Николаю! Но мало ли Николаев на свете!
Конечно, на свете много Николаев, и даже в этой аудитории их было
немало, но только один из них вдруг выпрямился, оглянулся, когда я громко
назвал это имя, и палка, на которую он опирался, упала и покатилась. Ему
подали палку.
- Не для того я хочу сегодня полностью назвать это имя, чтобы решить
старый спор между мною и этим человеком. Наш спор давно решен - самой
жизнью. Но в своих статьях он продолжает утверждать, что всегда был
благодетелем капитана Татаринова и что даже самая мысль "пройти по стопам
Норденшельда", как он пишет, принадлежит ему. Он так уверен в себе, что
имел смелость явиться на мой доклад и сейчас находится в этом зале.
Шепот пробежал по рядам, потом стало тихо, потом снова шепот.
Председатель позвонил в колокольчик.
- Странная судьба! До сих пор он действительно ни разу не был назван
полностью - имя, отчество и фамилия. Но среди прощальных писем капитана мы
нашли и деловые бумаги. С одной из них, очевидно, капитан никогда не
расставался. Это копия обязательства, согласно которому: 1. По возвращении
на Большую Землю вся промысловая добыча принадлежит Николаю Антоновичу
Татаринову - полностью имя, отчество и фамилия. 2. Капитан заранее
отказывается от всякого вознаграждения. 3. В случае потери судна капитан
отвечает всем своим имуществом перед Николаем Антоновичем Татариновым - полностью имя, отчество и фамилия. 4. Самое судно и страховая премия
принадлежат Николаю Антоновичу Татаринову - полностью имя, отчество и
фамилия. Когда-то в разговоре со мной этот человек сказал, что только
одного свидетеля он признает: самого капитана. Пусть же он теперь перед
всеми нами откажется от этих слов, потому что сам капитан теперь называет
его - полностью имя, отчество и фамилия!
Страшная суматоха поднялась в зале, едва я кончил свою речь, - в
передних рядах многие встали, в задних стали кричать, чтобы садились - не
видно, а он стоял, подняв руку с палкой, и кричал:
- Я прошу слова, я прошу слова!
Он получил слово, но ему не дали говорить. В жизни моей я не слышал
такого дьявольского шума, который поднимался, едва он открывал рот. Но он
все-таки сказал что-то - никто не расслышал - и, тяжело стуча палкой,
сошел с кафедры и направился к выходу вдоль зрительного зала. Он шел в
полной пустоте - и там, где он проходил, долго была еще пустота, как будто
никто не хотел идти там, где он только что прошел, стуча своей палкой.
Глава девятая
И ПОСЛЕДНЯЯ
Вагон шел до Энска, значит, все эти люди, расположившиеся где
придется - на полу и на полках - в переполненном, полутемном вагоне, ехали
в Энск. В прежние времена этого было достаточно, чтобы его народонаселение
увеличилось чуть ли не вдвое.
Мы познакомились с соседями, или, вернее, с соседками (потому что это
были студентки московских вузов), и они сказали, что едут в Энск на
работу.
- На какую же?
- Еще неизвестно. На шахты.
Если не считать подкопа в Соборном саду, о котором Петька когда-то
говорил, что он идет под рекой и что в нем "на каждом шагу скелеты", в
Энске никогда не было ничего похожего на шахты. Но девушки утверждали, что
едут на шахты.
Как всегда, уже через три-четыре часа в каждом отделении образовалась
своя жизнь, не похожая на соседнюю, как будто тонкие, не доверху, дощатые
стенки разделили не вагон, а чувства и мысли. В одних отделениях стало
шумно и весело, а в других скучно. У нас - весело, потому что девушки,
немного погрустив, что не удалось остаться на летнюю работу в Москве, и
поругав какую-то Машку, которой это удалось, стали петь, и весь вечер мы с
Катей слушали современные военные романсы, среди которых несколько было
забавных. В общем, девушки пели до самого Энска, даже ночью - почему-то
они решили не спать. Так и прошла вся недолгая дорога - тридцать четыре
часа - в пенье девушек и в дремоте под это молодое, то веселое, то
грустное, пенье.
