Ю. М. Лотман. Беседы о русской культуре 4.Беседы

ребенок окунается в мир исторической героики. Самым
обаятельным в глазах детей и подростков становится об-
раз римского республиканца.
В этом отношении показателен эпизод из биографии из-
вестного декабриста Никиты Муравьева. Он переносит нас
на детский бал. Время действия - начало XIX века. Герою
рассказа - шесть лет.
"Детские балы" - это особые балы, устраивавшиеся в
первую половину дня либо в частных домах, либо у танц-
мейстера Иогеля. Туда привозили и совсем маленьких де-
тей, но там танцевали и девочки двенадцати, тринадцати
или четырнадцати лет, которые считались невестами, по-
тому что пятнадцать лет - это уже возможный возраст для
замужества. Вспомним, как в "Войне и мире" на детский
бал к Иогелю приходят прибывшие в отпуск молодые офице-
ры Николай Ростов и Василий Денисов. Детские балы сла-
вятся веселостью. Здесь непринужденная обстановка детс-
кой игры незаметно переходит в увлекательное кокетство.
Маленький Никитушка, будущий декабрист, на детском
вечере стоит и не танцует, и, когда мать спрашивает у
него о причине, мальчик осведомляется (по-французски):
"Матушка, разве Аристид и Катон танцовали?" Мать на это
ему отвечает, также по-французски: "Надо полагать, что
танцевали, будучи в твоем возрасте"10 И только после
этого Никитушка идет танцевать. Он еще не научился мно-
гому, но он уже знает, что будет героем, как древний
римлянин. Пока он к этому плохо подготовлен, хотя знает
и географию, и математику, и многие языки.
В 1812 году шестнадцатилетний Никита Муравьев решает
убежать в действующую армию, чтобы совершить героичес-
кий поступок. "Пылая желанием защитить свое Отечество
принятием личного участия в войне, он решился явиться к
главнокомандующему Кутузову и просить у него службы.
Он достал карту России и по неопытности имел при
себе особую записку, на которой находились имена фран-
цузских маршалов и корпусов их; снабдив себя этими све-
дениями, он тайно ночью ушел пешком из дому и пошел по
направлению к Можайску. На дороге перехватили его
крестьяне, боявшиеся шпионов, и, связав его, повезли в
свой земский суд. Сколько Никита ни объявлял о себе и
своем положении, они ничему внять не хотели: его свя-
занного повезли в Москву к главнокомандующему столицею
жестокосердному графу Ростопчину, который до справки
велел посадить его в яму. Дорогой, когда вели его туда,
увидел его гувернер, швейцарец m-r Petra, которому, го-
ворящему с ним по-французски, не только не отдали, но
разъяренный народ, осыпав обоих бранью, повел их в яму,
называя их шпионами. Petra, как-то вырвавшись из толпы,
побежал к Екатер[ине] Федоровне] (матери Н. Муравьева.
-Ю. Л.), которая сейчас же бросилась к г. Ростопчину,
умоляя его о возвращении ей ни в чем не виноватого сына" .
У Никиты Муравьева и его сверстников было особое
детство - детство, которое создает людей, уже заранее
подготовленных не для карьеры, не для службы, а для
подвигов. Людей, которые знают, что самое
худшее в жизни - это потерять честь. Совершить не-
достойный поступок - хуже смерти. Смерть не страшит
подростков и юношей этого поколения: все великие римля-
не погибали героически, и такая смерть завидна. Когда
генерал Ипсиланти, грек на русской службе, боевой офи-
цер, которому под Лейпцигом оторвало руку, поднял в
1821 году греческое восстание против турок, Пушкин пи-
сал В. Л. Давыдову: "Первый шаг Александра Ипсиланти
прекрасен и блистателен. Он счастливо начал - отныне и
мертвый или победитель принадлежит истории - 28
лет, оторванная рука, цель великодушная! - завидная
часть" (Ш, с. 24).
Люди живут для того, чтобы их имена записали в исто-
рию, а не для того, чтобы выпросить у царя лишнюю сотню
душ. Так в детской комнате создается новый психологи-
ческий тип.
Поразительно, но предметом зависти молодого Пушкина
является даже оторванная рука Ипсиланти - свидетельство
героизма. Пушкин принадлежит к поколению, которое жаж-
дет подвигов и боится не смерти, а безвестности. Жажда
славы - общераспространенное чувство, но у людей декаб-
ристской эпохи она превращается в жажду свободы. О ге-
рое поэмы "Кавказский пленник" Пушкин писал:
Свобода! Он одной тебя
Еще искал в пустынном мире.
Этим он сразу сделал своего героя выразителем чувств
поколения. Но характерная черта времени проявляется в
том, что романтическая жажда свободы охватывает и жен-
щин. 14 декабря на Сенатской площади не будет женщин.
Но не только для их мужей, братьев и сыновей, но и для
них самих этот день станет роковым концом романтической
юности.
Вторая половина XVIII и первая половина XIX века,
как мы видели, отвела женщине особое место в русской
культуре, и связано это было с тем, что женский харак-
тер в те годы, как никогда, формировался литературой.
Именно тогда сложилось представление о женщине как наи-
более чутком выразителе эпохи - взгляд, позже усвоенный
И. С. Тургеневым и ставший характерной чертой русской
литературы XIX века.
