- Черт! Неужели нет никакого средства?
      Он очень похудел за эти дни, у него был тревожный, усталый вид, и он вообще не был похож на себя, особенно на себя в первый день приезда.
      - Как ты похудела, - не спишь? - спросил он. - Я не понимаю, но все-таки, какое же положение?
      - Непосредственной опасности нет.
      - Что?
      - Габричевский сказал, что непосредственной опасности нет.
      - Да ну их к дьяволу! - злобно сказал Саня. - Не могут вылечить человека! Ведь она была здорова. Я же знаю, она никогда даже ничуть не болела.
      Я сказала, что, наверно, теперь не увижу его несколько дней, потому что мне разрешили дежурить у Саши и с сегодняшнего вечера я перееду в больницу. Он взял меня за руку и с благодарностью посмотрел на меня. Потом проводил до ворот, и мы расстались...
      Она лежала, глядя в потолок, изредка облизывая пересохшие губы, и не сразу узнала меня, может быть потому, что я была в колпаке и халате. Но первое время мне все казалось, что она принимает меня за кого-то другого.
      Видно было, что она уже давно не спит и что у нее все перепуталось: утро и вечер - как будто время от нее уже отступило.
      Что-то татарское стало заметно в ее лице, побледневшем под загаром, широковатом, с провалившимися глазами. Она всегда немного косила, и прежде это даже шло к ней, придавало ей невольное милое кокетство. Но теперь - это было почему-то ночами - ее тяжелый, косой взгляд исподлобья вдруг пугал меня. Она садилась в постели, прямая, смугло-бледная, с косами, переброшенными на грудь, и молчала, молчала - никакими силами я не могла уговорить ее лечь. Однажды это случилось при Сане, и он долго не мог придти в себя - так она напомнила ему мать.
      Мне прежде почти не приходилось ухаживать за больными, особенно такими тяжелыми, как Саша, но я научилась. Это было трудно, потому что Саша почти не спала или засыпала и сразу же просыпалась, и нужно было все время следить за дыханием.
      Были дни, когда жизнь возвращалась к ней - и с необыкновенной силой. Я помню один такой день, четвертый с тех пор, как я переселилась в больницу. Она хорошо спала ночь и утром проснулась и сказала, что хочет есть. Она выпила чаю с молоком и съела яйцо и, когда мы стали закутывать ее, чтобы проветрить палату, вдруг сказала:
      - Катенька, да ты все время со мной? И ночуешь?
      Должно быть, у меня немного задрожало лицо, потому что она посмотрела на меня с удивлением.
      - Что ты? Я была очень больна? Да?
      - Сашенька, мы сейчас откроем окно, а ты лежи тихонько и молчи, ладно? Ты была больна, а теперь ты поправляешься, и все будет прекрасно.
      Она послушно замолчала и только ненадолго задержала мою руку в своей, когда я ароматическим уксусом вытирала ей лицо и руки. Потом принесли маленького, и мы стали рассматривать его, пока он ел, широко открыв глаза, с серьезным бессмысленным выражением.
      - Очень похож, да? - спросила под маской Саша.
      Ей нравилось, что он похож на Петю, и в самом деле что-то длинное было в этом профиле - хотя ему было всего десять дней, у него был уже профиль. Но мне казалось, что он похож на Саню, - не на свою мать, а именно, на моего Саню: он так отчаянно, решительно ел!
      - А Петя как? Очень волнуется, да? Мне сегодня снилось, что он пришел и сидит здесь, в этой комнате, а его от меня скрывают. Я его вижу, а Марья Петровна говорит - его нет.
      Марьей Петровной звали сиделку.
      - А он сидит вот здесь, где ты, и молчит. Ему нельзя говорить, потому что его от меня скрывают. Господи, я опять забыла, ведь ты его почти не знаешь!
      - Мне кажется, что я с ним сто лет знакома.
      - А Саня? Когда вы едете?
      - Должно быть, недели через две. Еще наш "Пахтусов" ремонтируется. Только в конце июня выйдет из дока.
      - А что такое док?
      - Не знаю.
      Саша засмеялась.
      - Вы счастливые, милые!
      Мы разговаривали, наверное, целый час, между прочим о Петином "Пушкине", и Саша сказала, что ей тоже кажется, что хорошо.
      - Он очень разбрасывается, - сказала она с огорчением. - Я сперва была против, когда он занялся скульптурой. Но у него это есть и в рисунке.
      Она вспомнила, как мы познакомились в Энске, как я была у них в гостях и тетя Даша сказала про меня: "Ничего, понравилась. Такая красивая, грустная. Здоровая".
