Глубоко отлично понимание Мерзляковым  античности  и
от  решения  этого вопроса в творчестве Батюшкова.  Для
Батюшкова это был условный гармонический мир, созданный
воображением поэта,  - не царство вечных истин, но и не
мир действительности.  Поэтому, как ни различны были по
своей  природе  картины  древнего  мира в произведениях
классицистов и Батюшкова,  они имели одну общую  черту:
они не выдерживали сопоставления с реальным миром; вве-
дение в текст конкретных жизненных деталей разрушило бы
всю  стилевую  систему произведения.  Язык произведения
должен был быть выдержан в условной системе  "поэтичес-
кого" слога.                                           
   Позиция Мерзлякова  была  иной.  Литература древнего
мира воспринималась им как народная. В статье "Нечто об
эклоге"  он сочувственно отмечал,  что "вероятное",  по
его терминологии, состояние первобытного счастья "пока-
залось  тесным  для поэтов.  Они смешивали с ним иногда
грубость  
                       

   1 Мерзляков А.  Ф.  Рассуждение о российской словес-
ности  в нынешнем ее состоянии // Труды Об-ва любителей
рос. словесности. 1817. Ч. 1. С. 106.                  
   2 Декарт Р. Рассуждение о методе // Избр. произведе-
ния. М., 1950. С. 287.                                 

действительного". Однако реалистическое  представление
о  том,  что  каждодневная  жизненная практика является
достойным предметом поэтического воспроизведения,  было
Мерзлякову чуждо.  Обращение к античным поэтам давало в
этом смысле возможность героизировать "низкую", практи-
ческую жизнь.  Это определило особенность стиля перево-
дов Мерзлякова,  соединяющего славянизмы со словами бы-
тового, простонародного характера. 
                   
   Два рыбаря, старцы, вкушали дар тихия ночи          
   На хладной соломе, под кровом, из лоз соплетенным...
                                            
   С изношенным платьем котомки и ветхие шляпы         
   Висели на гвозде - вот всё их наследно именье,      
   Вот всё их богатство! - ни ложки, ни чаши домашней, 
   Нет даже собаки, надежного стража ночного (с. 130).
 
   Сочетания: "хладная" - "солома",  "собака" - "страж"
по традиционным представлениям XVIII  в.  стилистически
противоречили  друг другу.  В дальнейшем мы встречаем в
этом же  стихотворении:  "зыбкий  брег",  "зрел  снови-
денья", "времена все текут постоянной стопою" и т. п. -
с одной стороны,  и выражения типа "поужинав плохо, за-
рылся в солому, пригрелся, уснул я" - с другой.        
   Кроме того.  Мерзляков  вводит  в  переводы элементы
русской фольклорной стилистики. Так, в идиллии Феокрита
"Циклоп"  встречается стих:  "От горести вянет лице,  и
кудри не вьются!" Он вызвал характерное замечание  Гне-
дича:                                                  
   "Стих сей, незнакомый Феокриту, знаком каждому русс-
кому,  он из песни"2.  Интересно, что Гнедич, пародиро-
вавший  перевод  Мерзлякова,  сам  в  дальнейшем избрал
именно этот путь,  создавая идиллию "Рыбаки"3, написан-
ную тем же размером,  что и переводы Мерзлякова, и, мо-
жет быть, с учетом опыта последнего.                   
   Обратившись к русскому гекзаметру,  Мерзляков, вслед
за  Тредиаковским  и Радищевым,  истолковал этот размер
как дактило-хорей. Он широко разнообразит звучание сти-
ха, заменяя одну или несколько дактилических стоп - хо-
реическими. Приведем примеры: 
                         
   Дактиль:
                                            
   Руки о весла протерты,  и мышцы в  трудах  ослабели.

Первая стопа хореическая: 
                             
   Сколь великие пали герои мечами аргивян.
 
Вторая стопа хореическая:    
                                    
   Мыслью какой  подвигнута  дщерь  всемогущего   бога.

Третья стопа хореическая:
            

    Эклоги Публия Виргилия Марона. М., 1807. С. X.    
   2 Гнедич Н. И. Стихотворения. Л., 1956. С. 99.      
   3 См.  в ст.:  Кукулевич А. М. Русская идиллия Н. И.
Гнедича "Рыбаки" // Учен.  зап.  Ленингр.  гос.  ун-та.
1939. № 46. Филол. серия. Вып. 3.                      

Тако вещая,  из врат блистательный Гектор исходит.
 
Четвертая стопа хореическая:
                              
   Пусть он  бесстрашен и пусть ненасытим в сече кровавой. 
                                                  
   Иногда заменяются две  стопы.  Мерзляков,  наряду  с
гекзаметром, обращается к белому пятистопному и шестис-
топному амфибрахию,  также с заменой отдельных стоп хо-
реем.                                                  
   Особенно интересны опыты Мерзлякова в так называемом
"сафическом" размере. В своих "народных песнях" Мерзля-
ков  еще очень робко пробует разнообразить традиционный
силлабо-тонический стих тоникой, и стихи типа:         
   "Я не думала ни о чем в свете тужить..." были исклю-
чением.  Именно в работе над переводами из Сафо Мерзля-
ков приходит к отказу от силлабо-тоники,  к тому  тони-
ческому размеру, который был охарактеризован Востоковым
как присущий русской песне.  Понятие "стопы" было заме-
нено Востоковым "прозодическим периодом". В основе раз-
мера - ударения,  "коих число не изменяется".  Перевод
из  Сафо был впервые опубликован в 1826г.,   и Мерзля-
ков, видимо, учитывал рассуждения Востокова, сознатель-
но сближая античную поэзию с системой,  осознаваемой им
как русская, народно-поэтическая:
                      
   Низлетала ты - многодарная                          
   И, склоня ко мне свой бессмертный взор,             
   Вопрошала так, с нежной ласкою:                     
   "Что с тобою, друг? что сгрустилася?"                 
              
   Интонационное приближение к русской  народной  песне
поддерживалось и подбором лексики и фразеологии:  "кра-
совитые воробушки",  "не круши мои дух", "ударяючи кры-
лами",  "что сгрустилася". Такой стих, как: "Отыми, от-
вей тягость страшную", звучит почти по-кольцовски.     
   Переводы из античных поэтов - самое ценное  в  твор-
ческом наследии Мерзлякова этого периода. Они были свя-
заны с поисками решения одной из основных проблем лите-
ратуры 1820-х гг. - создания народного и монументально-
го искусства. Однако в позиции Мерзлякова этих лет была
и слабая сторона. Стремление воспроизвести подлинную, а
не условно-героическую  античность  представляло  собой
значительный шаг вперед,  знаменовало интерес художника
к реальной истории и  в  какой-то  мере  подготавливало
вызревание принципов реализма. Но это же самое приводи-
ло к ослаблению непосредственного политического  пафоса
стихотворений, ослабляло связь их  
          

   1 Востоков  А.  Опыт о русском стихосложении.  СПб.,
1817. С. 95. 

