Ю. М. Лотман. Беседы о русской культуре 20.Беседы

Жомини да Жомини!
А об водке - ни полслова!151 
       
   Однако было  бы  крайне  ошибочно  представлять себе
члена тайных обществ как одиночку-домоседа. Приведенные
выше  характеристики означают лишь отказ от старых форм
единения людей в быту.  Более того, мысль о "совокупных
усилиях"  делается ведущей идеей декабристов и пронизы-
вает не только их теоретические представления, но и бы-
товое  поведение.  В ряде случаев она предшествует идее
политического  заговора  и   психологически   облегчает
вступление на путь конспирации. Д. И. Завалишин вспоми-
нал: "Когда я был еще в корпусе воспитанником (в корпу-
се Завалишин пробыл 1816-1819 годы; в Северное общество
вступил в 1824 году.  - Ю. Л.), то я не только наблюдал
внимательно все недостатки,  беспорядки и злоупотребле-
ния,  но и предлагал их всегда на обсуждение дельным из
моих  товарищей,  чтобы  соединенными силами разъяснить
причины их и обдумывать средства к устранению их"152.  
   Культ братства,  основанного  на  единстве  духовных
идеалов,  экзальтация  дружбы были в высшей мере свойс-
твенны декабристу, часто за счет других связей. Пламен-
ный  в дружбе Рылеев,  по беспристрастному воспоминанию
его наемного служителя  из  крепостных  Агапа  Иванова,
"казался холоден к семье,  не любил,  чтоб его отрывали
от занятий"153.                                        
   Слова Пушкина о декабристах:  "Братья, друзья, това-
рищи"  - исключительно точно характеризуют иерархию ин-
тимности в отношениях между людьми декабристского лаге-
ря.  И  если  круг "братьев" имел тенденцию сужаться до
конспиративного,  то на другом полюсе стояли "товарищи"
-  понятие,  легко расширяющееся до "молодежи",  "людей
просвещенных".  Однако и это предельно широкое  понятие
входило  для декабристов в еще более широкое культурное
"мы", а не "они". "Из нас, не молодых людей", - говорит
Чацкий.  "Места старших начальников (по флоту. - Ю. Л.)
были заняты тогда людьми ничтожными (особенно из англи-
чан)  или  нечестными,  что особенно резко выказывалось
при сравнении с даровитостью,  образованием и безуслов-
ной честностью нашего поколения", - писал Завалишин 154
(курсив мой. - Ю. Л.).                                 
   Итак, декабристы требовали от молодежи  героического
поведения.  Однако  сам этот героический идеал мог дво-
иться,  принимая (чаще всего) облик рылеевского револю-
ционного аскетизма,  но также и пушкинской "жизни,  ль-
ющей через край".  В последнем случае интересный пример
дает  история  масонской ложи "Овидий",  членом которой
был Пушкин.                                            
   О ложе "Овидий" мы знаем очень мало: вскоре после ее
организации масонство в России было запрещено и все ло-
жи распущены.  Реальным напоминанием о ложе служат лишь
альбомы пушкинских рукописей.  Как известно, после лик-
видации масонства от  ложи  "Овидий"  остались  толстые
папки  неисписанной  бумаги,  и Пушкин долгое время ис-
пользовал их для творческих  черновиков.  Так  возникли
знаменитые  пушкинские "масонские тетради",  хорошо из-
вестные всем, кто работал с рукописями Пушкина.        
   Однако интересные свидетельства  об  этом  масонском
ордене все-таки можно найти.  Главнейшие из них принад-
лежат Пушкину. После восстания декабристов Пушкин, ожи-
дая,  что преследования коснутся и его, специально пре-
дупредил Жуковского не брать его на поруки,  видимо по-
лагая,  что  в  этом случае репрессии могут распростра-
ниться и на Жуковского.  В письме Пушкин перечислил об-
винения,  которые могут быть ему предъявлены. Среди них
первым он назвал то, что был членом ложи "Овидий", счи-
тая,  что  именно  эта ложа вызвала всеобщее запрещение
масонства в России.  В этом Пушкин,  возможно, ошибался
(после закрытия ложи запрещение коснулось только Бесса-
рабии;  общие репрессии против масонов произошли  через
год - в 1822 году), однако и в таком случае мнение Пуш-
кина весьма характерно.  Попытаемся  собрать  сведения,
которыми мы располагаем.                               
   Прежде всего, не может не показаться странным назва-
ние ложи.  Обычно названиями масонских лож были  имена,
предметы или общие понятия, имеющие мистико-символичес-
кий характер и не противоречащие христианским религиоз-
ным представлениям. Имя Овидия ни одного из этих требо-
ваний не удовлетворяет.  Следует  заметить,  что  среди
названий  русских  масонских  организаций  мы  не можем
вспомнить ни одного, которое напоминало бы это странное
наименование.                                          
   Зато в "суетной" политической поэзии русского роман-
тизма имя Овидия в эти годы повторяется достаточно час-
то, - опять-таки, в первую очередь, у Пушкина. Овидий в
пушкинской лирике - жертва тирании.  Как чувствительная
жертва  деспотизма,  Овидий выведен в "Цыганах".  Образ
Овидия тревожил Пушкина и в Кишиневе.  Однако характер-
но, что в романтическом образе римского поэта-изгнанни-
ка у Пушкина всегда проступает тень упрека:  Овидий уп-
рекается в отсутствии гражданского мужества. Лирическое
"я" Пушкина противопоставлено Овидию:  "Суровый  славя-
нин,  я слез не проливал".  Название ложи именем Овидия
может быть истолковано как призыв не  возлагать  надежд
на Августа.                                            
   Как уже говорилось, в вопросе о "работах" ложи оста-
ется много неясностей.  Все, что касалось ее, было тща-
тельно скрыто. Ни М. Орлов, ни В. Раевский не упоминают
о ней. Вопрос об участии генерала П. С. Пущина в декаб-
ристском движении не рассматривался совсем.  Исследова-
тели поверили на слово показанию Орлова, который предс-
тавил  Пущина случайным и совсем не активным участником
движения,  хотя остается совершенно непонятным, как мог
в  этом  случае Пушкин,  хотя бы и в шуточном послании,
называть его "грядущим Квирогой"  -  именем  одного  из
вождей испанской революции? Необъяснимо и другое: поче-
му сам Пушкин придавал своему участию в ложе такое зна-
чение? В обширных исследованиях о кишиневско-декабрист-
ских связях Пушкина смысл  его  слов  о  ложе  "Овидий"
обойден. Не прокомментировано и его послание к Пущину. 