      - А где тетя Даша? - спросила я. - Почему она не приехала? Первый внук, такое событие!
      - Ты разве не знаешь? Она очень больна, у нее стало такое сердце, что врачи вот еще недавно велели ей лежать чуть не полгода. Мы с Петей часто ездим в Энск, почти каждое лето.
      Она говорила еще с трудом и часто останавливалась, чтобы справиться с дыханием. Но все-таки со вчерашним днем не сравнить! Ей было гораздо лучше.
      - А судья-то?
      - Какой судья?
      - Ну как же, наш судья!
      И она рассказала мне, что судья Сковородников - Петин отец - награжден орденом "Знак Почета".
      - Там хорошо, правда? - сказала она помолчав. - В Энске. Вы приедете?
      - Ну конечно!
      Петя вызвал меня после обхода, я полетела со всех ног и сказала, что Саше гораздо лучше. И вот что произошло в приемной: вместе с Петей какой-то молодой человек в косоворотке и кепке дожидался конца обхода. Я знала его по виду, потому что он часто одновременно с нами приходил в клинику по утрам. Мы знали, что фамилия его больной Алексеева и что у нее тоже держится высокая температура: на всей доске только у нее и у Саши. И вот, когда я стояла с Петей в приемной, вдруг вышла сестра и быстро сказала ему:
      - Вы к Алексеевой? Пройдите, пройдите.
      И мы слышали, как она шепнула нянечке, дежурившей у гардероба:
      - Скорее дайте халат... Может быть, еще застанет.
      Это было страшно, когда, стараясь ни на кого не смотреть, он стал торопливо надевать халат и все не мог попасть в рукава, пока, наконец, нянечка не накинула ему халат на плечи, как пальто.
      Мы продолжали разговаривать, но Петя больше не слушал меня. Вдруг он так побледнел, что я невольно схватила его за руки.
      - Что с вами?
      - Ничего, ничего.
      Я усадила его и побежала за водой. Ему стало дурно.
      Профессор-терапевт, с которым я говорила в этот день, отменил сердечные лекарства и сказал, что мы вообще "слишком пичкаем Сашу лекарствами". Уходя, он сказал, что на днях читал о замечательном новом средстве против воспаления легких - сульфидине, недавно открытом учеными.
      К вечеру Саше стало немного хуже, но я не очень расстроилась, потому что к вечеру ей обычно становилось хуже. Я читала, держа книгу под самой лампочкой, стоящей на кроватном столике, и набросив на абажур косынку, чтобы свет не беспокоил больную. Накануне Саня прислал мне несколько книг, и я читала, как сейчас помню, "Гостеприимную Арктику" Стифансона. Мое участие в экспедиции было окончательно решено, и именно как геолога. Через несколько дней я должна была явиться к профессору В., который был назначен руководителем научной части. Конечно, я не собиралась скрывать, что пока еще знаю о Севере очень мало. Книги, которые прислал Саня, непременно нужно было прочитать, потому что это были основные книги.
      Должно быть, в третьем часу я встала, чтобы послушать Сашу, и увидела, что она лежит с открытыми глазами.
      - Ты что, Сашенька?
      Она помолчала.
      - Катя, я умираю, - сказала она негромко.
      - Ты поправляешься, сегодня тебе гораздо лучше.
      - Так было бы не страшно, а что маленький - страшно.
      У нее глаза были полны слез, и она старалась повернуть голову, чтобы вытереть их о подушку.
      - Его возьмут в институт, да?
      - Да полно тебе, Сашенька, в какой институт?
      Я вытерла ей глаза и поцеловала. Лоб был очень горячий.
      - Возьмут в институт, и я его потом не узнаю. А почему Пети нет? Почему его не пускают? Какое они имеют право его не пускать? Они думают, что я его не вижу? Вот же он, вот, вот!
      Она хотела сесть, но я не дала. Сиделка вошла, и я послала ее за кислородной подушкой...
      Что же рассказывать об ужасе, который начался с этой ночи!
      Каждый час ей впрыскивали камфару, и все короче становились часы, когда она могла дышать без кислородной подушки. Температура падала, и уже ни камфара, ни дигален не действовали на сердце. Она лежала с синими пальцами, и лицо становилось уже восковым, но все еще что-то делали с этим бедным, измученным, исколотым телом.
      Не знаю, как долго все это продолжалось, должно быть - долго, потому что снова была ночь, когда один из врачей, какой-то новый, которого я прежде не видала, осторожно вышел к нам в коридор из палаты. Мы стояли в коридоре. Саня, Петя и я. Нас зачем-то прогнали из палаты. Он остановился в дверях, потом медленно направился к нам.
     