Особенно важно, однако, то, что и женщина постоянно
и активно усваивала роли, которые отводили ей поэмы и
романы. Поэтому мы можем, характеризуя современниц Жу-
ковского или Рылеева, оценивать бытовую и психологичес-
кую реальность их жизни сквозь призму литературы. Герои
литературы делаются героями жизни. Можно показать, нап-
ример, какую роль сыграла поэма К. Ф. Рылеева "Война-
ровский" в формировании поведения декабристов.
Женский образ дал литературе положительного героя.
Именно здесь сформировался художественный (и жизненный)
стереотип: мужчина - воплощение социально типичных не-
достатков, женщина - воплощение общественного идеала.
Стереотип этот обладал не только активно-
стью, но и устойчивостью: многие поколения русских жен-
щин жили "по героиням" не только Рылеева, Пушкина, Лер-
монтова, но - позже - Тургенева и Некрасова.
Конец интересующей нас эпохи создал три стереотипа
женских образов, которые из поэзии вошли в девичьи иде-
алы и реальные женские биографии, а затем - в эпоху
Некрасова - из жизни вернулись в поэзию. Первый образ,
внесенный из биографии Жуковского в его поэзию, связан
с сестрами Протасовыми (о них речь шла выше). Это образ
нежно любящей женщины, жизнь и чувства которой разбиты.
Героиня наделена идеальным чувством, поэтичностью нату-
ры, нежностью, душевной тонкостью. Ее душа, здоровье и
жизнь разрушены жестокостью общества. Покорное судьбе,
поэтическое дитя погибает. Идеал этот вызывал в созна-
нии современников образ ангела, случайно посетившего
землю и готового вернуться на свою небесную родину.
Другой идеал - демонический характер. В литературе
(и в жизни) он ассоциировался, например, с героическим
образом "беззаконной кометы", смело разрушающей все ус-
ловности созданного мужчинами мира.
Светский быт в России начала XIX века не следует
считать полностью унифицированным. Хотя идеальные нормы
поведения, предъявляемые обществом к даме и соединявшие
правила поведения французского дореволюционного света с
петербургской чопорностью, были достаточно строгими,
однако реальная жизнь и здесь оказывалась значительно
многообразнее. Например, чванливая холодность петер-
бургского света контрастировала со свободой и непос-
редственностью "московского поведения", а допустимая на
празднике в деревне свобода оказывалась решительно неп-
риемлемой на балу или даже на домашнем вечере в столи-
це. Татьяна и Онегин после конфиденциальной беседы в
саду
Пошли домой вкруг огорода;
Явились вместе, и никто
Не вздумал им пенять на то:
Имеет сельская свобода
Свои счастливые права,
Как и надменная Москва.

(4, XVII)

Собственно говоря, высший свет, особенно московский,
уже в XVIII веке допускал оригинальность, индивидуаль-
ность женского характера. Только в Москве были такие
женщины, как Н. Д. Офросимова, необычность поведения
которой привлекала Л. Толстого (М. Д. Ахросимова в
"Войне и мире") и Грибоедова (Хлестова в "Горе от
ума"). Были и другие женщины - позволявшие себе скан-
дальное поведение, открыто нарушавшие правила приличия.
Однако до эпохи романтизма они воспринимались как безо-
бидно (первый случай) или скандально выходящие за пре-
делы культурной нормы. В мире идеологическом они как бы
не существовали.
В эпоху романтизма "необычные" женские характеры вписа-
лись в философию культуры и одновременно сделались мод-
ными. В литературе и в жизни возникает образ "демони-
ческой" женщины, нарушительницы правил, презирающей ус-
ловности и ложь светского мира. Возникнув в литературе,
идеал демонической женщины активно вторгся в быт и соз-
дал целую галерею женщин - разрушительниц норм "прилич-
ного" светского поведения. Этот образ становится в один
ряд с образом мужчины-протестанта. Пушкин сближает в
своей поэзии "гражданина с душою благородной" и "женщи-
ну не с хладной красотой, // Но с пламенной, пленитель-
ной, живой". Этот характер становится одним из главных
идеалов романтиков. При этом между реальной и литера-
турной "демонической" женщиной устанавливаются интерес-
ные и весьма неоднозначные отношения.
Аграфена Федоровна Закревская (1800-1879) - жена
Финляндского генерал-губернатора, с 1828 года - минист-
ра внутренних дел, а после 1848 года - московского во-
енного генерал-губернатора А. А. Закревского. Экстрава-
гантная красавица, Закревская была известна своими
скандальными связями. Образ ее привлекал внимание луч-
ших поэтов 1820-1830-х годов. Пушкин писал о ней (сти-
хотворение "Портрет"):
С своей пылающей душой,
С своими бурными страстями,
О жены севера, меж вами
Она является порой
И мимо всех условий света
Стремится до утраты сил,
Как беззаконная комета
В кругу расчисленном светил.
Ей же посвящено стихотворение Пушкина "Наперсник".
Вяземский называл Закревскую "медной Венерой". Е. Бара-
тынский создал такой образ трагической и демонической
красавицы:
Как много ты в немного дней
Прожить, прочувствовать успела!
В мятежном пламени страстей
Как страшно ты перегорела!
Раба томительной мечты
В тоске душевной пустоты
Чего еще душою хочешь?
Как Магдалина плачешь ты,
И, как русалка, ты хохочешь!

А. Закревская же была прототипом княгини Нины в поэ-
ме Баратынского "Бал". И наконец, по предположению В.
