Ю. М. Лотман. О поэтах и поэзии 24.О поэтах

Пушкин и М.А. Дмитриев-Мамонов
                        
   В обширной  и хорошо изученной теме "Пушкин и декаб-
ристы" есть еще недописанные страницы.  К ним относится
история  отношений  Пушкина  с Орденом Русских Рыцарей.
Этот сложный вопрос имеет много аспектов. Одна его сто-
рона связана с Кишиневом, ибо, вопреки распространенно-
му мнению, можно полагать, что в Кишиневе Пушкин столк-
нулся не с каким-то одним,  хорошо организованным, еди-
ным декабристским обществом, а с несколькими и даже да-
леко  не  всегда взаимно скоординированными отголосками
движения декабристов. Так, до сих пор остается неясным,
какую  декабристскую организацию представлял в Кишиневе
Михаил Орлов:  был ли он в эту пору  связан  с  Орденом
Русских Рыцарей,  как представлял он себе отношение Ор-
дена и одного из его руководителей, графа М. А. Мамоно-
ва, к его кишиневской деятельности. Эти и многие другие
вопросы требуют специального рассмотрения.  В настоящей
работе мы сосредоточим внимание на относительно частной
проблеме: на том впечатлении, которое произвела на Пуш-
кина личность графа Мамонова.                          
   Пушкин никогда  не встречался с Дмитриевым-Мамоновым
и,  более того, видимо, не имел достаточно проверенных,
точных сведений о его личности и деятельности. Казалось
бы, у него были прямые пути получить на этот счет самую
подробную  информацию.  В годы,  когда интерес к Ордену
Русских Рыцарей у Пушкина проявлялся особенно  заметно,
то  есть  в  конце  1820-х - начале 1830-х гг.,  Пушкин
встречался с одним  из  организаторов  Ордена,  близким
сотрудником Мамонова,  Михаилом Орловым. Однако эта те-
ма,  видимо,  не была затронута в разговорах Пушкина  с
Орловым,  и даже если Пушкин поднимал ее когда-либо, то
совершенно очевидно,  что Орлов не был склонен  даже  с
близкими  друзьями  обсуждать этот вопрос.  Дело в том,
что положение Орлова после восстания было исключительно
трудным и двусмысленным.  С одной стороны, ему приходи-
лось из тактических соображений подчеркивать, что он не
был непосредственным участником заговора, что он якобы,
несмотря на неоднократные приглашения членов  общества,
порвал с ним и непосредственно действий,  которые можно
было бы трактовать как криминальные,  не совершил. Поэ-
тому он был не расположен касаться тех сторон,  которые
представлялись особенно преступными в глазах правитель-
ства и остались за пределами внимания следствия. С дру-
гой стороны,  Орлов болезненно переживал то  недоверие,
которое выказывали ему его вчерашние соратники,  видев-
шие,  что один из крупных деятелей движения  непонятным
образом  оказался  подвергнутым сравнительно малым реп-
рессиям.  Это ставило Орлова в двусмысленное положение,
было  предметом  его мучительных душевных переживаний и
двусторонне обусловливало нежелание  его  касаться  тех
вопросов,  которые могли показаться особенно щекотливы-
ми.  Можно,  не опасаясь нарушить истину, предположить,
что ни с кем, в том числе и с Пушкиным, затрагивать эту
щекотливую тему в конце 1820-х - начале 1830-х гг.  Ор-
лов не был расположен.                                 
   Пушкин, вероятно,  заинтересовался судьбой Мамонова,
столкнувшись с многочисленными слухами,  которые повто-
рялись,  особенно  в Москве,  еще долгие годы и носили,
как правило, фольклоризированный характер'. Но у Пушки-
на  была  возможность  получить,  и в достаточной мере,
полную информацию из близкого источника - князя  П.  А.
Вяземского.                                            
   Отношение Вяземского  к Мамонову было специфическим.
С одной стороны,  Вяземский,  казалось, был очень осве-
домлен.  Имение Вяземского находилось в близком соседс-
тве с имением Мамонова - их разделяла  лишь  неглубокая
река Вязьма,  и земли соприкасались. Это было поместье,
где Мамонов строил свою крепость и где в строгой изоля-
ции,  под  величайшим  секретом совершалась мамоновская
деятельность по несколько фантастическому плану  созда-
ния  в центре России опорного военного пункта для буду-
щего революционного действия. Мамонов как близкий сосед
и как источник многочисленных фантастических слухов еще
в первой половине 1820-х гг.  вызывал  любопытство  Вя-
земского.                                              
   Мы знаем, что Вяземский делал попытки лично познако-
миться с Мамоновым и посетить его в поместье. Известно,
что  обычная  попытка,  принятая в помещичьем кругу,  -
приезд соседа с дружеским  визитом  -  натолкнулась  на
резкий отпор. Вяземский не был даже допущен в дом и вы-
нужден был уехать,  не встретившись с Мамоновым.  Тогда
он  использовал окружной путь для знакомства.  Он обра-
тился к Орлову с просьбой рекомендовать  его.  Сама  по
себе ситуация своеобразная: для того чтобы познакомить-
ся с соседом по поместью, надо получить рекомендацию от
человека,  живущего за сотни верст от поместья.  Однако
Орлов в мягкой форме отказал  Вяземскому,  прибегнув  к
тому способу, который между Орловым и Мамоновым был уже
обговорен.  Свое собственное посещение  Мамонова  Орлов
скрыл следующим образом: распространил слух, что он то-
же не был допущен к Мамонову, что Мамонов не видится ни
с кем ("Как посетить невидимого?" - писал Орлов Вяземс-
кому) и что он,  Орлов, проник к Мамонову только силой,
сломав дверь.  Этот конспиративный слух отсекал возмож-
ность знакомства с Мамоновым  по  рекомендации  Орлова.
Однако Вяземский продолжал интересо-