     
     
      Глава двенадцатая
      ПОСЛЕДНЕЕ ПРОЩАНИЕ
     
     
      Как много узнаешь о человеке, когда он умирает! Я слушала речи на гражданской панихиде в Академии художеств и думала, что едва ли Саше при жизни говорили и половину того хорошего, что о ней говорили после смерти.
      Гроб стоял на возвышении, и было очень много цветов, так что ее бледное лицо было едва видно между цветами. Все обращались к ней почему-то на "ты" и говорили, что она была "прекрасным художником", "прекрасным советским человеком" и что "внезапная смерть бессмысленно оборвала" и так далее. И так далеки были эти речи от мертвого торжественно-строгого лица!
      Я плохо чувствовала себя и с трудом простояла до конца панихиды. Больше нечего было делать - после такой ежечасной, ежеминутной работы, работы самой души, которая всеми силами стремилась спасти близкого человека. Теперь я была свободна. В каком-то оцепенении я стояла у гроба. Саня стоял рядом со мной, но я почему-то видела его то ясно, то как в тумане. Не отрываясь, он смотрел на сестру, и у него было усталое, злое лицо, как будто он сердился, что она умерла.
      Он все сделал - заказал гроб и машину, распоряжался, ездил в загс и на кладбище, меня отправил в "Асторию", а сам всю ночь провел с Петей. Теперь он стоял рядом со мной и смотрел, смотрел на сестру, как будто хотел насмотреться на всю жизнь. Я спросила у него, как Петя; он молча показал мне его в толпе, стоявшей в ногах у гроба.
      Петя был ничего, но странным показалось мне его бледное, равнодушное лицо; он как будто терпеливо ждал, что вот, наконец, кончится эта длинная процедура и Саша снова будет с ним, и все снова будет прекрасно. Старик Сковородников, накануне приехавший на похороны, стоял за ним, и слезы нет-нет, да и скатывались по щекам в его большие, аккуратные седые усы. Потом у меня снова стал какой-то туман в глазах, и я не помню как кончилась панихида.
      Должно быть, это было на второй или третий день после похорон Саши. Старик Сковородников возвращался в Энск и зашел к нам в "Асторию", чтобы проститься. У Сани кто-то был, кажется агент, отправлявший снаряжение в Архангельск, и мы прошли в спальню. Везде валялись ватные костюмы, варежки, рюкзаки... Экспедиция уже переехала в Санин номер из Арктического института.
      Я усадила старика на кровать и стала угощать его кофе.
      - Едете? - спросил он.
      - Да, теперь скоро.
      Мы помолчали.
      - Извините, я вас еще мало знаю, - сказал он, - но много слышал и от души рад, что Саня, которого я считаю за сына, соединил свою жизнь именно с вами. Конечно, грустно, что так случилось... Отпраздновали бы вместе... Но в жизни не закажешь...
      Он вздохнул и повторил еще раз:
      - В жизни не закажешь... Мне Петя говорил, что вы заботились о Сашеньке, и я от души вам благодарен.
      Я спросила, как здоровье Дарьи Гавриловны.
      - Да в том-то и дело, что плохо. Не велят ей вставать. Одышка страшнейшая. Если бы она была здорова, мы бы немедля взяли к себе ребеночка. И Петя жил бы у нас хоть некоторое время. А теперь не то что взять - я не представляю себе, как и вернуться. Ведь она умрет, как узнает о Сашеньке. У нее вся жизнь была в Сашеньке и Пете.
      Я знала, о чем он думает, вертя в руках старую медную зажигалку, переделанную из патрона, - должно быть, память со времен гражданской войны. Я сама подумала об этом, вернувшись на Петроградскую после похорон.
      ...Пуст был белый некрашеный стол, и не нужны никому маленькие кисти и неоконченный медальон-миниатюра в старинном духе, над которым Саша работала в последнее время.
      "Так было бы не страшно, а что маленький - страшно". Она как бы оставила маленького сына у меня на руках. Она просила бы меня о нем, если бы умирала в сознании.
     