Вересаева, ее же нарисовал Пушкин в образе Нины Воронс-
кой в 8-й главе "Евгения Онегина". Нина Воронская - яр-
кая, экстравагантная красавица, "Кле-
опатра Невы" - идеал романтической женщины, поставившей
себя и вне условностей поведения, и вне морали.
Совершенно очевидно, что сама Закревская в своем
жизненном поведении ориентировалась на созданный Пушки-
ным, Баратынским и другими художниками ее образ.
Совсем иным, страстно мучительным стал для Пушкина
опыт другой "демонической" любви. У этой истории - две
реальности, ибо за ней следили два совершенно различных
взора, взгляд политического сыска и взгляд Пушкина. Обе
версии романтичны, хотя романтичность их прямо противо-
положного свойства.
С третьей, биографической позиции дело виделось так.
Польский аристократ граф Адам Ржевуский романтически
женился на пленной гречанке. В истории этого брака было
все, что знакомо нам по поэмам Байрона и его последова-
телей: жена - купленная рабыня, авантюры, преступления,
и в итоге - две дочери красоты неслыханной, даже в эту
богатую прелестными женщинами эпоху. От родителей де-
вушки не получили ничего, кроме красоты, коварства и
какой-то врожденной страсти к предательству и авантю-
рам. Пушкин и А. Мицкевич видели в сестрах героинь Бай-
рона - на самом деле это были скорее демонические геро-
ини Бальзака. Одна из сестер (Эвелина) в дальнейшем
действительно стала женой Бальзака и тесно связала себя
с его творческой биографией. Вторая - Каролина (по мужу
- Собаньска) зловеще вторглась в жизнь Пушкина.
Каролина Собаньска встретилась с Пушкиным во время
его южной ссылки. К этому времени ее авантюристическая
судьба уже определилась. Фактически расставшись со сво-
им первым мужем, Собаньска вела в Одессе неслыханный в
ту пору образ жизни. С 1821 года она открыто сожитель-
ствовала с начальником южных военных поселений гене-
рал-лейтенантом И. О. Виттом, афишируя свой адюльтер.
Такое поведение считалось скандальным, однако оно впи-
сывалось в романтический образ демонической красавицы.
На самом же деле Собаньска была не только любовницей,
но и агентом Витта.
Генерал-лейтенант Витт - одна из самых грязных лич-
ностей в истории русского политического сыска. Шпион не
столько по службе, сколько из призвания, Витт лелеял
далеко идущие честолюбивые планы. По собственной иници-
ативе он начал слежку за рядом декабристов:
А. Н. и Н. Н. Раевскими, М. Ф. Орловым и др. Особен-
но сложные отношения связывали его с П. Пестелем.
Пестель прощупывал возможность использовать военные
поселения в целях тайного общества. Он ясно видел и
авантюризм, и грязное честолюбие Витта, но и сам Пес-
тель - за что его упрекали декабристы - был склонен от-
делять способы борьбы за цели общества от строгих мо-
ральных правил. Он был готов использовать Витта, так же
как позже надеялся сделать из растратчика И. Майбороды
послушное орудие тайных обществ.
Недоверчивый Александр I долго задерживал служебное
продвижение Пестеля, не давая ему в руки самостоятель-
ной воинской единицы. А без этого любые планы восстания
теряли основу. Пестель решился использовать Витта: же-
ниться на его дочери - старой деве и получить в свои
руки военные поселения юга. В этом случае весь план юж-
ного восстания опирался бы на бунт поселенцев, "взрыво-
опасность" которых Пестель полностью оценил.
Встречная "игра" Витта состояла в том, чтобы проник-
нуть в самый центр заговора, существование которого он
ощущал интуицией шпиона. Получив сведения о заговоре в
Южной армии, он намеревался использовать этот козырь в
сложном авантюрном плане - в зависимости от обстоятель-
ств продать Пестеля Александру или Александра Пестелю.
И Александр I, и Пестель презирали Витта и с отвра-
щением прибегали к его помощи. Но оба приносили свою
брезгливость в жертву ведущейся ими политической игре.
Судьба решила по-своему: Александр, наконец, вручил
Пестелю полк, и обращение декабристов к Витту сделалось
ненужным.
Широко идущие планы Витта не ограничивались связями
с Пестелем. В кругу его специальных интересов оказались
и Пушкин, и Мицкевич. Но если Пестеля он собирался за-
манить перспективой получить "в приданое" военные посе-
ления, то приманка для Пушкина и Мицкевича нужна была
иная - здесь орудием Витта стала Каролина Собаньска.
Оба поэта испытали мучительное чувство к прекрасной
авантюристке. Пушкин на юге пережил тяжелую подлинную
страсть, и впоследствии его несколько раз настигали
кратковременные пароксизмы этого увлечения.
За несколько месяцев до венчания с Натальей Никола-
евной Гончаровой, 2 февраля 1830 года, Пушкин, встре-
тившись в Петербурге с Собаньской, написал ей по-фран-
цузски следующее письмо:
"Сегодня 9-ая годовщина дня, когда я вас увидел в
первый раз. Этот день был решающим в моей жизни.
Чем более я об этом думаю, тем более убеждаюсь, что
мое существование неразрывно связано с вашим; я рожден,
чтобы любить вас и следовать за вами - всякая другая
забота с моей стороны - заблуждение или безрассудство;
вдали от вас меня лишь грызет мысль о счастье, которым
я не сумел насытиться. Рано или поздно мне придется все
бросить и пасть к вашим ногам. Среди моих мрачных сожа-
лений меня прельщает и оживляет одна лишь мысль о том,
что когда-нибудь у меня будет клочок земли в Крыму (?).
