когда
плачет!
И со слезами на глазах пусть просит он у вас о
пляске; а я спою песнь к его пляске:
Песнь пляски и насмешки над духом тяжести, моим
величайшим и самым могучим демоном, о котором говорят,
что он "владыка мира" ". --
И вот песня, которую пел Заратустра, в то время
как Купидон и девушки вместе плясали:
_____________________________
В твои глаза заглянул я недавно, о жизнь! И мне
показалось, что я погружаюсь в непостижимое.
Но ты вытащила меня золотою удочкой; насмешливо
смеялась ты, когда я тебя называл непостижимой.
"Так говорят все рыбы, -- отвечала ты, -- чего не
постигают они, то и непостижимо.
Но я только изменчива и дика, и во всем я женщина,
и притом недобродетельная:
Хотя я называюсь у вас, мужчин, "глубиною" или
"верностью", "вечностью", "тайною".
Но вы, мужчины, одаряете нас всегда собственными
добродетелями -- ах, вы, добродетельные!"
Так смеялась она, невероятная; но никогда не верю
я ей и смеху ее, когда она дурно говорит о себе самой.
И когда я с глазу на глаз говорил со своей дикой
мудростью, она сказала мне с гневом: "Ты желаешь, ты
жаждешь, ты любишь, потому только ты и хвалишь жизнь!"
Чуть было зло не ответил я ей и не сказал правды
ей, рассерженной; и нельзя злее ответить, как "сказав
правду" своей мудрости.
Так обстоит дело между нами тремя. От всего сердца
люблю я только жизнь -- и поистине, всего больше тогда,
когда я ненавижу ее!
Но если я люблю мудрость и часто слишком люблю ее,
то потому, что она очень напоминает мне жизнь!
У ней ее глаза, ее смех и даже ее золотая удочка
-- чем же я виноват, что они так похожи одна на другую?
И когда однажды жизнь спросила меня: что такое
мудрость? -- я с жаром ответил: "О, да! мудрость!
Ее алчут и не насыщаются, смотрят сквозь покровы и
ловят сетью.
Красива ли она? Почем я знаю! Но и самые старые
карпы еще идут на приманки ее.
Изменчива она и упряма; часто я видел, как кусала
она себе губы и путала гребнем свои волосы.
Быть может, она зла и лукава, и во всем она женщи-
на; но когда она дурно говорит о себе самой, тогда
именно увлекает она всего больше".
И когда я сказал это жизни, она зло улыбнулась и
закрыла глаза. "О ком же говоришь ты? -- спросила она.
-- Не обо мне ли?
И если даже ты прав, можно ли говорить это мне
прямо в лицо! Но теперь скажи мне о своей мудрости!"
Ах, ты опять раскрыла глаза свои, о жизнь возлюб-
ленная! И мне показалось, что я опять погружаюсь в не-
постижимое. --
_____________________________
Так пел Заратустра. Но когда пляска кончилась и
девушки ушли, он сделался печален.
"Солнце давно уже село, -- сказал он наконец, --
луг стал сырым, от лесов веет прохладой.
Что-то неведомое окружает меня и задумчиво смот-
рит. Как! Ты жив еще, Заратустра?
Почему? Зачем? Для чего? Куда? Где? Как? Разве не
безумие -- жить еще? --
Ах, друзья мои, это вечер вопрошает во мне. Прос-
тите мне мою печаль!
Вечер настал: простите мне, что вечер настал!"
Так говорил Заратустра.
Надгробная песнь
"Там остров могил, молчаливый; там также могилы
моей юности. Туда отнесу я вечно зеленый венок жизни".
Так решив в сердце, ехал я по морю. --
О вы, лики и видения моей юности! О блики любви,
божественные миги! Как быстро исчезли вы! Я вспоминаю о
вас сегодня как об умерших для меня.
От вас, мои дорогие мертвецы, нисходит на меня
сладкое благоухание, облегчающее мое сердце слезами.
Поистине, оно глубоко трогает и облегчает сердце одино-
кому пловцу.
И все-таки я самый богатый и самый завидуемый -- я
самый одинокий! Ибо вы были у меня, а я и до сих пор у
вас; скажите, кому падали такие розовые яблоки с дере-
ва, как мне?
Я все еще наследие и земля любви вашей, цветущий,
в память о вас, пестрыми, дико растущими добродетелями,
о вы, возлюбленные мои!
Ах, мы были созданы оставаться вблизи друг друга,
вы, милые, нездешние чудеса; и не как боязливые птицы
приблизились вы ко мне и к желанию моему -- нет, как
доверчивые к доверчивому!