                     
с романтической поэзией русского освободительного  дви-
жения этих лет.  Если стихотворения молодого Мерзлякова
(равно как и Гнедича) входили  в  общий  поток  русской
гражданской лирики,  то его переводы и подражания, хотя
и могли быть, так же как и перевод "Илиады", истолкова-
ны в свободолюбивом духе,  нуждались, однако, для этого
в специальной интерпретации,  бесспорно,  лишь частично
соответствовавшей авторскому замыслу. Мерзляков не при-
нял позицию романтического индивидуализма,  как ранее -
поэзию последователей Карамзина. В борьбе с ними он об-
ращался к традиции литературы XVIII в.                 
   Эта традиция тяготела над Мерзляковым и,  по выраже-
нию Белинского,  "часто сбивала его с толку"1. Особенно
это проявилось в переводе  "Освобожденного  Иерусалима"
Тассо. Мерзляков дорожил этим трудом, который был начат
задолго до Отечественной войны 1812 г.,  но увидел свет
лишь  в  1828  г.  Замысел перевода возник в обстановке
борьбы с легкой поэзией карамзинистов и нараставшего  к
середине десятых годов интереса к эпическим жанрам. Од-
нако художественное решение проблемы перевода,  избран-
ное Мерзляковым,  было архаично не только к моменту вы-
хода поэмы, но и значительно ранее.                    
   Интерес Мерзлякова к эпическим жанрам,  конечно,  не
дает основания для причисления его к шишковистам. Линг-
вистические теории и литературная позиция главы  "Бесе-
ды..." не встречали с его стороны сочувствия. Характер-
но,  что Мерзляков полемически подчеркивал в воззрениях
Шишкова именно дилетантизм,  то есть черту,  общую всем
дворянским писателям,  и  в  качестве  противоположного
примера выдвигал Ломоносова,  поэта-разночинца и учено-
го.  В 1812 г.  Мерзляков писал:  "...часто погрешают и
некоторые  страстные  любители  языка славянского.  Что
встречаем в их сочинениях?  Слова обветшалые славянские
вместе  с  простыми  и общенародными и притом в образах
чужестранных или сряду старый язык славянский, от кото-
рого  мы  уже отвыкли.  Возьмите оды и похвальные слова
Ломоносова и сравните их с некоторыми нынешними стихот-
ворными славяно-российскими сочинениями. - Читая перво-
го,  я не могу остановиться ни на одном слове: все мои,
все родные,  все кстати,  все прекрасны;  читая других,
останавливаюсь на каждом слове,  как на чужом... Поздно
уже  заставлять нас писать языком славянским,  осталось
искусно им пользоваться.  Вот особливое достоинство Ло-
моносова"2.                                            
   Не примыкая  к шишковистам,  Мерзляков в еще большей
степени был и всегда оставался чуждым карамзинско-арза-
масскому лагерю. В этом отношении особенно показательна
история его взаимоотношений с Жуковским.               
   Мерзляков и Жуковский познакомились во время  форми-
рования  дружеского  кружка  Андрея  Тургенева и долгое
время находились в близких товарищеских  отношениях.  В
1800-х  гг.  для  московской  читающей публики имена их
стояли рядом.  Попав в 1807 г. в окружение шишковистов,
Жихарев  
                       

   1 Белинский В. Г. Поли. собр. соч. Т. 3. С. 47.     
   2 Мерзляков А.  Ф.  Рассуждения о российской словес-
ности в нынешнем ее состоянии.                         
   С. 72.                                              

изумлялся тому,  что "почти все эти господа здешние ли-
тераторы ничего не читали из сочинений Мерздякова и Жу-
ковского"'. Однако личная дружба не препятствовала дли-
тельной полемике,  которая в конечном итоге  привела  к
взаимному  охлаждению.  Характерные для Жуковского при-
верженность к карамзинским литературным принципам,  фи-
лософский  и эстетический субъективизм,  мистицизм были
для Мерзлякова неприемлемы. Начало полемики относится к
1800  г.,  то есть ко времени политического и художест-
венного самоопределения  ведущей  группы  тургеневского
кружка.                                                
   В 1800 г.  в первой книжке "Утренней зари" Жуковский
опубликовал отрывок "К надежде".  Сам по себе  он  мало
значителен и не давал основания для дискуссии.  Положе-
ния,  против которых выступает  Мерзляков,  в  печатном
тексте отсутствуют и, видимо, почерпнуты из устных спо-
ров. Из письма Мерзлякова Жуковскому от 8 сентября 1800
г.  явствует, что надежда противопоставлялась Жуковским
разуму,  а философов,  ищущих истину,  он  презрительно
именовал "педантами" и "головоломами".  Мерзляков встал
на защиту прав разума и просветительской философии.  Он
писал:  "Я  хочу из всего вывести то,  чтоб ты не ругал
головоломов-философов  чтобы ты знал,  что мы неп-
ременно должны иметь верный компас - разум,  просвещен-
ный (еще-таки скажу) этими головоломами,  ищущими исти-
ны,  а  не  педантами..."2 А в двадцатых числах декабря
1800 г.  Мерзляков и Тургенев в споре с Жуковским дока-
зывали гибельность влияния Карамзина на русскую литера-
туру.                                                  
   Полемика ярко разгоралась на  заседаниях  Дружеского
литературного общества. Так, например, когда 24 февраля
1801 г. Жуковский произнес на заседании общества речь о
дружбе,  построенную на цитатах из Карамзина и опровер-
гавшую принцип собственной пользы  как  основу  морали.
Мерзляков  выступил 1 марта того же года со специальной
защитой этого,  характерного для материалистической фи-
лософии XVIII в.  тезиса: "Польза - тот магнит, который
собрал с концов мира рассеянное  человечество"3.  Перед
нами  -  характерное противоречие:  там,  где Мерзляков
стремится теоретически оформить свое бунтарское неприя-
тие  действительности,  он обращается к Шиллеру - ради-
щевское соединение материализма и  революционности  ему
не  по плечу.  В борьбе же с карамзинизмом,  отрицанием
общественного служения,  художественным  субъективизмом
он обращается к аргументам из арсенала материалистичес-
кой философии XVIII в. Позиции Мерзлякова и Андрея Тур-
генева в решении философских вопросов расходились: пер-
вый испытывал более  сильное  влияние  просветительской
философии XVIII в.  Однако разделяемая Жуковским карам-
зинская проповедь общественной пассивности была  одина-
ково неприемлема ни для того, ни для другого.          
   В дальнейшем Мерзляков,  разночинец-профессор, автор
опытов в народном духе и  ученых  переводов,  противник
салонной поэзии и унылых элегий, все более расходился с
Жуковским. Позже разыгрался известный эпизод с "Письмом
из Сибири" - резким осуждением баллад, с которым высту-
пил                                                    
   

 Жихарен С.  П. Записки современника. М.; Л., 1955.
С. 438.                                                
   2 Русская старина. 1904. № 5. С. 448-449.           
   3 Архив Тургеневых. Ед. хр. 618. Л. 53 об.          