Там смогу я совершать паломничества, бродить вокруг ва-
шего дома, встречать вас, мельком вас видеть..." (XIV,
399).
Письмо не было отправлено, потому что в этот же день
Пушкин получил записку от Собаньской, написанную в хо-
лодном светском тоне и откладывавшую их свидание. И
тон, и смысл письма сознательно дразнили нетерпение
Пушкина: Собаньска продолжала свою прежнюю игру. Отве-
том было нервное письмо поэта, в котором раздражение и
страсть слились воедино:
"Вы смеетесь над моим нетерпением, вам как будто
доставляет удовольствие обманывать мои ожидания, итак я
увижу вас только завтра - пусть так. Между тем я могу
думать только о вас.
Хотя видеть и слышать вас составляет для меня
счастье, я предпочитаю не говорить, а писать вам. В вас
есть ирония, лукавство, которые раздражают и повергают
в отчаяние. Ощущения становятся мучительными, а искрен-
ние слова в вашем присутствии превращаются в пустые
шутки. Вы - демон, то есть тот, кто сомневается и отри-
цает, как говорится в Писании.
В последний раз вы говорили о прошлом жестоко. Вы
сказали мне то, чему я старался не верить - в течение
целых 7 лет. Зачем?
Счастье так мало создано для меня, что я не признал
его, коща, когда оно было передо мною. Не говорите же
мне о нем, ради Христа. - В угрызениях совести, если бы
я мог испытать их, - в угрызениях совести, было бы ка-
кое-то наслаждение - а подобного рода сожаление вызыва-
ет в душе лишь яростные и богохульные мысли.
Дорогая Эллеонора, позвольте мне называть вас этим
именем, напоминающим мне и жгучие чтения моих юных (?)
лет, и нежный призрак, прельщавший меня тогда, и ваше
собственное существование, такое жестокое и бурное, та-
кое отличное от того, каким оно должно было быть. - До-
рогая Эллеонора, вы знаете, я испытал на себе все ваше
могущество. Вам обязан я тем, что познал все, что есть
самого судорожного и мучительного в любовном опьянении,
и все, что есть в нем самого ошеломляющего. От всего
этого у меня осталась лишь слабость выздоравливающего,
одна привязанность, очень нежная, очень искренняя, - и
немного робости, которую я не могу побороть.
Я прекрасно знаю, что вы подумаете, если когда-ни-
будь это прочтете - как он неловок - он стыдится прош-
лого - вот и все. Он заслуживает, чтобы я снова посмея-
лась над ним. Он полон самомнения, как его повелитель -
Сатана. Неправда ли?
Однако, взявшись за перо, я хотел о чем-то просить
вас - уж не помню о чем - ах, да - о дружбе. Эта прось-
ба очень банальная, очень... Это как если бы нищий поп-
росил хлеба - но дело в том, что мне необходима ваша
близость.
А вы между тем по-прежнему прекрасны, так же, как и
в день переправы или же на крестинах, когда ваши пальцы
коснулись моего лба. Это прикосновение я чувствую до
сих пор - прохладное, влажное. Оно обратило меня в ка-
толика. - Но вы увянете; эта красота когда-нибудь (?)
покатится вниз как лавина. Ваша душа некоторое время
еще продержится среди стольких опавших прелестей - а
затем исчезнет, и никогда, быть может, моя душа, ее (?)
боязливая рабыня, не встретит ее в беспредельной веч-
ности.
Но что такое душа? У нее нет ни взора, ни мелодии -
мелодия быть может..." (XIV, с. 400-401).
Пушкин видел перед собой Эллеонору - героиню "Адоль-
фа" Бенджамена Констана, а перед ним была шпионка -
тайный агент полиции.
Романтическая литература от Эжена Сю до Виктора Гюго
ввела образ шпиона в список демонических персонажей. И
Каролина Собаньска, авантюристка и предательница, не
была прозаическим полицейским агентом, какие нам из-
вестны с эпохи Николая I; ее поведению не был чужд сво-
еобразный демонизм. Но Пушкину она напоминала совсем
других литературных героинь...
...Образ прекрасной преступницы-шпионки мог трево-
жить воображение романтиков, но для III отделения ро-
мантические шпионы были не нужны. Впоследствии полячка
Каролина Собаньска не поладила с Бенкендорфом, попала в
немилость и, обвиненная в пропольских симпатиях, была
выслана из России.
Письмо Пушкина написано по-французски и несет на се-
бе отпечаток стиля французских романов. Выбор языка
здесь принципиален. Вспомним, как в "Анне Карениной" в
момент, когда чувства героев для них уже прояснились,
но отношения еще не сложились окончательно, для Анны и
Вронского стало невозможным говорить между собой
по-русски: русское "вы" было слишком холодным, а "ты"
означало опасную близость. Французский язык придавал
разговору нейтральность светской беседы, и его можно
было по-разному истолковать в зависимости от жеста,
улыбки или интонации.
Другая особенность, характерная для французских пи-
сем русского дворянина, - широкое использование литера-
турных цитат. Цитата позволяла придавать тексту смысло-
вую неопределенность, располагать его в пространстве от
романтической патетики до стернианской иронии. Пушкин
широко пользуется стилистическими возможностями письма.