     
     
      Глава тринадцатая
      МАЛЕНЬКИЙ ПЕТЯ
     
     
      Я могла провести с мальчиком только две недели - наш отъезд был назначен на середину июня. Но две недели - это не так уж мало для грудного ребенка, которому и всего-то было только две недели. Теперь мне смешно вспомнить, как я боялась не только взять его на руки, но даже дотронуться до него, когда мы с Петей пошли в клинику, чтобы взять его домой. Я ахнула, когда, рассказывая, как нужно обращаться с грудными детьми, сестра высоко подняла его на ладони. Она подняла его одной рукой. Он заревел, а она сказала хладнокровно:
      - Легкие развивает.
      Бутылочки нужно было кипятить, кормить каждые три часа, купать через день. У меня голова пошла кругом от ее наставлений! Наконец, как это ни было страшно, я все-таки завернула ребенка и взяла его на руки. Должно быть, я сделала это слишком осторожно, потому что сестра засмеялась и сказала:
      - Смелее, смелее!
      И днем и ночью я была занята: то нужно было пеленать его, то кормить, то купать, утром и вечером я ездила в клинику за грудным молоком, - словом, возни было много. Но странно, с каждым днем мне было все труднее представить себе, что скоро не будет этих вечерних купаний, когда мальчик, который очень любил купаться, важный, как маленький король, лежал в корыте, и не будет бесконечных споров с Розалией Наумовной о соске - нужно ее давать или нет.
      Разумеется, ничего не переменилось. Башкирское геологическое управление прислало мне командировку на год в распоряжение Арктического института, профессор В. вызвал меня, и мы подробно обсудили геологическую задачу высокоширотной экспедиции, причем я порядочно "плавала", потому что в геологии Крайнего Севера тогда еще ничего не понимала.
      "Гостеприимную Арктику" я одолела, хотя не без труда, потому что читала ее по ночам, то засыпая, то просыпаясь, и, помнится, так и не поняла, почему она гостеприимная: мне показалось - не очень.
      И каждый раз, когда я бралась за книгу, мальчик начинал свое "ля, ля", точно чувствовал, что я уезжаю.
      Давно пора было подумать о том, как устроить его на время моего отъезда, и не раз я пыталась поговорить об этом с Петей. Но, молчаливый, подавленный, усталый, он слушал меня, опустив голову, и не отвечал ни слова.
      - Зачем няню? - как-то спросил он, и я поняла, что ему будет тяжело увидеть в этой комнате чужого человека.
      Он ничего не ел, несмотря на все мои уговоры. Где-то он потерял кепку, должно быть на улице, и все искал ее дома. Ни разу он не взглянул на ребенка - вот что меня в особенности поражало! Но однажды, когда под утро я задремала над книгой, вдруг шорох и бормотанье разбудили меня. Мне послышалось: "Бедный, милый!"
      Петя стоял над кроваткой, в одном белье, ужасно худой, с открытой грудью. Широко открыв глаза, с каким-то болезненным недоумением вглядывался он в спящего мальчика.
      Он испугался, когда я спросила его:
      - Что вы, Петя?
      И поспешно отступил от кроватки. Глаза у него были полны слез, губы дрожали...
      Саня заезжал почти каждый день, и я всегда узнавала с первого взгляда, когда он доволен тем, как идут дела, и когда недоволен. Мы разговаривали, а потом он уходил в коридор покурить, и я вместе с ним, чтобы ему не было скучно.
      - Какая ты... - сказал он однажды, когда маленький заплакал и я взяла его из кроватки и стала ходить по комнате, покачивая и напевая.
      - Что?
      - Да нет, ничего. Совсем мама.
      Сама не знаю почему, но я почувствовала, что краснею. Он засмеялся, обхватил меня вместе с мальчиком и стал целовать...
      - Не знаю, как быть, - сказал он мне я другой раз с усталым и озабоченным лицом: - несмотря на все мои хлопоты, денег отпустили мало. Денег мало, и поэтому времени мало.
      - При чем же тут время?
      - Над каждой ерундой часами думаешь - купить или нет. И все через бухгалтерию, будь она неладна!
      У него появилась привычка покусывать нижнюю губу, когда он был расстроен, и вот он сидел и покусывал, и глаза были черные, сердитые.
      - Ты не могла бы мне помочь? - нерешительно продолжал он. - Я знаю, что ты занята. Но, понимаешь, хоть разобраться в счетах.
      На другой день, оставив Розалии Наумовне тысячу наставлений, расписав по часам, когда нужно кормить маленького, когда идти за молоком и так далее, я поехала к Сане в "Асторию" и осталась на ночь и на другой день, потому что он действительно не мог справиться без меня и нельзя было даже отлучиться из номера - каждые пять минут звонили по телефону.
     
