Нагими видел я некогда обоих, самого большого и
самого маленького человека: слишком похожи они друг на
друга, -- слишком еще человек даже самый большой чело-
век!
Слишком мал самый большой! -- Это было отвращение
мое к человеку! А вечное возвращение даже самого ма-
ленького человека! -- Это было неприязнью моей ко вся-
кому существованию!
Ах, отвращение! отвращение! отвращение! -- Так го-
ворил Заратустра, вздыхая и дрожа, ибо он вспоминал о
своей болезни. Но тут звери его не дали ему продолжать.
"Перестань говорить, о выздоравливающий! -- так
отвечали ему звери его. -- Уходи отсюда и иди туда, где
мир ожидает тебя, подобный саду.
Иди к розам, к пчелам и стаям голубей! В особен-
ности же к певчим птицам, чтобы научиться у них петь!
Ибо пение свойственно выздоравливающим; здоровый
же пусть говорит. И если даже здоровый хочет песен, он
хочет других песен, чем выздоравливающий".
-- О вы, проказники и шарманки, замолчите же! --
отвечал Заратустра и смеялся над речью своих зверей. --
Как хорошо знаете вы, какое утешение нашел я себе в эти
семь дней!
Надо, чтобы снова я пел, -- это утешение и это
выздоровление нашел я себе; не хотите ли вы и из этого
тотчас сделать уличную песенку?
-- "Перестань говорить, -- отвечали ему во второй
раз звери его, -- лучше, о выздоравливающий, сделай ли-
ру себе, новую лиру!
Ибо видишь, о Заратустра! Для твоих новых песен
нужна новая лира.
Пой и шуми, о Заратустра, врачуй новыми песнями
свою душу: чтобы ты мог нести свою великую судьбу, ко-
торая не была еще судьбою ни одного человека!
Ибо твои звери хорошо знают, о Заратустра, кто ты
и кем должен ты стать; смотри, ты учитель вечного возв-
ращения, -- в этом теперь твое назначение!
Ты должен первым возвестить это учение, -- и как
же этой великой судьбе не быть также и твоей величайшей
опасностью и болезнью!
Смотри, мы знаем, чему ты учишь: что все вещи веч-
но возвращаются и мы сами вместе с ними и что мы уже
существовали бесконечное число раз и все вещи вместе с
нами.
Ты учишь, что существует великий год становления,
чудовищно великий год: он должен, подобно песочным ча-
сам, вечно сызнова поворачиваться, чтобы течь сызнова и
опять становиться пустым, --
-- так что все эти годы похожи сами на себя, в
большом и малом, -- так что и мы сами, в каждый великий
год, похожи сами на себя, в большом и малом.
И если бы ты захотел умереть теперь, о Заратустра,
-- смотри, мы знаем также, как стал бы ты тогда гово-
рить к самому себе; но звери твои просят тебя не уми-
рать еще.
Ты стал бы говорить бестрепетно, вздохнув несколь-
ко раз от блаженства: ибо великая тяжесть и уныние были
бы сняты с тебя, о самый терпеливый!
"Теперь я умираю и исчезаю, -- сказал бы ты, -- и
через мгновение я буду ничем. Души так же смертны, как
и тела.
Но связь причинности, в которую вплетен я, опять
возвратится, -- она опять создаст меня! Я сам принадле-
жу к причинам вечного возвращения.
Я снова возвращусь с этим солнцем, с этой землею,
с этим орлом, с этой змеею -- не к новой жизни, не к
лучшей жизни, не к жизни, похожей на прежнюю:
-- я буду вечно возвращаться к той же самой жизни,
в большом и малом, чтобы снова учить о вечном возвраще-
нии всех вещей,
-- чтобы повторять слово о великом полдне земли и
человека, чтобы опять возвещать людям о сверхчеловеке.
Я сказал свое слово, я разбиваюсь о свое слово:
так хочет моя вечная судьба,-- как провозвестник, поги-
баю я!
Час настал, когда умирающий благословляет самого
себя. Так -- кончается закат Заратустры". --
Сказав это, звери умолкли и ждали, чтобы Заратуст-
ра ответил что-нибудь им; но Заратустра не слышал, что
они умолкли. Он лежал тихо, с закрытыми глазами, как
спящий, хотя и не спал: ибо он разговаривал в это время
с своею душой. Змея же и орел, видя его таким молчали-
вым, почтили великую тишину вокруг него и удалились ос-
торожно.
О великом томлении
О душа моя, я научил тебя говорить "сегодня" так
же, как "когда-нибудь" и "прежде", и водить свои хоро-
воды над всеми "здесь", "там" и "туда".
О душа моя, я избавил тебя от всех закоулков, я
отвратил от тебя пыль, пауков и сумерки.
О душа моя, я смыл с тебя маленький стыд и добро-
детель закоулков и убедил тебя стоять обнаженной пред
очами солнца.
Бурею, называемой "духом", подул я на твое волную-
щееся море; все тучи прогнал я оттуда, я задушил даже
душителя, называемого "грехом".