Однако обилие литературных реминисценций ни в коей мере
не означает отсутствия искреннего и взволнованного
чувства. Цитата не снижает искренности, а лишь расширя-
ет оттенки смысла. И детски искреннее письмо Татьяны к
Онегину, и наполненное трагической страстью письмо Оне-
гина к Татьяне в 8-й главе легко распадаются на цитаты
(что было отмечено комментаторами). Из сплошных цитат
состоит предсмертная элегия Ленского (это дало основа-
ние литературоведам 20-х годов XX столетия свести весь
эпизод к литературной полемике). Между тем романтичес-
кая эпоха пользовалась цитатами, как другие эпохи -
словами естественного языка: ведь не будем же мы подоз-
ревать в неискренности человека, который в разговоре
употребляет слова, уже употребленные до него другими
людьми. Используя цитату, человек романтической эпохи
как бы возводил себя на уровень литературного героя. Но
странно было бы подозревать неискренность генерала Ра-
евского, когда тот, раненный в Лейпцигском сражении,
продекламировал по-французски своему адъютанту, поэту
Батюшкову, стихи из трагедии Вольтера "Эрифила"*.

В "Пиковой даме" первое письмо Германна было "нежно,
почтительно и слово в слово взято из немецкого романа".
В "Метели" Бурмин признается в любви, и признание его
вызывает у героини литературные ассоциации ("Мария Гав-
риловна вспомнила первое письмо St.-Preux"). Казалось
бы, перед нами - одно и то же явление, но на самом деле
мы сталкиваемся с противоположными ситуациями, и Пушкин
отчетливо их разделяет. Формально они отличаются тем,
что Германн переписывает письмо полностью. Его личные
чувства не отражаются в его тексте (Пушкин специально
оговаривает, что позже, когда в Германне заговорит ис-
тинная страсть, его письма "уже не были переведены с
немецкого"). В "Метели" же Бурмин не повторяет заучен-
ного от первой до последней буквы текста, а импровизи-
рует признание, "воображаясь" героем "своих возлюблен-
ных творцов".
В первом случае Германн пишет на чужом для него язы-
ке и таким образом высказывает ложные чувства, во вто-
ром случае герой выбирает возвышенный литературный язык
для наиболее точного выражения своих возвышенных
чувств.
В конце драмы А. Н. Островского "Лес" Несчастливцев
произносит патетический монолог из драмы Шиллера "Раз-
бойники": "Люди, люди! Порождение крокодилов! Ваши сле-
зы - вода! Ваши сердца - твердый булат! Поцелуи - кин-
жалы в грудь!" Присутствующий тут же светский герой Ми-
лонов не опознает цитаты и собирается привлечь героя к
ответу за бунтарство. Тогда Несчастливцев отвечает: "Я
чувствую и говорю, как Шиллер, а ты - как подьячий!"
То, что во времена Островского было уделом людей ис-
кусства, артистов, то в романтическую эпоху принадлежа-
ло бытовому дворянскому сознанию. Татьяна, Онегин,
Ленский и другие литературные герои, так же, как и мно-
гочисленные герои реальной жизни, воссоздавали свое
сознание и строили свою личность, "себе присвоя // Чу-
жой восторг, чужую грусть". Бытовые чувства возвышались
до уровня литературных образцов.
Письмо Пушкина к Собаньской - яркий тому пример.
Тот, кто скажет: "Это самое страстное письмо из напи-
санных Пушкиным", - будет прав. Кто скажет: "Это одно
из самых литературных писем Пушкина", - тоже будет
прав. Но тот, кто сделает вывод о неискренности письма,
- ошибется.
Позже Л. Толстой отождествит цитирование с неискрен-
ностью. Л. Толстого будет занимать структура неискрен-
ней речи: она для него всегда будет цитатна и литера-
турно оформлена. Ей противопоставляется непосредствен-
ность: "гае", "ты значит тае..." - как изъясняется Аким
из "Власти тьмы". Представление о том, что "мысль изре-
ченная есть ложь", глубогю свойственно Толстому. Но
эпоха XVIII - начала XIX века рассуждала иначе. Истина
дается в возвышенных, героических текстах, в словах,
жестах и поступках великих людей. Человек приближается
к высокой истине, повторяя эти возвышенные образцы. Это
можно сравнить с тем, как герои французской революции
присваивали себе имена "славных" римлян, стремясь сде-
латься живыми их воплощениями.
Генрих Гейне написал типично романтическое стихотворе-
ние "N...":
Отбросить пора романтический штамп,
Дурацкое наследие. Довольно я,
как комедиант, С тобою ломал комедию.
И я сыграл театральную смерть,
От подлинной смерти падая.
(Перевод мой. - Ю. Л.)

Гейне воссоздал типично романтическую ситуацию:
жизнь и литература перепутываются, меняясь местами, иг-
ра переходит в смерть. Цитата превращается в подлинный
душевный вопль, а подлинные страдания точнее всего пе-
редаются словами цитаты.
Увидав в 1830 году Собаньску, Пушкин испытал и реци-
див угасшей было любви, и жажду смелого, решительного
поступка. В этом смысле бегство без разрешения в Крым
для того, чтобы упасть к ногам страстно любимой женщины
сомнительной репутации, или же женитьба на красивой де-
вочке без жизненного и светского опыта, без денег и да-
же, кажется, без любви к нему - оба эти поступка были
своего рода сюжетными синонимами: как прыжок с высоты в
темную воду, они отрезали путь к прошлому и означали
начало чего-то совершенно нового, отчаянный риск, в ко-
тором Пушкин ставил на карту свое счастье и свою жизнь.