Да, вы были созданы для верности, подобно мне, и
для нежных вечностей; должен ли я теперь называть вас
именем вашей неверности, вы, божественные блики и миги:
иному имени не научился я еще.
Поистине, слишком быстро умерли вы для меня, вы,
беглецы. Но не бежали вы от меня, не бежал и я от вас:
не виновны мы друг перед другом в нашей неверности.
Чтобы меня убить, душили вас, вы, певчие птицы мо-
их надежд! Да, в нас, вы, возлюбленные мои, пускала
всегда злоба свои стрелы -- чтобы попасть в мое сердце!
И она попала! Ибо вы были всегда самыми близкими
моему сердцу, вы были все, чем я владел и что владело
мною, -- и потому вы должны были умереть молодыми и
слишком рано!
В самое уязвимое, чем я владел, пустили они стре-
лу: то были вы, чья кожа походит на нежный пух, и еще
больше на улыбку, умирающую от одного взгляда на нее!
Но так скажу я своим врагам: что значит всякое че-
ловекоубийство в сравнении с тем, что вы мне сделали!
Больше зла сделали вы мне, чем всякое человекоу-
бийство: невозвратное взяли вы у меня -- так говорю я
вам, мои враги.
Разве вы не убивали ликов и самых дорогих чудес
моей юности! Товарищей моих игр отнимали вы у меня,
блаженных духов! Памяти их возлагаю я этот венок и это
проклятие.
Это проклятие вам, мои враги! Не вы ли укоротили
мою вечность, подобно звуку, разбивающемуся в холодную
ночь! Одним лишь взглядом божественного ока промелькну-
ла она для меня, -- одним бликом!
Так говорила в добрый час когда-то моя чистота:
"божественными должны быть для меня все существа".
Тогда напали вы на меня с грязными призраками; ах,
куда же девался теперь тот добрый час!
"Все дни должны быть для меня священны" -- так го-
ворила когда-то мудрость моей юности; поистине, веселой
мудрости речь!
Но тогда украли вы, враги, у меня мои ночи и про-
дали их за бессонную муку; ах, куда же девалась теперь
та веселая мудрость?
Когда-то искал я по птицам счастливых примет; тог-
да пустили вы мне на дорогу противное чудовище -- сову.
Ах, куда же девалось тогда мое нежное стремление?
Когда-то дал я обет отрешиться от всякого отвраще-
ния -- тогда превратили вы моих близких и ближних в
гнойные язвы. Ах, куда же девался тогда мой самый бла-
городный обет?
Как слепец, шел я когда-то блаженными путями --
тогда набросали вы грязи на дорогу слепца; и теперь
чувствует он отвращение к старой тропинке слепца.
И когда я совершал самое трудное для меня и празд-
новал победу своих преодолений, тогда вы заставили тех,
что любили меня, кричать, что причиняю я им жестокое
горе.
Поистине, вы всегда поступали так: вы отравляли
мне мой лучший мед и старания моих лучших пчел.
К щедрости моей посылали вы всегда самых наглых
нищих; вокруг моего сострадания заставляли вы всегда
тесниться неисправимых бесстыдников. Так ранили вы мои
добродетели в их вере.
И если приносил я в жертву, что было у меня самого
священного, тотчас присоединяло сюда и ваше "благочес-
тие" свои жирные дары, так что в чаду вашего жира глох-
ло, что было у меня самого священного.
И однажды хотел я плясать, как никогда еще не пля-
сал: выше всех небес хотел я плясать. Тогда уговорили
вы моего самого любимого певца.
И теперь он запел заунывную, мрачную песню; ах, он
трубил мне в уши, как печальный рог!
Убийственный певец, орудие злобы, ты виновен менее
всех! Уже стоял я готовым к лучшему танцу -- тогда убил
ты своими звуками мой восторг!
Только в пляске умею я говорить символами о самых
высоких вещах -- и теперь остался мой самый высокий
символ неизреченным в моих телодвижениях!
Неизреченной и неразрешенной осталась во мне выс-
шая надежда! И умерли все лики и утешения моей юности!
Как только перенес я это? Как избыл и превозмог я
эти раны? Как воскресла моя душа из этих могил?
Да, есть во мне нечто неранимое, незахоронимое,
взрывающее скалы: моей волею называется оно. Молчаливо
и не изменяясь проходит оно через годы.
Своей поступью хочет идти моими стопами моя зака-
дычная воля; ее чувство безжалостно и неуязвимо.