О душа моя, я дал тебе право говорить Нет, как бу-
ря, и говорить Да, как говорит Да отверстое небо; те-
перь ты тиха, как свет, и спокойно проходишь чрез бури
отрицания.
О душа моя, я возвратил тебе свободу над созданным
и несозданным -- и кому еще, как тебе, ведома радость
будущего?
О душа моя, я учил тебя презрению, но не тому, что
приходит, как червоточина, а великому, любящему презре-
нию, которое больше всего любит там, где оно больше
всего презирает.
О душа моя, я учил тебя так убеждать, чтобы ты са-
мые основания притягивала к себе, -- подобно солнцу,
убеждающему даже море подняться на его высоту.
О душа моя, я снял с тебя всякое послушание, коле-
нопреклонение и раболепство; я сам дал тебе имя "избе-
гание бед" и "судьба".
О душа моя, я дал тебе новые имена и разноцветные
игрушки, я назвал тебя "судьбою", "пространством прост-
ранств", "пуповиной времени" и "лазоревым колоколом".
О душа моя, твоей почве дал я испить всю мудрость,
все новые вина и даже все незапамятно старые, крепкие
вина мудрости.
О душа моя, всякое солнце изливал я на тебя, и
всякую ночь, и всякое молчание, и всякое томление -- ты
вырастала предо мной, как виноградная лоза.
О душа моя, обильна и тяжела ты теперь, как виног-
радная лоза со вздутыми сосцами и плотными темно-золо-
тистыми гроздьями, --
-- стесненная и придавленная своим счастьем, в
ожидании избытка и стыдясь еще своего ожидания.
О душа моя, не существует теперь нигде другой ду-
ши, более любящей, более объемлющей и более обширной!
Где же будущее и прошедшее были бы ближе друг к другу,
как не у тебя?
О душа моя, я дал тебе все, и руки мои опустели
из-за тебя -- а теперь! Теперь говоришь ты мне, улыба-
ясь, полная тоски: "Кто же из нас должен благодарить?
--
-- должен ли благодарить дающий, что берущий брал
у него? Дарить -- не есть ли потребность? Брать -- не
есть ли сострадание?"
О душа моя, я понимаю улыбку твоей тоски: твое
чрезмерное богатство само простирает теперь тоскующие
руки!
Твой избыток бросает взоры на шумящее море и ищет,
и ждет; тоска от чрезмерного избытка смотрит из смеюще-
гося неба твоих очей!
И поистине, о душа моя! Кто бы мог смотреть на
твою улыбку и не обливаться слезами? Сами ангелы обли-
ваются слезами от чрезмерной доброты твоей улыбки.
Твоя доброта, и чрезмерная доброта, не хочет жало-
ваться и плакать: и все-таки, о душа моя, твоя улыбка
жаждет слез и твои дрожащие уста рыданий.
"Разве всякий плач не есть жалоба? И всякая жалоба
не есть обвинение?" Так говоришь ты сама себе, и потому
хочешь ты, о душа моя, лучше улыбаться, чем изливать в
слезах свое страдание, --
-- в потоках слез изливать все свое страдание от
избытка своего и от тоски виноградника по виноградарю и
ножу его!
Но если не хочешь ты плакать и выплакать свою пур-
пурную тоску, то ты должна петь, о душа моя! -- Смотри,
я сам улыбаюсь, предложивший тебе петь:
-- петь бурным голосом, пока не стихнут все моря,
чтобы прислушаться к твоему томлению, --
-- пока по тихим, тоскующим морям не поплывет чел-
нок, золотое чудо, вокруг золота которого кружатся все
хорошие, дурные, удивительные вещи, --
-- и много животных, больших и малых, и все, что
имеет легкие удивительные ноги, чтобы бежать по голубым
тропам --
-- туда, к золотому чуду, к вольному челноку и хо-
зяину его; но это -- виноградарь, ожидающий с алмазным
ножом, --
-- твой великий избавитель, о душа моя, безымянный
-- только будущие песни найдут ему имя! И поистине, уже
благоухает твое дыхание будущими песнями, --
-- уже пылаешь ты и грезишь, уже пьешь ты жадно из
всех глубоких, звонких колодцев-утешителей, уже отдыха-
ет твоя тоска в блаженстве будущих песен! --
О душа моя, теперь я дал тебе все и даже последнее
свое, и руки мои опустели для тебя: в том, что я велел
тебе петь, был последний мой дар!
За то, что я велел тебе петь, скажи же, скажи: кто
из нас должен теперь -- благодарить? -- Но лучше: пой
мне, пой, о душа моя! И предоставь мне благодарить! --
Так говорил Заратустра.
Другая танцевальная песнь
1
"В твои глаза заглянул я недавно, о жизнь: золото
мерцало в ночи глаз твоих -- сердце мое замерло от этой
неги:
-- челн золотой, как в зерцале, мерцал там на во-
дах ночных, точно качалка, ныряющий, и всплывающий, и
все снова и снова кивающий челн золотой!
На стопу мою, падкую к танцу, ты метнула свой
взор, свой качально улыбчивый, дымчатый, вспыльчивый
взор:
Только дважды коснулась ручонками ты погремушки
своей -- и уже закачалась нога моя в приступе танца. --
Пятки мои покидали уже землю, замер я на носках,
тебе внемля: ведь уши танцора -- в цыпочках его!