     
     
      Глава четырнадцатая
      НОЧНОЙ ГОСТЬ
     
     
      В одном разговоре со мной Ч. употребил выражение "заболеть Севером", и только теперь, помогая Сане снаряжать поисковую партию, я вполне поняла его выражение. Не проходило дня, чтобы к Сане не явился человек, страдающий этой неизлечимой болезнью. Таков был П., старый художник, друг и спутник Седова, в свое время горячо отозвавшийся на Санину статью в "Правде" и впоследствии напечатавший свои воспоминания о том, как "Св. Фока", возвращаясь на Большую Землю, подобрал штурмана Климова на мысе Флора.
      Приходили мальчики, просившие, чтобы Саня устроил их на "Пахтусове" кочегарами, коками - кем угодно.
      Приходили честолюбцы, искавшие легких путей к почету и славе, приходили бескорыстные мечтатели, которым Арктика представлялась страной чудес и сказочных превращений.
      Среди этих людей однажды мелькнул человек, о котором я не могу не вспомнить теперь, когда все изменилось и прежние волнения и заботы кажутся незначительными и даже смешными. Как сонное, ночное виденье, он мелькнул и исчез, и долгое время я даже не знала, как его зовут и где Саня познакомился с ним. Но это была минута, когда будущее - и, может быть, близкое - вдруг представилось мне. Как будто я заглянула на несколько лет вперед, и сжалась душа, похолодело сердце...
      Не дождавшись Сани, я уснула, забравшись с ногами в кресло, и, проснувшись среди ночи, увидела в номере незнакомого человека. Это был военный моряк, не знаю уж, в каком звании. Саня полусидел на столе, рисуя рожи, а он расхаживал по комнате - живой, быстрый, с казацким чубом и темными насмешливыми глазами.
      Они говорили о чем-то серьезном, и я поскорее закрыла глаза и притворилась, что сплю. Это было приятно - слушать и дремать или притворяться, что дремлешь, - можно было не знакомиться, не причесываться, не переодеваться.
      - Нет ничего проще, как доказать, что розыски капитана Татаринова не имеют ничего общего с основными задачами Главсевморпути. Это, конечно, ерунда - стоит только вспомнить розыски Франклина. Вообще людей нужно искать - это перестраивает географическую карту. Но я говорю о другом.
      "Другое" - это была война, война в Арктике, на берегах Баренцева и Карского морей. Я прислушивалась - это было ново!
      С карандашом в руках он стал подсчитывать количество полезных ископаемых на Кольском полуострове - это было уже по моей части. Но ночной гость считал все эти мирные минералы "стратегическим сырьем", необходимым в случае войны, и я сейчас же стала мысленно возражать ему, потому что была убеждена, что войны не будет.
