– Ишь ведь испужался, ай-ай! – качал он головою. – Полно, родный. Ишь малец, ай!
Он протянул руку и вдруг погладил меня по щеке.
– Ну, полно же, ну, Христос с тобой, окстись». А когда успокоенный, наконец, Федя собрался уходить:
« – Ну и ступай, а я те вслед посмотрю. Уж я тебя волку не дам! – прибавил он, все так же матерински мне улыбаясь, – ну, Христос с тобой, ну ступай, – и он перекрестил меня рукой и сам перекрестился. Я пошел, оглядываясь назад почти каждые десять шагов. Марей, пока я шел, все стоял с своей кобыленкой и смотрел мне вслед, каждый раз кивая мне головой, когда я оглядывался».
Достоевский отчетливо вспомнил эту встречу через двадцать лет, вспомнил в каторжном остроге, и образ Марея помог ему увидеть души за грубой внешностью товарищей по заключению. «Встреча была уединенная, – писал он потом о Марее, – в пустом поле, и только Бог, может, видел сверху, каким глубоким и просвещенным человеческим чувством и какою тонкою, почти женственною нежностью может быть наполнено сердце иного грубого, зверски невежественного крепостного русского мужика, еще и не ждавшего, не гадавшего тогда о своей свободе. Скажите, не это ли разумел Константин Аксаков, говоря про высокое образование народа нашего?»
О милосердии крестьян к чужим для них в социальном отношении людям писали декабристы и многие другие ссыльные, встречавшие сочувствие и помощь на всем пути их следования в ссылку. Вспомним хотя бы радушие забайкальских староверов, отмеченное в записках декабриста И. Д. Якушкина. А ведь это были дворяне – государственные преступники, которых сопровождал конвой. У сибирского крестьянства вообще существовал обычай подавать милостыню (хлеб, монеты) всем арестантам, шедшим по сибирским дорогам в сопровождении конвоя (Якушкин И., 101).
Нет сомнения, что готовность подать милостыню как по конкретному, закрепленному традицией поводу, так и при неожиданно, стихийно возникающей просьбе была характерна для русских крестьян. Возникая нередко как непосредственное движение души, из чувства жалости и сострадания, эта готовность опиралась и на общий взгляд, в котором воспитывали с раннего детства: подача милостыни считалась богоугодным делом.
Милосердное отношение к преступнику проявлялось и в крестьянском обычном праве. Интересно в этом отношении наблюдение юриста С. Л. Чудновского, изучавшего в конце XIX века юридические обычаи русских крестьян Алтая. Чудновский сравнивал государственное законодательство с теми обычаями и подходами, которыми руководствовались крестьяне в своих судах.
«Уголовный закон радикально и, так сказать, принципиально расходится с обычным воззрением народа в основном отношении к преступлению и преступнику: в то время как уголовный закон в преступнике видит «злую волю», сознательно стремящуюся нанести вред целому обществу и отдельным его членам, обычное мировоззрение видит в. преступнике главным образом «несчастного», жертву несчастно сложившихся обстоятельств. Первый исходит из того, что общество не только вправе, но и обязано карать преступника, отомстить ему за содеянное им преступление, народ же в своем обычно-правовом мировоззрении полагает, что общество должно и вправе ставить преступника в такое положение, чтобы сделать его безвредным для общества и при этом не столько карать его, сколько исправлять и наставлять».
Подход с позиций нравственности к рассмотрению разного рода правонарушений был характерен для крестьянской судебной практики. Чудновский справедливо видел в этом второе отличие обычного права от законодательства. «С точки зрения юриста-криминалиста многое нравственное может быть преступным, и не все, что преступно, должно быть безнравственным; с точки зрения обычно-правовых понятий народа, и в том числе алтайского населения, все преступное обязательно безнравственно; все, что нравственно, не может быть преступно» (Чудновский, № 8, 210 – 212).
ЧЕСТЬ И ДОСТОИНСТВО
В этом вопросе я предвижу наиболее ожесточенные возражения оппонентов. «Как, – восклицают они, – честь и достоинство у крестьянина, у крепостного в том числе?» Для человека, настроенного предвзято и высокомерно в отношении крестьянина либо исходящего из каких-то общих положений в отрыве от конкретных материалов того времени, воспитанного на односторонней, тенденциозной характеристике русской деревни, – понятия эти несоединимы с крестьянством. Однако те современники, которые хорошо знали крестьянство и относились к нему с уважением, думали иначе. И какие современники оставили нам свидетельства об этом!
А. С. Пушкин писал: «Взгляните на русского крестьянина: есть ли и тень рабского уничижения в его поступи и речи?» Александр Сергеевич написал это в 1834 году, то есть задолго до отмены крепостного права, и знал он, как известно, именно помещичью деревню Центральной России. У нас знают Пушкина; да мало сказать знают, – у нас культ Пушкина. Тем не менее сочинение, где это сказано, известно немногим. Это «Путешествие из Москвы в Петербург», в котором Пушкин полемизирует с Радищевым. (По поводу одной из глав «Путешествия из Петербурга в Москву» Пушкин прямо сказал: «Радищев начертал здесь карикатуру».)
Не менее выразительную характеристику русского крестьянина, его глубокого внутреннего такта дал Н. В. Гоголь. В статье «В чем же, наконец, существо русской поэзии и в чем ее особенность» (1845 – 1846 годы) Николай Васильевич отметил связь творчества И. А. Крылова с качествами, сохранившимися в крестьянской среде. Гоголь подчеркивает «истинно русский ум» Крылова, «умеющий найти законную середину всякой вещи». И далее: «Только в Крылове отразился верный такт русского ума, который, умея выразить истинное существо всякого дела, умеет выразить его так, что никого не оскорбит выраженьем и не восстановит ни против себя, ни против мысли своей даже несходных с ним людей, – одним словом, тот верный такт, который мы потеряли среди нашего светского образования и который сохранился доселе у нашего крестьянина. Крестьянин наш умеет говорить со всеми себя высшими, даже с царем, так свободно, как никто из нас, и ни одним словом не покажет неприличия...» (выделено мною. – М. Г.) (Пушкин, VII, 200; Гоголь, 199 – 200).
Русским крестьянам было присуще высокое чувство личного достоинства. Вот что говорил, например, об уральских крестьянах известный заводчик Н. Демидов: «Молвишь (крестьянину) жесткое слово, а он с полудни, покинув работу, пойдет».
Некто В. Иванов из Белозерского уезда Новгородской губернии подметил, что «при разговорах маловажных, которые ведутся для препровождения свободного времени», крестьяне не придают большого значения характеру слов, оборотов речи, если они и носят насмешливый характер. В таких случаях «отделываются смехом, шутками». Но при деловом разговоре придается значение выражениям: если один скажет обидное для другого слово, затрагивающее его честь, крестьянин сразу же «приходит в возбужденное состояние и требует немедленного же разъяснения, по какому праву его так бесчестят? Если виновная сторона смягчается, понижает голос, начинает извиняться, а свое слово берет назад, то в таком случае сразу же наступает мир» (ГМЭ, 683, л. 6; Пихоя, 125).
Понятие чести у крестьян непременно соединялось с сознанием честного выполнения своего долга – в труде, в исполнении взятых на себя обязательств. Оно включало также правдивость и исключало способность наносить несправедливые обиды.
«Все крестьяне, оберегая свою честь, стараются трудиться, чтобы не прослыть лентяем и мотыгой (здесь – мот, расточитель. – М.Г.), а также не остаться должником соседей. Каждый старается не быть лжецом и обидчиком, а также не нажить славы, что он не крестьянин, а прощелыга и самознайка».
«Всякий порядочный крестьянин старается держать данное им слово: нарушить его он считает нечестным – решительно писал А. В. Балов на основании собственных длительных наблюдений в Ярославской губернии. Всякий крестьянин, оберегающий свою честь, старается не быть никогда не только замешанным в какое-либо преступление, но даже и заподозренным в нем. Он никогда не согласится ни на плутни, ни на обман, хотя бы это и было допущено в торговле».