Действительно, ложа не привлекла внимания следствия. Но
в том, что разговоры о ней во время следствия не возни-
кали,  можно усмотреть одну из двух причин: либо Раевс-
кий и Орлов скрыли то,  что им было известно,  не желая
расширять область внимания следователей,  либо они и на
самом  деле  не  придавали  политическому значению ложи
"Овидий" особого смысла.  Ни одна из этих  возможностей
не снимает вопроса о сущности ложи.                    
   Ограниченность материалов  принуждает  к  предельной
осторожности. Однако представляется, что то, что в нау-
ке  называют  "кишиневским  кружком декабристов" и даже
"кишиневской ложей декабристов", скорее всего было дру-
жеской  группой  заговорщиков,  принадлежавших к разным
направлениям декабризма и вряд ли образовывавших единую
подпольную организацию. Вполне возможно допустить нали-
чие разных связей отдельных кишиневских  декабристов  с
политическими  центрами  движения.  Например,  обращает
внимание интерес,  проявленный в дальнейшем Пушкиным  к
М.  А. Дмитриеву-Мамонову. Вопрос этот привлек внимание
только Анны Андреевны Ахматовой,  высказавшей ряд очень
интересных предположений.  Мы лишены возможности решить
вопрос о том,  каковы именно были связи ложи  "Овидий":
следует ли их искать в кругах "Союза благоденствия",  в
замыслах Мих. Орлова или же в попытке Дмитриева-Мамоно-
ва  организовать  в  Кишиневе  собственный  независимый
центр.  Вопрос этот,  возможно, никогда не будет решен,
но  это  еще не основание забывать о его существовании.
Уже то,  что ложа "Овидий" - единственная  организация,
связанная  с  тайным  обществом,  в которую был допущен
Пушкин,  должно обеспечить ей внимание историка. Вместе
с тем следует помнить,  что участие в ложе уже в 1820-х
годах привлекло внимание именно к  политической  актив-
ности Пушкина.  Это отразилось в недовольном тоне пись-
менного вопроса кн.  П.  И.  Волконского генералу И. Н.
Инзову:  "Почему не обратили вы внимания на занятия его
[Пушкина] по масонским ложам?" Князь Волконский - чело-
век  придворный,  абсолютно лишенный собственных планов
действий, охарактеризованный К. Рылеевым и Ал. Бестуже-
вым словами:                                           
   Князь Волконский баба,
Начальником Штаба...155 - 
   
   конечно, задал  этот  вопрос не по своей инициативе.
Бесспорно, он лишь повторял слова императора (а возмож-
но,  и  просто переделал раздраженный вопрос Александра
I,  почему Инзов не обратил внимания на связь Пушкина с
масонами).  Интонации  раздраженного голоса императора,
который прекрасно знал и о масонских симпатиях  Инзова,
и о его отечески-покровительственном отношении к Пушки-
ну,  слышатся в этой фразе.  В. И. Семевский был безус-
ловно прав, когда писал:                               
   "Уже одного имени В.  Ф. Раевского достаточно, чтобы
быть уверенным, что в ложе "Овидия" разговаривали не об
одной благотворительности"156.                         
Однако наиболее интересный материал о ложе "Овидий" да-
ет пушкинская поэзия,  непосредственно с ней связанная.
Характерно послание Пушкина из Кишинева в Каменку к  В.
Давыдову. Стихотворение представляет собой конспиратив-
ный текст,  но сам принцип конспирации специфичен. Пуш-
кин  описывает  реальные  события из жизни кишиневского
общества, но для посвященного сами эти события - услов-
ные знаки,  подлежащие расшифровке.  Так,  значительное
место в начале стихотворения отведено двум  волновавшим
южан  событиям:  женитьбе М.  Орлова и его политическим
планам.                                                
   Генерал Орлов занимал в тайном  движении  совершенно
особое место. Опытный и решительный военный, он, единс-
твенный из всех заговорщиков,  имел в подчинении реаль-
ную военную силу - дивизию,  солдаты которой были энту-
зиастически привязаны к своему генералу.  Орлов, готовя
дивизию к восстанию,  зашел уже очень далеко,  и смелый
характер его действий привлек внимание начальства.  Под
угрозой  близкого ареста Орлов выдвинул предложение не-
медленных решительных действий, стремясь начать восста-
ние до того, как у него отнимут дивизию. Однако главари
южного декабризма не поддержали этого плана:           
   ни они,  ни декабристский Север не были еще готовы к
восстанию.  В планах М. Орлова декабристам виделось от-
ражение его авантюризма,  его "наполеоновских" замашек.
Вместе  с тем в момент создания пушкинского стихотворе-
ния Орлов - все еще  командир  дивизии  -  был  слишком
большой  силой,  чтобы от него можно было просто отмах-
нуться.  В этой атмосфере неопределенности,  сомнений и
надежд и написано послание Давыдову.                   
   Поэтический рассказ  строится как серия намеков "для
понимающих".  При этом ситуация узкодоверительного раз-
говора с друзьями создается тем, что политические наме-
ки перемешиваются в стихотворении с не совсем  пристой-
ными  рассуждениями  о женитьбе Орлова,  видимо активно
обсуждавшейся в дружеском  кругу.  Стилистически  этому
соответствует  игра  двойными смыслами:  неудобными для
печати, с одной стороны, и конспиративными намеками - с
другой.  Двум злободневным событиям жизни Орлова придан
единый многозначный образ - призыва солдата в армию:   
   ...Меж тем как генерал Орлов -
 Обритый рекрут  Гименея, -
 Священной страстью пламенея,
   Под меру подойти готов... 
   (Пушкин, II, 178)
   Шуточная форма  стихотворения для современного чита-
теля,  проникшего в скрытый политический смысл  текста,
может показаться данью конспирации: политически злобод-
невное содержание Пушкин вынужден маскировать ироничес-
кими интонациями,  а задача историка - "снять" этот шу-
точный тон и обнаружить серьезное политическое содержа-
ние. Это не совсем так.                                
