Еще ребята не вернулись из культпохода, а я уже был в постели. Но, пожалуй, мне не следовало ложиться так рано. Сон прошел, чуть только я закрыл глаза и повернулся на бок.
      Это была первая бессонница в моей жизни. Я лежал очень спокойно и думал. О чем? Кажется, обо всем на свете!
      О Кораблеве - как я завтра отнесу к нему сочинение и попрошу прочитать. О жестянщике, который принял меня за вора. О книге Катиного отца "Причины гибели экспедиции Грили".
      Но о чем бы я ни думал - я думал о ней! Я начинал дремать и вдруг с такой нежностью вспоминал ее, что даже дух захватывало и сердце начинало стучать медленно и громко. Я видел ее отчетливее, чем, если бы она была рядом со мною. Я чувствовал на глазах ее руку.
      "Ну ладно - влюбился так влюбился. Давай-ка, брат, спать", - сказал я себе.
      Но теперь, когда так чудно стало на душе, жалко было спать, хотя и хотелось немного. Я уснул, когда начинало светать и дядя Петя ворчал в кухне на Махмета, нашего котенка.
     
     
     
      Глава десятая
      НЕПРИЯТНОСТИ
     
     
      Первое свидание и первая бессонница - это была все-таки еще прежняя, хорошая жизнь. Но на другой день начались неприятности.
      После завтрака я позвонил Кате - и неудачно. Подошел Николай Антоныч.
      - Кто ее спрашивает?
      - Знакомый.
      - А именно?
      Я молчал.
      - Ну-с?
      Я повесил трубку...
      В одиннадцать часов я засел в овощной лавке, из которой была видна вся Тверская-Ямская. На этот раз никто не принимал меня за вора. Я делал вид, что звоню по телефону, покупал моченые яблоки, стоял у дверей с равнодушным видом. Я ждал Нину Капитоновну. По прежним годам я знал, когда она возвращается с базара. Наконец она показалась - маленькая, сгорбленная, в своем зеленом бархатном пальто-салопе, с зонтиком - в такой мороз! - с неизменной кошелкой.
      - Нина Капитоновна!
      Она сурово взглянула на меня и, ни слова не сказав, пошла дальше. Я изумился.
      - Нина Капитоновна!
      Она поставила кошель на землю, выпрямилась и посмотрела на меня с негодованием.
      - Вот что, голубчик мой, - сказала она строго. - Я на тебя, по старой памяти, не сержусь. Но только чтобы я тебя не видела и не слышала.
      Голова у нее немного тряслась.
      - Ты - сюда, а мы - туда! И чтобы не писал, не звонил! Вот уж могу сказать: не думала я! Видно, ошиблась!
      Она подхватила кошель, и - хлоп! - калитка закрылась перед самым моим носом.
      Открыв рот, я смотрел ей вслед. Кто из нас сошел с ума? Я или она?..
      Это был первый неприятный разговор. За ним последовал второй, а за вторым - третий.
      Возвращаясь домой, я встретил у подъезда Лихо. Вот уж когда не время было говорить с ним о моем сочинении!
      Мы вместе поднимались по лестнице: он, как всегда, закинув голову, глупо вертя носом, а я - испытывая страшное желание ударить его ногой.
      - Товарищ Лихо, я получил сочинение, - вдруг сказал я. - Вы пишете: "идеализм". Это уже не оценка, а обвинение, которое нужно сперва доказать.
      - Мы поговорим потом.
      - Нет, мы поговорим сейчас, - возразил я. - Я комсомолец, а вы меня обвиняете в идеализме. Вы ничего не понимаете.
      - Что, что такое? - спросил он и нахмурился.
      - Вы не имеете понятия об идеализме, - продолжал я, замечая с радостью, что с каждым моим словом у него вытягивается морда. - Вы просто не знали, чем бы меня поддеть, и поэтому написали: "идеализм". Недаром про вас говорят...
      Я остановился на секунду, почувствовав, что сейчас скажу страшную грубость, Потом все-таки сказал:
      - Что у вас голова, как кокосовый орех: снаружи твердо, а внутри жидко.
      Это было так неожиданно, что мы оба остолбенели. Потом он раздул ноздри и сказал коротко и зловеще:
      - Так?!
      И быстро ушел.
      Ровно через час после этого разговора я был вызван к Кораблеву. Это был грозный признак: Кораблев редко вызывал к себе на квартиру.
      Давно не видел я его таким сердитым. Опустив голову, он ходил по комнате, а когда я вошел, посторонился с каким-то отвращением.