Оба поступка привлекали смелостью.
Но эта напряженная искренность выливается у Пушкина
в готовых литературных фразах, и мы даже не можем ска-
зать, что чему предшествует. Слова "счастье так мало
создано для меня" естественно вызывают в памяти слова
Евгения Онегина: "Но я не создан для блаженства". Можно
привести и другие параллели. Но дело даже не в них, а в
общем параллелизме слов и формул, которыми выражается
страстное чувство в жизни и в литературе.
Третий типический литературно-бытовой образ эпохи -
женщина-героиня. Характерная его черта - включенность в
ситуацию противопоставления героизма женщины и духовной
слабости мужчины. Начало такому изображению, пожалуй,
положил А. Н. Радищев, введя в свою поэму "Песнь исто-
рическая" (1795-1796) образ героической римлянки, собс-
твенным примером - самоубийством - ободряющей ослабев-
шего мужа. Важно, что героическое самоубийство было для
Радищева проявлением гражданской добродетели: готовый к
гибели человек не боится уже власти тирана*.

      
   Вопрос о  месте  женщины в обществе неизменно связы-
вался с отношением к ее образованию.  Петровская  госу-
дарственность,  пронизанная духом учения,  государство,
царь которого писал:  "Аз есмь в чину учимых  и  учащих
меня  требую",  естественно  столкнулись  и с вопросами
женского образования.                                  
   Знание традиционно считалось  привилегией  мужчин  -
образование женщины обернулось проблемой ее места в об-
ществе, созданном мужчинами.                           
   Не только государственность, но и общественная жизнь
строилась как бы для мужчин: женщина, которая претендо-
вала на серьезное положение в сфере культуры, тем самым
присваивала себе часть "мужских ролей". Фактически весь
век был отмечен борьбой женщины за то,  чтобы, завоевав
право на место в культуре,  не потерять права быть жен-
щиной.                                                 
   На первых порах  инициатором  приобщения  женщины  к
просвещению стало государство.                         
   Еще с  начала  века,  в царствовании Петра I,  столь
важный в женской жизни вопрос,  как замужество,  неожи-
данно связался с образованием.  Петр специальным указом
предписал неграмотных дворянских  девушек,  которые  не
могут подписать хотя бы свою фамилию, - не вен-        
чать. Так возникает,  хотя пока что и  в  исключительно
своеобразной форме, проблема женского образования.     
   Мы уже  говорили,  что  не следует думать,  будто до
Петра женщины в России  были  неграмотными.  Когда  при
раскопках  в Новгороде были извлечены из земли берестя-
ные грамоты - нацарапанные на  бересте  записочки  XII,
XIII, XIV веков, - то стало ясно: эти записки (а многие
из них писались женщинами или им адресовались) предназ-
начались не для боярыни или монастырской игуменьи.  Со-
держание  их  бытовое,  отражающее  повседневную  жизнь
обычной семьи:  крестьянской,  купеческой.  Нет никаких
сомнений,  что среди новгородских  женщин  было  немало
грамотных.                                             
   Однако в  начале  XVIII  века вопрос грамотности был
поставлен совершенно по-новому.  И очень остро. Необхо-
димость женского образования и характер его стали пред-
метом споров и связались с общим пересмотром типа  жиз-
ни, типа быта.                                         
   Отношение самой женщины к грамоте,  книге, образова-
нию было еще очень напряженным.  Так,  известный мемуа-
рист  Андрей Болотов вспоминал о том,  как одна невеста
отказала ему, потому что он читал много книг и про него
поэтому "пустили разговор",  что он - колдун. Тогда Бо-
лотов принялся искать себе невесту с  помощью  свахи  и
выразил желание, чтобы его будущая жена была грамотной.
Сваха,  расхваливая невесту, ответила: "Вот - и читать,
и писать может, а коли мать прикажет, так и книги чита-
ет".                                                   
   Д. Фонвизин специально вводит в комедию  "Недоросль"
злободневную дискуссию о женском образовании и воспита-
нии. Стародум застает Софью за чтением книги, автор ко-
торой  -  популярный  в русских просветительских кругах
французский писатель Фенелон.  Это вызывает его сочувс-
твенную реплику:  "...читай ее, читай. Кто написал "Те-
лемака" (то есть Фенелон.  - Ю.  Л.),  тот пером  своим
нравов развращать не станет". В этой же комедии Проста-
кова возмущается:  Софья получила письмо и  сама  может
его прочесть! Для Простаковой это - падение нравов:    
   "Вот до чего дожили. К девушкам письма пишут! Девуш-
ки грамоте умеют!" Между тем почти за двадцать  лет  до
того,  как Фонвизин написал свою комедию, поэт А. Сума-
роков в сатирическом стихотворении "Другой хор ко прев-
ратному свету" нарисовал прекрасный образ совсем иного,
чем в России, мира:                                    
   Прилетела на берег синица                           
   Из-за полночного моря,                              
   Из-за холодна океяна.                               
   Спрашивали гостейку приезжу,                        
   За морем какие обряды.                              
   Синица отвечает:                                    
   Все там превратно на свете.                         
                                                       
В "превратном свете" не берут взяток; воеводы там чест-
ные, в судах судят по правде. Дворяне там учатся:      
   Все дворянски дети там во школах                    
   За морем того не болтают:                           
   Девушке-де разума не надо,                          
   Надобно ей личико да юбка,                          
   Надобны румяна да белилы.                           
   "За морем" учат и женщин:                           
   Учатся за морем и девки.                            