Декабристский бытовой тон включал набор  стилистических
возможностей. Стиль, характерный, например, для Н. Тур-
генева или Рылеева,  - перенесенный из искусства  стиль
высокой  гражданской патетики.  Чувство комизма,  шутка
были такому стилю чужды.  Не случайно, когда Рылеев на-
чал  писать  агитационные  сатиры,  они  получались  не
очень-то смешными.  Однако комизм не был монополией ли-
беральных арзамасцев или склонного к шуткам Жуковского:
язвительная насмешка Чацкого сохранила для нас еще одну
важную интонацию декабриста.                           
   Стиль пушкинского  послания  -  сочетание "высокого"
содержания с бытовым,  патетики с иронией -  совершенно
невозможен для декабристской поэзии от В.  Ф. Раевского
до Рылеева, но достаточно близок к "Зеленой лампе". Об-
разцом  этого  стиля  можно  считать послание к Пущину,
также связанному с ложей "Овидий":                     
   В дыму, в крови, сквозь тучи стрел
 Теперь твоя дорога; 
   Но ты предвидишь свои удел,
Грядущий наш Квирога.
 И скоро, скоро смолкнет брань
   Средь рабского народа,
    Ты молоток возьмешь во длань
    И воззовешь, свобода! 
Хвалю тебя, о верный брат! 
   О каменщик почтенный! 
   О Кишинев, о темный град!
   Ликуй, им просвещенный.
   Послание раскрывает совершенно необычный облик заня-
тий ложи "Овидий".  Первая строфа прекрасно вписывается
в стилистику декабристской поэзии. И упоминание насиль-
ственной революции (образы крови и стрел), и имя одного
из вождей испанской революции связывают текст с злобод-
невными  политическими  проблемами.  Создается  двойная
"тайная" образность:  провинциальный  Кишинев  (сравним
Кронштадт,  куда  Рылеев предполагал отступить в случае
неудачи в Петербурге) осмысляется сквозь образ  испанс-
кого  армейского центра,  расположенного на крайнем юге
Пиренейского полуострова: поднятая на периферийной гра-
нице  революция победоносно шествует к своему "пределу"
- в столицу (столицей  для  декабриста  неизменно  была
Москва,  и победа мыслилась как ее завоевание). Продви-
жение от Кишинева к Кронштадту или к Москве  -  русский
вариант продвижения Риего и Квироги в Мадрид,  а в ко-
нечном итоге - осуществление  неудачной  попытки  Брута
захватить  Рим.  Образность,  стоящая за первой строфой
стихотворения,  как и ее стилистика,  носит революцион-
но-патетический характер.                              
   Во вторую строфу вторгается совершенно, казалось бы,
неуместная масонская образность ("молоток"), развитая в
заключительной  третьей  строфе  ("брат",  "каменщик").
Свобода для "рабского народа" завоевывается  с  помощью
масонского ритуального жеста и совершенно несовместимо-
го с масонством политического лозунга  ("И  возгласишь:
свобода"). Напомним, что политические интересы были ка-
тегорически запрещены масонству как занятия, искажающие
самую цель ордена.  В свое время Н. И. Новиков, мучимый
сомнениями,  обратился к известному теоретику масонства
с вопросом: как можно отличить истинных масонов от лож-
ных.  Ответ: если в занятиях ложи обнаружится хоть след
политики,  то это мнимое масонство.  Противопоставление
нравственности и политики характеризовало масонство и в
декабристскую  эпоху.  Следствием было то,  что по мере
созревания политического декабризма разрыв с масонством
делался неизбежным. Даже попытки использовать масонскую
структуру для конспиративной тактики оказались  неудач-
ными: масонские одежды рвались и расползались на плечах
политического общества.  Тем более странным кажется то,
что  мы узнаем о последней легальной ложе александровс-
кой эпохи.                                             
   Парадоксальное сочетание масонского "молотка" и  по-
литического призыва к свободе, комизм которого был оче-
виден для привычных к  масонским  текстам  декабристов,
завершалось строфой, открыто иронизирующей над попыткой
одеть декабристское содержание в масонские одежды. Ясно
ощутимая аудиторией масонская терминология (образ "тем-
ного града", "просвещенного" светом "братьев"-"каменщи-
ков")  комически  контрастировала  с  образной системой
первой строфы.  Масонская лексика дается  с  отчетливой
иронической интонацией. А типичный для кишиневских пос-
ланий  Пушкина  резкий  стилевой  контраст  революцион-
но-гражданской  патетики и вступающей с ней в игру иро-
нии  воспроизводит  пушкинское  восприятие  самой  ложи
"Овидий" - ее сущности и ее оформления.                
   Еще интереснее  не получившее до сих пор отчетливого
истолкования стихотворение "Вакхическая песня".  Интуи-
тивное читательское чувство подсказывает важность этого
произведения - бесспорно,  одного из лучших в поэтичес-
ком наследии Пушкина.  Между тем смысл его остается не-
достаточно проясненным.  В литературе, посвященной сти-
хотворению,  следует отметить статью Мурьянова .  Автор
истолковывает "Вакхическую песню"  как  ритуальный  ма-
сонский  текст,  произносимый  перед  началом орденской
трапезы.  Действительно, при чтении стихотворения у чи-
тателя возникают образы, связанные с масонством и напо-
минающие о нем.  В  этом  смысле  сближение  "Песни"  с
вступлением  Пушкина в масонскую ложу "Овидий" справед-
ливо. Однако общее истолкование "Вакхической песни" как
ритуальной  масонской  поэзии представляется совершенно
неприемлемым.                                          
   Первые же строки стихотворения обращают нас к образ-
ности, решительно исключающей возможности ее масонского
истолкования. Упоминания античной вакханалии и бокалов,
поднятых за здравие возлюбленных,  отсекают всякую воз-
можность понимания текста как масонского.  Провозглаше-
ние на масонском ритуальном ужине тоста:               
   Да здравствуют нежные девы                          
   И юные жены, любившие нас! -                        
   как и  называние ритуального гимна "вакхальными при-
певами" - в равной мере невозможны.  В масонской поэзии
могли встречаться квазилюбовные образы и сюжеты, но они
носили мистико-аллегорический характер. В пушкинском же
гимне  поэтика  мистических аллегорий полностью отсутс-
твует.  Сам образ вакханалии ведет к античной символике
и  полностью  несовместим с ориентированным на библеизм
масонским ритуалом.                                    