ваться Мамоновым и, видимо, накопил в своей памяти мно-
го слухов.  Вероятно, это и был самый первый, ближайший
источник,  если  не считать каких-то предшествующих ту-
манных сведений и слухов, из которого черпал Пушкин ма-
териалы о таинственном затворнике.                     
   В отношениях  Вяземского  и  Мамонова имел место еще
один не лишенный интереса эпизод.  Вяземский, собирая в
Москве деньги на выкуп крепостного музыканта, обратился
с соответствующей просьбой и к миллионеру Мамонову. Ма-
монов,  однако,  резко отказал, заявив, что звук каждой
ноты в  концерте  освобожденного  музыканта  будет  ему
враждебен. Смысл этого парадоксального заявления таков:
Вяземский считает  возможным  и  желательным  скорейшее
проведение освобождения крестьян вне зависимости от ог-
раничения самодержавия и организует антикрепостническую
политическую акцию.  Мамонов исходит из того, что осво-
бождение крестьян  до  конституционного  преобразования
России  лишит  дворянскую революционность народной под-
держки и безгранично усилит  власть  правительства.  По
его мнению, крестьяне должны получить свободу только из
рук дворян-революционеров.  Тогда политической  свободе
будет обеспечена народная поддержка. Сравните, казалось
бы,  парадоксальное, как у Мамонова, утверждение Пушки-
на:  "...остерегайтесь  уничтожать рабство,  особенно в
государстве деспотическом" (XII, 194, 481).            
   В то время,  когда Пушкин заинтересовался Мамоновым,
судьба последнего,  уже вступившего на свой трагический
путь,  для незнакомого посетителя  выглядела  приблизи-
тельно так.  Мамонов находился в своем московском двор-
це,  но,  считаясь безумцем, одновременно подвержен был
не только аресту, но и очень строгой изоляции. Свиданий
с ним практически не имел никто,  кроме группы надзира-
телей,  специально подобранных докторов,  а также дове-
ренных политической полиции и мальчика-безумца, которо-
го Мамонов воспитывал, держал при себе, любил и который
был единственным существом, коему Мамонов доверял.     
   Вероятным откликом Пушкина на слухи о судьбе Дмитри-
ева-Мамонова  является загадочное стихотворение "Не дай
мне Бог сойти с ума...".                               
   Стихотворение это,  впервые опубликованное в девятом
томе  посмертного  издания  (1842),  условно датируется
1833 г.  Датировка принадлежит П. В. Анненкову' и осно-
вывается  на содержании.  Можно предположить,  что тема
сумасшествия и противопоставление романтического  безу-
мия  трагической реальности навеяны не только мыслями о
Батюшкове,  тем более что реалии стихотворения не напо-
минают условий, в которых находился больной Батюшков. В
стихотворении создается трагический образ сумасшедшего,
подверженного насильственному лечению: 
                
   Да вот беда: сойди с ума,                           
   И страшен будешь, как чума,                         
   Как раз тебя запрут,                                
   Посадят на цепь дурака

И сквозь решетку, как зверка,
   Дразнить тебя придут (III, 322-333). 
               
   Условия заключения Батюшкова,  столь далекие от этой
ужасной картины, были Пушкину хорошо известны: поэт по-
сетил больного Батюшкова, окруженного заботой и попече-
нием,  и,  конечно,  не вынес впечатлений, напоминающих
описанные в стихотворении.  Пушкину могли быть известны
глухие слухи о жестокой расправе  с  Дмитриевым-Мамоно-
вым,  который  предвосхитил  судьбу  Чаадаева  в  самом
страшном ее варианте:  он был не только объявлен сумас-
шедшим,  но и подвергнут грубому насильственному "лече-
нию",  в конечном счете действительно  сведшему  его  с
ума.  Это был первый случай "карающей медицины" в исто-
рии России.                                           
   Интерес Пушкина к судьбе Мамонова подсказал  ему  не
только  образ  безумца в тюрьме:  он был источником еще
двух творческих сюжетов.                               
   Размышления о судьбах России в  1812  г.  неожиданно
переплелись  у Пушкина с мыслями о Мамонове.  В повесть
"Рославлев" Пушкин ввел упоминание о нашумевшем  в  том
году событии,  являвшемся первым проявлением политичес-
кой активности Дмитриева-Мамонова:  "Везде  повто-
ряли бессмертную речь молодого графа Мамонова,  пожерт-
вовавшего всем своим имением.  Некоторые маменьки после
того заметили, что граф уже не такой завидный жених, но
мы все были от него в восхищении" (VIII, 154).         
   Пушкин обошел ту сторону выступления Мамонова, кото-
рая  придавала ему политическую остроту и высоко подни-
мала над длинным рядом патриотических речей этого пери-
ода.  Указанный  текст Мамонова до нас не дошел,  но мы
можем судить о нем по косвенным данным:  Мамонов ставил
-  конечно,  в осторожной форме - патриотические жертвы
дворянства в зависимость от получения сословием полити-
ческих прав: дворянство, выполняющее, по его убеждению,
ведущую роль в спасении Отечества, должно получить пра-
ва,  ограничивающие самодержавие, и сделаться "помощни-
ком" царя в управлении. Выступление Мамонова не получи-
ло поддержки со стороны собравшихся в Москве представи-
телей дворянства, но мстительный Александр I его не за-
был.                                                   
   Эпизод этот  интересным образом отразился в "Войне и
мире".  Л. Н. Толстой разделил поступок Мамонова на две
части. Одну из них он сохранил за историческим лицом, а
другую передал Пьеру Безухову (образ Пьера  Безухова  -
богача-магната,  масона  и  декабриста - вобрал в себя,
бесспорно, некоторые черты М. А. Дмитриева-Мамонова). В
романе есть упоминание о том, что "граф Мамонов жертву-
ет полк"2, и этот патриотический поступок толкает Пьера
на аналогичные пожертвования. Политическую сторону ак-

тивности Мамонова Толстой полностью передал своему ге-
рою: "Пьер с раннего утра был в волнении: необык-
новенное собрание не только дворянства, но и купечества
- сословий, etats generaux - вызвало в нем целый ряд
давно оставленных, но глубоко врезавшихся в его душе
мыслей о Contrat social и французской революции".
Толстой влагает в уста Пьера речь в пользу дарования
дворянству ограниченных конституционных прав: "Я пола-
гаю, - говорил он, воодушевляясь, - что государь был бы
сам недоволен, ежели бы он нашел в нас только владель-
цев мужиков, которых мы отдаем ему, и... chair a canon,
которую мы из себя делаем, но не нашел бы в нас со...
со... совета"2.
Пушкин еще раз вспомнил имя Мамонова в "Рославлеве":
жених Полины "вступил в Мамоновский полк" и погиб на
Бородинском поле (VIII, 154). Исторически мамоновцы не
принимали участия в Бородинском сражении (Мамонов лично
был на Бородинском поле, но полк его еще только форми-
ровался). Однако Пушкину, видимо, было важно связать
жениха Полины с именем этого популярного в Москве пол-
ка.
Другой "мамоновский" замысел Пушкина связан с его
устной импровизацией "Уединенный домик на Васильевс-
ком". Текст этой повести дошел до нас в записи (и, воз-
можно, в некоторой обработке) В. П. Титова, опублико-
вавшего ее в 1829 г. в альманахе "Северные цветы" за
подписью "Тит Космократов". Текст не был мгновенным
капризом фантазии Пушкина:
известны по крайней мере два случая его исполнения
автором - в доме Карамзиных и у Дельвигов. Повесть
впервые рассмотрена А. А. Ахматовой, убедительно пока-
завшей ее органичность в творчестве Пушкина3.
Если до Ахматовой исследователи склонны были считать
основным автором Титова, отводя Пушкину весьма скромную
роль, то после ее статьи связь "Уединенного домика" с
сокровенными пушкинскими замыслами сделалась очевидной.
Для интересующего нас сюжета особенно важны те наблюде-
ния исследовательницы, которые касаются эпилога повес-
ти: "Безумие Павла совпадает с реальным "безумием" М.
А. Дмитриева-Мамонова. Политический характер не то гам-
летовского, не то чаадаевского помешательства"4. Эпизод
этот А. А. Ахматова охарактеризовала как таинственный.
Таким он и остается для исследователей. Ключом к пони-
манию может быть наблюдение самой Ахматовой, связавшей
окончание "Домика" с обстоятельствами жизни Дмитрие-
ва-Мамонова. После смерти Веры Павел замыкается в стро-
гом уединении, ведя таинственную и странную жизнь, в
которой отчетливо выступают детали реальной биографии
Дмитриева-Мамонова.
Вместе с тем не все утверждения А. А. Ахматовой ка-
жутся одинаково убедительными. Так, исследовательница
настойчиво подчеркивает мысль о том, что в пейзаже "Уе-
диненного домика" зашифровано описание места захороне-
ния казненных декабристов. Напомним, что Б. В. Тома-
шевский придерживался иного мнения, связывая географию
"Домика" с окраинами Пе-