Неуязвима во мне только моя пята. Ты жива еще и
верна себе, самая терпеливая! Все еще прорываешься ты
сквозь все могилы!
В тебе живет еще все неразрешенное моей юности; и
как жизнь и юность, сидишь ты здесь, надеясь, на желтых
обломках могил.
Да, ты еще для меня разрушительница всех могил;
здравствуй же, моя воля! И только там, где есть могилы,
есть и воскресение. --
Так пел Заратустра.
О самопреодолении
"Волею к истине" называете вы, мудрейшие, то, что
движет вами и возбуждает вас?
Волею к мыслимости всего сущего -- так называю я
вашу волю!
Все сущее хотите вы сделать сперва мыслимым: ибо
вы сомневаетесь с добрым недоверием, мыслимо ли оно.
Но оно должно подчиняться и покоряться вам! Так
водит ваша воля. Гладким должно стать оно и подвластным
духу, как его зеркало и отражение в нем.
В этом вся ваша воля, вы, мудрейшие, как воля к
власти, и даже когда вы говорите о добре и зле и об
оценках ценностей.
Создать хотите вы еще мир, перед которым вы могли
бы преклонить колена, -- такова ваша последняя надежда
и опьянение.
Но немудрые, народ, -- они подобны реке, по кото-
рой плывет челнок, -- и в челноке сидят торжественные и
переряженные оценки ценностей.
Вашу волю и ваши ценности спустили вы на реку ста-
новления; старая воля к власти брезжит мне в том, во
что верит народ как в добро и зло.
То были вы, мудрейшие, кто посадил таких гостей в
этот челнок и дал им блеск и гордые имена, -- вы и ваша
господствующая воля!
Дальше несет теперь река ваш челнок: она должна
его нести. Что за беда, если пенится разбитая волна и
гневно противится килю!
Не река является вашей опасностью и концом вашего
добра и зла, вы, мудрейшие, -- но сама эта воля, воля к
власти неистощимая, творящая воля к жизни.
Но чтобы поняли вы мое слово о добре и зле, я ска-
жу вам еще свое слово о жизни и свойстве всего живого.
Все живое проследил я, я прошел великими и малыми
путями, чтобы познать его свойство.
Стогранным зеркалом ловил я взор жизни, когда уста
ее молчали, -- дабы ее взор говорил мне. И ее взор го-
ворил мне.
Но где бы ни находил я живое, везде слышал я и
речь о послушании. Все живое есть нечто повинующееся.
И вот второе: тому повелевают, кто не может пови-
новаться самому себе. Таково свойство всего живого.
Но вот третье, что я слышал: повелевать труднее,
чем повиноваться. И не потому только, что повелевающий
несет бремя всех повинующихся и что легко может это
бремя раздавить его:
Попыткой и дерзновением казалось мне всякое пове-
левание, и, повелевая, живущий всегда рискует самим со-
бою.
И даже когда он повелевает самому себе -- он дол-
жен еще искупить свое повеление. Своего собственного
закона должен он стать судьей, и мстителем, и жертвой.
Но как же происходит это? -- так спрашивал я себя.
Что побуждает все живое повиноваться и повелевать и,
повелевая, быть еще повинующимся?
Слушайте же мое слово, вы, мудрейшие. Удостоверь-
тесь серьезно, проник ли я в сердце жизни и до самых
корней ее сердца!
Везде, где находил я живое, находил я и волю к
власти; и даже в воле служащего находил я волю быть
господином.
Чтобы сильнейшему служил более слабый -- к этому
побуждает его воля его, которая хочет быть господином
над еще более слабым: лишь без этой радости не может он
обойтись.
И как меньший отдает себя большему, чтобы тот ра-
довался и власть имел над меньшим, -- так приносит себя
в жертву и больший и из-за власти ставит на доску --
жизнь свою.
В том и жертва великого, чтобы было в нем дерзно-
вение, и опасность, и игра в кости насмерть.
А где есть жертва, и служение, и взоры любви, там
есть и воля быть господином. Крадучись, вкрадывается
слабейший в крепость и в самое сердце сильнейшего -- и
крадет власть у него.
И вот какую тайну поведала мне сама жизнь. "Смот-
ри, -- говорила она, -- я всегда должна преодолевать
самое себя.
Конечно, вы называете это волей к творению или
стремлением к цели, к высшему, дальнему, более сложному
-- но все это образует единую тайну:
Лучше погибну я, чем отрекусь от этого; и поисти-
не, где есть закат и опадение листьев, там жизнь жерт-
вует собою -- из-за власти!