Мерзляков в присутствии Жуковского на заседании Общест-
ва любителей российской словесности.                   
   Вместе с тем, выступая против карамзинской традиции.
Мерзляков не был последователен и сам в своем творчест-
ве испытывал ее воздействие. Особенно это влияние проя-
вилось в романсах.  Некоторые из  них,  как,  например,
"Велизарий", пользовались широкой популярностью, однако
в целом они мало  оригинальны  в  своей  художественной
системе  и укладываются в рамки периферийной поэзии ка-
рамзинского  направления.  Так,  например,   достаточно
сравнить  романс  Мерзлякова "Меня любила ты,  я жизнью
веселился..." и "Песню" Жуковского ("Когда я был любим,
в восторгах, в наслажденье..."), чтобы разительная бли-
зость обоих стихотворений - стилистическая и текстуаль-
ная  -  навела  на  мысль  не только об общем оригинале
(стихотворения, видимо, являются переводами с французс-
кого),  но и о творческом соревновании между двумя поэ-
тами.                                                  
   Период после 1812 г.  - время заката поэтической из-
вестности Мерзлякова. Свободолюбие его слабело. Уступая
давлению университетского начальства,  он  стал  писать
торжественные оды,  над которыми сам прежде смеялся. По
поводу оды Мерзлякова на  Пултусское  сражение  Жихарев
писал:                                                 
   "Чему посмеешься,  тому и поработаешь: вот наш Алек-
сей Федорович наконец облепился".  И  добавлял:  "Готов
держать заклад,  что эта ода написана им по заказу, по-
тому что от первого стиха:  "Исполнилась,  о весть зла-
тая!" и до последнего, один только набор слов".       
   Ослабление свободолюбия   причудливо   сочеталось  в
творчестве Мерзлякова с глубокой ненавистью к паразити-
ческому  барству.  Вместо гражданственной героики в его
поэзии теперь выдвигается тема труда,  "святая работа",
как  говорит он в идиллии "Рыбаки".  Если прежде связью
вселенной был свободолюбивый энтузиазм славы  и  братс-
тва,  то  теперь  Мерзляков  пишет космическую апологию
труда. В стихотворении "Труд" созидающий труд скрепляет
вселенную, его голос движет стихиями:  
                
   От ветров четырех четыре трубны гласа               
    Беседуют с тобой, о смертный царь земли!           
    Се! лето, и весна, и осень златовласа,             
   И грозная зима тебе рекут: внемли! (263)         
            
   Стихотворение содержит  характерное противоречие по-
литически незрелой антидворянской мысли тех лет.  В нем
наряду  с вполне благонамеренным прославлением царя на-
ходим гневное обличение праздности и тунеядства, сопро-
вождаемое  многозначительным  намеком  на  то,  что дом
"дряхлой знати" построен на вулкане: 
                  
   Чертоги праздности возносятся блестящи              
   На пепле пламенем чреватыя горы,                    
   Являются сады и рощи говорящи,                      
   Веселии и забав приветные шатры;                    
   И звуки сладких лир, и песни обольщенья...          
    

   Жихарев С. П. Записки современника. С. 312-313.     

                         
                                                       
   Обман! - То всё скорбен, недугов облаченья,         
   Без тела тени лишь одне,                            
   Мрак в свете, бури в тишине!                        
                        
   Там образ видится обилья недвижимый;                
   Там, мертвый предков блеск разбрасывая, знать       
   На персях лести пьет сон дряхлости томимый;         
   Самонадеянье там крадет дни, как тать... (с. 267)   
   
   Этой картине  противопоставлен "труд честный" "ратая
семьи".  Стихотворение это вызвало сочувственный  отзыв
заключенного  в крепости Кюхельбекера.  Отметив,  что в
нем много тяжелых стихов, он увидел "также и такие, ко-
торые служат сильным доказательством, что ему точно бы-
ло знакомо вдохновенье".                              
   Таким образом, развитие поэтического дарования Мерз-
лякова  с известными оговорками может быть разделено на
следующие периоды:  ранняя поэзия (до 1799 г.), далее -
цикл  гражданственных  стихотворений  (1799- 1802 гг.),
затем - период создания основных песен (1803-1807  гг.)
и,  наконец, - время работы над переводами из греческих
и латинских поэтов (начиная с 1807 г.).  Потом наступил
упадок.  Мерзляков  отставал  от запросов времени.  Это
становилось особенно заметным по мере формирования  но-
вого  передового литературного лагеря - декабристского.
В 1824 г. Вяземский писал, сообщая А. Тургеневу о пись-
ме  Мерзлякова,  "в  коем  обнажается его добрая душа":
"Жаль,  что он одурел в университетской духоте"2. Почти
одновременно  Кюхельбекер  писал:  "Мерзляков - некогда
довольно счастливый лирик, изрядный переводчик древних,
знаток языков русского и славянского, но отставший
по крайней мере на 20 лет от общего хода ума человечес-
кого..."3                                              
   Двадцатые годы были тяжелым для Мерзлякова временем.
В дворянском обществе он был чужим.  В  этом  отношении
любопытен не лишенный черт автобиографизма образ Тассо,
созданный Мерзляковым в предисловии к  переводу  "Осво-
божденного Иерусалима". Тассо Мерзлякова - это не гени-
альный безумец Батюшкова,  а поэт-труженик,  бьющийся в
материальной   нужде:  "Робкое,  стеснительное  ремесло
придворного противно было врожденной гордости  его  ха-
рактера".                                              
   Последние годы жизни Мерзляков провел в бедности. Он
с горечью писал Жуковскому,  прося заступничества и де-
нежной  помощи:  "Право,  брат,  старею и слабею в здо-
ровье,  уже не работается так, как прежде, и, кроме то-
го,  отягчен многими должностями по университету: время
у меня все отнято или должностью,  или частными лекция-
ми,  без которых нашему брату - бедняку обойтись немож-
но; а дети растут и требуют воспитания. - Кто после ме-
ня  издать  может мои работы и будут ли они полезны для
них, ничего не  
                   

   1 Кюхельбекер В.  К.  Путешествие.  Дневник. Статьи.
Л., 1979. С. 231.                                      
   2 Остафьевский архив кн.  Вяземских.:  В 5 т.  СПб.,
1899-1913.  Т. 3. С. 13. Ср. письмо А. Бестужеву (Русс-
кая старина. 1888. № 11. С. 330-331).                  
   3 Кюхельбекер В. К. Путешествие. Дневник. Статьи. С.
498.                                                   