      - Вот что! - У него сурово вздрогнули усы. - Хорошие сведения о тебе! Приятно слышать!
      - Иван Павлыч, я вам сейчас все объясню, - возразил я, стараясь говорить совершенно спокойно. - Я не люблю критиков, это правильно. Но ведь это еще не идеализм! Другие ребята все списывают у критиков, и это ему нравится. Пусть он прежде докажет, что я - идеалист. Он должен знать, что это для меня - оскорбление.
      Я протянул Кораблеву тетрадку, но он даже не взглянул на, нее.
      - Тебе придется объяснить свое поведение на педагогическом совете.
      - Пожалуйста!.. Иван Павлыч, - вдруг сказал я, - вы давно были у Татариновых?
      - А что?
      - Ничего.
      Кораблев посмотрел мне прямо в глаза.
      - Ну, брат, - спокойно сказал он, - я вижу, ты неспроста нагрубил Лихо. Садись и рассказывай. Только, чур, не врать.
      И родной матери я не рассказал бы о том, что влюбился в Катю и думал о ней целую ночь. Это было невозможно. Но мне давно хотелось рассказать Кораблеву о переменах в доме Татариновых, о переменах, которые так не понравились мне!
      Он слушал меня, расхаживая из угла в угол, Время от времени он останавливался и оглядывался с печальным выражением. Вообще мой рассказ, кажется, расстроил его. Один раз он даже взялся рукой за голову, но спохватился и сделал вид, что гладит себя по лбу.
      - Хорошо, - сказал он, когда я попросил его позвонить к Татариновым и выяснить, в чем дело. - Я сделаю это. А ты зайди через час.
      - Иван Павлыч, через полчаса!
      Он усмехнулся - печально и добродушно...
      Я провел эти полчаса в актовом зале. Паркет в актовом зале выложен елочкой, и когда я шел от окон к дверям, темные полоски казались светлыми, а светлые - темными. Солнце светило вовсю, у широких окон медленно кружились пылинки. Как все хорошо! И как плохо!
      Когда я вернулся, Кораблев сидел на диване и курил. Мохнатый зеленый френч, который он всегда надевал, когда чувствовал себя плохо, был накинут на плечи, и мягкий ворот рубахи расстегнут.
      - Ну, брат, напрасно ты просил меня звонить, - сказал он. - Я теперь знаю все твои тайны.
      - Какие тайны?
      Он посмотрел на меня, как будто впервые увидел.
      - Только нужно уметь их хранить, - продолжал он. - А ты не умеешь. Сегодня, например, ты ухаживаешь за кем-нибудь, а завтра об этом знает вся школа. И хорошо еще, если только школа.
      Должно быть, у меня был очень глупый вид, потому что Кораблев невольно усмехнулся, - впрочем, едва заметно. По меньшей мере, двадцать мыслей сразу пронеслись в моей голове. "Кто это сделал? Ромашка! Я его убью! Так вот почему Катя не пришла! Вот почему старушка меня прогнала!"
      - Иван Павлыч, я ее люблю, - сказал я твердо.
      Он развел руками.
      - Мне все равно, пускай об этом говорит вся школа!
      - Ну, школа-то - пожалуй, - сказал Кораблев. - Но вот что говорят Марья Васильевна и Нина Капитоновна, это тебе не все равно, не правда ли?
      - Нет, тоже все равно! - возразил я с жаром.
      - Позволь, но тебя, кажется, выгнали вон из дома?
      - Из какого дома? Это не ее дом. Она только и мечтает, что кончит школу и уйдет из этого дома.
      - Позволь, позволь... Значит, что же? Ты собрался жениться?
      Я немного опомнился.
      - Это никого не касается!
      - Разумеется, - поспешно сказал Кораблев. - Но понимаешь, я боюсь, что это не так просто! Нужно все-таки и Катю спросить. Может быть, она еще и не собирается замуж. Во всяком случае, придется подождать, пока она вернется из Энска.
      - А, - сказал я очень спокойно. - Они отправили ее в Энск? Прекрасно.
      Кораблев снова посмотрел на меня - на этот раз с нескрываемым любопытством.
      - У нее заболела тетка, и она поехала ее проведать, - сказал он. - Она поехала на несколько дней и к началу занятий вернется. По этому поводу, кажется, не стоит волноваться!
      - Я не волнуюсь, Иван Павлыч. А что касается Лихо, - если хотите, я перед ним извинюсь. Только пускай и он возьмет назад свое заявление, что я идеалист...