Мне надо быть борьбою, и становлением, и целью, и
противоречием целей; ах, кто угадывает мою волю, угады-
вает также, какими кривыми путями она должна идти!
Что бы ни создавала я и как бы ни любила я создан-
ное -- скоро должна я стать противницей ему и моей люб-
ви: так хочет моя воля.
И даже ты, познающий, ты только тропа и след моей
воли: поистине, моя воля к власти ходит по следам твоей
воли к истине!
Конечно, не попал в истину тот, кто запустил в нее
словом о "воле к существованию"; такой воли -- не су-
ществует!
Ибо то, чего нет, не может хотеть; а что существу-
ет, как могло бы оно еще хотеть существования!
Только там, где есть жизнь, есть и воля; но это не
воля к жизни, но -- так учу я тебя -- воля к власти!
Многое ценится живущим выше, чем сама жизнь; но и
в самой оценке говорит -- воля к власти!" --
Так учила меня некогда жизнь, и отсюда разрешаю я,
вы, мудрейшие, также и загадку вашего сердца.
Поистине, я говорю вам: добра и зла, которые были
бы непреходящими, -- не существует! Из себя должны они
все снова и снова преодолевать самих себя.
При помощи ваших ценностей и слов о добре и зле
совершаете вы насилие, вы, ценители ценностей; и в этом
ваша скрытая любовь, и блеск, и трепет, и порыв вашей
души.
Но еще большее насилие и новое преодоление растет
из ваших ценностей: об них разбивается яйцо и скорлупа
его.
И кто должен быть творцом в добре и зле, поистине,
тот должен быть сперва разрушителем, разбивающим цен-
ности.
Так принадлежит высшее зло к высшему благу; а это
благо есть творческое. --
Будем же говорить только о нем, вы, мудрейшие, хо-
тя и это дурно. Но молчание еще хуже; все замолчанные
истины становятся ядовитыми.
И пусть разобьется все, что может разбиться об на-
ши истины! Сколько домов предстоит еще воздвигнуть! --
Так говорил Заратустра.
О возвышенных
Спокойна глубина моего моря; кто бы угадал, что
она скрывает шутливых чудовищ!
Непоколебима моя глубина; но она блестит от плава-
ющих загадок и хохотов.
Одного возвышенного видел я сегодня, торжественно-
го, кающегося духом; о, как смеялась моя душа над его
безобразием!
С выпяченной грудью, похожий на тех, кто вбирает в
себя дыхание, -- так стоял он, возвышенный и молчали-
вый.
Увешанный безобразными истинами, своей охотничьей
добычей, и богатый разодранными одеждами; также много
шипов висело на нем -- но я не видел еще ни одной розы.
Еще не научился он смеху и красоте. Мрачным возв-
ратился этот охотник из леса познания.
С битвы, где бился с дикими зверями, вернулся до-
мой он; и сквозь серьезность его проглядывает еще дикий
зверь -- непобежденный!
Как тигр, все еще стоит он, готовый прыгнуть; но я
не люблю этих напряженных душ: не по вкусу мне все эти
ощерившиеся.
И вы говорите мне, друзья, что о вкусах и привку-
сах не спорят? Но ведь вся жизнь есть спор о вкусах и
привкусах!
Вкус: это одновременно и вес, и весы, и весовщик;
и горе всему живущему, если бы захотело оно жить без
спора о весе, о весах и весовщике!
Если бы этот возвышенный утомился своею возвышен-
ностью, -- только тогда началась бы его красота; и
только тогда вкусил бы я его и нашел бы вкусным.
И только когда он отвратится сам от себя, переп-
рыгнет он через свою собственную тень -- и поистине
прямо в свое солнце.
Слишком долго сидел он в тени, щеки побледнели у
кающегося духом; почти умер он с голоду в своих ожида-
ниях.
Презрение еще в его взоре, и отвращение таится на
его устах. Хотя отдыхает он теперь, но его отдых еще не
на солнце.
Он должен был бы работать, как вол; и его счастье
должно бы разить землею, а не презрением к земле.
Белым волом хотел бы я его видеть, идущим, фыркая
и мыча, впереди плуга, -- и его мычание должно бы хва-
лить все земное!
Темно еще его лицо; тень руки пробегает по нему.
Затемнен еще взор его глаз.
Самое дело его есть еще тень на нем: рука затемня-
ет того, кто трудится, не покладая рук. Еще не преодо-
лел он своего дела.
Как люблю я в нем выю вола; но теперь хочу я еще
видеть взор ангела.