Балову вторил С. Я. Дерунов, собиравший материал в Пошехонском уезде этой же губернии. По его наблюдениям, крестьяне считали, что, не уплатив долга на земле, не будешь развязан с земною жизнью на том свете. Поэтому, если должник долго не платил, то давший ему ссуду грозил стереть запись о долге (соседский долг записывали обычно мелом), то есть лишить его возможности рассчитаться. Иногда долг записывали зарубками на палках или бирках, тогда пускалась в ход угроза сжечь их. Должник кланялся и просил не стирать или не сжигать свидетельства о долгу. Но Дерунов отмечал и ослабление твердости понятия «держать слово» «в последнее время», то есть в 90-е годы XIX века, объясняя ухудшение нравственности влиянием города и идущим оттуда стремлением к богатству.
«Данное слово местные крестьяне стараются исполнять, потому что, по общему воззрению, неисполняющие своего слова сами же от этого и страдают, так как им никто ни в чем не доверяет: если работник не исполнит условие найма или должник не отдает в срок долг, то это быстро разносится по всей окрестности; такой крестьянин отовсюду слышит одно: «ты хоть крестись и божись, все едино тебе никто не поверит, потому как ты брехун и надуешь... вон Кузьму-то обманул». Так писали из Ростовского уезда.
В ходу было множество пословиц о твердом слове: «Мое слово золото»; «Не давши слова крепись, а давши держись»; «Уговор дороже денег» и другие.
Умение держать слово особенно проявлялось в сделках, которые крестьяне заключали между собой без письменных документов. Не случайно о договоре, заключенном на словах, говорили, что он заключен «на совесть». По договору – «ряду» – нужно было делать все беспрекословно. «Не исполнять данного слова, обещания крестьянами считается и за грех, и за стыд».
Крестьянское понятие чести включало в себя также для мужчин – отсутствие оснований для оскорблений и умение ответить на незаслуженные поношения; для девушек – чистоту; для женщин – верность.
Очень четко выступает из многочисленных и разнообразных источников XVIII – XIX веков решительное осуждение русским крестьянством добрачных связей. Если такое и случалось, то как исключение, и всегда и повсеместно встречало отрицательную оценку общественного мнения деревни. «Потеря девственности считается большим грехом», – написано в ответах на тенишевскую программу из Ростовского уезда.
«Родители вообще весьма строго смотрят за тем, чтобы дело во взаимных отношениях молодежи не дошло до половой связи, так как это является позором не только для самой девушки, но и для родителей, воспитавших ее. Беременность девушки составляет уже для родителей крайнюю степень позора и бесчестия», – рассказывал наблюдатель из Пошехонского уезда.
Девичью честь крестьяне ценят высоко – так утверждал корреспондент из Дорогобужского уезда Смоленской губернии. Окружающие порицали девушку, утратившую честь. О том же сообщал и житель Жиздринского уезда Калужской губернии: парни и девушки «не вступают в половую связь». «Девичья честь ценится высоко», – откликается на вопрос программы П. Каманин из села Домнина Владимирской губернии. К девушке, потерявшей невинность, относятся с пренебрежением и «обходят выбором в замужестве», – добавлял он.
Об этом же писали из Орловской губернии: если девушка потеряет честь, ее презирают и не возьмут замуж. Если только лишь дурная слава пройдет, может, и напрасная, и то страдает вся семья, особенно младшие сестры. Губернии – разные, и авторы – люди разного социального положения, но суть их наблюдения одна. Предосудительной считалась и супружеская неверность. При этом крестьяне более жестко осуждали неверность жены, чем мужа.
«Бесчестьем для всякого крестьянина является отбытие им телесного наказания или заключения в остроге. И то, и другое кладет клеймо на всю жизнь человека... Если такому наказанию подвергся парень – то очень часто девушки отказываются выходить за такого замуж», – сообщалось в Тенишевское бюро (ГМЭ, 23, л. 12, 15; 1815, л. 17; 1806, л. 10; 1566, л. 5; 937, л. 8; 1137, л. 1 об.; 510, л. 6; 1783, л. 11 – 12; 1784, л. 2 – 4; Звонков, 25 – 26; Чудновский, 47; 56 – 60; Громыко – 1986, 97 – 99).
Две черты нравственного облика крестьянина – товарищеская взаимопомощь в беде и выполнение взятых на себя обязательств при любых обстоятельствах – наиболее ярко проявлялись в артелях, уходивших на промысел. Промыслы, особенно охотничьи, нередко сопровождались смертельной опасностью – от зверя, от голода или жажды, от мороза, от обвала или срыва в пропасть в горах. И здесь вступал в силу незыблемый принцип – выручить, не покинуть в беде. Общественное мнение воспитывало верность товарищу, резко осуждая всякого, кто нарушал эту этическую норму. «Трусость покрыла бы вечным стыдом, и никто бы не захотел делить таежной жизни с подобным товарищем». Каждый сознавал, что о поступке его станет известно в деревне по возвращении с промысла, а на следующий сезон снова, как каждый год, для участвующего в промыслах крестьянина возникает вопрос о выборе товарищей по артели, и определяющими качествами будут честность и товарищеская надежность.
На промыслах еще более жестко, чем в обычной сельской жизни, соблюдались все договоры. Специфическая обстановка требовала особенно четкого соблюдения ряда существенных принципов крестьянской этики и уже этим, несомненно, оказывала определенное воздействие на формирование социального характера крестьянина.
Не в меньшей степени промыслы воспитывали смелость и находчивость. Многих поражало бесстрашие крестьян-звероловов, в частности, при охоте на медведей. Даже при совместной охоте нескольких человек возникали неожиданные ситуации, требовавшие единоборства со зверем. Нередко рогатина переламывалась от удара лапой, как хворостина, и нужны были недюжинная выдержка и быстрота реакции, чтобы действовать охотничьим ножом, примотанным обычно к руке ремнем. А. А. Черкасов, наблюдавший русских охотников Забайкалья в 60-х годах прошлого века, объяснял их удачливость прежде всего уверенностью в себе, в победе над зверем: «В самом деле, здесь исковерканных и обезображенных медведями охотников чрезвычайно мало, сравнительно с числом убиваемых медведей... С отважными удальцами этого не бывает – они всегда находчивы и, воспользовавшись каким-нибудь счастливым случаем, преловко отделываются от нападающих медведей».
Человека, вернувшегося с опасного промысла, встречали в семье и в общине с почетом. Ф. П. Врангель описал по своим наблюдениям 20-х годов XIX века, как встречали в семьях русских крестьян Нижней Колымы хозяина после поездки на промысел: «После первых приветствий и благодарственной молитвы выставляется на стол все, что есть лучшего в запасе, и потом возвратившийся должен рассказать, какие преодолел он труды, каких избежал опасностей и т. д. С искренним участием все семейство слушает рассказчика, который старается скрыть малейшее обстоятельство, могущее дать невыгодное понятие об его твердости духа, решительности или смышлености, зная, что в противном случае он потеряет доброе о себе мнение» (выделено мной. – М. Г.).
Словесные оскорбления, произнесенные на сходке, считались позорящими. Оскорбленный должен был непременно искать удовлетворения, «иначе над ним все будут смеяться». Он требовал доказательств. Если оскорбитель представлял удовлетворяющие сход доказательства, оскорбленный не имел права мстить. При попытке наброситься на оскорбителя его останавливали: «не трожь его, он правду баить». Если же доказательства признавались «темными», то есть не убеждали сходку, то оскорбленный имел право бить клеветника на людях – никто за него не заступался.
Драки на сходках были запрещены обычаем. Крестьянское общественное мнение считало уместным драку на базаре или в кабаке. Крестьянин, затаивший обиду, старался заманить обидчика в кабак и там расправиться с ним кулачным боем. По сведениям из Орловского уезда, побитым в кабаке мог в этом случае оказаться и староста, или урядник, или старшина. Если пострадавший подавал жалобу общине, ему разъясняли на сходке: «Хорошие люди в кабак не ходят, там всякое бывает, там и чинов нет; на улице бы тебя никто не тронул». Тем самым община подчеркивала свою ответственность за поведение ее членов на улицах селения, но снимала с себя – до определенных границ – ответственность за поведение в кабаке.
В решении вопросов, касающихся взаимоотношений односельчан, сходка стремилась привести дело к тому, чтобы виновный попросил у обиженного прощения. Крестьяне придавали этому большое значение. По сведениям из Валуйского уезда (Воронежская губерния), если сходка разбирала случай мелкой кражи, побоев или какой-либо другой обиды и виновный был уличен, то он должен был просить прощенья у стариков и особенно у обиженного. После этого на него накладывался штраф. «Испрошение прощения» у пострадавшего по специальному решению описано в 70-х годах XIX века по наблюдениям в Тамбовской губернии. Отсутствие чистосердечного раскаяния перед лицом «мира» существенно меняло решение сходки.