имеющих". Мерзлякова  тяготило  сознание  невозможности
собрать и напечатать свои сочинения. Рукописный том его
стихотворений,  подготовленный автором к печати,  зате-
рялся бесследно,  а литературно-критические  статьи  до
сих пор не собраны, хотя подобное издание было бы весь-
ма полезным.                                           
   Казалось, время литературной славы Мерзлякова прошло
безвозвратно,  когда появление в 1830 г. - в год смерти
поэта - тонкой книжки "Песен и романсов" снова привлек-
ло  к  нему внимание критики.  Автор "Обозрения русской
словесности в 1830 году" в альманахе  "Денница"  писал:
"Как поэт он замечателен своими лирическими стихотворе-
ниями, особенно русскими песнями, в коих он первый умел
быть народным,  как Крылов в своих баснях"'. В таком же
духе писал и Надеждин.  Похвальный характер этих оценок
станет понятен,  если вспомнить, что именно в 1830 г. в
критике шли ожесточенные бои вокруг проблемы  народнос-
ти, - бои, подготовившие появление "Литературных мечта-
ний" Белинского. Многочисленные высказывания Белинского
о Мерзлякове-поэте могут быть правильно осмыслены толь-
ко в связи с его пониманием проблемы народности. Сказав
в  статье  "О жизни и сочинениях Кольцова" (1846),  что
новый демократический этап развития литературы  требует
нового писателя - сына народа "в таком смысле,  в каком
и сам Пушкин не был и не мог быть  русским  человеком",
Белинский  подчеркнул ограниченность народности Мерзля-
кова,  который, по его словам, "только удачно подражает
народным  мелодиям".  Но и здесь критик тотчас оговари-
вался,  что его мнение "о песнях Мерзлякова клонится не
к унижению его таланта, весьма замечательного"2.       
   Русская критика  неоднократно  обращалась  к  песням
Мерзлякова. Такого внимания не привлекала его гражданс-
кая поэзия.  Между тем для своего времени она была при-
мечательным литературным явлением.                     
   Творчество Мерзлякова в своих истоках было связано с
первыми  попытками критики карамзинизма как ненародного
направления в искусстве и откликнулось на  заключитель-
ные этапы этой полемики. Это не случайно: Мерзляков был
поэтом,  чей творческий путь, как и у Востокова, Гнеди-
ча,  Крылова  и  ряда менее значительных поэтов,  шел в
ином направлении,  чем господствующие течения современ-
ной  им  дворянской поэзии.  Испытывая ее влияние и,  в
свою очередь,  влияя на нее,  творчество  Мерзлякова  в
лучшей  его  части предсказывало демократический период
литературы, в частности - поэзию Кольцова. 
            
                                           1958   
                    

   1 Денница: Альманах на 1831 год / Изд. М. Максимови-
ча. М., С. XI-XII.                                     
   2 Белинский В. Г. Полн. собр. соч. Т. 9. С. 531-532.

 

Памяти
Марка Константиновича
Азадовского
                                         
   Сатира Воейкова 
 "Дом сумасшедших"
                   
   Личность Александра Федоровича Воейкова,  так же как
его творчество,  никогда не была предметом пристального
монографического исследования, хотя многочисленные упо-
минания  его  имени  встречаются почти во всех работах,
посвященных литературе и журналистике начала XIX в. Од-
нако,  если  выбрать  из  всех источников все достойное
внимания,  что мы знаем о Воейкове, перед нами окажется
рассыпающийся набор мнений,  а не единый,  органический
образ: тираноборец в речах Дружеского литературного об-
щества,  мелкий  домашний  тиран и доносчик на кафедре,
каким он предстает в материалах, связанных с биографией
В. Жуковского, и в освещении Н. Греча, партизан 1812г.,
арзамасец,  защитник М. Сперанского в обстановке всеоб-
щей к нему неприязни,  человек, вызывающий своим свобо-
домыслием устойчивые симпатии П. А. Вяземского, враг Ф.
Булгарина, Греча, О. Сенковского и журналист, похваляв-
шийся своей беспринципностью,  - таков далеко не полный
перечень "ликов" Воейкова,  который,  в первую очередь,
был мистификатором.  Не случайно он широко  прибегал  к
печатанью  собственных  произведений  под  вымышленными
именами (так, он выдумал якобы рано умершего поэта Ста-
линского,  под именем которого печатал свои стихотворе-
ния) или к использованию имен реальных, но уже скончав-
шихся литераторов,  которым приписывал плоды своей музы
(так было,  например, с А. Мещевским), создавая тем са-
мым  многочисленные трудности для будущих историков ли-
тературы. Мистификация, игра в жизни и литературе, сме-
на  масок доставляли ему,  видимо,  не лишенное цинизма
удовольствие. Это заставляет с особой осторожностью от-
носиться к свидетельствам современников,  которые часто
- лишь протокольные показания жертв мистификации.      
Добавочные трудности  связаны с тем,  что исследователь
Воейкова оказывается перед проблемами самого первичного
характера: не выявлен корпус текстов, подлежащих изуче-
нию в связи с данным  вопросом,  не  исследованы  самые
элементарные  текстологические задачи.  В этих условиях
представляется более оправданной не попытка синтетичес-
кой переоценки позиции и значения Воейкова,  а исследо-
вание частных, отчетливо выделенных проблем.           
   Предметом настоящей работы  мы  избрали  центральное
произведение Воейкова - "Дом сумасшедших".
             
   Текстология памятника  
                             
   Изучение произведения  начинается с установления на-
дежного текста.  Применительно к "Дому сумасшедших" за-
дача эта представляется весьма сложной. Памятник созда-
вался в течение многих лет, причем иногда текст перера-
батывался  коренным образом и создавался новый,  иногда
же писались отдельные строфы на злободневные темы,  ко-
торые  распространялись  изолированно,  без  каких-либо
указаний на место включения их в произведение.         
   "Дом сумасшедших" - произведение, к которому в прин-
ципе не применимо понятие окончательного текста. Предс-
тавляя собой цепь злободневных строф,  оно создается  с
расчетом на продолжение. Этим поддерживается постоянная
злободневность (с оттенком скандальности) текста, кото-
рая составляет непременное условие его живого читатель-
ского функционирования.                                
   Поэтому понятие "история текста" здесь - не  путь  к
некоторому  окончательному,  стабильному состоянию,  а,
скорее всего, может быть сопоставлено с обычным литера-
туроведческим значением "текста".  Под текстом в данном
случае приходится понимать не синхронно  организованное
состояние  произведения,  изменение которого приводит к
возникновению другого текста, а самое движение. Реконс-
трукция  истории  создания дает текст того "Дома сумас-
шедших" Воейкова,  который реально участвовал в русском
литературном процессе 1810-1830 гг.                    
   Однако на  пути  этой  реконструкции  возникает  ряд
трудностей:  не все этапы представлены автографами, не-
которые приходится восстанавливать по спискам.  Но вла-
дельцы списков, восходящих к той или иной ранней редак-
ции  текста,  подновляли их по более поздним вариантам,
выбирая из них, порой совершенно произвольно, отдельные
понравившиеся им строфы. Все это заставляет относитель-
но каждой строфы заново ставить вопрос о  ее  датировке
и,  следовательно, принадлежности к той или иной редак-
ции.                                                   
   По счастью,  острая актуальность характеристик, поэ-
тика конкретных намеков позволяют почти во всех случаях
датировать строфы достаточно точно.                    
Общая датировка  работы Воейкова над текстом сатиры оп-
ределяется надписью,  имеющейся  на  ряде  авторитетных
списков  и,  бесспорно,  восходящей к авторскому свиде-
тельству:  ""Дом сумасшедших" сочинен А.  Ф.  Воейковым
осенью  1814 года в тамбовской деревне Авдотьи Никола-
евны Арбениной;                                        
   продолжен в 1822,  1826,  1836,  1837 и 1838 годах в
Петербурге.  Этот список скопирован с собственноручного
списка сочинителя в 1837 году. Написанные им после того
куплеты и те,  которые он всегда хранил в тайне,  также
варьяции,  добавлены из оставшихся по смерти его  собс-
твенноручных же черновых бумаг"2.                      
   Итак, начало работы следует датировать 1814 г. Одна-
ко наиболее ранние тексты, которыми мы располагаем, от-
носятся к 1817 г. Это автограф РГБ (Ф. 233 Полторацко-
го.  П.  9.  Ед.  хр.  37) на бумаге с водяным  знаком
"1817".  Тот  же  водяной  знак и на восходящей к этому
тексту ранней копии П.  П. Свиньина (РНБ. Ф. 679 П. П.
Свиньина. № 133). Но автограф из собрания Полторацкого
содержит два текстовых пласта.  Если верхний  дает  нам
редакцию 1817 г., то нижний (сначала представлявший бе-
ловой автограф) - авторская копия более раннего текста.
Возможно,  предположительно его можно отнести к 1814 г.
Приведем этот текст:  
              