И от воли своей героя должен он отучиться: возне-
сенным должен он быть для меня, а не только возвышен-
ным, -- сам эфир должен вознести его, лишенного воли!
Он победил чудовище, он разгадал загадки; но он
должен еще победить своих чудовищ и разгадать свои за-
гадки, в небесных детей должен он еще превратить их.
Еще не научилось его познание улыбаться и жить без
зависти; еще не стих поток его страстей в красоте.
Поистине, не в сытости должно смолкнуть и утонуть
его желание, а в красоте! Осанистость свойственна щед-
рости благородно мыслящего.
Закинув руку за голову -- так должен был бы отды-
хать герой, так должен был бы преодолевать он даже свой
отдых.
Но именно для героя красота есть самая трудная
вещь. Недостижима красота для всякой сильной воли.
Немного больше, немного меньше: именно это значит
здесь много; это значит здесь всего больше.
Стоять с расслабленными мускулами и распряженной
волей -- это и есть самое трудное для всех вас, вы,
возвышенные!
Когда власть становится милостивой и нисходит в
видимое -- красотой называю я такое нисхождение.
И ни от кого не требую я так красоты, как от тебя,
могущественный; твоя доброта да будет твоим последним
самопреодолением.
На всякое зло считаю я тебя способным; поэтому я и
требую от тебя добра.
Поистине, я смеялся часто над слабыми, которые
мнят себя добрыми, потому что у них расслабленные лапы.
К столпу добродетели должен ты стремиться: чем вы-
ше он подымается, тем становится он красивее и нежнее,
а внутри тверже и выносливее.
Да, возвышенный, когда-нибудь должен ты быть прек-
расным и держать зеркало перед своей собственной красо-
тою.
Тогда твоя душа будет содрогаться от божественных
вожделений -- и поклонение будет в твоем тщеславии!
Это и есть тайна души: только когда герой покинул
ее, приближается к ней, в сновидении, -- сверхгерой. --
Так говорил Заратустра.
О стране культуры
Слишком далеко залетел я в будущее; ужас напал на
меня.
И, оглянувшись кругом, я увидел, что время было
моим единственным современником.
Тогда бежал я назад домой -- и спешил все быстрее;
так пришел я к вам, вы, современники, и в страну куль-
туры.
Впервые посмотрел я на вас как следует и с добрыми
желаниями; поистине, с тоскою в сердце пришел я.
Но что случилось со мной? Как ни было мне страшно,
-- я должен был рассмеяться! Никогда не видел мой глаз
ничего более пестро-испещренного!
Я все смеялся и смеялся, тогда как ноги мои и
сердце дрожали: "ба, да тут родина всех красильных
горшков!" -- сказал я.
С лицами, обмазанными пятьюдесятью кляксами, --
так сидели вы, к моему удивлению, вы, современники!
И с пятьюдесятью зеркалами вокруг себя, которые
льстили и подражали игре ваших красок!
Поистине, вы не могли бы носить лучшей маски, вы,
современники, чем ваши собственные лица! Кто бы мог вас
-- узнать!
Исписанные знаками прошлого, а поверх этих знаков
замалеванные новыми знаками, -- так сокрылись вы от
всех толкователей!
И если даже быть испытующим утробы, кто поверил
бы, что есть у вас утробы! Из красок кажетесь вы выпе-
ченными и из склеенных клочков.
Все века и народы пестро выглядывают из-под ваших
покровов; все обычаи и все верования пестроязычно гла-
голят в ваших жестах.
Если бы кто освободил вас от ваших покрывал, ман-
тий, красок и жестов, -- все-таки осталось бы у него
достаточно, чтобы пугать этим птиц.
Поистине, я сам испуганная птица, однажды увидев-
шая вас нагими и без красок; и я улетел, когда скелет
стал подавать мне знаки любви.
Ибо скорее хотел бы я быть поденщиком в подземном
мире и служить теням минувшего! -- Тучнее и полнее вас
обитатели подземного мира!
В том и горечь моей утробы, что ни нагими, ни оде-
тыми не выношу я вас, вы, современники!
Все, что есть удушливого в будущем и что некогда
пугало улетевших птиц, поистине более задушевно и вну-
шает больше доверия, чем ваша "действительность".
Ибо так говорите вы: "Мы всецело действительность,
и притом без веры и суеверия"; так выпячиваете вы грудь
-- ах, даже и не имея груди!
Но как могли бы вы верить, вы, размалеванные! --
вы, образа всего, во что некогда верили!