В деревнях, прилегающих к селу Пречистому (Карашская волость Ростовского уезда Ярославской губернии), в материалах которого довольно подробно описана деятельность низовой общины, селенные сходы занимались иногда увещеванием некоторых своих однодеревенцев. По местному выражению, это называлось «улещением». Если мир считал, что поступки кого-либо запятнали или могут запятнать репутацию всего селения, но в то же время они не считались крестьянами преступлением, то прибегали к публичному увещеванию на сходе. Так делалось в случаях мелкой кражи у проезжих, пьянства и буйства, зазорного поведения девицы. В последнем случае улещали не самую девушку, а отца или мать, призывая их постеречь свою дочь и поучить.
Вопросы, связанные с честью девушки, могли, по желанию обиженной, рассматриваться на сходке общины. В их числе были оскорбления действиями символического характера: вымазать дегтем ворота, поднять подол, подрезать косу.
Повсеместно у русских ворота, вымазанные дегтем, означали позор для всей семьи и, прежде всего, для девушки, которая жила в этом доме. После этого она подвергалась насмешкам, презрению, оскорблениям. Как правило, не могла выйти замуж. Но традиция хранила и возможность защититься от напрасно возведенного позорящего обвинения. Девушка могла обратиться к старосте и просить его собрать сходку, чтобы снять с себя позор, доказав невинность.
Порядок такой сходки описан наблюдателем из деревни Мошковой Орловского уезда. Состав сходки в этом случае был необычным; на ней должны были присутствовать все парни общины. Девушка, по инициативе которой был созван сход, выходила перед всеми и трижды вызывала оскорбителя словами: «Кто меня обесчестил, выходи ко мне и обвиняй меня перед всеми!» Затем она просила общество защитить ее «правым судом». Община всегда соглашалась провести расследование. Призванная для этого женщина удалялась с девушкой, осматривала ее и о результатах сообщала сходке. Если девушка оказывалась невинной, участники сходки кланялись ей в ноги со словами: «Прости нас, ради Бога, ты не виновата, а мы над тобой смеялись и думали, что ты останешься в вековушках». Девушка, в свою очередь, кланялась «обществу». «Благодарим и вас покорно за мое оправдание». Если после оправдательного решения сходки кто-либо оскорблял все-таки девушку, община взимала с него штраф в пользу обиженной, а родственники девушки расправлялись с ним кулаками при одобрении общественного мнения.
Не всякая оскорбленная напрасным обвинением девушка могла решиться выступить таким образом перед сходкой. Для парней, вознамерившихся вымазать дегтем чужие ворота, существовала и другая острастка: если хозяин дома подстерег человека, мажущего его ворота дегтем, он мог расправиться с ним жестоко – общественное мнение не осуждало. Оправданную общиной девушку охотно брал хороший, по местным представлениям, жених. Неоправданная долго не выходила на улицу от позора.
Подобный вопрос ставился на сходке и в том случае, если парень публично заявлял свои права на девушку, с которой был близок, когда она оказывалась просватанной за другого. Оскорбление в этом случае совершалось публично, и потому оскорбитель всегда был налицо. Оскорбитель должен был доказать сходке, что сказал правду, и после этого обязательно жениться на оскорбленной им девушке. Та не смела отказать ему, подвергалась общему осмеянию и в течение года после замужества не должна была выходить в хоровод и на другие сборища. Последнее считалось наказанием за потерю чести в девичестве. Если же разбирательством устанавливалось, что оскорбитель оклеветал девушку, мир приговаривал его к большому штрафу и изгнанию из деревни на год, а родственники оскорбленной расправлялись с ним по-своему. По возвращении в свою деревню он еще в течение двух лет не допускался в хоровод.
Для замужней женщины на Орловщине оскорблением, символизировавшим обвинение в измене, было испачкать ей при всех рубашку сажей. При этом говорилось: «Запачкала ты себя с таким-то своим беззаконием!» Обвинитель должен был доказать сходке обоснованность своего выпада. Если ему удавалось это, обвиненная подвергалась насмешкам. В течение года она не имела права посещать соседей, даже просто входить к кому-либо в дом. Честь ее была навсегда потеряна в глазах общины (ГМЭ, 1103, л. 16 – 21; 1101, л. 1; 1809, л. 4 – 5; 1109, л. 1 – 2; 1117, л. 24 – 27; АГО – 9, 9, л. 26; Чепурный).
РЕПУТАЦИЯ
Решение ряда вопросов на сходке общины зависело от нравственной репутации крестьянина. При назначении опекуна сиротам, например, возникал вопрос о нравственном облике претендента. Выбор опекуна всецело зависел от общины. «Мир имеет право устранять от опеки не только близких родственников, но даже и мать, когда мать или родственники «ненадежные» или «непутевые» люди, – писал корреспондент из Вяземского уезда. Та же оценка звучит в информации из Пошехонского уезда: если есть ближайший родственник, но «он человек неблагонадежный», могут назначить опекуном постороннего – «по распоряжению общества и волостного правления». Бедняков избирают на сельском сходе опекунами, «если общество уверено в их неподкупной честности», – сообщали из Вологодского уезда. Сведения об опеке, поступавшие из разных губерний Европейской России, обобщил В. В. Тенишев. По его мнению, нравственный облик лиц, выбиравшихся опекунами, повсеместно имел решающее значение. Исследовательница А. А. Лебедева выявила контроль общины над поведением опекуна у русских крестьян Забайкалья (ГМЭ, 121, л. 2; 1533, л. 4; 1762, л. 1; Тенишев, 56 – 57; Лебедева, 164).
По сообщению корреспондента из Усть-Подюжского прихода (Вельский уезд), при рассмотрении на сходке хищений вор, неопытный и совершивший преступление под влиянием другого человека, встречал снисходительное отношение крестьян. Отношение к самому пострадавшему тоже во многом зависело от его репутации в деревне.
Мнение, которое проявлялось открыто и определенно на сходке, складывалось в общине постепенно. Повседневная жизнь в достаточном количестве давала материал для формирования суждений соседей. Община являлась в этом отношении достаточно гибким механизмом: репутация, даже документально зафиксированная на сходе, могла измениться. «Если бы заметили, что опекун чем-либо пользуется от имения, то донесли бы обществу, которое высаживает тотчас его и выбирает нового опекуна». Изменения сложившейся в общине репутации отражались, например, в приговорах сходов (на языке самих документов, – «общественные приговоры» или «мирские приговоры»), связанных со смещением выборных лиц. Избрание любого должностного лица или группы лиц сопровождалось составлением приговора (местами его называли «выбор»). Приговор включал объяснение выбора – положительную характеристику избранного, своего рода формулу доверия. Слово «формула» здесь уместно ввиду повторяемости этих характеристик, кочевавших из одного документа в другой, их стереотипности. В силу условности формул доверия, они не дают конкретных оснований предпочтения, отданного тому или иному крестьянину. Но они представляют определенный интерес как обобщенное выражение качеств, считавшихся существенными для выборного должностного лица: «поведения хорошего, в домашнем хозяйстве рачителен, в хлебопашестве искусной, в штрафах и наказаниях не бывал и возлагаемую на него должность исправлять без сомнения может»; «вполне хорошего и трезвого поведения, под судом не состоявший»; «не моложе 25 лет и вполне честный, под судом и следствием не состоял». Нередко формулы приговоров переписывались с образцов официальной документации, но последняя, в свою очередь, учитывала крестьянские представления о качествах выборного лица.
Каждое выборное лицо получало формулу доверия подобного рода. Но при смещении некоторых из них (а смещение старосты, например, было явлением нередким) оказывалось, что община вынуждена проводить досрочные выборы «по неблагонадежности» прежде избранного лица, или «по неспособности к управлению», или из-за «бездеятельности по службе». Речь идет уже о недостатках, проявившихся во время исполнения выборной должности, на них и реагирует община. «Разумеется, эти мотивировки не всегда раскрывают истинные причины перевыборов, однако их широкое распространение позволяет говорить об определенной традиции». Другая ее сторона – практика «почетных переизбраний старост на новый срок и их поощрений в виде прибавок к жалованию».