К тебе прыгнул я -- ты отпрянула вмиг; и лизнули
меня на лету зашипевшие змейки волос вдруг взлетевших
твоих!
От тебя я отпрыгнул назад и от змей твоих прикаса-
ний; ты стояла уже, обернувшись слегка, и глаза были
полны желаний.
Глазами розня, учишь меня ты стезям криведным; на
стезях криведных учится стопа моя -- козням!
Я люблю тебя дальней, ты вблизи мне пуще неволи;
твое бегство манит меня, поиск твой полонит меня -- я
страдаю, но ради тебя разве я не готов и к юдоли!
Ты, чей холод, как зуд, чье презренье -- искус,
чей уход, точно жгут, чья насмешка -- укус:
-- ты ль не была ненавистна всегда, ты, вязальщи-
ца, повивальщица, зазывальщица, домогальщица и находчи-
ца! Ты ль не была и любима всегда, непорочная, нетерпя-
чая, ветроногая, детоокая грехотворица!
Куда же ты тащишь меня, неугомонка и невиданка? И
вновь избегаешь меня, сладкая-сладкая горлица и груби-
янка!
Я в танце несусь за тобою, я с ритмом твоим неиз-
бытно един. Где же ты? Протяни мне руку! Ну, хоть палец
один!
Здесь пещеры и дебри -- мы же заблудимся вместе!
Стой! Да потише! Не видишь ли ты, как мелькают вокруг
стаи сов и летучие мыши?
Ты сова! Ты летучая мышь! Ты охоча меня дразнить?
Где мы, где? У собак, видно, ты научилась так тявкать и
выть.
Зубки белые скалишь прелестно на меня ты без слов,
и сверлят меня злючие глазки из кудластых твоих завит-
ков!
Что за пляс одурелый, точно буян; я охотник -- ре-
шай, кто мне ты: ловчий пес или лань?
Ну, злая прыгунья, ко мне! Да живее, мигом! Ну-ка
вверх! И барьер! Горе мне! Я и сам вот плюхнулся, прыг-
нув!
О, взгляни, я лежу, ты, спесивица, и молю о милос-
ти! Мне бы с тобою бродить да бродить по тропинкам жи-
молостным!
-- по тропинке любви сквозь кусты пятнастые, не-
мые! Или там вдоль озера: в нем резвятся и пляшут рыбки
золотые!
Ты устала? Взгляни, вон овцы, и в воздухе завече-
рело: ну разве не сладко уснуть под звуки пастушьей
свирели?
Ты валишься с ног? Я тебя понесу, опусти только
руки! И если ты хочешь пить, скажи -- я нашел бы, чем
тебя утолить, но тебе не до этой услуги!
-- О, что за чертовка, плутовка, так ловко исчезла
змеею-скользянкой! Куда? Но от рук два пятна на лице
горят, точно красные ранки!
Я, право, устал изрядно пастушить твоих ягнят! До
сих пор, о ведьма, я пел для тебя, нынче ты завизжишь
-- у меня!
Будешь плясать и ахать плетке моей вслед! Я не за-
был-таки плетку? -- Нет!"
2
Так отвечала мне жизнь тогда и при этом зажала
изящные ушки свои:
"О Заратустра! Не щелкай так страшно своей плет-
кой! Ты ведь знаешь: шум убивает мысли -- а ко мне как
раз пришли такие нежные мысли.
Мы с тобою оба -- сущие недобродеи и незлодеи. По
ту сторону добра и зла обрели мы свой остров и зеленый
свой луг -- мы вдвоем, одни! Уже оттого и должны мы ла-
дить друг с другом!
И если мы и не любим друг друга от чистого сердца,
-- то гоже ли злиться на то, что не любишь от чистого
сердца?
И что я лажу с тобою, и часто слишком лажу, ты
знаешь это: и все оттого, что ревную тебя я к мудрости
твоей. Ах, эта мудрость, полоумная старая дура!
Если бы мудрость твоя сбежала однажды от тебя, ах!
тогда мигом сбежала бы от тебя и моя любовь".
Тут жизнь задумчиво оглянулась вокруг и тихо ска-
зала: "О Заратустра, ты мне недостаточно верен!
Ты любишь меня вовсе не так сильно, как говоришь;
я знаю, ты думаешь о том, что хочешь скоро покинуть ме-
ня.
Есть старый тяжелый-тяжелый колокол-ревун: он ре-
вет по ночам до самой твоей пещеры:
-- когда ты слышишь, как колокол этот бьет пол-
ночь, тогда между первым и двенадцатым ударом думаешь
ты о том --
-- ты думаешь о том, о Заратустра, я знаю это, что
ты хочешь скоро покинуть меня!"
"Да, -- отвечал я робко, -- но ты знаешь также --"
И я сказал ей нечто на ухо, прямо в ее спутанные, жел-
тые, безумные пряди волос.
"Ты знаешь это, о Заратустра? Этого не знает ник-
то..."