   Вместе с тем "вакханалия" понимается здесь не в  по-
верхностном  псевдо античном смысле,  а в ее подлинном,
высоком значении - пира, на котором Радость возвышается
до уровня культа.  Это не демоническая радость романти-
ка,  а светлая, всепроникающая, объединяющая человека с
космосом радость культуры греков.  Композиция стихотво-
рения - последовательное восхождение от поэтизации  че-
ловеческого  счастья к всеобщему благу человечества как
высокому просветительскому культу.                     
   Первая строфа "Песни" говорит о счастье, которое да-
ется человеку любовью к "девам" и "женам".  Эта высокая
поэтизация любви как всеобщего закона резко  отличается
от героического аскетизма Рылеева ("Любовь никак нейдет
на ум,  // Увы, моя отчизна страждет"). Следующий образ
-  поднятые  бокалы  с опущенными в них "заветными" (то
есть тайными) "кольцами".  Тост этот вслух не  произно-
сится.  Значение его двояко: так пьют за здравие тайных
возлюбленных, но так же пьют и за здоровье тех, чье имя
закрыто  конспирацией.  В  послании  к  Давыдову Пушкин
вспоминает тосты, при которых                          
   И за здоровье тех и той                             
   До дна, до капли выпивали!..                        
   Но те в Неаполе шалят,                              
   А та едва ли там воскреснет...                      
   Речь идет о секретном тосте в  честь  карбонариев  и
свободы.  В  нем едины тайная любовь и тайная политика.
Это характерно для Пушкина:                            
   Любовь и тайная Свобода                             
    Внушали сердцу гимн простой, -                     
   где личное чувство любви нераздельно слито с патрио-
тическим чувством народа:                              
   И неподкупный голос мой                             
    Был эхо русского народа.                           
   В следующих  строках продолжается расширение образа:
любовь становится космическим чувством. Она сливается с
истиной и солнцем,  и ей противостоят ложь и тьма. Гас-
нущая свеча и свет восходящего солнца -  образы  ложной
истины, порождения рабского мира, и бессмертного солнца
ума. Таким образом, в гимне, который Пушкин написал для
"Овидия",  его "масонство" - это союз мудрецов и свобо-
долюбцев,  утверждающих  гармонию  свободы  и   личного
счастья  с мировым порядком.  Конечно,  такой просвети-
тельский идеал уже утратил                             
   связь с масонством,  но органически связан  с  расп-
ространенным в просветительских кругах представлением о
всемирном братстве просвещенных мудрецов как  о  некоем
"новом рыцарстве". Например, прямое отождествление сво-
бодолюбивого просвещения с рыцарством находим в "Горной
идиллии" Г. Гейне. Истолкование декабристского движения
как рыцарства свободы характерно для  Дмитриева-Мамоно-
ва, одного из создателей декабристской организации "Ор-
ден Русских Рыцарей", сочинения которого попадали в Ки-
шинев через М. Орлова. Факт наличия их в бумагах В. Ра-
евского подтвержден документально.  Можно предположить,
что сама идея использования масонской ложи в подпольных
целях декабризма отражает влияние Дмитриева-Мамонова на
кишиневский кружок.  Правда,  вопрос о воздействии "ры-
царских" идей Дмитриева-Мамонова на кишиневский  кружок
остается неясным и,  видимо,  никогда не будет выяснен.
Следствие по делу декабристов  обошло  этот  вопрос,  а
арест-заточение  и последующее безумие Мамонова оконча-
тельно подвели под ним черту.  Однако выше уже упомина-
лось о - фактически до сих пор не объясненном - интере-
се Пушкина к Дмитриеву-Мамонову в конце 1820-х годов  -
в период, когда имя его было прочно забыто. Образ Мамо-
нова явно тревожил воображение поэта, и фигура его нео-
жиданно  возникает  в  различных пушкинских сочинениях.
Так, Пушкин счел необходимым упомянуть его патриотичес-
кое  поведение в 1812 году в неоконченной повести "Рос-
лавлев". Как показала Анна Ахматова, тень Дмитриева-Ма-
монова вставала в воображении Пушкина,  импровизировав-
шего роман о влюбленном бесе158.  Это  свидетельствует,
что  имя  Мамонова  так и осталось для поэта окруженным
ореолом таинственности - как и  тайный  "Орден  Русских
Рыцарей" и, по-видимому, практически не успевший реали-
зоваться  замысел  "работ"  ложи  "Овидий".  Существует
предположение,  что  стихотворение  Пушкина "Не дай мне
Бог сойти с ума..." (1833) навеяно не только  впечатле-
ниями от посещения сошедшего с ума Батюшкова,  но и па-
мятью о Дмитриеве-Мамонове.                            
   Предложенное понимание "Вакхической песни" позволяет
реконструировать и то,  каким Пушкину представлялось ее
бытование. Тайный текст, конечно, не предназначался для
печати.  Трудно  представить себе его и предназначенным
для масонских альбомов.  Стихотворение,  в первую  оче-
редь,  явно  ориентировано  на устное исполнение ("пес-
ня").  Можно предположить, что оно связывалось с особым
ритуалом: его, очевидно, должны были провозглашать (как
это имело место в праздничных ритуалах масонов)  в  мо-
мент окончания ночи и солнечного восхода. Такие выраже-
ния, как "эта лампада", неотделимы от жеста: "Вакхичес-
кая песня" имеет ритуальный характер. Это ритуал посвя-
щения воинов Разума и Свободы и в таком смысле  -  уни-
кальный  документ внутренней идейно-эмоциональной жизни
декабризма и декабристского поведения.                 
   Агитационность декабристской поэзии неотделима от ее
прямой связи с поведением.  Поведением тех,  кто читает
стихи,  и тех,  кто их  слушает.  Даже  распространяясь
письменно - печатно или рукописно - эта поэзия не живет
в графических формах.  "Свой  дух  воспламеню  жестоким
Ювеналом",  - писал Пушкин. Поэзия "воспламеняет дух" и
живет в действии.  И если мы представим переживание лю-
дей, завершающих ночные политические беседы и споры ри-
туальным празднеством свободы при  восходе  солнца,  то
окажемся  в  том мире высокого энтузиазма,  который так
важен для понимания декабризма.                        