Вы -- ходячее опровержение самой веры и раскромса-
ние всяких мыслей. Неправдоподобные -- так называю я
вас, вы, сыны действительности!
Все времена пустословят друг против друга в ваших
умах; но сны и пустословие всех времен были все-таки
ближе к действительности, чем ваше бодрствование!
Бесплодны вы; потому и недостает вам веры. Но кто
должен был созидать, у того были всегда свои вещие сны
и звезды знамения -- и верил он в веру! --
Вы -- полуоткрытые ворота, у которых ждут могиль-
щики. И вот ваша действительность: "Все стоит того,
чтобы погибнуть".
Ах, вот стоите вы предо мной с торчащими ребрами!
И многие из вас хорошо понимали это и сами.
И они говорили: "Кажется, Бог, пока спал я, что-то
отнял у меня? Поистине, достаточно, чтобы сделать из
этого самку!
Удивительна скудость ребер моих!" -- так говорили
уже многие из людей настоящего.
Да, смех вызываете вы во мне, вы, современники! И
в особенности когда вы удивляетесь сами себе!
И горе мне, если бы не мог я смеяться над вашим
удивлением и должен был глотать все, что есть противно-
го в ваших мисках!
Но я хочу отнестись к вам легче, ибо нечто тяжелое
должен нести я; и что мне за дело, если жуки и летучие
гады сядут на мою ношу!
Поистине, не станет же она от того тяжелее! И не
от вас, вы, современники, должна прийти ко мне великая
усталость. --
Ах, куда же еще подняться мне с моей тоской! Со
всех гор высматриваю я страны отцов и матерей.
Но родины не нашел я нигде: тревожно мне во всех
городах и рвусь я прочь из всех ворот.
Чужды мне и смешны современники; к ним еще недавно
влекло меня сердце; и изгнан я из стран отцов и мате-
рей.
Так что люблю я еще только страну детей моих, не-
открытую, лежащую в самых далеких морях; и пусть ищут и
ищут ее мои корабли.
Своими детьми хочу я искупить то, что я сын своих
отцов; и всем будущим -- это настоящее! --
Так говорил Заратустра.
О непорочном познании
Когда вчера взошел месяц, я думал, что он хочет
родить солнце: так широко, как роженица, лежал он на
горизонте.
Но он обманул меня своей беременностью; и скорее
еще я поверю, что месяц -- мужчина, чем что он -- жен-
щина.
Конечно, мало похож на мужчину этот застенчивый
полуночник. Поистине, с нечистой совестью бродит он по
крышам.
Ибо полон он похоти и ревности, этот монах в меся-
це, падок он до земли и всех радостей влюбленных.
Нет, я не люблю его, этого кота на крышах! Против-
ны мне все, кто подкрадывается к полузакрытым окнам!
Набожно и молча бродит он по звездным коврам; но я
не люблю мужских ног, ступающих тихо, на которых не
звенят даже шпоры.
Праведна поступь любого правдивца; но кошка ходит
по земле, крадучись. Взгляни, по-кошачьи восходит луна
и нечестно.
-------------------------------------------------------
---------------------
Это сравнение прилагаю я к вам, чувствительные ли-
цемеры, к вам, ищущим "чистого познания"! Вас называю я
-- сластолюбцами!
Вы также любите землю и земное -- я хорошо разга-
дал нас! -- но стыд в вашей любви и нечистая совесть,
-- вы похожи на луну!
В презрении к земному убежден ваш дух, но не ваше
нутро; а оно сильнейшее в вас!
И теперь стыдится ваш дух, что он угождает вашему
нутру, и крадется путями лжи и обмана, чтобы не встре-
титься со своим собственным стыдом.
"Для меня было бы высшим счастьем -- так говорит
себе ваш пролгавшийся дух, -- смотреть на жизнь без
вожделений, а не как собака, с высунутым языком;
Быть счастливым в созерцании, с умершей волею, без
приступов и алчности себялюбия, -- холодным и серым
всем телом, но с пьяными глазами месяца!
Для меня было бы лучшей долею -- так соблазняет
самого себя соблазненный, -- любить землю, как любит ее
месяц, и только одними глазами прикасаться к красоте
ее.
И я называю непорочным познание всех вещей, когда
я ничего не хочу от них, как только лежать перед ними,
подобно зеркалу с сотнею глаз". --
О вы, чувствительные лицемеры, вы, сластолюбцы!
Вам недостает невинности в вожделении; и вот почему
клевещете вы на вожделение!
Поистине, не как созидающие, производящие и радую-
щиеся становлению любите вы землю!