И мы стояли лицом к лицу и глядели на зеленый луг,
на который как раз набегал прохладный вечер, и плакали
вместе. -- И жизнь была тогда мне милее, чем вся моя
мудрость когда-либо.
-------------------------------------------------------
---------------------
Так говорил Заратустра.
3
Раз! О, внемли, друг!
Два! Что полночь тихо скажет вдруг?
Три! "Глубокий сон сморил меня,
Четыре! Из сна теперь очнулась я:
Пять! Мир -- так глубок,
Шесть! Как день помыслить бы не смог.
Семь! Мир -- это скорбь до всех глубин, --
Восемь! Но радость глубже бьет ключом!
Девять! Скорбь шепчет: сгинь!
Десять! А радость рвется в отчий дом,
Одиннадцать! В свой кровный, вековечный дом!"
Двенадцать! Семь печатей
(или: пение о Да и Аминь)
1
Если я прорицатель и полон того пророческого духа,
что носится над высокой скалой между двух морей --
-- носится между прошедшим и будущим, как тяжелая
туча, -- враждебный удушливым низменностям и всему, что
устало и не может ни умереть, ни жить:
готовый к молнии в темной груди и к лучу искупи-
тельного света, чреватый молниями, которые говорят Да и
смеются, готовый к пророческим молниеносным лучам, --
-- но блажен, кто так чреват! И поистине, кто дол-
жен некогда зажечь свет будущего, тому приходится долго
висеть, как тяжелая туча, на вершине скалы! --
О, как не стремиться мне страстно к Вечности и к
брачному кольцу колец -- к кольцу возвращения!
Никогда еще не встречал я женщины, от которой хо-
тел бы иметь я детей, кроме той женщины, что люблю я:
ибо я люблю тебя, о Вечность!
Ибо я люблю тебя, о Вечность!
2
Если гнев мой некогда разрушал могилы, сдвигал
пограничные столбы и скатывал старые, разбитые скрижали
в отвесную пропасть, --
Если насмешка моя некогда сметала, как сор, ист-
левшие слова и я приходил, как метла для пауков-кресто-
виков и как очистительный ветер -- для старых удушливых
склепов, --
Если некогда сидел я, ликуя, на месте, где были
погребены старые боги, благословляя мир, любя мир, воз-
ле памятников старых клеветников на мир:
ибо даже церкви и могилы Бога люблю я, когда небо
смотрит ясным оком сквозь разрушенные своды их; я люблю
сидеть, подобно траве и красному маку, на развалинах
церквей, --
О, как не стремиться мне страстно к Вечности и к
брачному кольцу колец -- к кольцу возвращения?
Никогда еще не встречал я женщины, от которой хо-
тел бы иметь я детей, кроме той женщины, что люблю я:
ибо я люблю тебя, о Вечность!
Ибо я люблю тебя, о Вечность!
3
Если некогда дыхание снисходило на меня от дыхания
творческого и от той небесной необходимости, что при-
нуждает даже случайности водить звездные хороводы, --
Если некогда смеялся я смехом созидающей молнии,
за которой, гремя, но с покорностью следует долгий гром
действия,
-------------------------------------------------------
---------------------
Если некогда за столом богов на земле играл я в
кости с богами, так что земля содрогалась и трескалась,
изрыгая огненные реки, --
ибо земля есть стол богов, дрожащий от новых твор-
ческих слов и от шума игральных костей, --
О, как не стремиться мне страстно к Вечности и к
брачному кольцу колец -- к кольцу возвращения?
Никогда еще не встречал я женщины, от которой хо-
тел бы иметь я детей, кроме той женщины, что люблю я:
ибо я люблю тебя, о Вечность!
Ибо я люблю тебя, о Вечность!
4
Если некогда одним глотком опорожнял я пенящийся
кубок с пряною смесью, где хорошо смешаны все вещи, --
Если некогда рука моя подливала самое дальнее к
самому близкому, и огонь к духу, радость к страданию и
самое худшее к самому лучшему, --
Если и сам я крупица той искупительной соли, кото-
рая заставляет все вещи хорошо смешиваться в кубковой
смеси, --
О, как не стремиться мне страстно к Вечности и к
брачному кольцу колец -- к кольцу возвращения?
Никогда еще не встречал я женщины, от которой хо-
тел бы иметь я детей, кроме той женщины, что люблю я:
ибо я люблю тебя, о Вечность!
Ибо я люблю тебя, о Вечность!
5
Если я люблю море и все, что похоже на море, и
больше всего, когда оно гневно противоречит мне, --
Если есть во мне та радость искателя, что гонит
корабль к еще не открытому, если есть в моей радости
радость мореплавателя, --
Если некогда восклицало ликование мое: "берег ис-
чез -- теперь спали с меня последние цепи --
-- беспредельность шумит вокруг меня, где-то вдали
блестит мне пространство и время, ну что ж! вперед!
старое сердце!" --
О, как не стремиться мне страстно к Вечности и к
брачному кольцу колец -- к кольцу возвращения?