тербурга в "Медном всаднике" и "Домике в Коломне". Мне-
ние это представляется более убедительным.  Укажем, что
"Уединенный домик" не был произведением конспиративным:
Пушкин публично читал его, как уже отмечалось, по край-
ней мере дважды.  Место захоронения декабристов,  окру-
женное глубокой  тайной,  было  сюжетом,  категорически
запрещенным. П. А. Вяземский, хранивший дома пять щепо-
чек с места казни декабристов,  почел за благо не снаб-
жать их никакой надписью, несмотря на то, что трагичес-
кая памятка была глубоко запрятана в его кабинете.     
   Какую цель могло иметь описание  места  трагического
мемориала в повести,  которой развлекают дам? Очевидная
связь с романтическим описанием городских окраин в  по-
вести А. Погорельского "Лафертовская маковница" (1825),
в ироническом варианте - с "Домиком в Коломне", а позже
-  с дьяволизмом города в "Портрете" Гоголя и "Хозяйке"
Достоевского создает устойчивую жанровую традицию, объ-
ясняющую  замысел  "Уединенного  домика" гораздо лучше,
чем сомнительные биографические интерпретации.         
   Без ответа,  однако, остается поставленный Ахматовой
вопрос: "После смерти Веры Павел сходит с ума. Но поче-
му,  скажите мне,  он делает это точь-в-точь как  самый
знаменитый  московский богач Матвей Александрович Дмит-
риев-Мамонов?.."'                                      
   Ответа на этот вопрос А.  А. Ахматова не дает (в од-
ном из вариантов работы она даже высказывает малоубеди-
тельное предположение, будто весь конец повести следует
приписать  В.  П.  Титову,  который,  "когда было нужно
изобразить безумие, просто записал все слухи о Дмитрие-
ве-Мамонове"2).  Это неубедительно хотя бы потому,  что
никак не объясняет, чем связан такой конец повести с ее
содержанием, кто бы ни был ее автором. Осмелимся выска-
зать некоторые предположения,  нимало не скрывая их су-
губой гипотетичности.                                  
   Известно, что  Пушкина  интересовал  сюжет  "Фауста"
(или "русского Фауста") и он многократно к  нему  обра-
щался. Если рассмотреть повесть как рассказ о предысто-
рии "петербургского Фауста", сделавшегося сначала жерт-
вой  волшебных сил,  а затем погрузившегося в чернокни-
жие, то можно указать на некоторые дополнительные сооб-
ражения.  Основная  часть сюжета повести рассказывает о
торжестве нечистой силы над молодым героем, который "не
со  своим братом связался".  Далее следует традиционное
описание овладения героем колдовскими тайнами.  Продол-
жение "фаустовского" сюжета должно было превратить Пав-
ла во владыку нечистых сил или в  лицо,  заключившее  с
ними  договор.  Завязанный таким образом сюжет открывал
исключительные возможности для бытового или  сатиричес-
кого изображения в гётевском духе, а это, как известно,
очень волновало Пушкина.  По крайней мере,  предполагая
возможное развитие сюжета,  нужно учитывать, что декаб-
ристские связи Мамонова остались  для  Пушкина  тайной,
как  они  были тайной и для исследователей до последних
лет.  В Дмитриеве-Мамонове Пушкин видел не жертву поли-
тических преследований, а таинственную фан-

Не понимая того, что представляет собой этот источник,
нельзя судить о степени достоверности зафиксированных
здесь разговоров об обстоятельствах дуэли.
В напряженной обстановке осени 1825 г. Сулакадзев
старательно фиксирует циркулировавшие в столице слухи,
отдавая особенное предпочтение политическим новостям.
Такова запись: "1825. Около майя. Граф А. А. Аракче-
ев, ходя по своим новгородским поселениям, зашел в
один дом, увидя хлеба, отведал оной, но, найдя несколь-
ко сырым, подозвав к себе мужика, сказал, чтобы он на-
казал жену за то, что у нее хлеб сырой, и вышел. После
того подошел генерал Клейн-Михель и то же ему прика-
зал. Через два дни точно опять заходит
Клейн-Михель, спрашивает, что наказал ли он жену.
"Да, ваше Превосходительство, наказал, она уже век
свой не будет худо печь". - Почему? - "Потому, что
умерла". - А, хорошо, хвалю. Это пример прочим!"
А всего за несколько дней перед этим был записан и
другой слух:
"Ноября 9. Слышал от К. Е. М. Во время пребывания
государя в Таганроге граф Воронцов часто бывал
в беседе с ним. В одно время, видя особенное его к себе
расположение, решился сказать истину, на которую испро-
сил дозволения, что как русские люди стали более уклон-
чивы ко всем тонкостям политики и собственных выгод, то
я, по особенной моей к вам преданности и не имея в виду
ничего для себя, ибо звание фельдмаршала для меня да-
леко, а богатства мне не нужно, кое я имею в изобилии,
служу из преданности, любви и усердию, не ищу ничьего
покровительства, ни защиты, истина и чистосердечие мои
правила, а потому и должен вам государь сказать прав-
ду, что вы окружены людьми недостойными, хитрыми, ста-
рающимися владеть обстоятельствами и извлекать из оных
и свои и связям своим пользу и не допускают до вас тех
нужд народных и угнетении, коими стеснены все состоя-
ния. Вы знаете, государь, что мой отец живет в
Лондоне, а потому, естьли бы что и встретилось со
мною неприятное, за правду, я уеду к нему и буду споко-
ен, но совесть моя страждет за вас. Особенное чувство и
долг подданного извлекает из меня сии истины. Примите
меры, ропот начинает быть слышен повсюду, нужды умно-
жаются, налоги колеблют все классы. Простите
подданному"2.
Детально отражены в записной книжке и убийство Нас-
тасьи Минкиной, и взволновавший Петербург слух о рога-
том попе, которого ведут "отмаливать" в Казанский со-
бор.
Среди прочих событий 1825 г. внимание А. Сулакадзева
привлекла также дуэль Чернова и Новосильцева. Сообщае-
мые им данные тем более интересны, что записаны по го-
рячим следам. Приведем эти записи:

"8 сентября за выборгской заставой от СПб. в 1 1/2
версте на постоялом дворе стрелялись на пистолетах фли-
гель-адъютант Новосильцев (умер 12 сентября)1 и семе-
новского полку Чернов (умер 23 сентября)2. Барьер или
черта были 8 шагов. Чернов ранен пулею в висок, но так,
что пуля раздвоясь, одна половина пошла к мозгу, а дру-
гая к зубам, а Новосильцов получил пулю в живот, но ко-
торая осталась там невынутая. Они оба умерли чрез 4
дни.
Причина была та, что Новосильцов, быв в Могилеве при
должности в полку, а сверх того быв 23-х лет, один сын
у отца, тайного советника в Москве, и матери (урож-
денной Орловой, дочери графа Владимира Григорьевича), и
могущем получить по смерти их 16 тысяч душ, он, приво-
локнувшись за красоточкою, первой армии генерал-аудито-
ра, генерал-майора Чернова за дочерью, как говорят, ос-
тавил ее в Могилеве непраздну. Мать его, по приезде сы-
на в Москву, уговаривала как ветреника, а потом, сме-
ясь, говорила: "Вспомни, что ты, а жена твоя будет Па-
хомовна". Ибо отец ее был в СПб. полицмейстером Пахом
Кондратьевич Чернов. Ветреник одумался, уехал в СПб., а
за ним приехала и мать его, считая нужным кончить сие
дело чрез некоторые лицы миролюбиво.
Но Новосильцов, по прибытии в СПб., целую неделю не
дал о себе знать Чернову, брату своей невесты-любовни-
цы. Тот, узнав, приехал к нему, выговаривая, дело дошло
до крупных слов, и они стрелялись.
Когда дуэль кончилась и тетка графиня Анна Алексеев-
на Орлова то узнала, обещали дать доктору, который,
естьли его вылечит, 1000 душ крестьян, но ничего не по-
могло. Он умер 13 сентября3. Секунданты у него были
двое тоже флигель-адъютантов, а у Чернова один гвардии
офицер и один штатский.
Чернов умер 24 сентября. 26 (суббота) числа хоронили
(я видел), внесен был в семеновского полку деревянную
церковь Введения. Офицеры обществом сложились схоронить
товарища великолепно, собрали до 4000 рублей, великий
князь Николай Павлович прислал 4000 рублей. Гроб стоил
более 1000 рублей, малиновой, бархатной, с золотым га-
зом. Дроги с балдахином и наверху дворянская корона.
Лошади в попонах черных с кистями на головах, военная
музыка, хор огромной певчих, собор духовенства, более
50 человек с факелами, рота солдат, военных штаб- и
обер-офицеров более 500. Сотни карет четвернями, а дро-
жек парами - счету нет! На дрогах по бокам стояли по
три в ряд своих товарищей. Держали кисти и поехали на
дрогах. Покров по зеленому полю разводы великолепной
парчи, стоит более 2000 рублей.
Гвардия вся приняла участие в сей дуэли, ибо сохра-
нить имя и честь фамилии и славу невинной, но оскорб-
ленной обманом сестры своей, хотя

1 Рукописное собрание ПОИИ РАН. Ф. 238 (коллекция Н.
П. Лихачева). Карт. 149. № 2. Л. 110-112 об. Бросается
в глаза точность сообщаемых Сулакадзевым сведении -
очевидный результат близости его к хорошо информирован-
ным источникам. Это особенно заметно при сравнении его
записей с другим детальным рассказом о дуэли - письмом
В. Савинова от 1 октября 1825 г. В. Савинов опирался на
свидетельство непосредственного участника трагедии. "Я
опишу тебе это подробно из письма Полторацкого, кото-
рый был секундантом Новосильцева и теперь за это су-
дится военным судом", - писал он. Рассказ Савинова бо-
лее драматичен, чем сухое повествование Сулакадзева, но
уступает ему в точности. Приведем его: "Отец Чернова,
узнав, требовал, чтобы он (Новосильцев. - Ю. Л.} немед-
ленно на ней женился или стрелялся бы с ее братьями на
смерть так, что, ежели он их всех перебьет, то он и
сам, старик, будет стреляться с ним. Новосильцев нес-
колько оробел, просил мать позволить ему жениться, но
она слышать не хотела об этом, потому что имя невесты
Пелагея Федотовна!!!.. Первый вышел старший брат
Чернов, Полторацкий зарядил пистолеты, скомандовал
"пали", они выстрелили оба вместе и оба упали, Ново-
сильцев жил еще два часа, а Чернов остался на месте,
пуля 1-му попала в грудь, а 2-му в голову" (Щукинский
сб. М., 1907. Вып. 7. С. 350-351). Любопытно, что расс-
каз Савинова явно обнаруживает природу своего источника
- он очень детален во всем, что касается Новосильцева,
о Черновых же сообщает лишь то, что Полторацкий мог
наблюдать как участник дуэли. Даже имя и отчество сест-
ры Чернова (следовательно, и имя Чернова-отца) ему не
известно. Рассказ Сулакадзева, видимо, восходит к "чер-
новской партии". Он не только точен в именах, но и во-
обще осведомлен в деталях семейной жизни Черновых: зна-
ет и настоящее, и прежнее место службы Чернова-отца,
подробно описывает характер ранения сына. Зато приводи-
мая Савиновым эффектная деталь - последние слова Ново-
сильцева, винившего перед смертью мать, - ему неизвест-
на.
2 Рукописное собрание ПОИИ РАН. Ф. 238 (коллекция Н.
П. Лихачева). Карт. 149. № 2. Л. 46.

В рукописи Рылеева стихи эти зачеркнуты,  и это обстоя-
тельство,  как  известно,  играет не последнюю роль при
определении авторства стихотворения. Третий стих второй
строфы копии Сулакадзева читается так: 
                
   Мы чужды их семейств надменных. 
                    