   1 Ср.  надпись на одном из ранних автографов  (РНБ):
"Сочинена в 1817 осенью 1814 года", что, видимо, следу-
ет истолковывать как указание на начало и конец  работы
над первой редакцией.  Истоки замысла, возможно, уходят
и в более раннее время.  Г.  В.  Ермакова-Битнер пишет:
"Первые черновые наброски "Дома сумасшедших", возможно,
относятся еще к началу 1810-х гг. 9 августа 1812 г. Ба-
тюшков  пишет  Дашкову:  "Я и сам на днях отправляюсь в
Москву.  Я увижу и Каченовского,  и  Мерзлякова,  и
весь Парнас,  весь сумасшедший дом кроме нашего милого,
доброго и любезного Василия  Львовича"".  И  заключает:
"Это письмо Батюшкова свидетельствует о том,  что уже в
1812г.,  по-видимому, существовали наброски поэмы Воей-
кова.  И Каченовский,  и Мерзляков попали в "Дом сумас-
шедших", в самый первый вариант, и Василий Львович Пуш-
кин  сначала  там находился,  но потом на его место был
помещен Хвостов" (Поэты-сатирики конца XVIII  -  начала
XIX в. Л., 1959. С. 673). К сожалению, исследовательни-
ца,  видимо, ошибочно истолковывает цитируемое ею пись-
мо: говорить на его основании о существовании какой-ли-
бо рукописи не приходится.  Во-первых, никаких упомина-
ний  о  такой  рукописи в переписке и других документах
окружения Воейкова не имеется (сам Воейков свидетельст-
вовал,  что Вяземский в 1815 г. в Дерпте был первым чи-
тателем его сатиры;  зачем Воейков стал бы долгие  годы
прятать произведение,  весь смысл которого заключался в
игре на скандальной актуальности  текста?).  Во-вторых,
перечень имен в письме Батюшкова не совпадает с сатирой
Воейкова: Мерзляков в ней упоминается, но не как житель
"желтого дома",  а включение имени В.  Л.  Пушкина, как
это видно из анализа текста,  вторично и, видимо, дати-
руется  1815 г.  До и после этого эпизода его устойчиво
заменял граф Хвостов.  Однако из этого письма  следует,
что  определение русского Парнаса как "сумасшедшего до-
ма" бытовало в литературном окружении Воейкова.  В 1807
г.  в "Послании моему старосте" Воейков сравнивал писа-
ние стихов с возможностью "в  сумасшедший  дом  в  жару
 не залететь".  Этот, видимо, принятый в дружеском
кругу образ стал зерном,  из которого вырос замысел са-
тиры.                                                  
   2 Цит.  по копии РГБ.  Ф. 53 (А. В. Висковатов). Ед.
хр.  6334. Л. 258-280. Аналогичная надпись имеется и на
ряде других списков,  например:  РНБ. Ф. 37 (Артемьев).
Ед. хр. 250.              

                             
I редакция. 1814-1817  
                                
   Други милые, терпенье,                              
    Расскажу вам чудный сон.                           
   Не игра воображенья,                                
   Не случайный призрак он.                            
   Нет - то мщенью предыдущий                          
   И страшащий с неба глас,                            
   К покаянию зовущий                                  
   И пророческий для нас.                              
                              
   Ввечеру, простившись с вами,                        
   В уголку сидел один                                 
    И Кутузова стихами                                 
    Я раскладывал камин,                               
   Подбавлял из Глинки сору,                           
    И твоих, о Мерзляков!                              
   Из "Амура" по сю пору                               
   Недочитанных стихов.                                
                               
   Дым от смеси этой едкой                             
   Нос мне сажей закоптил                              
   Но в награду крепко, крепко                         
    И приятно усыпил.                                  
   Снилось мне, что в Петрограде                       
    Чрез Обухов мост пешком                            
    Перешед, спешил к ограде                           
    И вступаю в желтый дом.                           
                            
   От любови сумасшедших                               
    В список бегло я взглянул                          
   И твоих проказ прошедших                            
    Длинный ряд воспомянул,                            
    О, Кокошкин! Долг романам                          
   И тобою заплачен;                                   
   Но, сказав "прости" обманам,                        
   Ты давно уж стал умен.                              
                             
   Ах! и я... Но сновиденье                            
    Прежде други расскажу:                           
   Во второе отделенье                                 
   Я тихохонько вхожу.                                 
   Тут - один желает трона,                            
   А другой - владеть луной,                           
   И портрет Наполеона                                 
   Намалеван, как живой.                                
                             
   Я поспешными шагами                                 
    Через залу перешел                                 
   И увидел над дверями                                
   Очень четко: "Сей отдел                             
Прозаистам и поэтам,                             
Журналистам, авторам;                            
   Не по чину, не по летам,                            
   Здесь места по нумерам".                            
                           
   Двери настежь Надзиратель                           
    Отворя, мне говорит:                               
   Нумер первый - ваш приятель,                        
Каченовский здесь сидит                          
   Букву Э на эшафоте                                  
    С торжеством и пеньем жжет,                        
   Ум его всегда в работе -                            
    По крюкам стихи поет,                                
                             
   То кавыки созерцает,                                
   То обнюхивает гниль,                                
   Духу роз предпочитает,                              
   То сметает с книжиц пыль                            
   И, в восторге восклицая,                            
 Набивает ею рот:                                  
   "Сор славянский, пыль родная!                       
   Слаще ты, чем мед и сот!"                          
                          
   Вот на розовой цепочке                              
    Спичка Шаликов в слезах                              
Разрумяненный, в веночке                         
   В яркопланжевых чулках.                             
   Прижимая веник страстно,                            
   Кличет Граций здешних мест                          
   И, мяуча сладострастно,                             
   Размазню без масла ест.                              
                             
   Нумер третий: на лежанке                            
   Истый Глинка восседит,                              
    Перед ним дух русский - в склянке                     
Нераскупорен стоит.                               
   Книга кормчая отверста                              
    И уста отворены,                                   
   Сложены десной два перста,                          
   Очи вверх устремлены:                               
                              