Прежде поезд приходил рано утром, а теперь - под вечер, так что,
когда мы слезли, маленький вокзал показался мне в сумерках симпатичным и
старомодно-уютным. Но прежний Энск кончился там, где кончился широкий, в
липах, подъезд к этому зданию, потому что, выйдя на бульвар, мы увидели
вдалеке какие-то темные корпуса, над которыми быстро шли багрово-дымные
облака, освещенные снизу. Это был такой странный для Энска пейзаж, что я
даже сказал девушкам, что, очевидно, где-то в Заречной части пожар, и они
поверили, потому что дорогой я долго хвастался, что родом из Энска и что
мне знаком каждый камень. Но оказалось, что это не пожар, а пушечный
завод, выстроенный в Энске за годы войны.
Я видел, как необыкновенно изменились за время войны наши города - например, М-ов, - но я не знал их в детские годы. Теперь, когда мы с Катей
шли по быстро темнеющим Застенной, Гоголевской, мне казалось, что эти
улицы, прежде лениво растянувшиеся вдоль крепостного вала, теперь поспешно
бегут вверх, чтобы принять участие в этом беспрестанном огненно-дымном
движении облаков над заводскими корпусами. Это было первое, но верное
впечатление - перед нами был хорошо вооруженный город. Конечно, для меня
он был прежним, родным Энском, но теперь я встретился с ним, как со старым
другом, - когда вглядываешься в знакомые изменившиеся черты и невольно
смеешься от нежности к волнения и не знаешь, с чего начать разговор.
Еще из Полярного мы писали Пете, что приедем навестить стариков, и он
рассчитывал подогнать к этому времени давно обещанный отпуск.
Никто не встретил нас на вокзале, хотя я телеграфировал из Москвы, и
мы решили, что Пете не удалось приехать. Но первый, кого мы встретили у
подъезда между сердитыми львиными мордами дома Маркузе, был именно Петя,
которого я сразу узнал, даром что из рассеянной, задумчивой личности с
вопросительным выражением лица он превратился в бравого, загорелого
офицера.
- Ага, вот они где! - сказал он, как будто долго искал и, наконец,
нашел нас.
Мы обнялись, а потом он шагнул к Кате и взял ее руки в свои. У них
было свое - Ленинград, и когда они стояли, сжимая руки друг другу, даже я
был далек от них, хотя, может быть, ближе меня у них не было человека на
свете.
Тетя Даша спала, когда мы ворвались в ее комнату, и, вероятно,
решила, что мы приснились ей, потому что, приподнявшись на локте, долго
рассматривала нас с задумчивым видом. Мы стали смеяться, и она очнулась.
- Господи, Санечка! - сказала она. - И Катя! А сам-то опять уехал!
"Сам" - это был судья, а "опять уехал" - это значило, что когда мы с
Катей лет пять назад приезжали в Энск, судья был на сессии где-то в
районе.
Стоит ли рассказывать о том, как хлопотала, устраивая нас, тетя Даша,
как она огорчалась, что пирог приходится ставить из темной муки и на
каком-то "заграничном сале". Кончилось тем, что мы силой усадили ее, Катя
принялась за хозяйство, мы с Петей вызвались помогать ей, и тетя Даша
только вскрикивала и ужасалась, когда Петя "для вкуса", как он объяснил,
всадил в тесто какие-то концентраты, а я вместо соли едва не отправил туда
же стиральный порошок. Но, как ни странно, тесто прекрасно подошло, и хотя
тетя Даша, положив кусочек его в рот, сказала, что мало "сдобы", видно
было, что пирог, по военному времени, вышел недурной.
За обедом тетя Даша потребовала, чтобы ей было рассказано все,
начиная с того дня и часа, когда мы пять лет тому назад расстались с нею
на Энском вокзале. Но я убедил ее, что подробный отчет нужно отложить до
приезда судьи; зато Петю мы заставили рассказать о себе.
С волнением слушал я его. С волнением - потому что знал его больше
двадцати пяти лет и теперь он вовсе не казался мне другим человеком, как
его рисовала Катя. Но то загадочное для меня "зрение художника", которое
всегда отличало Петю в моих глазах от обыкновенных людей, теперь стало
определеннее и точнее.