      Как будто ничего не случилось, как будто Катю не отправили в Энск, как будто я не решил убить Ромашку, - мы минут пятнадцать спокойно говорили о моем сочинении. Потом я простился, сказал, что, если можно, завтра снова зайду, и ушел.
     
     
     
      Глава одиннадцатая
      ЕДУ В ЭНСК
     
     
      Убить Ромашку! Я ни минуты не сомневался в том, что он это сделал. Кто же еще? Он сидел в фойе и видел, как я поцеловал Катю.
      С ненавистью поглядывая на его кровать и ночной столик, я полчаса ждал его в спальне. Потом написал записку, в которой требовал объяснений и грозил, что в противном случае перед всей школой назову его подлецом. Потом разорвал записку и отправился к Вальке в Зоопарк.
      Конечно, он был у своих грызунов. В грязном халате, с карандашом за ухом, с большим блокнотом подмышкой, он стоял у клетки и кормил из рук летучих мышей. Он кормил их червями и при этом насвистывал с очень довольным видом.
      Я окликнул его. Он обернулся с недоумением, сердито махнул рукой и сказал:
      - Подожди!
      - Валя! На одну минуту!
      - Постой, ты меня собьешь. Восемь, девять, десять...
      Он считал червей.
      - Вот жадюга! Семнадцать, восемнадцать, двадцать...
      - Валька! - взмолился я.
      - Выгоню вон! - быстро сказал Валька.
      Я с ненавистью посмотрел на летучих мышей. Они висели вниз головой, лопоухие, с какими-то странными, почти человеческими мордами. Мерзавцы! Ничего не поделаешь! Я должен был ждать, пока они нажрутся.
      Наконец! Но, гладя себя по носу грязными пальцами, Валька еще с полчаса записывал что-то в блокнот. Вот кончилась и эта мука!
      - Иди ты к черту! - сказал я ему. - Всю душу вымотал со своими зверями. У тебя есть деньги?
      - Двадцать семь рублей, - с гордостью отвечал Валька.
      - Давай все.
      Это было жестоко: я знал, что Валька копит на каких-то змей. Но что же делать? У меня было только семнадцать рублей, а билет стоил ровно вдвое.
      Валька слегка заморгал, потом серьезно посмотрел на меня и вынул деньги.
      - Уезжаю.
      - Куда?
      - В Энск.
      - Зачем?
      - Приеду - расскажу. А пока вот что: Ромашка - подлец. Ты с ним дружишь, потому что не знаешь, какой он подлец. А если знаешь, то ты сам подлец. Вот и все. До свиданья.
      Я был уже одной ногой за дверью, когда Валя окликнул меня - и таким странным голосом, что я мигом вернулся.
      - Саня, - пробормотал он, - я с ним не дружу. Вообще...
      Он замолчал и снова начал сандалить свой нос.
      - Это я виноват, - объявил он решительно. - Я должен был тебя предупредить. Помнишь историю с Кораблевым?
      - Еще бы мне ее не помнить!
      - Ну вот! Это - он.
      - Что он?
      - Он пошел к Николаю Антонычу и все ему рассказал.
      - Врешь!
      Мигом вспомнил я этот вечер, когда, вернувшись от Татариновых, я рассказал Вальке о заговоре против Кораблева.
      - Позволь, но ведь я же с тобой говорил.
      - Ну да, а Ромашка подслушал.
      - Что ж ты молчал?
      Валька опустил голову.
      - Он взял с меня честное слово, - пробормотал он. - Кроме того, он грозился, что ночью будет на меня смотреть. Понимаешь, я терпеть не могу, когда на меня смотрят ночью. Теперь-то я понимаю, что это - ерунда. Это началось с того, что я один раз проснулся - и вижу: он на меня смотрит.
      - Ты просто дурак, вот что.
      - Он записывает в книжку, а потом доносит Николаю Антонычу, - печально продолжал Валька. - Он меня изводит. Донесет, а потом мне рассказывает. Я уши затыкаю, а он рассказывает.
      Года три тому назад в школе говорили, что Ромашка спит с открытыми глазами. Это была правда. Я сам видел однажды, как он спал, и между веками ясно была видна полоска глазного яблока - какая-то мутноватая, страшноватая... Это было неприятно - и спит, и не спит! Ромашка говорил, что он никогда не спит. Разумеется, врал - просто у него были короткие веки. Но находились ребята, которые верили ему. Его уважали за то, что он "не спит", и немного боялись. Должно быть, отсюда пошла и Валькина боязнь: ведь он пять лет проспал рядом с Ромашкой, на соседней койке.