   "О, Расин! Откуда слава!                            
   Я тебя, дружок, поймал, -                           
   Из российского Стоглава                             
   Ты "Гафолию" украл.                                 
   Чувств возвышенных сиянье,                          
 Выражений красота                                 
   В "Андромахе" - подражанье                          
"Погребению кота"!"                              
                                                       
                                                       
 "Ты ль. Хвостов? - к нему вошедши,                 
 Вскликнул я. - Тебе ль здесь быть?              
   Ты дурак - не сумасшедший,                          
   Не с чего тебе сходить!" -                          
    В Буало я смысл добавил,                           
   Лафонтеня я убил,                                   
   Я Расиня обесславил, -                              
    Быстро он проговорил.                                
                              
   И читать мне начал оду.                             
   Я искусно улизнул                                   
   От мучителя, но в воду                              
   Прямо из огня юркнул.                               
    Здесь старик с лицом печальным                     
   Букв славянских красоту,                            
   Мажет золотом сусальным                             
   Пресловутую фиту,                                   
                                 
   И на мебели повсюду                                 
    Коронованное кси,                                  
    Староверских книжиц груду                          
   И в окладе ик и пси.                                
    Том в сафьян переплетенный                           
Тредьяковского стихов                            
   Я увидел изумленный                                 
   И узнал, что то Шишков.                             
                             
   Вот Сладковский восклицает:                         
   "Се, се Россы, се сам Петр!                         
   Се со всех сторон сияет                             
   Молния из тучных недр!                              
   И чрез Ворсклу при преправе                         
   Градов на суше творец                               
   С твердостью пошел ко славе                         
   И поэме сей конец".                                 
                                
   Вот - Жуковский в саван длинной                     
    Скутан, лапочки крестом,                           
   Ноги вытянув умильно,                               
   Дразнит черта языком,                               
    Видеть ведьму вображает                            
   И глазком ей подмигнет,                             
    И кадит, и отпевает,                               
   И трезвонит, и ревет.                             
                               
   Вот Кутузов: он зубами                              
   Бюст грызет Карамзина,                              
   Пена с уст течет ручьями,                           
   Кровью грудь обагрена.                              
   Но напрасно мрамор гложет -                         
    Только время тратит в том,                           
      Он вредить ему не может                                
    Ни зубами, ни пером.                                 
                               
   Но Станевич в отдаленьи,                            
   Увидав, что это я,                                  
   Возопил в остервененьи:                             
   "Мир! Потомство!                                    
    За меня Злому критику отметите,                     
Мой из бронзы вылив лик.                        
Монумент соорудите;                               
   Я заслугами велик!"                                  
                                 
-Как!  И ты бессмертьем льстишься?                    
  О червяк! Отец червей!  -                              
  Я сказал,  - и ты стремишься                           
 К славе из норы своей?                                
И тогда как свет не знает                            
Точно где, в каких местах                            
 Храбрый Игорь почивает,                               
Где Пожарского скрыт прах,                           
                               
   Где блистала Ниневия                                
   И роскошный Вавилон,                                
    Русь давно ль слывет Россия?                       
   Кем наш север заселен?                              
   "Двор читал мои творенья, -                         
   Молвил он, - и государь                             
   Должен в знак благоволенья..."                      
   - Стой, дружок. Наш добрый царь                         
                     
   Дел без нас имеет кучу:                             
   То мирит, смятенный мир,                            
   От царей отводит тучу;                              
   То дает соседям пир.                                
   То с вельможами хлопочет,                           
   То ссылает в ссылку зло,                            
   А тебя и знать не хочет,                            
   Посиди - тебе тепло.                                
                               
   Чудо! Под окном на ветке                            
   Крошка Батюшков висит                               
   В светлой, проволочной клетке;                      
   В баночку с водой глядит,                           
   И поет певец согласный:                             
   "Тих, спокоен сверху вид,                           
   Но спустись туда - ужасный                          
   Крокодил на дне лежит".                             
                            
   Вот Грузинцев, и в короне,                          
    И в сандалиях, как царь,                           
   Горд в мишурном он хитоне,                          
      Держит греческий букварь.                              
    "Верно Ваше сочиненье", -                            
Скромно задал я вопрос.                         
- Нет,  Софоклово творенье,-                        
Отвечал он, вздернув нос.                       
                     
   Я бежал без дальних споров.                         
- Вот еще, - сказали мне.                            
 Я взглянул: Максим Невзоров                       
 - - Углем пишет на стене: -                        
   "Если б так, как на Вольтера,                       
   Был на мой журнал расход,                           
   Пострадала б горько вера:                           
   Я вредней, чем Дидерот".                            
                            
   От досады и от смеху                                
   Утомлен, я вон спешил,                              
   Горькую прервав утеху,                              
    Но смотритель доложил:                             
   "Ради ль вы или не ради                             
   Но указ уж получен,                                 
   Вам отсель нельзя ни пяди                           
   И указ тотчас прочтен:                              
                             
- Тот Воейков, что Делиля                         
 Столь безбожно исказил,                        
    Истерзать хотел Эмиля                             
 И Виргилию грозил,                             
Должен  быть  как сумасбродный                
 В цепь посажен в желтый дом; -                 
      Темя все обрить сегодня                             
    И тереть почаще льдом".                           
                           
   Прочитав, я ужаснулся,                              
   Хлад по жилам пробежал,                             
   И, проснувшись, не очнулся                          
   И не верил сам, что спал.                           
   Други, вашего совету;                               
   Без него я не решусь:                               
   Не писать - не жить поэту,                          
   А писать начать - боюсь.                            
                            
   Верхний слой автографа из собрания Полторацкого, ко-
торый образует редакцию 1817 г.,  отличается  тем,  что
все  строфы  снабжены  номерами  (арабские цифры),  а в
текст внесены следующие изменения:
                     
   Други милые! Терпенье!                              
    Нет - но мщенью предыдущий                         
   И грядущий с неба глас,                             
   Я в углу сидел один                                 
                                                       
Я растапливал камин                                    
   Недоконченных стихов                                
   И в награду крепко, крепко                          
   Перешед, спешу к ограде                             
   Я тихонечко вхожу  }                                 
   Я чинехонько вхожу } (оба варианта не зачеркнуты)   
   Тут портрет Наполеона                               
   Прямо из огня нырнул                                
   И в окладе икс и пси.                               
                             
   К редакциям 1814-1817 гг.  следует отнести варианты,
извлекаемые из списков ИРЛИ,  РНБ,  РГБ,  РГАЛИ  и  ГИМ
(первая цифра обозначает номер строфы, вторая - стиха):

   1,4. Не паров скопленье он 
4,5. О, Каверин, долг романам
   Карамзин! О, долг романам
12,1. "Пушкин, ты? - к нему вошедши
 16,6. Тихо в гроб к себе зовет 
             
   В ряде  списков стихи 5-8 в строфе 19 и 1-4 в строфе
20 отсутствуют, зато после строфы 24 введены: 
         
   Слог мой сладок, как микстура                       
    Мысли громки без ума,                              
   Толстая моя фигура                                  
   Так приятна, как чума.                              
                              