Поощрением служила и лестная характеристика, зафиксированная в аттестате, выдававшемся выборным должностным лицам после окончания срока их полномочий. Приведем образец такого документа полностью, со всеми особенностями орфографии: «Аттестат дан сей от Бийского волостного правления находившемуся по волосте в 1820 году старостою Леонтию Федорову Фефелову в том, что в бытности его во управлении сей должности вел себя добропорядочно, с подчиненными ему обходился благопристойно, ласково и снисходительно, в разбирательстве наблюдал долг присяги, назначенных от сей волости рекрут к начальству представлял и сдал как их самих равно и следующия на оных на одежду и обувь и прочее поставленные деньги исправно, предобиженьев некому не чинил и жалоб на него нам ни от кого не принесено, почему и заслужил себе справедливую от общества благодарность, которого впредь принимать в мирских светах за достойного в чести человека, во уверение чего мы прикладываем свои печати января 8 дня 1821 года».
Самый текст этого документа говорит о том, что он составлен крестьянами, хотя и с использованием образцов. Значительно звучит рекомендация – «впредь принимать в мирских светах за достойного в чести человека» (ГМЭ, 105, л. 10 – 11; 121, л. 6; 1533, л. 2; ГАТО, 16, л. 15 – 19 об., 28 об.; Громыко – 1977, 35 – 36; Алексейченко, 121).
Мнение общины о некоторых граждански активных своих членах письменно излагалось также в общественных доверенностях. Они составлялись в связи с надобностью ходатайствовать, хлопотать по какому-либо делу от имени общины. В этих документах отражался и факт доверения данному лицу выступать от лица общины по конкретному вопросу, а также, как правило, и существо самого дела. Отношение к доверенному лицу выражалось, например, таким образом: «Мы тебе во всем верим и что ты учинишь впредь, спорить и прекословить не будем, твои покорные слуги в том и подписуемся».
Функции доверенного (поверенного) от общины нередко закреплялись надолго за несколькими лицами в силу их грамотности, активности, умения ориентироваться в чужеродной среде, готовности пострадать за мир. Они привлекались на эту роль по разным делам. Во всяком случае, по одному делу действовали, как правило, одни и те же доверенные от общины в течение нескольких лет – при многократной подаче прошений, при обращении в разные инстанции. Дела, по которым подавали прошения от лица всей общины крестьяне, пользующиеся соответствующей репутацией, могли быть самого различного характера: от вопросов землепользования до получения разрешения построить на средства общины церковь. Если при этом власти находили поведение общины крамольным, к ответственности привлекали в первую очередь доверенных лиц.
В одобрениях на покормежные паспорта [Покормежные паспорта предназначались для временного жительства в других местах], принимаемых общиной (сам паспорт выдавало волостное правление на основе одобрения), тоже присутствовала оценка репутации крестьянина. Говорилось, что он «состояния и поведения доброго, напредь сего в штрафах и наказаниях не бывал, по жительству в соседстве спокойной и всякого вероятия достойный человек...».
Значение общественного мнения четко осознавалось самими крестьянами. Безнравственные поступки выносились на суд мира не только через прямое обсуждение их на сходе, но и в других формах. По существу, любое сколько-нибудь широкое сборище в деревне – от крестин до поминок и от хоровода до помочей – могло послужить для обращения к общественному мнению. При этом широко использовались художественные формы. Это было возможно потому, что крестьяне в массе своей свободно владели множеством фольклорных форм, умели импровизировать в рамках данного жанра. Претензия, выраженная в традиционной фольклорной форме, соответствующей обстоятельствам, считалась уместной там, где был бы совершенно невозможен прямой выпад «на людях».
Характерны в этом отношении материалы, связанные с «вытьем» по покойнику. Причитали не только родственники, но и соседи. «Вытье» (причитанье) считалось данью уважения и любви к покойнику. По числу «воющих» женщин (не родственниц) можно было определить отношения умершего с соседями. «Бывают случаи, что «воет» вся деревня, но случается и то, что никто и рта не откроет».
Но не только проявление давно сформировавшейся и уже завершенной репутации имело место на похоронах. Возможно было и активное воздействие на общественное мнение в отношении живых. «Иногда вытье по покойнику служит предлогом для того, чтобы разнести «при народе» своих недругов, особенно часто пользуются этим молодые бабы, терпящие действительные или мнимые обиды в семье от мужа, свекрови и др. Придет такая, станет около покойника, пригорюнится, соберется с духом, да как «учнет» выкладывать перед всем крещеным миром (нужно иметь в виду, что изба полна народу) в присутствии врагов своих все, что у ней накопилось, так те только корчатся от злости, молча проглатывая горькие пилюли».
Репутация девушек и парней находила отражение, в частности, в величальных песнях, исполнявшихся в хороводе, а песни эти, в свою очередь, участвовали в создании и закреплении каких-то элементов репутации. Например, в ряде волостей Орловского и Карачаровского уездов в таношных (хороводных) песнях выделяли девушку, которая умела «водить» хоровод – идти первой, когда танок двигался по улице: «Кто-то у нас, кто-то у нас круглый танок выведет? Кто-то у нас впереди ходить будет? Есть у нас, есть у нас, ой, красная девушка Арина Алексеевна! Она-то у нас, она-то у нас круглый танок выведет; всю улицу выходит» и т. п. Иные величальные и другие песни хороводов выражали и более серьезные стороны общественного мнения, например, отношение к выбору жениха или невесты. Об этом специально поговорим позже (ЦГИА – 363, 3121, л. 8 – 10; ЦГИА – 796, 783, л. 1; ГА 00 – 3, 4070, л. 49 – 79; Г AT О – 61, л. 18, л. 48; ГМЭ, 1082, л. 2 – 3; 1549, л. 9; Громыко – 1977, 37, 54 – 55, 83; Миненко – 1977, 117).
Наряду с репутацией отдельного лица в общине, а отчасти и за ее пределами, формировалась и довольно устойчиво сохранялась репутация семей, переходившая нередко из поколения в поколение. При выборе невесты наряду с другими ее положительными качествами учитывалось, что она «из хорошего рода, известного в околодке своей честностью и другими хорошими качествами». В Бунинской волости Волховского уезда (Орловская губерния) парень сам выбирал себе невесту, но старшие старались расстроить брак, «если невеста худого рода или неработящая».
Наконец, и сама община имела определенную репутацию среди окружающих селений. Характеристики типа – «лучше мешковского крестьянина никто не угостит» или «с вашими мужиками и заговорить-то страшно, стоят в церкви, точно купцы какие», – подмечали специфические черты жителей конкретного селения. Но, кроме того, существовала оценка селения в целом по общепринятой шкале нравственных ценностей, и о ней-то нередко проявляла озабоченность община в ходе обсуждения на сходке тех или иных вопросов. Характерен в этом отношении довод, приводившийся при увещевании сходом родителей девицы зазорного поведения: страдает репутация других девушек селения (МГСР-Костромская, 501; ГМЭ, 907, л. 7; 911, л. 25; 1045, л. 7; 1809, л. 4 – 5).
ТРУДОЛЮБИЕ
Общественное мнение крестьян высоко оценивало трудолюбие как важнейшее качество человека. Оно воспитывалось в крестьянских детях с малых лет.
В. И. Семевский, обобщив все использованные им описания губерний конца XVIII века, заметил: «Несомненным достоинством русских крестьян было трудолюбие. По мнению самих крестьян, если ребенок «из-малолетства» не приучался к сельскохозяйственным занятиям, то в дальнейшем он уже не имел к ним «усердствующей способности».
Трудовое воспитание органично входило в семейную жизнь и хозяйственную деятельность семьи. Дети постоянно наблюдали за занятиями старших и охотно подражали им. Но было и целенаправленное обучение, задачи которого вполне осознавались крестьянами. В 1772 году крестьянка-вдова Томской губернии «объявляла» в местной судной избе, что имеет «при себе сына Федора,... коего-де к хлебопашеству и домовому заведению научить некому», и потому просила разрешения переселиться вместе с сыном к деверю, так как трудовое воспитание мальчиков считалось обязанностью отца или других взрослых мужчин семьи. Когда приемные родители отчитывались перед сходом в выполнении своих обязанностей, подчеркивали, что приемышей «по старанию» приучают «к домоводству и хлебопашеству весьма порядочным образом».