   Стихотворение и  в  последующие  дни продолжало быть
предметом внимания Сулакадзева. По крайней мере, 12 ок-
тября  он  среди совершенно посторонних записей без ка-
ких-либо комментариев зафиксировал исправление седьмого
стиха:
                                                 
   Мы чужды их семей надменных , - 
                    
   и подчеркнул  исправленное  слово.  Через  несколько
дней он снова вернулся к этой теме:                    
   "15 октября слышал от Лазарева-Стенищева (?),  что
Чернова девица застрелилась сама, как из-за нее стреля-
лись"2.                                                
   Что дают материалы записной книжки  Сулакадзева  для
определения  авторства  стихотворения "На смерть К.  П.
Чернова"? Вопрос этот подводит нас к рассмотрению аргу-
ментов, высказываемых как сторонниками авторства Рылее-
ва, так и теми, кто склонен приписывать его Кюхельбеке-
ру.  Если  оставить в стороне второстепенные аргументы,
то основным доводом первых будет существование рукописи
Рылеева,  содержащей  исправленный текст стихотворения;
главными доводами вторых - то,  что существует ряд сви-
детельств современников, называющих автором Кюхельбеке-
ра, и ни одного, связывающего произведение с именем Ры-
леева, а также попытка Кюхельбекера выступить с чтением
этих стихов на могиле  Чернова.  Рассмотрим  убедитель-
ность и тех и других аргументов.                       
   Доводы сторонников  "рылеевской"  версии были в пос-
леднее время наиболее полно изложены известным исследо-
вателем творчества Рылеева А. Г. Цейтлиным. Он считает:
"Автограф позволяет утверждать,  что это не  список,  а
авторская рабочая рукопись, со свойственными ей отступ-
лениями от обычной орфографии и даже погрешностями. Ры-
леев нередко пропускает запятые... Для автографа Рылее-
ва вполне характерны и описки.  Но всего примечательнее
в этом автографе исправления в первой и второй строфах.
Автор зачеркнул уже написанное им четверостишие:
       
   Клянемся честью и Черновым...
                       
   В первом стихе второй строфы  автором  стихотворения
зачеркнуты  были слова,  написанные первоначально:  "Не
суть отечества сыны", и заменены другим оборотом: "Нет,
не отечества сыны",  гораздо более, конечно, годившимся
для начала"3.

Конечно, описки  и  пропуски  запятых не могут являться
признаком авторства - они обычный  спутник  письма  под
диктовку и встречаются, например, и в тексте Сулакадзе-
ва.  Иное дело - коренные изменения текста.  Но беда  в
том,  что, как отмечает сам же А. Г. Цейтлин, "кто про-
извел обе  поправки в автографе,  мы не знаем. Возмож-
но, что сделал это предполагавшийся чтец стихотворения,
то есть Кюхельбекер. Вернее, однако, что поправки эти -
и  устранение первой строфы и исправление пятого стиха,
- сделал сам Рылеев..."                               
   Если же снять зачеркиваниями исправления первых пяти
стихов, которые, как признает сам А. Г. Цейтлин, внесе-
ны неизвестно кем,  то перед нами остается рукопись аб-
солютно  белового  вида,  без единой помарки.  Какие же
есть данные для квалификации ее как "рабочей"?  Но даже
если принять версию о рылеевском происхождении поправок
в автографе и встать на  точку  зрения  исследователей,
считающих  спорную  рукопись  не  списком,  а авторским
текстом,  вопрос все еще остается далеко не  ясным.  Не
очень четкая формула "рабочая рукопись", видимо, должна
означать, что хранящийся в Институте русской литературы
(Пушкинском  доме)  рылеевский  текст стихотворения "На
смерть К. П. Чернова" является черновым автографом, от-
ражающим  процесс авторской работы над текстом.  Только
при таком взгляде на рукопись наличие в ней помарок мо-
жет  быть аргументом при определении авторства.  Однако
текст Пушкинского дома - явно не черновой автограф. Это
беловая копия (не предрешаем пока вопроса,  кем она вы-
полнена: автором или другим лицом), снятая с совершенно
законченного произведения.  Завершенный текст подвергся
частичной редактуре (или авторедактуре).               
   То, что рукопись следует квалифицировать именно так,
ясно из самого ее внешнего вида2.  Но еще более показа-
телен другой факт:  все сохранившиеся копии,  и в част-
ности список Сулакадзева,  свидетельствуют, что стихот-
ворение распространялось вместе с первой, зачеркнутой в
тексте Рылеева,  строфой. Это очень существенно. Следо-
вательно,  перед нами совсем не рукопись,  раскрывающая
этапы авторской работы над текстом.  Стихотворение было
закончено,  пущено по рукам и уже после этого  подверг-
лось правке.  Характерно также,  что копии, сохранившие
первую строфу,  то есть списанные с текстов, восходящих
к рукописям,  более ранним, чем рылеевская, имеют в на-
чале второго стиха "Нет,  не отечества сыны",  а не "Не
суть отечества сыны". Следовательно, пятый стих рьшеев-
ского текста отражает не авторскую работу над  произве-
дением,  а  исправление  искаженной копии,  писанной со
слуха или по памяти, подобно тому, как Сулакадзев запи-
сал  вначале  "семейств"  вместо  "семей".  Надписанное
сверху,  подобное исправление также могло бы показаться
результатом авторской работы над текстом. Очень сущест-
венно то обстоятельство, что и копия Сулакадзева, и все
другие  списки были сняты не с рылеевского текста,  а с
какого-то более раннего оригинала,  к которому восходит
и рылеевская рукопись.

Таким образом, кто бы ни вносил исправления в текст ры-
леевской рукописи,  она представляет копию с уже закон-
ченного произведения.  К тому же это было произведение,
явно не предназначенное для печати, и всякий, кто хотел
иметь его у себя (а Рылеев, конечно, имел это желание),
должен  был  позаботиться об изготовлении копии.  Но не
станем же мы приписывать создание пушкинской оды "Воль-
ность" или "Горя от ума" Грибоедова всем тем,  чьей ру-
кой написаны их копии!                                 
   Как известно,  Северное тайное общество решило прев-
ратить похороны своего члена К. П. Чернова в манифеста-
цию. Штабом всей операции была квартира Рылеева - руко-
водителя организации и родственника и секунданта Черно-
ва.  Видимо, здесь и было решено использовать уже напи-
санные стихи Кюхельбекера для чтения на могиле. Нет ни-
чего удивительного в том,  что при этом была вычеркнута
первая  строфа.  Распространять  среди единомышленников
стихи,  призывающие на голову "тиранов" и "временщиков"
"вражду и месть",  - совсем не то,  что читать подобные
призывы вслух перед тысячной толпой. Последнее означало
бы рисковать слишком многим:  власти не оставили бы без
внимания подобного происшествия,  под удар была бы пос-
тавлена  вся организация.  Лишенное же первой - полити-
чески обобщающей - строфы,  стихотворение  могло  быть,
при нужде,  истолковано как чисто поэтический отклик на
обстоятельства дуэли.                                  
   Из сказанного можно сделать вывод, что первая строфа
была отброшена не в процессе авторской работы над текс-
том,  а в ходе редакторской правки, имевшей целью прис-
пособить  стихотворение к устному исполнению.  При этом
редакторы шли на значительное обеднение идейного смысла
стихотворения. Показательно, что даже те исследователи,
которые считают,  что рылеевская копия отражает процесс
авторской работы над текстом,  все же не возражают про-
тив того, чтобы печатать стихотворение вместе с первой,
отброшенной, по их мнению, самим автором строфой. Види-
мо, историю текста стихотворения следует рисовать в та-
ком  виде:  сначала  было  создано стихотворение в семь
строф,  затем текст его был пущен по рукам,  и лишь  на
третьем этапе произошло приспособление текста к устному
публичному исполнению, следы чего мы находим в рукописи
Рылеева.                                               
   Таким образом,  исследователь  оказывается перед ди-
леммой:  считать ли рукопись Рылеева черновым  автогра-
фом, отражающим процесс авторской работы над еще не за-
конченным произведением,  или копией (авторской или нет
- безразлично),  снятой с готового произведения с целью
приспособления его к  каким-то  конкретным  требованиям
момента?  В первом случае необходимо объяснить:  почему
автор пустил по рукам ранний,  отброшенный  им  вариант
произведения и не пустил окончательного,  с вычеркнутой
первой строфой?  Если же принять второе толкование,  то
рукопись  Пушкинского  дома  вообще теряет значение при
определении авторства. Она поможет лишь определить, кто
приспособил  текст  уже готового стихотворения к чтению
на могиле при большом стечении народа,  то есть кто был
организатором похорон-манифестаций.  Не приходится сом-
неваться - независимо от наличия рукописи,  - что  этим
лицом был Рылеев.  Для суждения же о том,  редактировал
ли он автограф своего стихотворения или свой  список  с
чужого, рукопись Пушкинского дома никаких данных не да-
ет.                                                    
   Необходимо, однако,  остановиться еще на происхожде-
нии исправлений в пятом стихе. А. Г. Цейтлин совершенно
прав,  когда делает интересное и тонкое замечание,  что
Д.  И.  Завалишин  знал стихотворение "На смерть К.  П.
Чернова" по рылеевской рукописи до  исправления  пятого
стиха.  Ему запомнилось начало стихотворения:  "Не суть
отечества сыны",  которое не читается  ни  в  одном  из
списков,  кроме  рылеевского текста.  Тот факт,  что не
исправленный еще пятый стих запомнился  Завалишину  как
первый,  начинающий  стихотворение,  позволяет  сделать
важный вывод:  зачеркивание первого стиха и исправление
пятого в рылеевском тексте происходило не одновременно.
Завалишин видел рылеевскую рукопись тогда, когда первая
строфа уже была зачеркнута, а пятый стих еще не исправ-
лен.                                                   
   Сравнение всех дошедших до нас списков позволяет ут-
верждать, что чтение пятого стиха как 
                 