   Строфа 16,  посвященная Жуковскому, видимо, в наибо-
лее раннем тексте 1814 г. отсутствовала и появилась при
одной из промежуточных переработок  (вернее  всего,  ее
следует связать с 1815-1816 гг. - арзамасскими пародия-
ми и полемикой вокруг баллады  "Людмила").  В  наиболее
ранних списках она, как правило, не встречается.       
   В списке РГАЛИ (Ф. 1346. On. 1. Ед. хр. 569) имеются
строфы,  которые могут быть отнесены лишь к промежуточ-
ным редакциям 1815-1816 гг.: 
                          
   Вот и  Герман,  весь в чернилах                     
Пишет план воздушный свой                        
   И толкует, как в горнилах                           
   Плавят золото с сурьмой.                            
    И тогда же в исступленьи                           
   Бросив свой мундир в камин,                         
    Он хохочет в восхищеньи                            
    И шагает как павлин                                
                               
   Но, узрев меня, несчастный                          
   Сделал два раза прыжок                              
   И запел он несогласно:                              
   "Гибельный, жестокий рок!                           
                                                       
      Так иду на поле славы,                                 
   Но в карманах пустота;                              
   О, гусары величавы!                                 
   Я их строев красота!"                              
                               
   Основания для   датировки  следующие:  Герман  Федор
(Фридрих) Иванович (1789-1852), сын известного геолога.
В 1815 (или 1816?) г.  после смерти отца, испытывая де-
нежные затруднения, оставил Горное ведомство. По свиде-
тельству  В.  Штейнгеля,  "когда генерал Эссен назначен
был военным губернатором в Оренбург, он взял его в адъ-
ютанты. По этому случаю Герман вступил в военную службу
и вскоре переведен был в лейб-гвардии гусарский полк"'.
Вступление Германа в гусары датируется 1817 г. Следова-
тельно, время создания строф - между 1815-1817 гг. Дру-
гих  свидетельств  о  знакомстве Воейкова с Германом не
имеется.                                               
   Второй этап создания текста - редакция 1818-1822 гг.
-  реконструируется нами на основании вычленения из бо-
лее поздних списков строф,  бесспорно датируемых  этими
годами. 
                                               
   II редакция. 1818-1822 
  1                           
   Други милые! Терпенье!                              
   Расскажу вам чудный сон.                            
    Не игра воображенья,                               
   Не случайный призрак он.                            
   Нет - но мщенью предыдущий                          
    И грозящий с неба глас                             
   К покаянию зовущий                                  
    И пророческий для нас                                
     2                         
   Ввечеру, простившись с вами,                        
   Я в углу сидел один                                 
   И Кутузова стихами                                  
   Я растапливал камин,                                
   Подбавлял из Глинки copy                            
   И твоих, о Мерзляков!                               
              

   1 Колесников В.  П.  Записки несчастного, содержащие
путешествие в Сибирь по канату / Примеч.  В. Штейнгеля.
СПб., 1914. С. 33. Ф. И. Герман - личность мало извест-
ная.  По свидетельству Вигеля, отличался необыкновенным
умом,  а декабрист Штейнгель говорит о благородстве его
характера.  В "Северной пчеле" (1852. 8 июля. № 151. С.
602. Стб. 1) в некрологе читаем: "Ф. И. Герман был ода-
рен острым умом,  необыкновенно  счастливой  памятью  и
ревностно занимался литературой. Нам обещаны отрывки из
его сочинений". В 1823 г. по доносу был переведен в ар-
мию, что, вероятно, следует связать с общей волной реп-
рессий, задевших и оренбургский кружок.                

Из "Амура" по ею пору                          
Недоконченных стихов.                           
3                           
   Дым от смеси этой едкой                             
   Нос мне сажей закоптил                              
   И в награду крепко, крепко                          
   И приятно усыпил.                                   
   Снилось мне, что в Петрограде                       
    Чрез Обухов мост пешком                            
    Перешед, спешу к ограде                            
   И вступаю в желтый дом.                           
 4                            
   От любови сумасшедших                               
   В список бегло я взглянул                           
    И твоих  проказ прошедших                            
Длинный список вспомянул,                         
     Карамзин, Тит Ливии русский,                           
   Ты, как Шаликов, стонал,                            
   Щеголял, как шут французский.                       
   Ах, кто молод не бывал?                              
  5                         
   Я и сам... но сновиденье                            
   Прежде, други, расскажу.                            
    Во второе отделенье                                
   Бешеных глупцов вхожу.                              
 "Берегитесь, здесь Наглицкой!                       
   Нас вожатый упредил, -                              
    Он укусит вас, не близко!.."                       
   Я с боязнью отступил.                             
    6                          
   Пред безумцем на амвоне                             
Кавалерских связка лент,                         
   Просьбица о пенсионе,                               
   Святцы, список всех аренд,                          
    Дач, лесов, земель казенных                        
   И записка о долгах,                                 
   В размышленьях столь духовных                       
Изливал он яд  в  словах:                        
                7                                   
   "Горе! Добрый царь на троне,                        
   Вер терпимость, пыток нет!..                        
   Ах, зачем не при Нероне                             
    Я рожден  на  белый свет!                            
  Благотворный бы составил                           
      Инквизиции проект,                                     
В масле бы варить заставил                       
Философов разных сект.                           
 8                         
   Заподжарив, так и съел бы                           
   И родного я отца.                                   
   Что ми дасте? Я поддел бы                           
   Вам небесного творца.                              
    Я за деньги - христианин,                          
    Я за орден - мартинист,                            
   Я за землю - мусульманин,                           
    За аренду - атеист!"                                 
   9                            
   Други, признаюсь, из кельи,                         
   Уши я зажав, бежал...                               
   Рядом с ней на новосельи                            
   Злунич бегло бормотал:                              
   "Вижу бесов пред собою,                             
   От ученья сгибнул свет,                             
   Этой тьме Невтон виною                              
    И безбожник Боссюэт.                              
   10                                                  
   Полный бешеной отваги                               
Доморощенный Омар                                
   Книги драл, бросал тетради                          
   В печку на пылавший жар.                            
   Но кто сей скелет исчахший                          
    Из чулана кажет нос? -                               
   То за  глупость пострадавший                        
Ханжецов...  Чу,  вздор понес!                   