В народной педагогике складывались свои приемы воспитания. Мальчиков начинали приучать к работе с 9 лет (данные из Орловской губернии, конец XIX века). Первые поручения были – летом стеречь лошадей, загонять свою скотину из общего стада на двор, пригонять гусей и т. п. С 11 лет обучали садиться верхом на лошадь. В этом же возрасте дети начинали «скородить» – участвовать в бороньбе пашни («скорода» – борона). Мальчик, правящий лошадью при бороньбе, назывался борноволок (бороноволок). Достижением возраста бороноволока гордились – и сам мальчик, и семья. «Свой бороноволок дороже чужого работника», – утверждала пословица.
На четырнадцатом году на Орловщине начинали учить пахать, брали на сенокос подгребать сено, поручали водить лошадей в луга. На семннадцатом году подростки учились косить сначала только чечевицу и некоторые другие культуры. А на восемнадцатом – траву, рожь, овес. И только на девятнадцатом году их допускали навивать на возы сено и зерновые: здесь требовалась мужская сила. В это же время учились «отбивать» косу, то есть острить холодной ковкой лезвие косы. На девятнадцатом году парень мог уже сам сеять рожь, овес, гречиху. Полноценным работником он считался здесь на двадцатом году, хотя с восемнадцати лет мог быть женихом и имел право участвовать в сходках своей общины.
Вся многоступенчатая семейная школа включала поощрения, похвалы, рассказы о старших, опытных работниках. Параллельно обучались ремеслам: на одиннадцатом году мальчики вили «оборки» – бечевки для лаптей, поводки для лошадей и др.; на шестнадцатом – плели лапти. В каждой местности в этих работах был свой уклон – обработка дерева или кож, плетение и т. д.
У девочек на первом месте стояло обучение домашнему мастерству. На одиннадцатом году учили прясть на самопрялке; на тринадцатом – вышивать; шить рубахи и вымачивать холсты – на четырнадцатом; ткать кроены – на пятнадцатом или шестнадцатом; устанавливать самой ткацкий стан – на семнадцатом. Одновременно в 15 – 16 лет девушка училась доить корову; на шестнадцатом году выезжала на сенокос грести сено, начинала жать и вязать в снопы рожь. Полной работницей она считалась в 18 лет. К этому времени хорошая невеста в Тверской губернии должна была еще уметь испечь хлеб и стряпать. Ценилось также владение всеми стадиями обработки льна на волокно (таскать, стлать, мять, трепать, спускать, чесать), знание сортов холста, умение подобрать берди (гребни в ткацком станке) соответственно желаемому виду ткани.
Крестьяне резко осуждали лень, неумелое или недобросовестное отношение к труду. Житель Шадринского уезда Пермской губернии Андрей Третьяков так писал в 1852 году: «Похвальная черта в характере жителей – общественность и соревнование к своевременному отправлению полевых работ». «Господствующие добродетели суть: трудолюбие и воздержание от хмельных напитков, – продолжает он. – Гласно и колко смеются все над тем, кто по своей лености затянул пар, то есть в надлежащее время не вспахал, или кто зимней порой не успел окончить молотьбу до талицы».
На общих сенокосах, на помочах и других коллективных работах проявлялись сообразительность и ловкость каждого, сила и виртуозность в отдельных приемах. Да и по результатам работы крестьянина можно было наглядно судить о его умелости, сноровке и в ведении хозяйства, и в других, существенных для репутации занятиях. Так, мнение односельчан о девушке как о работнице, непременно учитывающееся при выборе невесты, складывалось не только при наблюдении за ее работой. У всех на виду была ее одежда собственного изготовления, украшенная в праздничные дни сложным рукоделием. В некоторых местностях осуществлялся и специальный осмотр женщинами девичьего рукоделия – например, на выставках невест, а также на «перебасках» – соревновании нарядов в доме у молодой.
На посиделках нередко обыгрывалось умение девушки управиться с разными делами по дому. Когда, скажем, парни выбирали в игре одну девушку, остальные девицы задорно пели:
Благо бесова урода
Со двора сволокли.
Не ткаха была,
Не шелковница,
Не по воду хожайка,
Не щей варея,
Не хлеба печея.
Испечет – сожгет,
Сварит – прольет,
Принесет на стол,
Не поклонится,
Не поклонится,
Отворотится.
На это парни отвечали:
Не тужи, мати, об этом, не печалься!
Мы станем учить-переучивать,
Мы станем качать-перекачивать.
У нас будет пряха, у нас будет ткаха,
Шелковница, полушелковница,
По воду хожайка, щей варея,
Щей варея, хлеба печея,
Испечет – не сожгет, сварит – не прольет.
На стол принесет – поклонится,
Поклонится, не отворотится.
Во многих играх крестьянские дети и подростки очень точно подражали разным видам работ. Иногда такие игры возникали из непосредственного наблюдения, проходили рядом с действиями взрослых. Но чаще это были давно сложившиеся игры по определенным правилам, хорошо известным большинству участников. Импровизация всегда дополняла строгую схему игры.
Такой была, например, деревенская игра «в конопле», охватывавшая обычно ребятишек 4 – 8 лет. Двое постарше изображали «мать» и «дочь»; остальные ложились на траву рядком, представляя надерганную коноплю. Игра относилась к такому этапу в реальной обработке конопли, когда после обмолота снопы долго мочили в воде, потом вынимали, просушивали на воздухе и для завершения сушки складывали в бане, которую надо было протопить несколько раз. В игре «мать» и «дочь» «откачивали коноплю» от воды, беря лежащих детей за руки и за ноги и раскачивая их, к полному удовольствию малышей. «Мать» отправляла «дочь» затопить баню, предостерегая, «чтобы она была осторожна и не зажгла конопле». Но «дочка» все-таки нечаянно «зажигала конопле». «Мать» гонялась за нерадивой, чтобы наказать ее и т. д.
Над теми из подростков, кто не овладел мастерством, соответствовавшим, по местным представлениям, возрасту, начинали насмехаться. Существовали насмешливые прозвища для неумелых, прочно вошедшие в речевой оборот.
Подростков, которые не умели плести лапти, дразнили безлапотниками, смеялись над ними. Крестьянин, который не умел сплести лапти, считался последним человеком.
Девочек, не научившихся в положенный срок прясть, дразнили непряхами. Не умевших «выткать кроены» – ниткахами, самостоятельно поставить стан «без подсказки матери» – бесподставочными.
Насмешливые прозвища получали также те, кто оказывался последними при завершении некоторых видов коллективных работ. Так, на помочах по вывозке навоза последнего возницу называли «кила», «бабушка-роженица», «поскребеня», «помело»; иногда произвище оставалось на весь год: «кила годовая на тебе – целый год будешь последним».
«Требуя от каждого человека определенных личных деловых качеств, общественное мнение возвышало тех людей, которые приносили пользу не только себе, но и другим, – отмечает исследовательница культуры и быта русского населения Приангарья Л. М. Сабурова. – Это можно видеть на отношении общества к знатокам и хранителям заповедей народного календаря – необходимого руководства в производственном быту крестьян... Наиболее общие сведения из народного календаря были достоянием всех крестьян, но систематическими знаниями в этой области обладали лишь немногие. Такие люди были широко известны окрестному населению, которое в необходимых случаях прибегало к их помощи».
Духовной основой трудолюбия служило прочно укоренившееся в крестьянской среде христианское представление, что труд благословлен Богом. В повседневности оно проявлялось, в частности, в пожеланиях, которые адресовали работавшему: «Бог в помочь!», «помогай Господь!» Существовало немало приветствий и пожеланий, считавшихся уместными только при определенных занятиях. Нередко им соответствовали определенные ответы. Подойдя к сеющему в поле зерно, говорили: «Здорово! Зароди Бог на всякия души!» В ответ раздавалось: «Спасибо! Дай Бог!» Возившим хлеб встречные кричали: «Возить не перевозить вам!» Им отвечали: «Благодарим покорно».
Войдя в избу, где хозяйка «снует кроены», то есть работает на ткацком стане, женщина говорила: «Здорово! Что застала, то нуток!» – то есть чтобы с клубка нитки не убывали. В ответ: «И тебе того же, кумушка, дай Бог!» Пожелания могли быть и шутливо-отрицательными: «Прями-на в лес, а кривизна в кроены». На них обижались, только если сказано было зло. Девушке, сшившей себе обнову, желали: «Обновить девицей, износить молодицей!» (Семевский, 86; Миненко – 1979, 121; ГМЭ, 104, л. 2; 117, л. 3 – 4; 510, л. 9; 907, л. 7; 1060, л. 9; 1086, л. 3 – 4; ЦГИА – 1024, 20, л. 11 об.; 1022, 27, л. 216; Громыко – 1986, 108 – 109; МГСР – Костромская, 501; Иваницкий, 71 – 72; Тихоницкая, 86; Горьковская, 66 – 67; Сабурова, 238).