Он показал нам свои альбомы - последний год Петя находился уже не в
строю, работал художником фронтового театра. Это были зарисовки боевой
жизни, часто беглые, торопливые. Но та нравственная сила, которую знает
каждый, кто провел в нашей армии хотя бы несколько дней, была отражена в
них с удивительной глубинной.
Часто я останавливался перед незабываемыми картинами войны,
инстинктивно сожалея, что одна, бесследно исчезая, сменяет другую. Теперь
я увидел их в едва намеченном, но глубоком, может быть, гениальном
преображении.
- Ну вот, - добродушно улыбнувшись, сказал Петя, когда я поздравил
его, - а судья говорит, что плохо. Мало героизма. И сын рисует, - добавил
он, выпятив нижнюю губу, как всегда, когда бывал доволен. - Ничего,
кажется, способный.
Катя достала из чемодана письма от Нины Капитоновны, которая еще жила
с Петенькой под Новосибирском, и тетя Даша, всегда интересовавшаяся
бабушкой, потребовала, чтобы некоторые из них были прочитаны вслух.
Бабушка по-прежнему жила отдельно, не в лагере, хотя директор
Перышкин лично посетил ее и, принеся извинения, просил вернуться в лагерь.
Но бабушка "поблагодарила и отказалась, потому что смолоду кланяться не
приучена", как она писала. Отказалась и вдруг, поразив весь район,
поступила в культмассовый сектор местного Дома культуры.
"Учу шить и кроить, - кратко писала она, - а тебя и Саню поздравляю.
Я его давно узнала, еще когда мал был, и чтобы вырос, я его гречею
кормила. Он славный... А ты не замучай его, у тебя характер неважный".
Это был ответ на письмо, в котором мы сообщили ей, что нашли друг
друга.
"Не спала всю ночь, - писала она, получив известие о том, что найдены
остатки экспедиции, - все думала о бедной Маше. И думала, что это к
лучшему, что страшная судьба твоего отца осталась ей неизвестна".
Петенька был здоров, очень вырос, судя по фото, и стал еще больше
похож на мать. Мы вспомнили Саню - и долго молчали, как бы вновь
остановившись с тоской перед этой бессмысленной смертью.
Еще весной Катя стала хлопотать пропуска в Москву для бабушки и
Петеньки, и была надежда, что мы увидим их на обратном пути.
Старая моя и Катина мысль, чтобы одной семьей поселиться в
Ленинграде, не раз была повторена в этот вечер. Одной семьей - с бабушкой
и обоими Петями, маленьким и большим. Но большой немного смутился, когда в
будущей квартире, которая была уже получена в воображении, и не
где-нибудь, а на Кировском проспекте, мы отвели ему студию в стороне,
чтобы никто не мешал. Кажется, он не имел ничего против того, чтобы одна
женщина, о которой Катя отзывалась с восторгам, иногда мешала ему. Но,
разумеется, в этот вечер никто не сказал о ней ни слова...
Еще весь дом спал, когда вернулся судья. Он так зарычал и стал
сердиться, когда тетя Даша собралась поднять нас, что пришлось
притвориться и полежать еще полчаса. Точно как пять лет назад, он долго
фыркал и кряхтел в кухне - мылся. И слышно было, как прошел по коридору и
с него гулко падали капли.
Катя снова уснула, а я тихонько оделся и пошел в кухню, где он сидел
и пил чай, босой, в чистой рубахе, с еще мокрыми после мытья головой и
усами.
- Разбудил все-таки! - сказал он и, шагнув навстречу, крепко обнял
меня.
Когда бы я ни вернулся в родной город, в родной дом, суровое: "Ну,
рассказывай" неизменно ждало меня. Старик желал знать, что я делал и
правильно ли я жил за годы разлуки. Строго уставясь на меня из-под густых
бровей, поросших длинными, толстыми волосами, он допрашивал меня, как
настоящий судья, и я знал, что нигде на свете не найду более справедливого
приговора... Но на этот раз - впервые в жизни - судья не потребовал у меня
отчета.