Никогда еще не встречал я женщины, от которой хо-
тел бы иметь я детей, кроме той женщины, что люблю я:
ибо я люблю тебя, о Вечность!
Ибо я люблю тебя, о Вечность!
6
Если добродетель моя -- добродетель танцора, и
часто прыгал я обеими ногами в золотисто-изумрудный
восторг;
Если злоба моя -- смеющаяся злоба, живущая под
кустами роз и под изгородью из лилий:
-- ибо в смехе все злое собрано вместе, но призна-
но священным и оправдано своим собственным блаженством
--
И если в том альфа и омега моя, чтобы все тяжелое
стало легким, всякое тело -- танцором, всякий дух --
птицею; и поистине, в этом альфа и омега моя! --
О, как не стремиться мне страстно к Вечности и к
брачному кольцу колец -- к кольцу возвращения?
Никогда еще не встречал я женщины, от которой хо-
тел бы иметь я детей, кроме той женщины, что люблю я:
ибо я люблю тебя, о Вечность!
Ибо я люблю тебя, о Вечность!
7
Если некогда простирал я тихие небеса над собою и
летал на собственных крыльях в собственные небеса;
Если я плавал, играя, в глубокой светлой дали, и
прилетала птица-мудрость свободы моей:
-- ибо так говорит птица-мудрость: "Знай, нет ни
верха, ни низа! Бросайся повсюду, вверх и вниз, ты,
легкий! Пой! перестань говорить!
-- разве все слова не созданы для тех, кто запе-
чатлен тяжестью? Не лгут ли все слова тому, кто легок!
Пой! перестань говорить!" --
О, как не стремиться мне страстно к Вечности и к
брачному кольцу колец -- к кольцу возвращения?
Никогда еще не встречал я женщины, от которой хо-
тел бы иметь я детей, кроме той женщины, что люблю я:
ибо я люблю тебя, о Вечность!
Ибо я люблю тебя, о Вечность!
-------------------------------------------------------
---------------------
* ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ, И ПОСЛЕДНЯЯ *
Ах, где в мире совершалось больше
безумия, как не среди сострадательных?
И что в мире причиняло больше страдания,
как не безумие сострадательных?
Горе всем любящим, у которых нет более
высокой вершины, чем сострадание их!
Так говорил однажды мне дьявол:
"Даже у Бога есть свой ад -- это любовь
его к людям".
И недавно я слышал, как говорил он такие
слова: "Бог мертв; из-за сострадания
своего к людям умер Бог".
Так говорил Заратустра
Жертва медовая
-- И снова бежали месяцы и годы над душой Зара-
тустры, и он не замечал их; но волосы его побелели. Од-
нажды, когда он сидел на камне перед пещерой своей и
молча смотрел вдаль -- ибо отсюда далеко видно было мо-
ре поверх вздымавшихся пучин, -- звери его задумчиво
ходили вокруг него и наконец остановились перед ним.
"О Заратустра, -- сказали они, -- не высматриваешь
ли ты счастья своего?" -- "Что мне до счастья! -- отве-
чал он. -- Я давно уже не стремлюсь к счастью, я стрем-
люсь к своему делу". -- "О Заратустра, -- снова загово-
рили звери, -- это говоришь ты, как тот, кто пресыщен
добром. Разве не лежишь ты в лазоревом озере счастья?"
-- "Плуты, -- отвечал Заратустра, улыбаясь, -- как
удачно выбрали вы сравнение! Но вы знаете также, что
счастье мое тяжело и не похоже на подвижную волну: оно
гнетет меня и не отстает от меня, прилипнув, как расп-
лавленная смола".
Тогда звери продолжали задумчиво ходить вокруг не-
го и затем снова остановились перед ним. "О Заратустра,
-- сказали они, -- так вот почему ты сам становишься
все желтее и темнее, хотя волосы твои хотят казаться
белыми, похожими на лен? Смотри же, ты сидишь в своей
смоле!" -- "Что говорите вы, звери мои, -- сказал Зара-
тустра, смеясь, -- поистине, я клеветал, говоря о смо-
ле. Что происходит со мною, бывает со всеми плодами,
которые созревают. Это мед в моих жилах делает мою
кровь более густой и мою душу более молчаливой". --
"Должно быть, так, о Заратустра, -- отвечали звери,
приближаясь к нему, -- но не хочешь ли ты сегодня под-
няться на высокую гору? Воздух чист, и сегодня мир ви-
ден больше, чем когда-либо". -- "Да, звери мои, -- от-
вечал он, -- вы даете прекрасный совет, и он мне по
сердцу: я хочу сегодня подняться на высокую гору! Но
позаботьтесь, чтобы там мед был у меня под руками, зо-
лотой сотовый мед, желтый и белый, хороший и свежий,
как лед. Ибо знайте, я хочу там наверху принести жертву
медовую".
Но когда Заратустра был на вершине, отослал он до-
мой зверей, провожавших его, и нашел, что теперь он
один, -- тогда засмеялся он от всего сердца, оглянулся
кругом и так говорил:
Я говорил о жертвах и о медовых жертвах; но это
было только уловкою речи моей и поистине полезным безу-
мием! Здесь наверху я могу говорить уже свободнее, чем
перед пещерами отшельников и домашними животными их.