      Все это смутно пронеслось в моей голове. "Балда, подумал я. - Хорош естествоиспытатель!
      - Эх, ты, тряпка! - сказал я. - Мне сейчас некогда разговаривать, но, по-моему, об этой книжечке ты должен написать в ячейку. По правде говоря, я не думал, что он тебя так оседлал. Сколько "честных" слов ты ему надавал?
      - Не знаю, - пробормотал Валька.
      - Посчитаем.
      Он печально посмотрел на меня...
      Из Зоопарка я поехал на вокзал за билетом, а оттуда в школу. У меня была хорошая готовальня, и я решил захватить ее с собой - на всякий случай, чтобы продать, если придется туго.
      И вот ко всем моим глупостям прибавилась еще одна - и я с лихвой за нее расплатился!
      В спальне было человек десять, когда я вошел, и, между прочим, Таня Величко, девочка из нашего класса.
      Все были заняты - кто чтением, кто разговором.
      Шура Кочнев изображал нового математика: подняв руки, он бросался к воображаемой доске и медленно, с достоинством садился. Кругом хохотали. Словом, никто не обращал внимания на Ромашку, который стоял на коленях у моей кровати и рылся в моем сундучке.
      Эта новая подлость меня поразила. Кровь бросилась мне в голову, но я подошел к нему ровными шагами и спросил ровным голосом:
      - Что ты ищешь, Ромашка?
      Он испуганно поднял на меня глаза, и как я ни был взволнован, однако заметил, что в эту минуту он необыкновенно походил на сову: удивительно бледный, с красными большими ушами.
      - Катины письма? - продолжал я. - Хочешь передать их Николаю Антонычу? Вот они. Получай!
      И я с размаху ударил его ногой в лицо.
      Все было сказано тихим голосом, и поэтому никто не ожидал, что я его ударю. Кажется, я двинул его еще два или три раза. Я бы убил его, если бы не Таня Величко. Пока мальчики стояли, разинув рты, она смело бросилась между нами, вцепилась в меня и оттолкнула с такой силой, что я невольно сел на кровать.
      - Ты с ума сошел!
      Сквозь какой-то туман я увидел ее лицо и понял, что она смотрит на меня с отвращением. Я опомнился.
      - Ребята, я вам все объясню, - сказал я нетвердо.
      Но они молчали. Ромашка лежал на полу, закинув голову, и тоже молчал. На щеке у него был синий кровоподтек. Я взял сундучок и вышел...
      С тяжелым чувством я часа три бродил по вокзалу. С неприятным, отвратительным чувством я читал газету, изучал расписание, пил чай в буфете третьего класса. Мне хотелось есть, но чай показался мне невкусным, бутерброды не лезли в рот, - во рту был такой вкус, как будто я наелся червей, как Валькины летучие мыши. Я чувствовал себя каким-то грязным после этой сцены. Эх, не нужно было возвращаться в школу! Готовальня! На кой она мне черт? Неужели не достал бы я на обратный билет у тети Даши?
     
     
     
      Глава двенадцатая
      РОДНОЙ ДОМ
     
     
      Одно впечатление осталось у меня от этого путешествия по тем местам, где мы с Петькой Сковородниковым когда-то бродили, воруя и побираясь, - впечатление необыкновенной свободы.
      Впервые в жизни я ехал по железной дороге с железнодорожным билетом. Я мог сидеть у окна, разговаривать с соседями, курить, если бы я вообще курил. Не нужно было лезть под лавку, когда проходил контролер. С равнодушным видом, не прерывая разговора, я отдал ему свой билет. Это было необыкновенное ощущение, какое-то просторное, хотя в вагоне было довольно тесно. Оно развлекало меня, и я думал теперь об Энске - о сестре, о тете Даше, о том, как я свалюсь к ним, как снег на голову, и как они меня не узнают.
      С этой мыслью я уснул и проспал так долго, что соседи стали беспокоиться - не умер ли? Но, как видите, я не умер.
      Как хорошо вернуться в родной город после восьмилетней разлуки! Все знакомо - и все незнакомо. Неужели это губернаторский дом? Когда-то он казался мне огромным. Неужели это Застенная? Разве она была такая узенькая и кривая? Неужели это Лопухинский бульвар? Но бульвар утешил меня: за липами вдоль всей главной аллеи тянулись прекрасные новые здания. Черные липы были как будто нарисованы на белом фоне, и черные тени от них косо лежали на белом снегу - это было очень красиво.