   Вся библиотека декабризма окажется для нас  тайником
без  ключа,  если мы вообразим дух тайного общества как
сумму рожденных им программ и  документов.  Изъятая  из
атмосферы энтузиазма, из жестов и поведения, декабрист-
ская литература превращается  в  лермонтовскую  морскую
царевну,  вытащенную  из  воды.  И  все движение теряет
жизнь и окраску, будучи превращено в последовательность
бумаг  и  формулировок (этим страдают сыгравшие большую
положительную роль в изучении декабризма работы  М.  В.
Нечкиной).  Для того чтобы понять декабризм, необходимо
вновь превратить формулы в поведение, увидеть жест, ус-
лышать интонацию.  Слова сохранились - исчезла атмосфе-
ра.  Но смысл слов будет нам до конца ясен лишь  в  том
случае, если возродить атмосферу.                      
   Как уже  говорилось,  революционеры следующих этапов
часто считали, что декабристы более говорили, чем дейс-
твовали. Однако понятие "действия" исторически изменчи-
во. Со своей точки зрения, декабристы были именно прак-
тиками. Их заседания - их "служение".                  
   Праздник всегда   связан  со  свободой.  Гвардейский
праздник противопоставлял себя службе.  В недрах декаб-
ристского  тайного общества началась,  но не успела за-
вершиться выработка своего праздника, противопоставляв-
шего  официальному  миру  "тайную  свободу",  а вседоз-
воленности либеральной "вольницы" - высокий  героичес-
кий  ритуал.  Пушкинское понимание праздника родственно
рылеевскому в высокой и героической стилистике,  но от-
личается от него ярко выраженной апологией радости. Та-
кого рода празднества,  по всей  вероятности,  получили
значительно меньшую реализацию. По крайней мере, до нас
не дошли сведения о них.  Но это не уменьшает их значе-
ния.                                                   
   Поведение дворянского  революционера  имело еще одну
важную особенность:  оно легко (вопреки идее  конспира-
ции)  переходило  в  другие типы дворянского поведения.
Необходимо учитывать, что не только мир политики прони-
кал в ткань человеческих отношений дворянских революци-
онеров. Для декабристов была характерна и противополож-
ная тенденция:  бытовые,  семейные,  человеческие связи
пронизывали толщу политических  организаций.  Если  для
последующих этапов общественного движения будут типичны
разрывы дружбы,  любви,  многолетних привязанностей  по
соображениям  идеологии и политики,  то для декабристов
характерно, что сама политическая организация облекает-
ся в формы непосредственно человеческой близости, друж-
бы, привязанности к человеку, а не только к его убежде-
ниям.  Все участники политической жизни были включены и
в какие-либо прочные внеполитические  связи.  Они  были
родственниками, однополчанами, товарищами по           
   учебным заведениям,  участвовали  в  одних сражениях
или просто оказывались светскими знакомыми.  Связи  эти
охватывали весь круг от царя и великих князей,  с кото-
рыми можно было встречаться и беседовать на  балах  или
прогулках,  до молодого заговорщика.  И это накладывало
на всю картину эпохи особый отпечаток.                 
   Ни в одном из политических  движений  России  мы  не
встретим такого количества родственных связей. Не гово-
ря уж о целом переплетении их в гнезде Муравьевых - Лу-
ниных или вокруг дома Раевских (М.  Орлов и С. Волконс-
кий женаты на дочерях генерала Н.  Н.  Раевского; В. Л.
Давыдов,  осужденный  по I разряду к вечной каторге,  -
двоюродный брат поэта - приходится генералу единоутроб-
ным братом), достаточно указать на четырех братьев Бес-
тужевых,  братьев Вадковских, братьев Бобрищевых-Пушки-
ных,  братьев Бодиско,  братьев Борисовых,  братьев Кю-
хельбекеров. Если же учесть связи свойства, двоюродного
и троюродного родства, соседства по имениям (что влекло
за собой общность воспоминаний  и  связывало  порой  не
меньше родственных уз),  то получится картина,  которой
мы не найдем  в  последующей  истории  освободительного
движения в России.                                     
   Не менее знаменательно,  что родственно-приятельские
отношения:                                             
   клубные, бальные,  полковые,  походные знакомства  -
связывали декабристов не только с друзьями, но и с про-
тивниками,  причем это противоречие  не  уничтожало  ни
тех, ни других связей.                                 
   Судьба братьев Михаила и Алексея Орловых,  первый из
которых был одним из  выдающихся  руководителей  декаб-
ристского движения,  а второй принял активное участие в
его подавлении и сделался впоследствии ближайшим другом
Николая I, в этом отношении знаменательна, но отнюдь не
единична.  Можно было бы напомнить пример М. Н. Муравь-
ева,  проделавшего путь от участника "Союза спасения" и
одного из авторов устава "Союза благоденствия" до  кро-
вавого  душителя польского восстания.  Однако неопреде-
ленность,  которую вносили дружеские и светские связи в
личные отношения политических врагов,  ярче проявляется
на рядовых примерах.  В день 14 декабря  1825  года  на
площади  рядом  с  Николаем  Павловичем  оказался  фли-
гель-адъютант Н. Д. Дурново. Поздно ночью именно Дурно-
во был послан арестовать Рылеева и выполнил это поруче-
ние. К этому времени он уже пользовался полными довери-
ем нового императора, который накануне поручал ему (ос-
тавшуюся нереализованной) опасную миссию переговоров  с
мятежным каре.  Через некоторое время именно Н. Д. Дур-
ново конвоировал М. Орлова в крепость.                 
   Казалось бы, вопрос предельно ясен: перед нами реак-
ционно настроенный служака,  с точки зрения декабристов
- враг. Но ознакомимся ближе с обликом этого человека*.