Что говорил я о жертвах! Я расточаю, что дарится
мне, я расточитель с тысячью рук; как бы мог я называть
это -- жертвоприношением!
И когда я хотел меду, хотел я лишь приманки и
сладкой патоки и отвара, которым лакомятся ворчуны мед-
веди и странные, угрюмые, злые птицы:
-- лучшей приманки, в какой нуждаются охотники и
рыболовы. Ибо если мир похож на темный лес, населенный
зверями, на сад для услады всех диких охотников, то,
по-моему, он еще больше и скорее похож на бездонное бо-
гатое море,
-- на море, полное разноцветных рыб и раков, из-за
которого сами боги пожелали бы стать рыболовами и заки-
нуть сети свои: так богат мир странностями, большими и
малыми!
Особенно человеческий мир, человеческое море -- в
него закидываю я теперь свою золотую удочку и говорю:
разверзнись, человеческая бездна!
Разверзнись и выбрось мне твоих рыб и сверкающих
раков! Своей лучшей приманкой приманиваю я сегодня са-
мых удивительных человеческих рыб!
-- само счастье свое закидываю я во все страны, на
восток, на юг и на запад, чтобы видеть, много ли чело-
веческих рыб будут учиться дергаться и биться на кончи-
ке счастья моего.
Пока они, закусив острые скрытые крючки мои, не
будут вынуждены подняться на высоту мою, самые пестрые
пескари глубин к злейшему ловцу человеческих рыб.
Ибо таков я от начала и до глубины, притягивающий,
привлекающий, поднимающий и возвышающий, воспитатель и
надсмотрщик, который некогда не напрасно говорил себе:
"Стань таким, каков ты есть!"
Пусть же люди поднимаются вверх ко мне: ибо жду я
еще знамения, что час нисхождения моего настал, еще сам
я не умираю, как я должен среди людей.
Поэтому жду я здесь, хитрый и насмешливый, на вы-
соких горах, не будучи ни нетерпеливым, ни терпеливым,
скорее как тот, кто разучился даже терпению, ибо он не
"терпит" больше.
Ибо судьба моя дает мне время: не забыла ли она
меня? Или сидит она за большим камнем в тени и ловит
мух?
И поистине, я благодарен вечной судьбе моей, что
она не гонит, не давит меня и дает мне время для шуток
и злобы: так что сегодня для рыбной ловли поднялся я на
эту высокую гору.
Ловил ли когда-нибудь человек рыб на высоких го-
рах? И пусть даже будет безумием то, чего я хочу здесь
наверху и что делаю: все-таки это лучше, чем если бы
стал я там внизу торжественным, зеленым и желтым от
ожидания --
-- гневно надутым от ожидания, как завывание свя-
щенной бури, несущейся с гор, как нетерпеливец, который
кричит в долины: "Слушайте, или я ударю вас бичом Божь-
им!"
Не потому, чтобы я сердился на этих негодующих:
они хороши лишь для того, чтобы мне посмеяться над ни-
ми! Я понимаю, что нетерпеливы они, эти большие шумящие
барабаны, которым принадлежит слово "сегодня", или "ни-
когда"!
Но я и судьба моя -- мы не говорим к "сегодня", мы
не говорим также к "никогда": у нас есть терпенье, что-
бы говорить, и время, и даже слишком много времени. Ибо
некогда он должен же прийти и не может не прийти.
Кто же должен некогда прийти и не может не прийти?
Наш великий Хазар, наше великое, далекое Царство Чело-
века, царство Заратустры, которое продолжится тысячу
лет.
Далека ли еще эта "даль"? что мне до этого! Она
оттого не пошатнется -- обеими ногами крепко стою я на
этой почве.
-- на вечной основе, на твердом вековом камне, на
этой самой высокой, самой твердой первобытной горе, где
сходятся все ветры, как у грани бурь, вопрошая: где?
откуда? куда?
Здесь смейся, смейся, моя светлая, здоровая злоба!
С высоких гор бросай вниз свой сверкающий, презритель-
ный смех! Примани мне своим сверканием самых прекрасных
человеческих рыб!
И что во всех морях принадлежит мне, что мое и для
меня во всех вещах, -- это выуди мне, это извлеки ко
мне наверх: этого жду я, злейший из всех ловцов рыб.
Дальше, дальше, удочка моя! Опускайся глубже, при-
манка счастья моего! Источай по каплям сладчайшую росу
свою, мед сердца моего! Впивайся, моя удочка, в живот
всякой черной скорби!
Смотри вдаль, глаз мой! О, как много морей вокруг
меня, сколько зажигающихся человеческих жизней! А надо
мной -- какая розовая тишина! Какое безоблачное молча-
ние!