      Я быстро шел и на каждом шагу, то узнавал старое, то поражался переменам. Вот приют, в который тетя Даша собиралась отдать нас с сестрой; он стал зеленого цвета, и на стене появилась большая мраморная доска с золотыми буквами. Я прочел и не поверил глазам: "В этом доме в 1824 году останавливался Александр Сергеевич Пушкин". Черт возьми! В этом доме! То-то задрали бы носы приютские, если бы они это знали.
      А вот и "присутственные места", в которые мы с мамой когда-то носили прошение! Они стали теперь совсем "неприсутственными", старинные низкие решетки были сняты с окон, и у ворот висела дощечка: "Дом культуры".
      А вот и Крепостной вал, - сердце у меня застучало. Гранитная набережная открылась передо мной, и я с трудом узнал в ней наш бедный пологий берег. Но еще больше меня поразило, что на том месте, где прежде стояли наши дома, был разбит сквер, и няньки с закутанными младенцами, как идолы, сидели на скамейках. Этого я не ожидал. Долго стоял я на Крепостном валу, изучая в немом изумлении сквер, гранитную набережную и бульвар, вдоль которого мы некогда играли в рюхи. На месте пустыря, за которым прежде начинались зады москательных рядов, стояло теперь высокое серое здание, и у подъезда в огромной шубе расхаживал охранник. Я подошел к нему.
      - Энская электростанция, - важно ответил он, когда я показал на здание и спросил, что это за штука.
      - Вы случайно не знаете, где живет Сковородников?
      - Судья?
      - Нет.
      - Тогда не знаю. У нас один Сковородников - судья.
      Я отошел. Может ли быть, что старик Сковородников стал судьей? Обернувшись, я вновь посмотрел на прекрасное высокое здание, построенное на месте наших нищих домов, и решил, что может.
      - А каков из себя судья? Высокого роста?
      - Высокого.
      - Усатый?
      - Нет, не усатый, - как бы обидясь за Сковородникова, возразил охранник.
      Гм... не усатый? Мало надежды.
      - А где этот судья живет?
      - На Гоголевской, в доме бывшем Маркузе.
      Я знал этот дом - один из лучших в городе, с львиными мордами по обеим сторонам подъезда. Снова я стал в тупик. Но делать было нечего, и я пошел на Гоголевскую, впрочем, мало надеясь, что старик Сковородников снял усы, стал судьей и поселился в таком великолепном доме.
      Через полчаса я был на Гоголевской, у дома Маркузе. Львиные морды постарели за восемь лет, но все-таки это были еще внушительные, сердитые морды. В нерешительности стоял я у широкого крытого подъезда. Позвонить, что ли? Или спросить у милиционера, где адресный стол?
      Кисейные занавески в тети Дашином вкусе виднелись за окнами, - я вдруг решился и позвонил.
      Мне открыла девушка лет шестнадцати, в синем фланелевом платье, гладко причесанная, с прямым пробором и смуглая. Смуглая - это меня сбило.
      - Здесь живут Сковородниковы?
      - Да.
      - А... Дарья Гавриловна дома?
      - Она скоро придет, - ответила девушка, улыбаясь и разглядывая меня с любопытством. Она улыбалась совершенно как Саня, но Саня была светлая, с вьющимися косами и с голубыми глазами. Нет, не Саня.
      - Можно подождать?
      - Пожалуйста.
      Я снял пальто в передней, и она провела меня в большую светлую комнату, чисто и даже богато прибранную. Главное место в ней занимал рояль - это было не похоже на тетю Дашу. Но портрет между вазами голубого стекла, портрет героя, сидящего на фоне снежных гор в камышовом кресле, - это была уже как бы сама тетя Даша.
      Надо полагать, что я осматривался с довольно глупым, радостным выражением, потому что девушка глядела на меня во все глаза. Вдруг она наклонила голову и высоко подняла брови - совершенно как мать. Я понял, что это все-таки Саня.
      - Саня? - сказал я не очень уверенно.
      Она удивилась.
      - Да.
      - Постой, ты же была белая, - продолжал я дрожащим голосом. - В чем дело? Когда мы жили в деревне, ты была совершенно белая. А теперь стала какая-то черная.
      Она остолбенела, даже открыла рот.
      - В какой деревне?
      - Когда умер отец, - сказал я и засмеялся. - Эх, ты, забыла! Все забыла! И меня не помнишь!