   Не суть отечества сыны 
                             
   вместо 
                                             
   Нет, не отечества сыны - 
                           
   описка, вкравшаяся в уже полностью завершенный текст
при переписке. Иначе невозможно объяснить отсутствие ее
в ранних - полных - текстах и появление в позднем, сок-
ращенном,  после чего раннее чтение стиха снова восста-
навливается. Из этого можно сделать вывод, который ока-
зывается весьма существенным для определения авторства:
в момент редактирования стихотворения редакторы пользо-
вались неисправным текстом и не заметили его  неисправ-
ности.  Исправление произошло позже. Вытекающее из ана-
лиза текста предположение влечет за собой другое: в мо-
мент  редактирования автор,  видимо,  не присутствовал.
Иначе невозможно объяснить, почему он не внес изменения
тут же на месте,  в присутствии Завалишина,  то есть во
время заседания тайного общества, а сделал это позже.  
   Из двух предполагаемых авторов  стихотворения  один,
Рылеев,  бесспорно,  присутствовал. Глава Северного об-
щества,  вдохновитель всей кампании, развернутой вокруг
смерти  Чернова,  он не мог не быть на месте.  Наконец,
то,  что он дал свой список для ознакомления со стихот-
ворением,  также  убедительно говорит в пользу его при-
сутствия,  то есть против его авторства.  Между тем Кю-
хельбекер  в эту пору еще не был принят в члены тайного
общества,  и, следовательно, скрытые пружины всей мани-
фестации, которая подготавливалась на квартире у Рылее-
ва, ему не могли быть известны. По соображениям конспи-
рации  он  вряд  ли мог быть приглашен на сугубо тайное
совещание подпольной организации,  в которую еще не был
принят.                                                
   Учитывая все это, происхождение правки на рылеевской
рукописи,  видимо, следует объяснять следующим образом:
в  момент  обсуждения на квартире Рылеева деталей похо-
ронного шествия возник вопрос о чтении стихотворения.  
Ввиду отсутствия автора, текст был зачтен по рылеевской
копии.  Текст подвергся сокращению. В таком виде он за-
помнился Завалишину.  Позже, когда Рылеев, в результате
принятого решения, посоветовал Кюхельбекеру читать сти-
хотворение без первой строфы и показал ему отредактиро-
ванный текст,  Кюхельбекер обнаружил  искажение  пятого
стиха, и Рылеев внес соответствующую поправку.         
   Восстановленная нами  картина  гипотетична,  но  она
позволяет, как кажется, разъяснить противоречия, возни-
кающие при изучении дошедших списков стихотворения.    
   Вопрос о  том,  почему именно Кюхельбекер был избран
для чтения стихов на могиле,  имеет немаловажное значе-
ние.  А.  Цейтлин считает, что "уже по одному тому, что
Рылеев был руководителем тайного общества,  он никак не
мог  выступить с чтением стихов у могилы Чернова по со-
ображениям элементарной конспирации.  Положение  секун-
данта убитого поэта обязывало Рылеева,  конечно, к соб-
людению внешнего спокойствия. Но этого мало. Рылеев был
связан с Черновым и родственными узами... В своей сово-
купности эти три причины были чрезвычайно существенными
и вполне могли помешать Рылееву выступить на кладбище с
чтением стихов,  призывавших к мести.  Естественно было
поручить их чтение другому".                          
   Вся эта цепь рассуждений построена без учета своеоб-
разия морали той среды, к которой принадлежали участни-
ки трагических событий.                                
   Политическая этика декабризма была своеобразной, со-
ображения личной чести в ней играли особую и очень зна-
чительную  роль.  Забота человека о незапятнанности его
личного доброго  имени  воспринималась  как  проявление
уважения  к  человеческой личности вообще,  то есть как
свободолюбие. Не случайно декабристы не разделяли обще-
го отрицательного отношения просветителей XVIII в.  (и,
в частности, Радищева) к идее поединка.                
   В истории с дуэлью  Чернова  вопрос  чести  приобрел
особое  и  для декабристов прямо политическое звучание.
Дуэль Чернова и Новосильцева не случайно стала причиной
первой  в России уличной манифестации - она менее всего
походила на обычное в то время столкновение двух брете-
ров. В ней видели гражданский подвиг - Чернов пожертво-
вал жизнью для защиты чести.  Не  случайно  лейтмотивом
стихотворения стало слово "честь":
                     
   Клянемся честью и Черновым.
                         
   Само условие дуэли было необычным,  окрашенным в су-
ровые,  почти римские тона гражданственности  и  долга:
Новосильцев  должен был стреляться на смерть с братьями
своей невесты по старшинству,  а если  бы  ему  удалось
всех их перебить, то и со стариком-отцом. Это напомина-
ло не светский поединок, жертвой которого бывал
        
   ...приятель молодой,  
Нескромным взглядом, иль ответом,

Или безделицей иной
   Вас оскорбивший за бутылкой.
                        