Крик о помощи
На следующий день Заратустра опять сидел на камне
своем перед пещерою, в то время как звери его блуждали
по свету, чтобы принести домой новую пищу, -- а также и
новый мед: ибо Заратустра истратил старый мед до пос-
ледней капли. Но пока он так сидел, с посохом в руке, и
рисовал свою тень на земле, погруженный в размышление,
и поистине! не о себе и не о тени своей, -- он внезапно
испугался и вздрогнул: ибо он увидел рядом со своею
тенью еще другую тень. И едва он успел оглянуться и
быстро встать, как увидел вблизи себя прорицателя, того
самого, которого он однажды кормил и поил за столом
своим, провозвестника великой усталости, учившего: "Все
одинаково, не стоит ничего делать, в мире нет смысла,
знание душит". Но тем временем изменилось лицо его; и
когда Заратустра взглянул ему в глаза, вторично испуга-
лось сердце его: так много дурных предсказаний и пе-
пельносерых молний пробежало по этому лицу.
Прорицатель, почувствовавший, что произошло в душе
Заратустры, провел рукою по лицу своему, как бы желая
стереть его; то же сделал и Заратустра. И когда они
оба, молча, так оправились и подкрепили себя, они пода-
ли друг другу руку, чтобы показать, что желают узнать
один другого.
"Милости просим, предсказатель великой усталости,
-- сказал Заратустра, -- ты не напрасно однажды был
гостем за моим столом. Также и сегодня ешь и пей у меня
и прости, если веселый старик сядет за стол вместе с
тобою!" -- "Веселый старик? -- отвечал прорицатель, ка-
чая головою. -- Но кем бы ты ни был или кем бы ни хотел
быть, о Заратустра, тебе не долго оставаться здесь на-
верху, -- твой челн скоро не будет лежать на суше!" --
"Разве я лежу на суше?" -- спросил Заратустра, смеясь.
-- "Волны вокруг горы твоей, -- отвечал прорицатель, --
все поднимаются и поднимаются, волны великой нищеты и
печали: скоро они поднимут челн твой и унесут тебя от-
сюда". -- Заратустра молчал и удивлялся. -- "Разве ты
еще ничего не слышишь? -- продолжал прорицатель. -- Не
доносятся ли шум и клокотанье из глубины?" -- Заратуст-
ра снова молчал и прислушивался: тогда он услыхал дол-
гий, протяжный крик, который пучины перебрасывали одна
другой, ибо ни одна из них не хотела оставить его у се-
бя: так гибельно звучал он.
"Роковой провозвестник, -- сказал наконец Зара-
тустра, -- это крик о помощи, крик человека, он, оче-
видно, исходит из черного моря. Но что мне за дело до
человеческой беды! Последний грех, оставленный мне, --
знаешь ли ты, как называется он?"
-- "Состраданием! -- отвечал прорицатель от полно-
ты сердца и поднял обе руки. -- О Заратустра, я иду,
чтобы ввести тебя в твой последний грех!"
И едва произнесены были эти слова, как вторично
раздался крик, более протяжный и тоскливый, чем прежде,
и уже гораздо ближе. "Слышишь? слышишь, о Заратустра?
-- кричал прорицатель. -- К тебе обращен этот крик, те-
бя зовет он: приходи, приходи, приходи, время настало,
нельзя терять ни минуты!" --
Но Заратустра молчал, смущенный и потрясенный; на-
конец он спросил, как некто колеблющийся в себе самом:
"А кто тот, который там зовет меня?"
"Но ты ведь знаешь его, -- с раздражением отвечал
прорицатель, -- зачем же ты скрываешься? Это высший че-
ловек взывает к тебе!"
"Высший человек? -- воскликнул Заратустра, объятый
ужасом. -- Чего хочет он? Чего хочет он? Высший чело-
век! Чего хочет он здесь?" -- и тело его покрылось по-
том.
Но прорицатель не отвечал на испуг Заратустры, а
продолжал прислушиваться к пучине. Когда же там надолго
водворилась тишина, он оглянулся и увидел, что Зара-
тустра стоит по-прежнему и дрожит.
"О Заратустра, -- начал он печальным голосом, --
ты стоишь не так, как тот, кого счастье заставляет кру-
житься: ты должен будешь плясать, чтобы не упасть навз-
ничь.
И если бы даже ты и захотел плясать предо мною и
проделывать прыжки свои во все стороны, -- все-таки
никто не мог бы сказать мне: "Смотри, вот пляшет пос-
ледний веселый человек!"
Напрасно поднимался бы на эту вершину тот, кто ис-
кал бы его здесь: он нашел бы пещеры и в пещерах тайни-
ки для скрывшихся, но не нашел бы шахт и сокровищниц
счастья, ни новых золотых жил его.
Счастье -- разве можно найти счастье, у этих зажи-
во погребенных и отшельников! Неужели должен я искать
последнего счастья на блаженных островах и далеко среди
забытых морей?
Но все одинаково, не стоит ничего делать, тщетны
все поиски, не существует больше и блаженных островов!"
Так вздыхал прорицатель; но при последнем вздохе
его сделался Заратустра опять светел и уверен, как нек-
то из глубокой пропасти выходящий на свет. "Нет! Нет!
Трижды нет! -- воскликнул он твердым голосом и погладил
себе бороду. -- Это знаю я лучше! Существуют еще бла-
женные острова! Не говори об этом, ты, вздыхающий мешок
печали!