   Правда, завершается картина этого прекрасного,  уто-
пического мира несколько меланхолически:               
   Пьяные по улицам не ходят                           
    И людей на улицах не режут...                      
   Вот в  этом  "превратном"  мире и дворянские девушки
учатся...                                              
   Подлинный переворот в  педагогические  представления
русского  общества  XVIII века внесла мысль о необходи-
мости специфики женского образования.                  
   Мы привыкли к тому,  что прогрессивные направления в
педагогике связываются со стремлением к одинаковой пос-
тановке обучения мальчиков и девочек. Начиная с середи-
ны XIX века мысль о равенстве полов и, следовательно, о
единых для всех детей принципах воспитания стала своего
рода  знаменем демократической педагогики.  Однако "об-
щее" образование в XVIII веке практически было  образо-
ванием  мужским,  и идея приобщения девушек к "мужскому
образованию" всегда означала ограничение его доступнос-
ти  для  них.  Предполагалось,  что  могут  быть только
счастливые исключения - женщины  столь  одаренные,  что
способны  идти вровень с мужчинами.  Теперь же возникла
идея просвещения всех дворянских  женщин.  Решить  этот
вопрос  практически,  а не в абстрактно-идеальной форме
можно было, только выработав систему женского обучения.
Поэтому  сразу  же  встала  проблема учебных заведений.
Учебные заведения для девушек - такова была потребность
времени  - приняли двоякий характер:  появились частные
пансионы (о них пойдет речь ниже), но одновременно воз-
никла и государственная система образования.  Становле-
ние ее связано с  именем  известного  деятеля  культуры
XVIII века И. И. Бецкого. Бецкой был приближен к прави-
тельственным кругам и в целом отражал настроения Екате-
рины II.                                               
   Екатерина же хотела (или делала вид, что хочет) осу-
ществить далеко идущую образовательную  программу.  Она
носилась с широкими воспитательными проектами - с идеей
создания совершенно нового человека (!).  Для  будущего
человека нужны были и новые города - Ека-              
терина стремилась и к этому:  после пожара в Твери  она
проектировала  создать на ее месте совершенно новый го-
род.                                                   
   В итоге возникло то учебное заведение, которое потом
существовало  довольно долго и называлось по помещению,
где оно располагалось,  Смольным институтом,  а ученицы
его  -  смолянками.  Смольный  институт в Воскресенском
женском монастыре (в XVIII веке - на тогдашней  окраине
Петербурга)  был  задуман как учебное заведение с очень
широкой программой.  Предполагалось, что смолянки будут
обучаться  по  крайней мере двум языкам (кроме родного,
немецкому и французскому; позже в план внесли итальянс-
кий),  а также физике, математике, астрономии, танцам и
архитектуре.  Как обнаружилось впоследствии,  все это в
значительной степени осталось на бумаге.               
   Общая структура Смольного института была такова. Ос-
новную массу составляли девушки дворянского происхожде-
ния,  но  при Институте существовало "Училище для мало-
летних девушек"  недворянского  происхождения,  которых
готовили  для ролей будущих учительниц и воспитательниц
(позже оно было преобразовано в Александровский  инсти-
тут).  Эти две "половины" враждовали между собой. "Дво-
рянки" дразнили "мещанок",  и те не оставались в долгу.
В XIX веке девушки из "мещанской" половины писали "дво-
рянкам" в записочках, что им не мешало бы вьтучить бас-
ню Крылова "Гуси" о том,  что "наши предки Рим спасли",
"а вы, друзья, годны лишь на жаркое".                  
   Учиться в Смольном институте считалось  почетным,  и
среди  смолянок  попадались  девушки из очень богатых и
знатных семей.  Однако чаще институтки  происходили  из
семей не очень богатых, но сохранивших еще хорошие свя-
зи.  Там можно было встретить и дочерей героически  по-
гибших генералов, не сумевших обеспечить их будущее хо-
рошим приданым  (такие  назначения  в  институт  бывали
обычно  жестом  особой  царской милости),  и девушек из
знатных, но обедневших семей, и совсем не знатных деву-
шек,  чьи отцы,  однако,  заслужили покровительство при
дворе.  Состав смолянок в целом был пестрым, смешанным,
как позже - состав воспитанников Царскосельского лицея,
и обстановка - при всех глубоких отличиях - отчасти на-
поминала (по крайней мере, при Александре I) лицейскую.
Как и в лицее,  учащиеся, с одной стороны, принадлежали
к семьям средней знатности,  с другой - находились, как
и лицеисты, в непосредственной близости ко двору.      
   Обучение в Смольном институте  длилось  девять  лет.