   Вероятнее, что  современникам на память приходил бой
Горациев и Куриациев.  Параллель была тем более  ощути-
мой,  что и у Тита Ливия братья-патриоты, сражаясь про-
тив врагов Рима, должны были убить жениха своей сестры.
Сюжет этот, как пример античного понимания чести и пат-
риотизма, привлекал декабристов: именно этот отрывок из
Тита Ливия перевел в 1817 г. Ф. Глинка;               
   в России  были  известны  гравюры  с  картины Давида
"Клятва Горациев", бесспорно была известна и знаменитая
трагедия  Корнеля  "Гораций",  в  которой  старый Гора-
ций-отец произносил знаменитые слова о том,  что  желал
бы сыну почетной смерти,  и радовался,  что все его сы-
новья погибли, предпочтя смерть бесчестию.             
   Декабристы приложили много усилий к тому,  чтобы ду-
эль Чернова и Новосильцева истолковать не как семейное,
а как общественно-патриотическое дело.  Братья Черновы,
защищая честь своей сестры,  выступили и против "питом-
цев пришлецов презренных". Это - патриотическое выступ-
ление против "царей трепещущих рабов",  которые "святую
ненавидят Русь".                                       
   Рылеев был связан с Черновым двойной связью:  и  как
член тайного общества,  и как близкий родственник. Пос-
тупок Новосильцева задевал и его честь,  а жертвой "се-
мейств  надменных"  пали  его двоюродная сестра и брат.
Семья Черновых,  от отца,  поставившего всех сыновей на
барьер и готового разделить их участь2,  до дочери, по-
кончившей самоубийством,  как Лукреция, проявила то вы-
сокое чувство гражданской чести,  которое воспиталось в
поколении,  воспринявшем от писателей  XVIII  в.  культ
республиканской доблести и добродетели. В этих условиях
всякая попытка Рылеева оградить себя от опасности, даже
ради высших политических соображений,  резко диссониро-
вала бы со всей  моральной  атмосферой  дела  Черновых.
Современники, например настроенный резко против Рылеева
Завалишин,  не замедлили бы это отметить. Никакие сооб-
ражения  политики не могли оправдать в глазах декабрис-
тов деяний, могущих бросить тень на личные качества че-
ловека: честность, храбрость, верность слову. Более то-
го:  еще устав Союза Благоденствия сформулировал устой-
чивую для декабристов мысль о том,  что человек, не от-
личающийся личной добродетелью,  не заслуживает и поли-
тического доверия. Вне понимания того, что личная честь
воспринималась как освободительная  идея,  утрачивается
смысл и всей кампании,  развернутой членами тайного об-
щества вокруг гибели Чернова.                          
   Соображения конспирации могли,  конечно, воспрепятс-
твовать  Рылееву выступить с чтением своих стихов (хотя
они не помешали ему принять участие в дуэли в  качестве
секунданта,  что могло навлечь репрессии, вплоть до вы-
сылки из столицы). Однако посылать вместо себя другого,
подвергая его

угрозе преследований,  -  это поступок,  который бросал
тень на личную храбрость и был  несовместим  со  свойс-
твенной  Рылееву  рыцарской  щепетильностью  в вопросах
чести.  Необходимо иметь в виду и то,  что  кандидатура
Кюхельбекера  была  в  этом  смысле особенно неудачной:
во-первых,  не зная еще о существовании тайного общест-
ва,  он выступал бы не как рядовой конспиратор,  созна-
тельно принимающий на себя удар, направленный в руково-
дителя,  а  как жертва,  приносимая без ее собственного
ведома на алтарь неизвестного  ему  замысла.  Поступать
так с другом - значило бы допускать вероломство, на ко-
торое Рылеев, бесспорно, не был способен. Во-вторых, из
всех  петербургских  литераторов  Кюхельбекер  -  и это
прекрасно знали - был у правительства на  самом  дурном
счету.  Не было секретом и личное нерасположение к нему
Александра I. В Петербурге он жил под постоянным дамок-
ловым  мечом,  и малейшая неосторожность могла для него
стать роковой. В этих условиях поведение Рылеева, в за-
висимости от того,  кого считать автором стихотворения,
получает совершенно различный смысл. В первом случае он
не препятствует поэту, кипящему усердием к общественно-
му благу,  прочесть свои же собственные стихи,  хотя  и
снимает  наиболее одиозно звучащую строфу.  Во втором -
предоставляет нести за  свое  произведение  ответствен-
ность тому,  кто поплатился бы, вероятно, гораздо более
сурово, чем он сам.                                    
   Что касается должности секунданта,  то по  дуэльному
кодексу  она обязывала к спокойствию лишь во время пое-
динка.  Более того: именно на секунданта, как на наибо-
лее близкого человека,  возлагалась, по правилам дуэли,
защита чести и интересов своей стороны, вплоть до того,
что  наиболее завершенной и "классической" формой дуэли
считалась "четверная",  при которой после поединка  ос-
новных противников происходила встреча секундантов. Та-
ким образом, дуэльные обычаи и узы родства могли скорее
побудить  Рылеева к выступлению,  чем остановить его на
этом пути.                                             
   Подведем некоторые итоги.  Можно  приводить  данные,
компрометирующие Завалишина как мемуариста,  можно сом-
неваться в осведомленности Герцена, Измайлова или Сула-
кадзева, но нельзя не учитывать единодушия свидетельств
современников. Нельзя не учитывать и того, что никто из
современников  не  назвал в данной связи имени Рылеева.
Это тем более существенно, что, как мы видели, изучение
хранящейся  в  Пушкинском доме рукописи не дает никаких
данных для решительного вывода в  пользу  "ры-леевской"
версии.                                                
   Таким образом,  есть  веские  соображения  для того,
чтобы сомневаться в  принадлежности  стихотворения  "На
смерть К. П. Чернова" перу Рылеева. Необходимы дальней-
шие документальные разыскания, которые, возможно, окон-
чательно прольют свет на происхождение этого загадочно-
го и вместе с тем столь существенного для истории русс-
кой политической поэзии стихотворения.
                 