ВЕРА
Непременным свойством человека, отвечающего нравственному идеалу подавляющего большинства крестьян, являлась вера. Судили о ней по аккуратным посещениям церкви, по соблюдению постов и обрядов, по хождениям на богомолья, но особенно – по степени выполнения нравственных норм в целом. «Креста на тебе нет», – говорили человеку, совершившему бессовестный поступок. И наоборот: «Живет по-божески», «живет по-христиански» – говорили о тех, кто был совестлив и милосерден.
Не только старшие в семье следили, чтобы молодежь не пропускала особенно важные богослужения, но и вся община наблюдала за этим. Соседи выговаривали матери, если сын был «ленив ходить к обедне». – В адресованных в консистории и Синод [Синод – верховное учреждение Российской империи по духовным делам. Консистории управляли этими делами в пределах губерний или округов] прошениях крестьян о строительстве новых церквей (а прошения эти проходили через сход даже в тех случаях, когда церковь должна была строиться не на мирские средства, а на деньги отдельных богатых крестьян) встречаются формулировки о долге общины заботиться о религиозности и нравственности своих членов (Анохина, Шмелева, 237-238; ЦГИА-796, 783, л. 1; 530, 531, л. 1-8; 1420, л. 1-10; 1421, л. 1-9;
ГАВО-16, 7).
В программе Этнографического бюро Тенишева был вопрос о посещении крестьянами церкви. На него откликнулись почти все, кто писал в бюро из разных концов страны. Крестьянин Ф. Ф. Шутов из деревни Песьи-Веретьи на Вологодчине (Вельский уезд) сообщал, что в праздник его односельчане встают в пять часов утра и отправляются в церковь – на утреню и обедню. Церковь была в трех верстах от деревни. Одевались туда все празднично, несмотря на ранний час.
Посещение церкви в воскресенье и праздники отметили все корреспонденты. В будни же обычно ходили лишь те, кто заказал обедню по конкретному поводу: кончина близкого человека, девятый, двадцатый и сороковой день, сорокоуст. Либо же в Великий пост, когда служили в среду, пятницу и субботу. В это время ходили больше те, кто говел, то есть готовился к причастию.
Чаще посещали церковь зимой и осенью, когда крестьяне были свободнее от хозяйственных работ. Летом ходили мало. Если храм был далеко, то посещения прерывались на время снежных заносов и распутиц. Из самых отдаленных от церкви деревень, связанных с селом плохими дорогами (через болота, например), ездили или ходили туда только на самые большие праздники – Пасху, Троицу, Рождество, а также на храмовые (праздник события или святого, которому посвящен храм данного прихода) и заветные (обетные). Последние были связаны с обетом, данным отдельным человеком или целой деревней по случаю счастливого избавления от болезни, стихийного бедствия или иноземного нашествия.
Корреспондент из села Петушкова Карачевского уезда Орловской губернии подметил такое различие: на основные праздники (так называемые двунадесятые) «в церкви более бывают мужики, а по воскресеньям – более бабы и подростки». В оценке того, кто чаще посещает церковь – мужчины или женщины, – мнения расходились. П. Каманин из села Домнина Меленковского уезда Владимирской губернии считал, что в церковь вообще больше ходят женщины. Ему вторил корреспондент из Лозичской волости Боровичского уезда (Новгородчина), утверждавший, что женщин в церкви всегда бывает больше, чем мужчин, что они вообще ревностнее относятся к вере, носят туда детей, поминают усопших. А Е. И. Иванов – учитель земской школы из села Георгиевского Белозерского уезда Новгородской губернии – утверждал противоположное: «мужчины обыкновенно ходят в церковь чаще, нежели женщины».
Все сходились в том, что в церкви ведут себя «чинно», «степенно», «благопристойно». «Не было случая, чтобы кто-либо пришел в церковь нетрезвым», – писали из деревни Рыбаково Смоленской губернии. «Набожность выражается в усердии ко храму Божию. Здешний народ любит часто ходить в церковь для молитвы и непременно бывает у службы по воскресеньям и праздникам; не приходят только отсутствующие из селения и больные. Приходя в церковь, всегда ставят свечи многим святым иконам, и это же делают у себя дома, когда молятся; так, например, поутру или ввечеру затепливают перед домашними иконами свечу или две, или лампаду с деревянным маслом, а в праздник перед каждою иконою ставят по свече. На дому и особенно в храмах Божиих молятся усердно и с благоговением, стоят в церкви с благочестием; часто служат молебны Спасителю, Божией Матери и многим угодникам, которых часто призывают на помощь» – так рассказывалось о набожности крестьян Пошехонского уезда в описании, присланном в Географическое общество.
Сейчас иногда приходится слышать утверждение о том, что неграмотные крестьяне, мол, не знали православия, так как не читали Священного писания. Это представление людей, которые не бывают в церкви и не имеют понятия о том, что служба постоянно включает чтение разных мест из Евангелия, Деяний и Посланий апостолов, Ветхого Завета. Регулярно посещавшие церковь в течение многих и многих лет прихожане знали эти тексты. Разумеется, степень внимания, восприятия, память были у отдельных крестьян различными. Но самый факт неграмотности не служил препятствием к этому знанию. Кроме того, в большей части крестьянских изб было свое Евангелие, как мы увидим далее, когда познакомимся с кругом чтения крестьян.
Существенное нравственное влияние оказывали проповеди, которые произносились в сельских церквах каждое воскресенье, а в праздничные дни после заутрени и во время литургии. К моменту проповеди все придвигались ближе к аналою, чтобы лучше слышать. Наступала полная тишина. После службы толковали между собой по поводу проповеди. Житель Ярославской губернии отмечал в 1854 году, что крестьяне хорошо понимают содержание религиозно-нравственных поучений и долго их помнят (ГМЭ, 111, л. 5; 24, л.31-35; 699, л. 22-23; 706, л. 2-8; 108, л. 13; 1024, л. 4 об.-5; 1569, л. 18-21; ЦГИА-1022, 231-233; Архангельский, 46-49).
С аккуратным посещением церкви тесно связано было исполнение исповеди и причастия. В рукописи Тульской губернии (Новосильский уезд) это отмечено так: «Здешний народ имеет добрые качества. Его набожность в простоте веры и гостеприимство достойны подражения. Не говоря о хождении в церковь, об усердном и добровольном исполнении христианских обязанностей – исповедания и причастия – набожность крестьян видна и в их частной жизни. Они не сядут за стол, не помолясь, не начнут и не окончат никакого дела, не перекрестясь; по окончании уборки хлеба почти всякий старается выказать особенное усердие и набожность, приглашая священника со святыми иконами в свой дом для благодарственного молебна».
Большое значение придавали крестьяне ежедневным молитвам. Из села Березова Лихвинского уезда Калужской губернии так и писали в тенишевское бюро, отвечая по программе: «Домашняя молитва утром и вечером, а также перед едою считается обязательною». Или вот из села Верхотишанки Тульской губернии ответ по другой программе – Общества любителей естествознания, антропологии и этнографии: крестьяне встают рано, умываются и молятся, обращаясь к стоящим в переднем углу образам. В другом варианте (Новгородская губ.) об этом же пишут так: «В каждой семье и каждым членом ее совершается молитва перед иконами утром, вечером, до и после обеда». Написал это не священник, а учитель земской школы. Подобных ответов сотни, практически из всех губерний и уездов.
Учительница М. Михеева из деревни Талызиной Орловского уезда отмечала различия в усердии в домашних молитвах по сезонам – в зависимости от занятости и усталости, Летом молились меньше. Зато уж под праздник молодые мужики «прежде вымывшись, и потом сядут за стол, прочитают Евангелие вслух, а после ужина помолятся усердно Богу, предварительно зажгут лампадку и свечи перед каждой иконой. В это время и бабы становятся на колени и детям приказывают молиться усерднее». Летом некоторые выходили на улицу и молились в ту сторону, где стоял храм, или на восток. Старухи в теплое время молились большей частью на дворе между хозяйственными делами, а заканчивали молитвы в избе. «Многие старухи еще поднимаются в полночь Богу молиться», – сообщала учительница. Считалось, что такая молитва будет особенно услышана и прогонит нечистую силу. Под большие праздники ночью молились почти до самой зари.