      Язык у меня немного заплетался, - должно быть, от радости. Ведь я все-таки очень любил ее и восемь лет не видел, и она была так похожа на мать.
      - Саня? - сказала и она, наконец. - Господи! Да ведь мы думали, что ты давно умер.
      Она обняла меня.
      - Саня, Саня! Неужели это ты? И тети Даши нет. Да садись же, что ты стоишь? Откуда ты? Когда приехал?
      Мы сели рядом, но она сейчас же вскочила и побежала в переднюю за моим сундучком.
      - Да подожди же! Куда ты? Скажи хоть, как ты живешь? Как тетя Даша?
      - А ты-то как? Почему не написал ни разу? Ведь мы искали тебя. Даже давали объявления в газетах.
      - Не читал, - сказал я с раскаянием.
      Только теперь я в полной мере оценил, что это была за подлость - забыть о том, что у меня такая сестра. И такая чудная тетя Даша, которой нельзя было даже сказать, что я вернулся, потому что она могла умереть от радости, как мне только что заявила Саня.
      - И Петя разыскивал тебя, - продолжала она. - Вот еще недавно писал в Ташкент. Он думает, что ты живешь в Ташкенте.
      - Петька?
      - Ну да.
      - Сковородников?
      - Ну какой же еще!
      - Где он?
      - В Москве, - сказала Саня.
      Я был поражен.
      - Давно ли?
      - А вот как вы с ним удрали.
      Петька в Москве! Я не мог придти в себя от изумления.
      - Саня, да ведь и я живу в Москве!
      - Ну да?
      - Честное слово! Как же он? Что делает?
      - Ничего, хорошо. Он в этом году школу кончает.
      - Фу, черт! Да ведь и я же! У тебя его карточки нет?
      Мне показалось, что Саня немного смутилась, когда я спросил о карточке. Она сказала: "Сейчас", вышла и сразу вернулась, точно вынула Петькину карточку из кармана.
      - Послушай, ведь он красивый, - сказал я и захохотал. - Рыжий?
      - Рыжий.
      - Фу, черт, как хорошо! А старик? Как старик? Не ужели правда?
      - Что правда?
      - Судья?
      - Эва! Да он уже пять лет судья.
      Мы все спрашивали и перебивали друг друга и снова спрашивали. Потом Саня убежала на кухню, но я пошел за ней и сказал, что мне без нее скучно. Это была святая правда - без нее мне сразу стало скучно.
      Мы поставили самовар, затопили плиту, и потом прозвенел глухой колокольчик в передней.
      - Тетя Даша!
      - Ты останься здесь, - сказала шепотом Саня, - а я ее подготовлю. Правда, у нее очень сердце плохое...
      Она вышла, и вот я услышал в соседней комнате такой разговор:
      - Тетя Даша, ты, пожалуйста, не волнуйся. У меня очень хорошая новость, так что ты должна не волноваться, а наоборот.
      - Ну, говори, коза.
      - Тетя Даша, ты сегодня пироги раздумала ставить, а придется.
      - Петя приехал?
      - Петя-то Петя, да не совсем. Тетя Даша, не волнуешься?
      - Нет.
      - Честное слово?
      - Фу ты! Ну, честное слово.
      - Вот кто приехал! - И Саня открыла дверь в кухню.
      Замечательно, что тетя Даша узнала меня с первого взгляда.
      - Саня, - тихо сказала она.
      Она обняла меня. Потом села и закрыла глаза. Я взял ее за руку.
      - Голубчик ты мой! Да ты ли это?
      - Я, тетя Даша.
      - Да не во сне ли я?
      - Нет, тетя Даша.
      Но тетя Даша, кажется, не поверила мне, потому что снова закрыла глаза, как будто и точно уснула.
      - Голубчик ты мой! Жив? Да где же ты был? Ведь мы тебя по всему свету искали.
      - Знаю, тетя Даша. Это я виноват.
      - Виноват! Господи! приехал и еще говорит - виноват. Милый ты мой! Да какой же ты молодец стал! Какой красавец!
      Тете Даше я всегда казался красавцем...
      Что еще вспомнить, что еще рассказать об этой незабываемой встрече? Разве что тетя Даша вскочила на полуслове и сказала Сане шепотом, с ужасным выражением: "Не накормили?" Что я покатился со смеху, увидев заваленный всякой снедью стол и услышав, что это называется "закусить перед обедом".

К титульной странице
Вперед
Назад