   1967

Аутсайдер пушкинской эпохи 
                            
   Лафатер в письме Н. М. Карамзину однажды сказал, что
друг и вообще другой необходим человеку для того, чтобы
"am kraftigsten existieren" ("сильнее существовать"). С
точки зрения карамзиниста, быть - это видеть свое отра-
жение;  как выразился молодой  Карамзин:  "наслаждаться
собой в сердце друга".  Эта формула полна двойным смыс-
лом: наслаждение есть самонаслаждение (а шире сказать -
бытие есть самобытие - бытие в себе самом).  Но для то-
го, чтобы это самобытие стало ощутимой реальностью, оно
должно быть экстраполировано в виде отражения в зеркале
другой личности,  то есть друг - это  инструмент  моего
самовыражения и самопознания (формула эта вызвала потом
гневную реплику  В.  Белинского,  назвавшего  подобного
"друга" ямой, куда "я" сваливаю помойку своей души).   
   В этом смысле переписка П. А. Вяземского вдвойне ха-
рактерна. Во-первых, это дружеская переписка. Таким об-
разом,  заранее  подбирается  набор родственных зеркал,
которые должны высветить в  личности  Вяземского  некие
общие грани.  Но друг - это зеркало, обладающее высокой
индивидуальностью, и в нем высвечивается то, что в дру-
гих  зеркалах не находит себе отражения.  Переписка Вя-
земского подхватывает эти  "отражения",  трансформирует
их и снова направляет в зеркало дружеского эпистолярия.
Таким образом создается система "зеркал в зеркалах",  а
набор  этих  систем  должен  воспроизвести  бесконечное
приближение к неповторимой индивидуальности самого  Вя-
земского.                                              
   Итак, глубинная  сущность реализуется в системе мно-
гочисленных вариантов. В этом смысле дружеская перепис-
ка Вяземского отмечена непрерывной игрой между повторя-
емостью и вариативностью отражений "зеркал в зеркалах".
Принцип этот впервые был заложен в переписке московских
масонов,  подхвачен Карамзиным и А. А. Петровым и пере-
дан через карамзинистов арзамасцам.  Но полнее всего он
воплотился в эпистолярном наследии Вяземского. При этом
эпистолярность сделалась как бы зеркалом самой личности
Вяземского, в той мере, в какой личность превратилась в
зеркало переписки ("зеркало в зеркалах").              
   Такой подход определял особую роль переписки в лите-
ратурном наследии Вяземского: разница между личным, ин-
тимно-адресованным текстом и текстом общественным,  об-
ращенным к аудитории - то  есть  к  определенной  массе
"чужих"  и  "других"  людей  - принципиально снималась.
Текст (всякий текст,  ибо иначе построенное объявлялось
вообще не текстом) - сообщение, адресованное к себе че-
рез другого и к другому через себя.  Эта  двойная  зер-
кальность  понятий  "я" и "он" и составляла своеобразие
текста карамзи-нистов.  Но по этой же модели  складыва-
лись  отношения между "я",  адресатом письма (другом) и
читателем.                                             
   В результате письмо карамзиниста - это  не  интимный
жанр, а литературное воплощение интимного жанра. Интим-
ные письма пропитываются литературностью,  а литератур-
ные - интимностью.  Но это не только не снимает разницы
между этими жанрами,  а, напротив, делает функционально
ощутимым их принципиальное различие.                   
   Особая сложность  отношения Вяземского к карамзиниз-
му,  отношения, соединявшего и лирическую связь и "нас-
мешку  горькую  обманутого  сына",  в значительной мере
бросала свое отражение на отношения Вяземского с Пушки-
ным.  Пушкин сразу и решительно порвал нити, тянувшиеся
к нему от поколения "отцов",  и лично и литературно  он
очень остро воспринимал ту "дружбу", которую сам он оп-
ределил как "покровительства позор".  В этом  смысле  в
пушкинской  модели  романтизма  был  еще один оттенок -
бегство от навязчивости авторитетов на простор  свободы
не только политической, но и творческой. ("Людей повсю-
ду видя, их слабый разум ненавидя, в пустыню скрыться я
хочу".)  "Пустыня" - это не только свобода политическая
и освобождение от деспотизма авторитетов, но и избавле-
ние  себя  от кривых зеркал и бесконечности самоотраже-
ний. Это как бы момент, когда карты сбрасывают со стола
и игра начинается с начала.                            
   У Генриха Гейне есть стихотворение, в котором на де-
ревенском празднике встречается танцующая пара, веселый
разговор между ними прерывается тем, что те, кто считал
друг друга чужими,  обнаруживают свое  слишком  хорошее
знакомство:  "он"  оказывается  переодетым  водяным,  а
"она" - прячущейся русалкой. Стихотворение оканчивается
тем,  что  демаскированная  пара вынуждена расстаться -
"они слишком хорошо знают друг друга" - не  могут  быть
"чужими",  потому что давние знакомцы,  и не могут быть
"своими", так как принадлежат к разным мирам. Отношения
Пушкина и Вяземского напоминали нечто похожее. Они были
слишком близки,  чтобы составлять друг для друга тайну,
и слишком отличны,  чтобы испытывать одинаковые сочувс-
твования и отталкивания.                               
   Вяземский так и остался карамзинистом, в разнообраз-
ных  новых мундирах,  но все с тем же мечом в руках,  а
Пушкин смотрел на карамзинистский  вариант  романтизма,
по  формуле Тютчева,  "как души смотрят с высоты на ими
брошенное тело". Именно чрезвычайная близость Пушкина и
Вяземского делала невозможным их единомыслие и разводи-
ла их по разным лагерям литературы.  Таков был  сложный
подтекст  "вражды-дружбы",  определявшей и эпистолярную
полемику,  и литературные разногласия Пушкина и Вяземс-
кого,  и  скрывавшееся  под этим одновременное взаимное
притяжение.                                            
   Вяземский продолжал попытки выразить  новые  литера-
турные  споры на языке эпохи баталий вокруг романтизма,
а Пушкин отбросил этот язык,  да и к баталиям подобного
рода потерял интерес.                                  
   Сложность ситуации  для  исследователя заключается в
том,  что борющиеся стороны пользуются словами и знаме-
нами,  наполненными еще смыслами 20-х гг.,  а между тем
основное значение,  так же как и разнообразные оттеноч-
ные  окраски,  уже  давно переменилось,  бойцы остались
старыми,  но они обменялись шпагами, как Гамлет с Лаэр-
том,  а  иногда  даже отбросили вообще шпаги и ухватили
другое, более грозное оружие. Пушкинское "примирение" с
действительностью оказалось шагом на пути к другим фор-
мам протеста, сближением с новым поколением. Хотя сбли-
жение это было оборвано неожиданной смертью поэта,  оно
осталось запечатленным в памяти и сочинениях  Белинско-
го.                                                    
   Вяземский же,  скинув  плащ  романтического бунтаря,
как-то вдруг совершенно естественно оказался в  мундире
николаевского   вельможи.   Сохранилось  противостояние
аристократии и демократии,  но переменилась их  общест-
венная роль:  аристократия израсходовала бунтарский па-
фос,  а демократия избавилась от привкуса сервильности.
Волны этой общественной бури разбрасывали в разные сто-
роны "челны" русской культуры.                         
   Поэзия Вяземского органически  вписывалась  в  эпоху
романтизма 20-х гг.,  но вписывалась очень своеобразным
способом.  Замешанный на карамзинизме русский романтизм
первой волны подозрительно легко превращался из ниспро-
вергателя штампов в создателя новых, но столь же предс-
казуемых штампованных формулировок.  Карамзинизм как бы
старился в самом своем детстве, и это создавало возмож-
ность  поэтики  отрицания  и  комического пародирования
штампов карамзинизма в пределах его собственной эстети-
ки.