      - Уверяю вас, - живо говорил моряк, - что капитан Татаринов прекрасно понимал, что в основе каждой полярной экспедиции должна лежать военная мысль.
      "Ясно, понимал, - сейчас же сказала я в той смешной дремоте, когда можно думать и говорить, и это то же самое, что ни говорить, ни думать. - А войны не будет!"
      - ...Давно пора построить оборонительные базы вдоль всего пути следования наших караванов... На Новой Земле, например, я бы с удовольствием увидел хорошую дальнобойную батарею...
      "Вот так хватил! - сейчас же возразила я. - Это с кем же воевать? С белыми медведями, что ли?"
      Но он говорил и говорил, и вдруг из этого тихого, ночного номера гостиницы, где я полу спала с ногами в кресле, где Саня только что прикрыл краем скатерти лампу, чтобы свет не падал мне в глаза, я перенеслась в какой-то странный полусожженный город. И здесь - тишина, но страшная, напряженная. Все ждут чего-то, говорят шепотом, и нужно идти вниз, в подвал, ощупывая в темноте отсыревшие стены. Я не иду. Я стою на крыльце пустого темного деревянного дома, и ясное, таинственное небо простирается надо мной. Где он теперь? Несется в страшной звездной пустоте самолет, мотор задыхается, с каждым мгновеньем тяжелеют обледеневшие крылья. Это будет - ничего нельзя изменить. Все глуше стучит мотор, машина вздрагивает, с далеких станций уже не слышны позывные...
      - Правильно, старая история, - вдруг громко сказал моряк, и я проснулась и радостно вздохнула, потому что все это был вздор: на днях мы вместе едем на Север, и вот он стоит передо мной, мой Саня, усталый, умный и милый, которого я люблю и с которым теперь никогда не расстанусь.
      - Но в Главсевморпути не интересуются историей. Почитали бы, черти, хоть статью в БСЭ! Кстати, там приводится интересная цитата из Менделеева. Вот послушайте, я списал ее. Замечательная цитата!
      И, по-детски картавя, он прочел известные слова Менделеева, которые я, между прочим, встретила впервые где-то в бумагах отца: "Если бы хоть десятая доля того, что мы потеряли при Цусиме, была затрачена на достижение полюса, эскадра наша, вероятно, прошла бы во Владивосток, минуя и Немецкое море, и Цусиму..."
      Саня как-то рассказывал мне, что тетя Даша любила спрашивать его:
      "Ну как, Санечка, твое путешествие в жизни?"
      Сидя в кресле с ногами, притворяясь спящей, лениво рассматривая сквозь прищуренные веки нашего неожиданного ночного гостя, с его пылкостью, детской картавостью и его смешным казацким чубом, могла ли я вообразить, что мое "путешествие в жизни" через несколько лет приведет Саню в дом этого человека?
      Но не будем заглядывать в будущее. Скучно было бы жить, если бы мы заранее знали свое "путешествие в жизни".
     