Где есть невинность? Там, где есть воля к зачатию.
И кто хочет созидать дальше себя, у того для меня самая
чистая воля.
Где есть красота? Там, где я должен хотеть всею
волею; где хочу я любить и погибнуть, чтобы образ не
остался только образом.
Любить и погибнуть -- это согласуется от вечности.
Хотеть любви -- это значит хотеть также смерти. Так го-
ворю я вам, малодушные!
Но вот же хочет ваше скопческое косоглазие назы-
ваться "созерцанием"! А к чему можно прикоснуться трус-
ливым глазом, должно быть окрещено именем "прекрасно-
го"! О вы, осквернители благородных имен!
Но в том проклятие ваше, вы, незапятнанные, вы,
ищущие чистого познания, что никогда не родите вы, хотя
бы широко, как роженица, и лежали вы на горизонте!
И поистине, ваши уста полны благородных слов; и мы
должны верить, что и сердце ваше переполнено, вы, лже-
цы?
Но мои слова -- слова невзрачные, презрительные и
простые; и я люблю подбирать то, что на ваших пиршест-
вах падает под стол.
Все-таки я могу сказать истину им -- лицемерам!
Да, мои рыбьи косточки, раковины и колючие листья долж-
ны -- щекотать носы лицемерам!
Дурной запах всегда вокруг вас и ваших пиршеств:
ибо ваши похотливые мысли, ваша ложь и притворство ви-
сят в воздухе!
Рискните же сперва поверить самим себе -- себе и
своему нутру! Кто не верит себе самому, всегда лжет.
Личиною Бога прикрылись вы перед самими собой, вы,
"чистые": в личине Бога укрылся ужасный кольчатый червь
ваш.
Поистине, вы обманываете, вы, "созерцающие"! Даже
Заратустра был некогда обманут божественной пленкой ва-
шей; не угадал он, какими змеиными кольцами была набита
она.
Душу Бога мечтал я некогда видеть играющей в ваших
играх, вы, ищущие чистого познания! О лучшем искусстве
не мечтал я никогда, чем ваши искусства!
Нечисть змеиную, и дурной запах скрывала от меня
даль, и что хитрость ящерицы похотливо ползала здесь.
Но я подошел к вам ближе: тогда наступил для меня
день -- и теперь наступает он для вас, -- кончились по-
хождения месяца!
Взгляните на него! Застигнутый, бледный стоит он
-- пред утренней зарею!
Ибо оно уже близко, огненное светило, -- его лю-
бовь приближается к земле! Невинность и жажда творца --
вот любовь всякого солнца!
Смотрите же на него, как оно нетерпеливо подымает-
ся над морем! Разве вы не чувствуете жадного, горячего
дыхания любви его?
Морем хочет упиться оно и впивать глубину его к
себе на высоту -- и тысячью грудей поднимается к нему
страстное море.
Ибо оно хочет, чтобы солнце целовало его и упива-
лось им; оно хочет стать воздухом, и высотою, и стезею
света, и самим светом!
Поистине, подобно солнцу, люблю я жизнь и все глу-
бокие моря.
И для меня в том познание, чтобы все глубокое под-
нялось -- на мою высоту! --
Так говорил Заратустра.
Об ученых
Пока я спал, овца принялась объедать венок из плю-
ща на моей голове, -- и, объедая, она говорила: "Зара-
тустра не ученый больше".
И, сказав это, она чванливо и гордо отошла в сто-
рону. Ребенок рассказал мне об этом.
Люблю я лежать здесь, где играют дети, вдоль раз-
валившейся стены, среди чертополоха и красного мака.
Я все еще ученый для детей, а также для чертополо-
ха и красного мака. Невинны они, даже в своей злобе.
Но для овец я уже перестал быть ученым: так хочет
моя судьба -- да будет она благословенна!
Ибо истина в том, что ушел я из дома ученых, и еще
захлопнул дверь за собою.
Слишком долго сидела моя душа голодной за их сто-
лом; не научился я, подобно им, познанию, как щелканью
орехов.
Простор люблю я и воздух над свежей землей; лучше
буду спать я на воловьих шкурах, чем на званиях и по-
честях их.
Я слишком горяч и сгораю от собственных мыслей;
часто захватывает у меня дыхание. Тогда мне нужно на
простор, подальше от всех запыленных комнат.
Но они прохлаждаются в прохладной тени: они хотят
во всем быть только зрителями и остерегаются сидеть
там, где солнце жжет ступни.
Подобно тем, кто стоит на улице и глазеет на про-
ходящих, так ждут и они и глазеют на мысли, продуманные
другими.