Зимою бабы, писала Михеева, «как только встают рано утром, прежде всего спешат помолиться Богу и положить несколько поклонов». Особенно интересно наблюдение талызинской учительницы о том, что все крестьяне старались молиться так, чтобы их в это время никто не видел. В основе этого лежало евангельское указание, что получивший награду в похвалах от людей не получит ее на небе. Когда зимою холодно было молиться в укромном месте вне избы, старики выжидали, пока дети заснут. Молились все крестьяне, как правило, вслух. Говорили, что так делали святые угодники. Детей заставляли молиться утром и вечером.
Встречаются и такие наблюдения: молятся горячо, но отклоняются от канонов по неосведомленности. Разумеется, крестьяне не были богословски образованными людьми, но домашняя молитва, как и посещение церкви, органично входила в их духовно-нравственную жизнь (ГМЭ, 536, л. 9; 699, л. 24; 1106, л. 1-8; 1579, л. 6; 706, л. 13; ИЭ, 45, л. 1; Попов; Руднев, 109; Чукмалдин, 2).
Не меньшее значение придавалось соблюдению постов, сроки которых были известны в деревне всем от мала до велика. И в этом вопросе письменные ответы местных жителей разных районов на программы научных обществ единодушны – «крестьяне посты соблюдают строго». Лишь в некоторых сообщениях отмечалось, что в «последнее время» (то есть в конце XIX века) к нарушению постов стали относиться снисходительнее.
При более подробной информации выявляется неодинаковое отношение к различным постам. Особенно большим грехом считалось нарушение Великого поста; почти такое же отношение было к Успенскому посту и к некоторым отдельным дням строгого поста (Крещенскому сочельнику, дню Ивана Постного и Воздвиженью). Нарушение остальных постов воспринималось обычно как менее тяжкий грех.
При общей религиозной основе взглядов на посты существовало немало местных отличий, половозрастных и социальных особенностей в их соблюдении. Корреспондент из Тальнинской волости на Орловщине особенно четко изложил эти различия. Он, как и другие, отметил самое строгое отношение к Великому и Успенскому постам, а также постничанье по средам и пятницам (некоторые в эти дни на постах едят только один раз хлеб с водой «и не вдоволь»). Старики и квас в эти дни пить считали грехом. Во время этих двух постов здесь не пели песен и детям запрещали петь. Воздерживались от брани и ссор между собою. «Нонча не такие дни, чтобы ругаться, люди мало хлеба едят».
Во время Великого и Успенского постов старались не есть первую еду рано, в особенности по средам и пятницам. Молодые женщины говели до позднего обеда, «разве только та баба позавтракает, которая кормит грудного ребенка или нездорова». Девки-невесты говели наряду с молодыми бабами. Беременные спрашивали у священника разрешения на нарушение поста – он всегда его давал: «по болезни можно есть». Детей малых кормили, когда запросят. Но с трех лет во время Великого поста молока не давали. Мужики Великим и Успенским постом не пили водку.
В некоторых местах в обычае было «понедельничать», то есть поститься не только по средам и пятницам, но и по понедельникам. Но делали это, по большей части, престарелые крестьяне либо келейницы, «векоуши» – «люди, наполовину отрекшиеся от мира», по определению корреспондента из Пошехонского уезда. Зато в Великий пост здесь многие считали за грех есть даже с растительным маслом. Некоторые в течение всего поста не пили чаю; иные пили чай только с медом или постным сахаром. Считалось грехом не только пить, но и продавать молоко во время Великого поста.
Вся эта система представлений и норм поведения, связанных с постами, имела большое значение для развития внутренней, нравственной дисциплины, для совершенствования силы воли, умения ограничить себя, соблюсти запрет. Дети с малых лет приучались понимать, что не все, что хочется, дозволено. Воспитывалось понятие о превосходстве духовного начала в человеке над телесным. В пример детям и взрослым ставились те крестьяне, которые постились особенно строго. Считалось, что человек тем и отличается от животного, что «сила духа в нем позволяет одолеть хотение». (ГМЭ, 1741, л. 4; 1783, л. 6-7; 540, л. 4 об.-5; 1738, л. 12; 1166, л. 22-24; 485, л. 42; ИЭ, 361, л. 74-75.)
Большим уважением пользовались у односельчан те из разбогатевших крестьян, которые вкладывали свои средства в строительство церкви. В фондах Синода и консисторий сохранилось немало дел о строительстве церквей, предпринимаемом отдельными крестьянами. Вот передо мною дело 1889 – 1893 годов из фонда Омской консистории. Торгующие крестьяне братья Севастьяновы просят разрешить им построить церковь на свои средства. Место строительства – деревня Низовая Малокрасноярской волости. Севастьяновы задумали выстроить в родной деревне церковь деревянную, на каменном фундаменте, с тремя крестами.
Отец М. В. Ломоносова – крестьянин Василий Дорофеевич принимал участие в строительстве каменной церкви Дмитрия Солунского в Куростровской волости Архангельской губернии и вносил значительные суммы на украшение этой церкви.
Случалось, что общины участвовали своими средствами даже в строительстве монастырей. Обратимся в этой связи к интересному архивному делу из Кубанского края. Это решение (приговор) сходки станицы Пшехской от 1882 года. Сход ходатайствует об открытии на землях, подведомственных Пшехской общине, Александровского женского монастыря сестер милосердия, в память императора Александра II. Свое участие в создании монастыря община оговаривает условием: «учредить из монастыря крестный ход в станицу нашу ежегодно 30 августа [30 августа – Александров день], которой должен быть там до 9-го сентября» [9 сентября – день после Рождества Богородицы].
Широко распространенной причиной отлучек крестьян из общины по всей территории расселения русских был уход на богомолье. «Пообещал помолиться и молебен отслужить (...) образу пресвятыя Богоматери Одигитрии что на Оболаке» и отпущен на «срок за поруками», – указывали, например, конкретную цель поездки крестьян, отправлявшихся на поклонение почитаемой в Сибири Абалакской иконе Богоматери (в монастырь под Тобольском).
Из деревень Егорьевского уезда (Рязанская губ.) в Москву на богомолье ходили группами по 10 – 15 человек весной и осенью; в Киев выбирались лишь единицы; в местные монастыри ходили, по сведениям жителя этих мест, «почти все крестьяне». В Орловском уезде Орловской губернии (данные Тальцинской волости) было принято отпускать крестьян на богомолье в соседние уезды: в Одрин Карачевского уезда (поклониться иконе Николая-угодника либо получить совет от «прозорливого старца»); в село Старое Волховского уезда (к колодцу «с явленой иконой Казанской Божьей Матери»); в Клитень Брянского уезда (тоже к старцу, говорившему притчами и, по утверждению крестьян, проникавшему в их мысли). В Троице-Сергиеву лавру ходили отсюда «по обещанию»; отдельные крестьяне отправлялись в Киев.
Из Змиевской волости Орловского уезда на богомолье отпускали весной – в Киев или в Белобережскую пустынь (в Карачевском уезде, в 150 верстах от села Змиева). Ходили партиями по 5 – 10 человек. Из села Петушкова и окрестных деревень (Карачевский уезд Орловской губ.) крестьяне ходили на богомолье тоже в Белобережскую пустынь, отстоящую на 60 верст от этих селений (в дни Иоанна Крестителя и «по особым обетам»), а некоторые – в Киев.
Из Макарьевского уезда Костромской губернии общины отпускали обычно в мае на богомолье в дальние монастыри – Тотемский и Соловецкий. Многие крестьяне юго-западной части Шадринского уезда в начале Великого поста ходили по обетам в Верхотурье – на поклонение мощам местного святого – Симеона Верхотурского. Летом некоторые из крестьян этого же района посещали Долматовский Успенский и Екатеринбургский Тихвинский монастыри. В Восточной Сибири подобные паломничества совершались крестьянами летом к часовне Ахтырской Богоматери.