Перестань журчать об этом, ты, дождевое облако пе-
ред полуднем! Разве я еще не промок от печали твоей,
как облитая водою собака?
Теперь я встряхнусь и убегу от тебя, чтобы просох-
нуть: этому ты не должен удивляться! Не кажусь ли я те-
бе невежливым? Но здесь мои владения.
Что же касается твоего высшего человека -- ну, что
ж! я мигом поищу его в этих лесах: оттуда раздавался
крик его. Быть может, его преследует какой-нибудь лютый
зверь.
Он в моих владениях -- здесь не должно случиться с
ним несчастья! И поистине, есть много лютых зверей у
меня".
С этими словами Заратустра хотел уйти. Тогда ска-
зал прорицатель: "О Заратустра, ты -- плут!
Я знаю: ты хочешь отделаться от меня! С большим
удовольствием побежишь ты в леса и будешь охотиться на
диких зверей!
Но поможет ли это тебе? Вечером все-таки я буду у
тебя; в твоей собственной пещере буду я сидеть, терпе-
ливый и тяжелый, как колода, -- и поджидать тебя!"
"Пусть будет так! -- крикнул Заратустра, уходя. --
И что есть моего в пещере моей принадлежит и тебе, до-
рогому гостю моему!
Если же ты найдешь в ней еще и мед, ну что ж! по-
лижи его, ты, ворчливый медведь, и услади душу свою!
Ибо к вечеру оба мы будем веселы,
-- веселы и довольны, что день этот кончился! И ты
сам должен будешь плясать под песни мои, как ученый
медведь мой.
Ты не веришь этому? Ты качаешь головой? Ну что ж!
Ступай! Старый медведь! Но и я прорицатель".
Так говорил Заратустра.
Беседа с королями
1
Заратустра не ходил еще и часу в горах и лесах
своих, как вдруг увидел он странное шествие. Как раз по
дороге, с которой он думал спуститься, шли два короля,
украшенные коронами и красными поясами и пестрые, как
птица фламинго; они гнали перед собой нагруженного ос-
ла. "Чего хотят эти короли в царстве моем?" -- с удив-
лением говорил Заратустра в сердце своем и быстро спря-
тался за куст. Но когда короли подошли близко к нему,
он сказал вполголоса, как некто говорящий сам с собой:
"Странно! Странно! Как увязать это? Я вижу двух королей
и только одного осла!"
Тогда оба короля остановились, улыбнулись, посмот-
рели в ту сторону, откуда исходил голос, и затем взгля-
нули друг другу в лицо. "Так думают многие и у нас, --
сказал король справа, -- но не высказывают этого".
Король слева пожал плечами и ответил: "Это, должно
быть, козопас. Или отшельник, слишком долго живший сре-
ди скал и деревьев. Ибо отсутствие всякого общества то-
же портит добрые правы".
"Добрые нравы? -- с негодованием и горечью возра-
зил другой король. -- Кого же сторонимся мы? Не "добрых
ли нравов"? Не нашего ли "хорошего общества"?
Поистине, уж лучше жить среди отшельников и козо-
пасов, чем среди нашей раззолоченной, лживой, нарумя-
ненной черни, -- хотя бы она и называла себя "хорошим
обществом",
-- хотя бы она и называла себя "аристократией". Но
в ней все лживо и гнило, начиная с крови, благодаря
застарелым дурным болезням и еще более дурным исцелите-
лям.
Я предпочитаю ей во всех смыслах здорового кресть-
янина -- грубого, хитрого, упрямого и выносливого: се-
годня это самый благородный тип.
Крестьянин сегодня лучше всех других; и крестьянс-
кий тип должен бы быть господином! И однако теперь
царство толпы, -- я не позволяю себе более обольщаться.
Но толпа значит: всякая всячина.
Толпа -- это всякая всячина: в ней все перемешано,
и святой, и негодяй, и барин, и еврей, и всякий скот из
Ноева ковчега.
Добрые нравы! Все у нас лживо и гнило. Никто уже
не умеет благоговеть: этого именно мы все избегаем. Это
заискивающие, назойливые собаки, они золотят пальмовые
листья.
Отвращение душит меня, что мы, короли, сами стали
поддельными, что мы обвешаны и переодеты в старый, по-
желтевший прадедовский блеск, что мы лишь показные ме-
дали для глупцов и пройдох и для всех тех, кто ведет
сегодня торговлю с властью!
Мы не первые -- надо, чтобы мы казались первыми:
мы устали и пресытились наконец этим обманом.
От отребья отстранились мы, от всех этих горлоде-
ров и пишущих навозных мух, от смрада торгашей, от су-
дороги честолюбий и от зловонного дыхания: тьфу, жить
среди отребья,
-- тьфу, среди отребья казаться первыми! Ах, отв-
ращение! отвращение! отвращение! Какое значение имеем
еще мы, короли!"
"Твоя старая болезнь возвращается к тебе, -- ска-
зал тут король слева, -- отвращение возвращается к те-
бе, мой бедный брат. Но ты ведь знаешь, кто-то подслу-
шивает нас".