Н. Д. Дурново родился в 1792 году. В 1810 году он
вступил в корпус колонновожатых. В 1811 году был произ-
веден в поручики свиты и состоял при начальнике штаба
князе Волконском. Здесь Дурново вступил в тайное об-
щество, о котором мы до сих пор знали лишь по упомина-
нию в мемуарах Н. Н. Муравьева: "Членами общества были
также (кроме колонновожатого Гамбурга. -Ю. Л.) офицеры
Дурново, Александр Щербинин, Вильдеман, Веллингсгаузен;
хотя я слышал о существовании сего общества, но не знал
в точности цели оного, ибо члены, собираясь у Дурново,
таились от других товарищей своих"159. До сих пор это
свидетельство было единственным. Дневник Дурново добав-
ляет к нему новые (цитируемые в русском переводе). 25
января 1812 года Дурново записал в своем дневнике: "Ми-
нул год с основания нашего общества, названного "Ры-
царство" (Chevalerie). Пообедав у Демидова, я отправил-
ся в 9 ч. в наше заседание, состоявшееся у Отшельника
(Solitaire). Продолжалось оно до 3 часов ночи. На этом
собрании председательствовали 4 первоначальных рыца-
ря"160.
Из этой записки мы впервые узнаем точную дату осно-
вания общества, его название, любопытно напоминающее
нам "Русских Рыцарей" Мамонова и Орлова, и некоторые
стороны его внутреннего ритуала. У общества был писаный
устав, как это явствует из записи 25 января 1813 года:
"Сегодня два года как было основано наше Р[ьщарство]. Я
один из собратьев в Петербурге, все прочие просвещенные
(illustres) члены - на полях сражений, куда и я собира-
юсь возвратиться. В этот вечер, однако, не было собра-
ния, как это предусмотрено уставом"161.
Накануне войны с Францией в 1812 году Дурново приез-
жает в Вильно и здесь особенно тесно сходится с брать-
ями Муравьевыми, которые его приглашают квартировать в
их доме. Особенно он сближается с Александром и Никола-
ем. Вскоре к их кружку присоединяется Михаил Орлов, с
которым Дурново был знаком и дружен еще по совместной
службе в Петербурге при кн. Волконском, а также С. Вол-
конский и Колошин. Вместе с Орловым он нападает на мис-
тицизм Александра Муравьева, и это рождает ожесточенные
споры. Встречи, прогулки, беседы с Александром Муравь-
евым и Орловым заполняют все страницы дневника. Приве-
дем лишь записи 21 и 22 июня: "Орлов вернулся с генера-
лом Балашовым. Они ездили на конференции с Наполеоном.
Государь провел более часу в разговоре с Орловым. Гово-
рят, он очень доволен поведением последнего в неприя-
тельской армии. Он весьма резко ответил маршалу Давус-
ту, который пытался задеть его своими речами". 22 июня:
"То, что мы предвидели, случилось - мой товарищ Ор-
лов, адъютант князя Волконского и поручик кавалергард-
ского полка, назначен флигель-адъютантом. Он во всех
отношениях заслужил этой чести" (там же, л. 56). В сви-
те Волконского, вслед за императором, Дурново и Орлов
вместе покидают армию и направляются в Москву.
Связи Дурново с декабристскими кругами, видимо, не
обрываются и в дальнейшем. По крайней мере, в его днев-
нике, вообще подробно фиксирующем внешнюю сторону жиз-
ни, но явно обходящем все опасные моменты (например,
сведений о "Рыцарстве", кроме процитированных, в нем не
встречается, хотя общество явно имело заседания: часто
упоминаются беседы, но не раскрывается их содержание и
проч.), вдруг встречаем такую запись, датируемую 20 ию-
ня 1817 года: "Я спокойно прогуливался в моем саду,
когда за мной прибыл фельдъегерь от Закревского. Я по-
думал, что речь идет о путешествии в отдаленные области
России, но потом был приятно изумлен, узнав, что импе-
ратор мне приказал наблюдать за порядком во время пе-
редвижения войск от заставы до Зимнего дворца" (там же,
3540, л. 10).
К сказанному можно добавить, что после 14 декабря
Дурново, видимо, уклонился от высочайших милостей, ко-
торые были щедро пролиты на всех, кто оказался около
императора в роковой день. Будучи еще с 1815 года фли-
гель-адъютантом Александра I*, получив за походы
1812-1814 годов ряд русских, прусских, австрийских и
шведских орденов (Александр I сказал про него: "Дурново
- храбрый офицер"), он при Николае I занимал скромную
должность правителя канцелярии управляющего Генеральным
штабом. Но и тут он, видимо, чувствовал себя неуютно: в
1828 году он отпросился в действующую армию (при пере-
воде был пожалован в генерал-майоры) и был убит при
штурме Шумлы162.
Следует ли после этого удивляться, что Дурново и Ор-
лов, которых судьба в 1825 году развела на противопо-
ложные полюсы, встретились не как политические враги, а
как если не приятели, то добрые знакомые и всю дорогу
до Петропавловской крепости проговорили вполне друже-
любно.
Эта особенность также повлияла на поведение декаб-
ристов во время следствия. Революционер последующих
эпох лично не знал тех, с кем боролся, и видел в них
политические силы, а не людей. Это в значительной мере
способствовало бескомпромиссной ненависти. Декабрист
даже в членах Следственной комиссии не мог не видеть
людей, знакомых ему по службе, светским и клубным свя-
зям. Это были для него знакомые или начальники. Он мог
испытывать презрение к их старческой тупости, карьериз-
му, раболепию, но не мог видеть в них "тиранов", деспо-
тов, достойных тацитовских обличении. Говорить с ними
языком политической патетики было невозможно, и это де-
зориентировало арестантов.
Поэзия декабристов была исторически в значительной
мере заслонена творчеством их гениальных современников
- Жуковского, Грибоедова и Пушкина. Политические кон-
цепции декабристов устарели уже для поколения Белинско-
го и Герцена. Но именно в создании совершенно нового
для России типа человека вклад их в русскую культуру
оказался непреходящим. Своим приближением к норме, к
идеалу он напоминает вклад Пушкина в русскую поэзию.

Весь облик декабриста был неотделим  от  чувства  собс-
твенного достоинства. Оно базировалось на исключительно
развитом чувстве чести и на вере каждого из  участников
движения в то,  что он - великий человек. Поражает даже
некоторая наивность,  с которой Завалишин писал  о  тех
своих однокурсниках, которые, стремясь к чинам, бросили
серьезные теоретические занятия,  "а потому  почти  без
исключения обратились в простых людей"163.             