     
     
      Глава пятнадцатая
      МОЛОДОСТЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ
     
     
      Няня была найдена наконец, очень хорошая, с рекомендациями, толстая, чистая, с сорокалетним стажем - "не няня, а профессор", как с восторгом объявили мне Беренштейны. Она явилась, и следом за ней дворник втащил большой старинный сундук, из которого няня немедленно вынула белый передник, чепчик и старинную фотографию, на которой были еще немного видны нянины родители и она сама в виде семилетней девочки с остолбенелым выражением лица.
      Передник и чепчик она надела, а фотографию повесила на место портрета, который Петя подарил Розалии Наумовне в честь рождения сына. С этой минуты всем стало ясно, кто является главным человеком в доме. Мне она сказала, что, согласно науке, у ребенка должна быть своя посуда, своя мебель, по возможности белая, и свой постоянный врач. Но что она, слава богу, выращивала детей без белой мебели, врача и своей посуды. Беренштейны слушали ее с благоговением и, кажется, немного боялись, а я нет. В сущности, это была добрая, простая старуха, глубоко убежденная в том, что ее профессия - важнее всех других на земле.
      Решено было, что мы вернемся осенью и заберем маленького Петю вместе с Дарьей Тимофеевной - так звали няню - в Москву. С большим Петей было сложнее. Но вот однажды Саня увел его к себе, а меня прогнал, и, запершись, они провели вдвоем целый вечер. Не знаю, о чем они говорили, но, когда я вернулась во втором часу ночи, у обоих были красные глаза - вероятно, от дыма, в номере было сильно накурено, а окно почему-то закрыто.
      - Ведь жить-то нужно, старик, - негромко сказал Саня, когда я вошла. - Вот сын у тебя. Ты посмотри на все одним взглядом и подумай спокойно.
      Петя вздохнул.
      - Я постараюсь, - сказал он. - Ничего, это пройдет. Вы не беспокойтесь, ребята. Ты прав - что было, того не вернешь...
      ...Основная экспедиция запоздала со снаряжением, а наше снаряжение было готово и даже отправлено багажом в Архангельск, и у меня вдруг оказалось несколько свободных дней. У меня - потому что Саня все равно с утра до вечера пропадал в Арктическом институте. И вот в эти свободные два-три дня я решила хоть немного познакомиться с Ленинградом.
      Глядя, как мальчишки лазают по пьедесталу Медного Всадника и садятся верхом на змея, я думала о том, что, если бы я родилась в Ленинграде, у меня было бы совсем другое детство - морское, балтийское. Именно здесь я должна была некогда прочитать "Столетие открытий".
      Я была в квартире Пушкина, в голландском домике Петра, в Летнем саду.
      На Неве стояли корабли, и однажды я видела, как матросы сходили на берег у Сената. Сигнальщик, стоя на парапете, передавал что-то флажками; оттуда, с корабля, чрез сиянье воздуха, солнца, Невы ему отвечали флажками; и все это было так празднично, так просторно, что у меня даже слезы подступили к глазам.
      Впрочем, мне часто хотелось плакать в Ленинграде - горе и радость как-то перепутались в сердце, и я бродила по этому чудному просторному городу растерянная, очарованная, стараясь не думать о том, что скоро кончатся эти счастливые и печальные ленинградские дни.
      Конечно, Саня видел, что со мной что-то происходит. Но ему, кажется, даже нравилось, что я стала такая сумасшедшая и что один раз даже приревновала его к девушке, которая принесла в номер обед.
      Неожиданные страшные мысли приходили мне в голову, и случалось, что, едва выйдя на улицу, я спешила вернуться домой. Поднимаясь по лестнице в "Асторию", я гадала, дома ли Саня, хотя это можно было просто узнать у портье, без гаданья.
      Все это было глупо, конечно, но я ничего не могла поделать с собой. Как будто мало было одного моего страстного желания и нужны были еще какие-то сверхъестественные, чудесные силы, чтобы все было, наконец, хорошо.

К титульной странице
Вперед
Назад