Сюда  привозили  маленьких девочек пяти-шести лет,  и в
течение девяти лет они жили в институте, как правило не
видя,  или почти не видя, дома. Если родители, жившие в
Петербурге,  еще могли посещать своих дочерей  (хотя  и
эти посещения специально ограничивались), то небогатые,
особенно провинциальные институтки на годы были  разлу-
чены с родными.                                        
   Такая изоляция смолянок была частью продуманной сис-
темы.  В основу обучения  клался  принцип  замкнутости:
институток вполне осоз-                                
нанно отделяли от домашней атмосферы. Традиция эта вос-
ходила к И.  И.  Бецкому,  который стремился отгородить
воспитанниц от "испорченной" среды их родителей, вырас-
тив  из них "идеальных людей" по просветительской моде-
ли.                                                    
   Впрочем, эти философские мечты вскоре оказались  за-
бытыми. Изоляция девочек и девушек от родных потребова-
лась для совершенно иной цели: из смолянок делали прид-
ворные  игрушки.  Они  стали  обязательными участницами
дворцовых балов. Все их мечты, надежды, помышления фор-
мировались  придворной  атмосферой.  Императрица  знала
всех учениц,  а впоследствии Александр I  и  Николай  I
очень любили посещать этот "девишник".  Однако, по сути
дела,  после окончания института любимые  игрушки  мало
кого  интересовали.  Правда,  из  одних смолянок делали
фрейлин,  другие превращались в светских невест; но не-
редко  окончившие Смольный институт бедные девушки ста-
новились чиновницами,  воспитательницами или учительни-
цами в женских учебных заведениях, а то и просто прижи-
валками.                                               
   Девять лет обучения разделялись на три ступени. Уче-
ние  на первой ступени длилось три года.  Учениц низшей
ступени называли "кофейницами": они носили платьица ко-
фейного цвета с белыми коленкоровыми передниками.  Жили
они в дортуарах по девять человек;  в  каждом  дортуаре
проживала  также приставленная к ним дама.  Кроме того,
имелась также классная дама - надзор был строгий, почти
монастырский.  Средняя  группа  - "голубые" - славилась
своей отчаянностью.  "Голубые"  всегда  безобразничали,
дразнили  учительниц,  не делали уроков.  Это - девочки
переходного возраста, и сладу с ними не было никакого. 
   Девочек старшей группы называли "белые", хотя на за-
нятиях они носили зеленые платья.  Белые платья - баль-
ные.  Этим девушкам разрешалось уже в институте устраи-
вать балы,  где они танцевали "шероч-ка с машерочкой" и
- только в особых случаях - с ограниченным числом прид-
ворных  кавалеров  (на такие "балы" приезжали и великие
князья).                                               
   Обучение в Смольном институте,  несмотря на  широкие
замыслы, было поверхностным. Исключение составляли лишь
языки.  Здесь требования  продолжали  оставаться  очень
серьезными,   и  воспитанницы  действительно  достигали
больших успехов.  Из остальных  же  предметов  значение
фактически  придавалось только танцам и рукоделию.  Что
же касалось изучения всех других наук, столь пышно объ-
явленного  в программе,  то оно было весьма неглубоким.
Физика сводилась к забавным фокусам, математика - к са-
мым элементарным знаниям. Только литературу преподавали
немного лучше, особенно в XIX веке, в пушкинскую эпоху,
когда  профессорами  в  Смольном институте стали А.  В.
Ни-китенко, известный литератор и цензор, и П. А. Плет-
нев - приятель Пушкина, которому поэт посвятил "Евгения
Онегина".                                              
Плетнев не был значительным литератором.  Однако, тесно
связанный с пушкинским кругом (например, в течение ряда
лет  являясь издателем Пушкина и заботливо руководя де-
нежными делами поэта), Плетнев находился в центре лите-
ратурной  жизни  эпохи.  Составляя  программу  занятий,
Плетнев смело ввел в нее творчество  Пушкина,  а  также
ряда других молодых поэтов*.                           
   Плетнев читал институткам "Евгения Онегина", а деви-
цы краснели,  слушая такие строки: "Но панталоны, фрак,
жилет,  / / Всех этих слов на русском нет". Они говори-
ли:  "Какой ваш Пушкин эн де са",  то есть - непристой-
ный:  слово "панталоны" вызывало у них ассоциации с де-
талями женского белья.                                 
   Отношение смолянок к занятиям во многом зависело  от
положения их семей.  Девушки победнее учились, как пра-
вило,  очень прилежно,  потому что институтки, занявшие
первое,  второе  и  третье места,  получали при выпуске
"шифр" (так назывался украшенный  бриллиантами  вензель
императрицы).  Смолянки,  окончившие с шифром (особенно
хорошенькие девушки), могли надеяться стать фрейлинами,
а  это для бедной девушки было,  конечно,  очень важно.
Что же касается институток из семей знатных, то они хо-
тели,  окончив институт,  выйти замуж и только. Учились
они часто спустя рукава.                               
   Центральным событием институтской жизни был  публич-
ный экзамен,  на котором,  как правило,  присутствовали
члены царской семьи и сам император.  Здесь вопросы да-
вались заранее. Девушка получала накануне экзамена один
билет, который она и должна была выучить, чтобы назавт-
ра по нему ответить.  Правда, воспоминания свидетельст-
вуют,  что и этот показной экзамен вызывал у институток
достаточно волнений!                                   
   Праздничная сторона   жизни  смолянок,  связанная  с
придворными балами,  во многом была показной.  Впрочем,
характер  их  будней и праздников менялся в зависимости
от придворных веяний. При Екатерине дух института опре-
делялся вначале влиянием И.  И. Бецкого и его утопичес-
ких планов воспитания  "идеального  человека".  Так,  в
1770-е  годы  в институте с целью идеального воспитания
был создан любительский театр.  Воспитанницы ставили на
школьной  сцене  пьесы,  которые  демонстрировались  не
только внутри института, но и делались составной частью
придворных  празднеств.  Спектакли в Смольном институте
начались в 1771 году. В этом же году смолянки поставили
трагедию Вольтера "Заира"; на масленице 1772 года игра-
лась трагедия А. П. Сумарокова "Семира" и т. д. Сам Су-
мароков высоко оценил театральные усилия смолянок.