Если дотронуться до них руками, от них невольно
поднимается пыль, как от мучных мешков; но кто же поду-
мает, что пыль их идет от зерна и от золотых даров ни-
вы?
Когда выдают они себя за мудрых, меня знобит от
мелких изречений и истин их; часто от мудрости их идет
запах, как будто она исходит из болота; и поистине, я
слышал уже, как лягушка квакала в ней!
Ловки они, и искусные пальцы у них -- что мое сво-
еобразие при многообразии их! Всякое вдевание нитки и
тканье и вязанье знают их пальцы: так вяжут они чулки
духа!
Они хорошие часовые механизмы; нужно только пра-
вильно заводить их! Тогда показывают они безошибочно
время и производят при этом легкий шум.
Подобно мельницам, работают они и стучат: только
подбрасывай им свои зерна! -- они уж сумеют измельчить
их и сделать белую пыль из них.
Они зорко следят за пальцами друг друга и не слиш-
ком доверяют один другому. Изобретательные на маленькие
хитрости, подстерегают они тех, у кого хромает знание,
-- подобно паукам, подстерегают они.
Я видел, как они всегда с осторожностью приготов-
ляют яд; и всегда надевали они при этом стеклянные пер-
чатки на пальцы.
Также в поддельные кости умеют они играть; и я
заставал их играющими с таким жаром, что они при этом
потели.
Мы чужды друг другу, и их добродетели противны мне
еще более, чем лукавства и поддельные игральные кости
их.
И когда я жил у них, я жил над ними. Оттого и
невзлюбили они меня.
Они и слышать не хотят, чтобы кто-нибудь ходил над
их головами; и потому наложили они дерева, земли и сору
между мной и головами их.
Так заглушали они шум от моих шагов; и хуже всего
слушали меня до сих пор самые ученые среди них.
Все ошибки и слабости людей нагромождали они между
собою и мной: "черным полом" называют они это в своих
домах.
И все-таки хожу я со своими мыслями над головами
их; и даже если бы я захотел ходить по своим собствен-
ным ошибкам, все-таки был бы я над ними и головами их.
Ибо люди не равны -- так говорит справедливость. И
чего я хочу, они не имели бы права хотеть! --
Так говорил Заратустра.
О поэтах
"С тех пор как лучше знаю я тело, -- сказал Зара-
тустра одному из своих учеников, -- дух для меня только
как бы дух; а все, что "не преходит", -- есть только
символ".
"Это слышал я уже однажды от тебя, -- отвечал уче-
ник, -- и тогда ты прибавил еще: "но поэты слишком мно-
го лгут". Почему же сказал ты, что поэты слишком много
лгут?"
"Почему? -- повторил Заратустра. -- Ты спрашива-
ешь, почему? Но я не принадлежу к тем, у кого можно
спрашивать об их "почему".
Разве переживания мои начались со вчерашнего дня?
Давно уже пережил я основания своих мнений.
Мне пришлось бы быть бочкой памяти, если бы хотел
я хранить все основания своих мнений.
Уже и это слишком много для меня -- самому хранить
свои мнения; и много птиц улетает уже.
И среди них нахожу я и залетного зверька в моей
голубятне, он мне чужой и дрожит, когда я кладу на него
свою руку.
Но что же сказал тебе однажды Заратустра? Что поэ-
ты слишком много лгут? -- Но и Заратустра -- поэт.
Веришь ли ты, что сказал он здесь правду? Почему
веришь ты этому?"
Ученик отвечал: "Я верю в Заратустру". Но Зара-
тустра покачал головой и улыбнулся.
Вера не делает меня блаженными -- сказал он, --
особенно вера в меня.
Но положим, что кто-нибудь совершенно серьезно
сказал бы, что поэты слишком много лгут; он был бы прав
-- мы лжем слишком много.
Мы знаем слишком мало и дурно учимся, поэтому и
должны мы лгать.
И кто же из нас, поэтов, не разбавлял бы своего
вина? Многие ядовитые смеси приготовлялись в наших пог-
ребах; многое, чего нельзя описать, осуществлялось там.
И так как мы мало знаем, то нам от души нравятся
нищие духом, особенно если это молодые бабенки.
И даже падки мы к тому, о чем старые бабенки расс-
казывают себе по вечерам. Это называем мы сами вечной
женственностью в нас.
И как будто существует особый, тайный доступ к
знанию, скрытый для тех, кто чему-нибудь учится: так
верим мы в народ и "мудрость" его.