Нередко одно путешествие включало посещение нескольких традиционно чтимых святынь в разных местах. Так, из села Белого Ловичской волости Боровичского уезда (Новгородская губерния) крестьяне ходили за 125 верст в Тихвинский мужской и женский монастыри, с заходом в Ре-конскую пустынь Тихвинского уезда (60 верст от села). А на обратном пути принято было посещать монастыри Николы Беседного и Антония Дымского под Тихвином.
Из этой же волости ходили в Иверский мужской монастырь у города Валдая (120 верст от села Белого) с заходом в соседний с ним Короцкий женский монастырь. В каждом из этих мест была икона или мощи святого, служившие предметом особого поклонения. Отсюда ходили также на богомолье отдельными маршрутами в уездный (Боровичи, 35 верст от Белого) и губернский города, в Осташков (Тверской губернии), в монастырь Нила Столобенского, в Москву и Троице-Сергиеву лавру, в Соловецкий монастырь, в Киев и Киево-Печерскую лавру. Некоторые, преимущественно богатые крестьяне, отправлялись и в Иерусалим. В конце прошлого столетия были опубликованы записки тюменского крестьянина Николая Чукмалдина, описавшего свое путешествие в Святую Землю.
Г. Р. Державин, который был не только большим поэтом, но и видным государственным деятелем, в частности, губернатором обширной Олонецкой губернии, оставил нам любопытное свидетельство о массовом движении богомольцев в Соловецкий монастырь в 80-х годах XVIII века. Говоря о трудностях своей поездки в Кемь (этот населенный пункт расположен на заливе Белого моря, губернатор должен был там произвести административные изменения – превратить селение в город), Державин замечает: «В Кемь же только можно попасть из города Сум на судах, когда молебщики в мае и июне месяцах ездят для моленья в Соловецкий монастырь».
Спустя более ста лет после «Записок» Державина другой выдающийся русский человек, М. В. Нестеров, в своих воспоминаниях отметил, что сами соловецкие монахи были преимущественно из крестьян Севера и Сибири. «Это был народ крепкий, умный, деловой». Художник рассказал об обычае брать на время обучения в монастырь «годовиков» – подростков лет двенадцати-шестнадцати из богомольцев. «Эти мальчики в большинстве случаев были «вымоленные» родителями после долгого бесплодия, после тяжкой болезни или иной какой беды, – писал Нестеров. – Таких вымоленных привозили обычно родители в обитель с весны до весны на год, потому и звались они годовиками. Таких мальчиков монастырь определял к какому-нибудь занятию: в певчие, если был голос, слух, в типографию, в поварню, в иконописную или еще куда. Там наблюдали за годовиком, за его способностями. Так проходил год, и вот тогда, если у годовика оказывались способности чрезвычайные, был он особенно умен, даровит, монастырь предлагал родителям оставить их мальчика еще на год. Родители и сам мальчик иногда соглашались, иногда нет, и его увозили домой».
Путешествие к святыням всегда считалось у крестьян делом богоугодным. Но для этого само путешествие должно было быть многотрудным. Летом двигались пешком, подъехать на лошадях допускалось лишь зимою. «Путь на лошадях в летнее время считается предосудительным, – писали в Этнографическое бюро из Новгородской губернии, – так как крестьяне, отправляясь на богомолье, имеют в виду, кроме поклонения святыням, еще потрудиться и постранствовать в дороге».
Однако эта норма поведения приходила в противоречие с теми возможностями посещения отдаленных мест, которые открывались по мере развития железных дорог и пароходного транспорта. Этот же корреспондент описывает два маршрута в Соловецкий монастырь, по которым добирались до него крестьяне из Боровичского уезда: один включал участок железной дороги, другой – движение пароходом. Не могли обойтись, например, пешими переходами и крестьяне из приокских селений Зарайского уезда, отправлявшиеся в Кронштадт к священнику Иоанну Кронштадтскому. Слухи о совершаемых им чудесных исцелениях, об обращении грешников достигали самых отдаленных уголков России. По утверждению информатора, в Зарайском уезде его портреты были в каждой избе.
«В дальние монастыри по железным дорогам (...) ездят богатые и состоятельные крестьяне», – отмечал современник. Следует при этом помнить, что речь идет именно о крестьянах, которые путешествовали за свой счет, в отличие от нищей братии – богомольцев-странников, находившихся постоянно в пути, оторвавшихся совсем от своих занятий и живущих милостыней.
Перед отправкой на богомолье деньги начинали копить заранее либо договаривались в семье, какая будет выделена сумма на это. Выясняли, кто еще собирается туда же из своей или ближних деревень. Назначался день, когда партия собиралась вместе. Брали с собой хлеб, сухари, чай, сахар. Важно было, чтобы хотя бы один из участников был человек бывалый, ходивший уже по данному маршруту. «В партии всегда находится человек, знающий дорогу, ночлеги на ней и монастырские обычаи», – сообщалось из Боровичского уезда в конце XIX века. Существовала особая система норм поведения, действовавших в таких артелях-партиях крестьян-богомольцев только во время путешествия. «В дороге стараются не вести пустых разговоров, не думать о домашних делах, не злословить, а держать себя в религиозном настроении. По дороге хлеба на пропитание не просят (выделено мною. – М. Г.), более состоятельные делятся с неимущими...»
Ходили на богомолье чаще всего по обету или просить благополучного разрешения важных дел. Молодежь – перед женитьбой или замужеством, перед призывом. Старики – замаливать грехи. Нередко отправлялись во время болезни, после несчастья, например, пожара. Женщины ходили чаще, чем мужчины. К ближним местам брали и детей.
«Кроме богомолья, эти путешествия не имеют никаких других видов», – писал информатор из деревни Рыбки Дорогобужского уезда Смоленской губернии. Он хотел подчеркнуть, что торговые дела с хождением на богомолье крестьяне не связывают. Однако наличие ярмарок около многих популярных монастырей говорит об обратном. Тем более что сроки ярмарок совпадали с наиболее почитаемыми днями церковного календаря. Есть и прямые свидетельства о соединении этих двух дел. Из Новгородской губернии сообщали, что в город Тихвин крестьяне из одноименного и соседних уездов отправляются к первому воскресенью Великого поста: с этого дня там в течение недели была ежегодная ярмарка. Шли и на богомолье, и для покупки-продажи овса и лошадей.
Обычное пребывание крестьян, пришедших из других мест, в одном монастыре ограничивалось двумя-тремя днями. Затем их должны были сменить другие. Монастырь давал на этот срок бесплатно пищу и ночлег в своей гостинице. Однако фактически плата существовала: обычай требовал, чтобы каждый оставлял что-то в монастырской кружке – «кто сколько пожелает». Мужчины-богомольцы ходили на общую трапезу с монахами в мужских монастырях, женщины – в женских. В летнее время, при большом скоплении народа к конкретному празднику, мест в монастырских гостиницах не хватало, и крестьяне располагались прямо в поле. «В это время гостиницу занимают богатые и привилегированные богомольцы» (ГААО – 167; ГАКК – 160, 136, л. 11; ГАТО – 521, 2, л. 25; ГАТО – 61, 18, л. 48; ГМЭ, 1436, л. 29; 1166, л. 11 – 22; 1055, л. 2; 1024, л. 5; 706, л. 17 – 21; 1563, л. 22; ЦГИА – 1022, 11, л. 195; 7, л. 131 – 146; 21, л. 1; Моисеева, 152; Чукмалдин; Державин, 99; Нестеров, 237 – 238; Успенский, 15; Виноградов, 22; Кубанские станицы, 249).
Партии богомольцев из односельчан или жителей ближних деревень отрывались на время от своей общины, но несли на себе отпечаток ее традиций. Представления и обычаи, бытовавшие в данной общине, не только сказывались на образе жизни партии, но выходили через нее вовне. По возвращении рассказы богомольцев, в свою очередь, становились достоянием всей общины, служа одним из каналов информации о внешнем мире, средством духовного воспитания.
Странничество по прямому предписанию общины было явлением редким, исключительным. Обычно хождение к местным и дальним святым местам или принятие каких-либо форм монашеской жизни было делом индивидуальным либо семейным. Однако община должна была дать на это согласие, особенно для ухода в монастырь. Намерение молодого и здорового крестьянина уйти от мирской жизни встречало настороженное и недоверчивое отношение общины: ведь он уходил при этом и от тяжелой крестьянской работы, а на общине оставался его подушный оклад. Требовались дополнительные доказательства чистоты его намерений, чтобы односельчане дали согласие.