- Все ясно, - сказал он, с довольным видом проведя под носом рукой и
уставясь на мои ордена. - Четыре?
- Да.
- И пятый - за капитана Татаринова, - серьезно сказал судья. - Это
трудно формулировать, но получишь.
Это действительно было трудно формулировать, но, очевидно, старик
серьезно взялся за дело, потому что вечером, когда мы снова встретились за
столом, сказал речь и в ней попытался подвести итоги тому, что я сделал.
- Жизнь идет, - сказал он. - Зрелые, законченные люди, вы приехали в
родной город и вот говорите, что его трудно узнать, так он изменился. Он
не только изменился - он сложился, как сложились вы, открыв в себе силы
для борьбы и победы. Но и другие мысли приходят в голову, когда я вижу
тебя, дорогой Саня. Ты нашел экспедицию капитана Татаринова - мечты
исполняются, и часто оказывается реальностью то, что в воображении
представлялось наивной сказкой. Ведь это к тебе обращается он в своих
прощальных письмах, - к тому, кто будет продолжать его великое дело. К
тебе - и я законно вижу тебя рядом с ним, потому что такие капитаны, как
он и ты, двигают вперед человечество и науку.
И он поднял рюмку и до дна выпил за мое здоровье.
До поздней ночи сидели мы за столом. Потом тетя Даша объявила, что
пора спать, но мы не согласились и пошли гулять на Песчинку.
По-прежнему, сменяя друг друга, торопливо бежали над заводом
огненно-темные облака. Мы спустились к реке и прошли до Пролома, подле,
которого худенький черный мальчик в широких штанах когда-то ловил голубых
раков на мясо. Как будто время остановилось и терпеливо ждало меня на этом
берегу, между старинных башен, у слияния Песчинки и Тихой, - и вот я
вернулся, и мы смотрим друг другу в лицо. Что ждет меня впереди? Какие
новые испытания, новый труд, новые мечты, счастье или несчастье? Кто
знает... Но я не опускаю глаз под этим неподкупным взглядом.
Пора было возвращаться, Кате стало холодно, и, пройдя вдоль
набережной, заваленной лесом, мы повернули домой.
В городе было тихо и как-то таинственно. Мы долго шли, обнявшись, и
молчали. Мне вспомнилось наше бегство из Энска. Город был такой же темный
и тихий, а мы маленькие, несчастные и храбрые, а впереди страшная и
неизвестная жизнь...
У меня были мокрые глаза, и я не вытирал этих радостных слез и не
стеснялся, что плачу.
ЭПИЛОГ
Чудная картина открывается с этой высокой скалы, у подошвы которой
растут, пробиваясь между камней, дикие полярные маки. У берега еще видна
открытая зеркальная вода, а там, дальше, полыньи и лиловые, уходящие в
таинственную глубину ледяные поля. Здесь необыкновенной кажется
прозрачность полярного воздуха. Тишина и простор. Только ястреб иногда
пролетит над одинокой могилой.
Льды идут мимо нее, сталкиваясь и кружась, - одни медленно, другие
быстрее.
Вот проплыла голова великана в серебряном сверкающем шлеме: все можно
рассмотреть - зеленую косматую бороду, уходящую в море, и приплюснутый
нос, и прищуренные глаза под нависшими седыми бровями.
Вот приближается ледяной дом, с которого, звеня бесчисленными
колокольчиками, скатывается вода; а вот большие праздничные столы,
покрытые чистыми скатертями.
Идут и идут, без конца и края!
Заходящие в Енисейский залив корабли издалека видят эту могилу. Они
проходят мимо нее с приспущенными флагами, и траурный салют гремит из
пушек, и долгое эхо катится не умолкая.
Могила сооружена из белого камня, и он ослепительно сверкает под
лучами незаходящего полярного солнца.
На высоте человеческого роста высечены следующие слова:
"Здесь покоится тело капитана И.Л.Татаринова, совершившего одно из
самых отважных путешествий и погибшего на обратном пути с открытой им
Северной Земли в июне 1915 года.
Бороться и искать, найти и не сдаваться!"