   1Вариант: "При себе бы сечь заставил                 
Философов разных сект".                          
   2Вариант: "Я, как дьявол, ненавижу                   
   Бога, ближних и царя;                               
   Зло им сделать - сплю и вижу.                       
   В честь Христова алтаря!"                           
   3Вариант: "Локк запутал ум наш в сети,               
   Геллерт сердце обольстил,                           
    Кантом бредят даже дети,                           
   Дженнер нравы развратил!"                           
   Вариант: "Локк запутал ум наш в сети,               
   Галлер сердце обольстил,                            
   Кантом бредят даже дети                             
    Дрекслер нравы развратил!"                         
                                                       
11               
   "Хочешь мельницу построить,                         
   Пушку слить, палаты скласть,                        
   Силу пороха удвоить,                                
   От громов храм божий спасть,                        
   Справить сломанную ногу,                            
   С глаз слепого бельмы снять,                        
   Не учась, молися богу                               
   И пошлет он благодать.                              
   12                         
   К смирненькой своей овечке                          
   Принесет чертеж, размер,                            
   Пробу пороха в мешечке,                             
   Благодати я пример!                                 
   Хоть без книжного ученья                            
   И псалтырь одну читал,                              
   Я директор просвещенья                              
   И с звездою генерал"                                
   13                              
   Слыша речь сего невежды                             
Сумасброда я жалел                               
   И малейшия надежды                                  
   К излеченью не имел.                                
   Наш Пустелин недалеко                               
   Там в чулане заседал                                
    И, горе воздевши око,                              
   Исповедь свою читал:                                
   14                               
   "Как, меня лишать свободы                           
   И сажать в безумный дом?                            
    Я подлец уж от природы,                            
   Сорок лет хожу глупцом                              
    И Наглицкий вечно мною,                            
   Как тряпицей черной, трет,                          
   Как кривою кочергою                                 
   Загребает или бьет!"                                
   15                                 
   Я дрожащими шагами                                  
   Через залу перешел                                  
   И увидел над дверями                                
    Очень четко: "Сей отдел                               
       

   1 Вариант: "Видишь, грамоте не знаю,                
   Не учился, не читал,                                
   А россиян просвещаю                                 
    И с звездою генерал".                              

      Прозаистам и поэтам,                                   
   Журналистам, авторам,                               
   Не по чину, не по летам                             
    Здесь места - по нумерам".                           
   16                                                  
   Двери настежь надзиратель                           
 Отворя, мне говорит:                              
   "Нумер первый, ваш приятель                         
Каченовскии здесь сидит,                         
   Букву Э на эшафоте                                  
    С торжеством и лики жжет;                            
   Ум его всегда в работе:                             
   По крюкам стихи поет;                               
   17                                                  
   То кавыки созерцает,                                
   То, обнюхивая гниль,                                
    Духу роз предпочитает;                             
   То сметает с книжек пыль                            
    И, в восторге восклицая,                           
   Набивает ею рот:                                    
   "Сор славянский!  Пыль родная!                       
Слаще ты,  чем мед и сот!"                       
   18                                                  
   Вот на розовой цепочке                              
   Спичка Шаликов, в слезах,                           
Разрумяненный, в веночке,                        
    В ярко-планшевых чулках.                             
Прижимая веник страстно,                         
    Ищет граций здешних мест                           
    И, мяуча сладострастно,                            
    Размазню без масла ест.                            
   19                                                  
   Нумер третий: на лежанке                            
   Истый Глинка восседит;                              
   Перед ним дух русский в склянке                     
Неоткупорен стоит,                               
   Книга кормчая отверста                              
    И уста отворены,                                   
   Сложены десной два перста,                          
   Очи вверх устремлены.                               
   20                                                  
   "О Расин! Откуда слава?                             
   Я тебя, дружка, поймал:                             
      Из российского Стоглава                                
   Ты "Гофолию" украл1.                                
   Чувств возвышенных сиянье,                          
Выражений красота,                               
   В "Андромахе" - подражанье                          
"Погребению кота""                                
   21                                                  
   "Ты ль. Хвостов? - к нему вошедши,                  
   Вскликнул я. - Тебе ль здесь быть?                  
   Ты дурак, не сумасшедший,                           
   Не с чего тебе сходить!" -                          
   В Буало я смысл добавил,                            
   Лафонтена я убил,                                   
   А Расина переправил! -                              
    Быстро он проговорил                               
   22                                                  
   И читать мне начал оду...                           
    Я искусно ускользнул                               
    От мучителя; но в воду                             
    Прямо из огня юркнул.                              
   Здесь старик с лицом печальным -                    
   Букв славянских красоту -                           
   Мажет золотом сусальным                             
   Пресловутую фиту.                                   
   23                                                  
   И на мебели повсюду                                 
   Коронованное кси,                                   
   Староверских книжек груду                           
    И в окладе ик и пси2.                                
    Том, в сафьян переплетенный                           
Тредьяковского стихов                            
   Я увидел изумленный -                               
   И узнал, что то Шишков.                             
   24                                                  
   Вот Сладковский, восклицает:                        
   "Се, се Россы! Се сам Петр!                         
   Се со всех сторон зияет                             
   Молния из тучных недр!                              
   И чрез Ворсклу при преправе,                        
   Градов на суше творец                               
   С драгостью пошел ко славе,                         
   А поэме сей - конец!"                               
   1 Вариант: ""Федру" ты свою украл".                 
   2 Вариант: "И в окладе юс и пси".                   
                                                       
25         
   Вот Жуковский! В саван длинный                      
Скутан, лапочки крестом,                          
   Ноги вытянувши чинно,                               
   Дразнит черта языком,                               
   Видеть ведьму вображает:                            
   То глазком ей подмигнет,                            
   То кадит и отпевает,                                
   И трезвонит, и ревет.                               
   26                                                  
   Вот Кутузов! - Он зубами                            
    Бюст грызет Карамзина;                               
   Пена с уст течет ручьями,                           
   Кровью грудь обагрена!                              
   Но напрасно мрамор гложет,                          
    Только время тратит в том,                         
   Он вредить ему не может                             
   Ни зубами, ни пером!                                
   27                                                  
   Но Станевич в отдаленьи                             
    Усмотрев, что это я,                               
   Возопил в остервененьи:                             
   "Мир! Потомство! За меня                             
   Злому критику отметите,                            
Мой из бронзы вылив лик,                          
Монумент соорудите:                               
   Я велик, велик, велик!"                             
   28                                                  
   Чудо! - Под окном на ветке                          
   Крошка Батюшков висит                               
   В светлой проволочной клетке,                       
    В баночку с водой глядит                           
    И поет он сладкогласно:                            
   "Тих, спокоен сверху вид,                           
   Но спустись на дно - ужасный                        
   Крокодил на нем лежит".                             
   29                                                  
   Вот наш Греч:  рукой нескромной                     
Целых  полгода  без сна,                         
    Из тетрадищи огромной                                
   Моряка Головнина                                    
   Он страницы выдирает                                
    И - отъявленный нахал -                            
       В уголку иглой вшивает                                 
    Их в недельный свой журнал.                        
   30                                                  
   Вот Измайлов, автор басен,                           
 Рассуждений, эпиграмм.                             
   Он пищит мне: "Я согласен,                          
    Я писатель не для дам.                             
   Мой предмет - носы с прыщами,                     
Ходим с музою в трактир                       
    Водку пить, есть лук с сельдями,                   
    Мир квартальных есть мой мир".                     
   31                                                  
   Вот в передней раб-писатель,                        
   Каразин-хамелеон!                                   
   Филантроп, законодатель,                            
   Взглянем, что марает он?                            
   Песнь свободе, деспотизму,                          
   Брань и лесть властям земным,                       
   Гимн хвалебный атеизму                              
   И акафист всем святым.                              

К титульной странице
Вперед
Назад