   Это заставляло  каждый  поступок  рассматривать  как
имеющий значение,  достойный памяти потомков,  внимания
историков, имеющий высший смысл. Отсюда, с одной сторо-
ны,  известная картинность или театрализованность быто-
вого поведения, о которой уже говорилось (сравним сцену
объяснения Рылеева с  матерью,  описанную  Н.  Бестуже-
вым)164.  Но с другой стороны,  отсюда же проистекала и
вера в значимость  любого  поступка  и,  следовательно,
исключительно высокая требовательность к нормам бытово-
го поведения.  Чувство  политической  значимости  всего
своего  поведения заменилось в Сибири,  в эпоху,  когда
историзм стал ведущей идеей времени, чувством значимос-
ти  исторической.  "Лунин  живет для истории",  - писал
Сутгоф Муханову.  Сам Лунин, сопоставляя себя с вельмо-
жей  Новосильцевым  (при известии о смерти последнего),
писал:  "Какая противоположность в наших  судьбах!  Для
одного - эшафот и история,  для другого - председатель-
ское кресло в Совете и адрес-календарь". Любопытно, что
в этой записи реальная судьба - эшафот, председательст-
во в Совете - выражение в том  сложном  знаке,  которым
для  Лунина  является человеческая жизнь (жизнь - имеет
значение).  Содержанием же является наличие или отсутс-
твие духовности,  которое, в свою очередь, символизиру-
ется в определенном тексте:  строке истории или строчке
в адрес-календаре.                                     
   Сопоставление поведения  декабристов с поэзией,  как
кажется, принадлежит не к красотам слога, а имеет серь-
езные основания.  Поэзия строит из бессознательной сти-
хии языка некоторый сознательный текст,  имеющий  более
сложное вторичное значение.  При этом значимым делается
все, даже то, что в системе собственно языка имело чис-
то формальный характер.                                
   Декабристы строили из бессознательной стихии бытово-
го поведения русского дворянина рубежа XVIII-XIX  веков
сознательную  систему  идеологически значимого бытового
поведения, законченного как текст и проникнутого высшим
смыслом.                                               
   Приведем лишь  один пример чисто художественного от-
ношения к материалу поведения.  В своей внешности чело-
век может изменить прическу,  походку,  позу... Поэтому
эти элементы  поведения,  являясь  результатом  выбора,
легко насыщаются значениями ("небрежная прическа", "ар-
тистическая прическа",  "прическа  а  1а  император"  и
проч.). Однако черты лица и рост альтернативы не имеют.
И если писатель, который может их дать своему герою та-
кими,  какими  ему угодно,  делает их носителями важных
значений,  в быту мы, как правило, семиотизируем не ли-
цо,  а его выражение,  не рост, а манеру держаться (ко-
нечно,  и константные элементы внешности воспринимаются
нами как определенные сигналы,  однако лишь при включе-
нии их в сложные паралингвистические системы). Тем бо-
лее  интересны  случаи,  когда  именно  природой данная
внешность истолковывается человеком как знак,  то  есть
когда  человек  подходит к себе самому как к некоторому
сообщению,  смысл которого ему самому же еще  предстоит
расшифровать  (то  есть  понять по своей внешности свое
предназначение в истории, судьбе человечества). Вот за-
пись священника Мысловского,  познакомившегося с Песте-
лем в крепости:  "Имел от роду более 33  лет,  среднего
роста,  лица белого и приятного с значительными чертами
или физиономиею;                                       
   быстр, решителен,  красноречив в высшей степени; ма-
тематик глубокий, тактик военный превосходный; увертка-
ми,  телодвижением, ростом, даже лицом очень походил на
Наполеона. И сие-то самое сходство с великим человеком,
всеми знавшими Пестеля единогласно  утвержденное,  было
причиною всех сумасбродств и самых преступлений".      
   Из воспоминаний   В.   Олениной:   "Сергей  Мур[авь-
ев]-Апостол не менее замечательная личность (чем Никита
Муравьев.  -Ю.  Л.),  имел  к  тому  же еще необычайное
сходство с Наполеоном I,  что, наверное, не мало разыг-
рывало его воображение"166.                            
   Достаточно сопоставить эти характеристики с тем, ка-
кую внешность Пушкин дал Германну, чтобы увидеть общий,
по существу, художественный принцип. Однако Пушкин при-
меняет этот принцип к построению художественного текста
и к вымышленному герою, а Пестель и С. Муравьев-Апостол
- к вполне реальным биографиям: своим собственным. Этот
подход  к своему поведению как сознательно творимому по
законам и образцам высоких текстов не приводил, однако,
к  эстетизации  категории  поведения в духе,  например,
"жизнетворчества" русских символистов XX века.  Поведе-
ние,  как  и  искусство,  для декабристов не было само-
целью, а являлось средством, внешним выражением высокой
духовной насыщенности "текста жизни" или текста искусс-
тва.                                                   
   Итак, нельзя не заметить связи между бытовым поведе-
нием декабристов и принципами романтического миросозер-
цания.  Однако следует иметь в виду, что высокая знако-
вость (картинность, театральность, литературность) каж-
додневного их поведения не превращалась в ходульность и
натянутую декламацию. Напротив - она поразительно соче-
талась с простотой и  искренностью.  По  характеристике
близко  знавшей с детства многих декабристов В.  Олени-
ной,  "Муравьевы в России  были  совершенное  семейство
Гракхов",  но она же отмечает, что Никита Муравьев "был
нервозно, болезненно застенчив". Если представить широ-
кую гамму характеров от детской простоты и застенчивос-
ти Рылеева до утонченной простоты аристократизма Чаада-
ева,  можно  убедиться в том,  что ходульность дешевого
театра не характеризовала декабристский идеал  бытового
поведения.                                             
   Причину этого можно видеть,  с одной стороны, в том,
что идеал бытового поведения декабристов,  в отличие от
базаровского поведения,  строился не как отказ от выра-
ботанных культурой норм бытового этикета,  а как усвое-
ние и переработка этих норм. Это было поведение, ориен-
тированное не на Природу,  а на Культуру. С другой сто-
роны, это поведение в основах своих оставалось дворянс-
ким.  Оно включало в себя требование хорошего  воспита-
ния.  А  подлинно  хорошее  воспитание культурной части
русского дворянства означало простоту в обращении и  то
отсутствие  чувства  социальной неполноценности и ущем-
ленное(tm),  которые психологически обосновывали  база-
ровские  замашки  разночинца.  С этим же была связана и
та, на первый взгляд, поразительная легкость, с которой
давалось ссыльным декабристам вхождение в народную сре-
ду,  - легкость, которая оказалась утраченной уже начи-
ная с Достоевского и петрашевцев.  Н.  А.  Белоголовый,
имевший возможность длительное время наблюдать ссыльных
декабристов взором ребенка из недворянской среды, отме-
тил эту черту:  "Старик Волконский - ему уже тогда было
больше 60 лет - слыл в Иркутске большим оригиналом. По-
пав в Сибирь,  он как-то резко  порвал  связь  с  своим
блестящим и знатным прошедшим, преобразился в хлопотли-
вого и практического хозяина и именно опростился, 
водил дружбу с крестьянами".  "Знавшие его горожане не-
мало шокировались,  когда,  проходя  в  воскресенье  от
обедни по базару,  видели,  как князь, примостившись на
облучке мужицкой телеги с наваленными хлебными мешками,
ведет живой разговор с обступившими его мужиками, завт-
ракая тут же вместе с ними краюхой серой пшеничной бул-
ки".  "В гостях у князя, - как вспоминает Н. А. Белого-
ловый,  - опять-таки чаще всего бывали мужички,  и полы
постоянно  носили  следы  грязных сапог.  В салоне жены
Волконский появлялся запачканный дегтем или с  клочками
сена на платье и в своей окладистой бороде,  надушенный
ароматами скотного двора или тому  подобными  салонными
запахами. Вообще в обществе он представлял оригинальное
явление, хотя был очень образован, говорил по-французс-
ки  как француз,  сильно грассируя,  был очень добр и с
нами,  детьми,  всегда мил и ласков".  Эта  способность
быть  без  наигранное(tm),  органически  и  естественно
"своим" и в светском салоне, и с крестьянами на базаре,
и с детьми составляет культурную специфику бытового по-
ведения декабриста,  родственную поэзии Пушкина и  сос-
тавляющую  одно из вершинных проявлений русской культу-
ры.                                                    
   Сказанное позволяет  затронуть  еще  одну  проблему:
вопрос о декабристской традиции в русской культуре чаще
всего рассматривается в чисто идеологическом плане. Од-
нако  у  этого  вопроса  есть и "человеческий" аспект -
традиция определенного типа поведения,  типа социальной
психологии.  Так,  например,  если вопрос о роли декаб-
ристской идеологической традиции применительно к Л.  Н.
Толстому  представляется  сложным  и нуждающимся в ряде
корректив,  то непосредственно человеческая преемствен-
ность,  традиция  историко-психологического  типа всего
комплекса культурного поведения здесь очевидна. Показа-
тельно,  что сам Л.  Н.  Толстой, говоря о декабристах,
различал понятия идей и личностей.  В  дневнике  Т.  Л.
Толстой-Сухотиной есть на этот счет исключительно инте-
ресная запись: "Репин все просит папа дать ему сюжет. 
 Вчера папа говорил,  что ему пришел в голову один
сюжет,  который,  впрочем, его не вполне удовлетворяет.
Это момент,  когда ведут декабристов на виселицы. Моло-
дой Бестужев-Рюмин увлекся Муравьевым-Апостолом -  ско-
рее личностью его,  чем идеями, - и все время шел с ним
заодно и только перед казнью ослабел,  заплакал,  и Му-
равьев обнял его, и они пошли вдвоем к виселице"167.   
   Трактовка Толстого очень интересна; мысль его посто-
янно привлечена к людям 14 декабря,  но именно в первую
очередь - к людям, которые ему ближе и роднее, чем идеи
декабризма.                                            
   В поведении человека,  как и в любом роде человечес-
кой  деятельности,  можно  выделить  пласты  "поэзии" и
"прозы".  Так, для Павла и Павловичей поэзия армейского
существования  состояла  в  параде,  а проза - в боевых
действиях.  "Император Николай, убежденный, что красота
есть  признак силы,  в своих поразительно дисциплиниро-
ванных и обученных войсках... добивался по преимуществу
безусловной  подчиненности  и  однообразия",  - писал в
своих мемуарах А. Фет168.                              
   Для Дениса Давыдова поэзия ассоциировалась не просто
с боем, а с иррегулярностью, устроенным беспорядком во-
оруженных поселян".  "Сие  исполненное  поэзии  поприще
требует романтического воображения, страсти к приключе-
ниям и не довольствуется сухою,  прозаическою  храброс-
тию.  - Это строфа Байрона!  - Пусть тот,  который,  не
страшась смерти,  страшится  ответственности,  остается
перед глазами начальников"169. Безоговорочное перенесе-
ние категорий поэтики на виды военной деятельности  по-
казательно.                                            
   Разграничение "поэтического" и "прозаического" в по-
ведении и поступках людей вообще характерно для интере-
сующей нас эпохи.  Так,  Вяземский,  осуждая Пушкина за
то,  что тот заставил Алеко ходить  с  медведем,  прямо
предпочел этому прозаическому занятию воровство:       
   "..лучше предоставить ему барышничать и цыганить ло-
шадьми.  В этом ремесле,  хотя и не совершенно безгреш-
ном,  но  есть  какое-то удальство,  и следственно поэ-
зия"170.  Область поэзии в действительности -  это  мир
"удальства".                                           
   Человек эпохи  Пушкина  и Вяземского в своем бытовом
поведении свободно перемещался из области прозы в сферу
поэзии и обратно. При этом, подобно тому, как в литера-
туре "считалась" только поэзия,  прозаическая сфера по-
ведения  как бы вычиталась при оценке человека,  ее как
бы не существовало.                                    
   Декабристы внесли в поведение человека единство,  но
не путем реабилитации жизненной прозы, а тем, что, про-
пуская жизнь через фильтры героических текстов,  просто
отменили то, что не подлежало занесению на скрижали ис-
тории.  Прозаическая ответственность перед начальниками
заменялась  ответственностью  перед  историей,  а страх
смерти - поэзией чести и свободы.  "Мы дышим свободою",
-  произнес  Рылеев 14 декабря на площади.  Перемещение
свободы из области идей и теорий в "дыхание" - в жизнь.
В этом суть и значение бытового поведения декабриста.