Таким образом, для части крестьянской молодежи с ряженьем была связана определенная религиозно-нравственная проблема: ношение масок нечисти в первую очередь, а также масок вообще и, наконец, любое переодевание – принятие несоответствующего своей сути образа – воспринималось как грех, требующий очищения в освященной воде. Молодежь из семей со строгим религиозным воспитанием совсем не принимала участия в карнавальной части развлечений.
Ряженые обычно ходили не по дворам, как славильщики, а по домам. Праздничные песнопения и колядки ряжеными, как правило, не исполнялись. Зато ими давалось театральное представление, развернутое в большей или меньшей степени.
В Карачаевском уезде (Орловская губерния) вечером на Новый год ряженая молодежь «врывалась в дома». Обойти стремились дома побогаче; «за потеху» выпрашивали угощенье. Тогда допускались (но тоже в определенных рамках) озорство, напористость, даже развязность. Человек под маской, да и просто в карнавальном костюме, на время праздничных обходов дворов как бы выводился за рамки обычных норм поведения не только в силу исполняемой им роли, но и на основе традиционного отношения к ряженым как лицам, исполнявшим некогда особую функцию. Ритуальный характер этой функции исчез, но обособленность, право на исключительные этические мерки сохраняется за ряжеными и при выполнении чисто развлекательной задачи.
Вдруг святочные посиделки в какой-нибудь избе прерывались внезапным появлением ряженых. В этих случаях ряженье могло носить особенно озорной и «отчаянный» характер: вбегали персонажи с рогами, хвостом, помелом. Или вот в Тюменском уезде (материалы села Усть-Ницынского) нарядчики (ряженые) часто причиняли «много хлопот и девицам, и хозяйке вечерки. Например, толпа нарядчиков, почему-либо не благоволящая к известной вечерке, вздумает погалиться (поиздеваться) над нею: наберет в мешки снегу и придет на вечерку «мукой торговать», среди комнаты высыплет мешков пять снегу и уйдет, а вслед за этой толпой прибежит другая «с рыбой», то есть со всякой дрянью в мешках и подобно первой оставит ее на полу».
В Пошехонском уезде Ярославской губернии ряженые с конем ходили на Святки из дома в дом подряд, и всюду им подавали «вознаграждение и угощение»: яйца, сметану, пироги. Хождение с «конем» означало в этой местности представление по избам сцен с многочисленными действующими лицами. Спектакль имел постоянный традиционный сюжет, но разнообразился импровизацией.
«Полюбуйтесь, хозяин с хозяюшкою, – говорил парень, вводя «коня» в избу. – Купите коня, добрый конь, – ссылался он на присутствовавшего тут же «цыгана» и добавлял не без иронии: – Хваленый конь». – «Вот, и коновал подтвердит», – вовлекал ведущий в игру новое действующее лицо. «Коновал» сопровождал осмотр «коня» замечаниями. «Не конь, а животина, зуб-то, зуб, точно карты!» – «Не животина, умней меня, – откликался продавец, – не продал бы, деньги нужны, на ярмарку спешу».
В условленный момент в избу входили «полицейские чины», «десятский». Эта новая партия ряженых обвиняла первых в том, что конь уведен цыганами. Теперь наступало время для исполнителя роли цыгана показать свои актерские возможности. «Ни-ни-ни! – кричал он. – Цыган не вор, купить всякую тварь может».
В Шуйском уезде (Владимирской губернии) описано святочное хождение по домам ряжеными одних девушек. В таком варианте тоже подбирались постоянные персонажи, что позволяло разыгрывать сцены. Например, «барыня», «горничная» и «цыганка». Участницы обхода пели и плясали. Хождение молодежи на Святки по избам ряжеными отмечено также в Калужской губернии (Тарусский уезд), Тверской (одноименный уезд), Тобольской, Енисейской, Иркутской (Нижнеудинский уезд) губерниях.
Источники свидетельствуют о том, что в обходах домов ряжеными сосуществовали два различных варианта поведения, которые не смешивались в действиях данной конкретной группы. В одном варианте – свобода, выходящая за рамки обычных этических норм: ворваться непрошеными, пугать, шуметь, озорничать. В другом – поведение, близкое к величально-поздравительному стилю славильщиков.
В этом отношении интерес представляет наблюдение В. Ю. Крупянской, связанное с описанием игры в «Лодку». Игра эта обычно перерастала в народное драматическое представление. Автор связывает первоначальные особенности «Лодки» с приурочением ее, как и других пьес, к святкам. В ряде текстов первоначальной редакции представление открывалось таким вступлением:
Ты позволь, позволь, хозяин,
в нову горенку зайти,
слово вымолвити...
За этим следовало предложение хозяину дома посмотреть представление. Первоначальная редакция «Лодки» свидетельствует о том, что ряженые, явившиеся для представления, спрашивали разрешения у хозяев. Кроме того, в некоторых вариантах пьеса заканчивалась чествованием хозяина и угощением всех игравших.
Широко бытовало на Святки представление молодежью «Царя Максимильяна». Местами ставились в деревнях и другие народные драмы, развитие которых шло через творческое усвоение сходных элементов из литературы. Репетиции пьес начинались за несколько недель до рождественских праздников. Участники представления, «прячась от постороннего глаза по овинам, рогам и баням, под руководством опытного товарища, обыкновенно фабричного или отставного солдата, разучивают свои роли. В то же время несколько искусников из разноцветной, золотой и серебряной бумаги приготовляют принадлежности костюма, мечи, ордена и пр.». В Царевококшайском уезде (Казанской губернии) на святочных посиделках ссыпчина делалась парнями и девушками совместно: нанимали избу для «игрищ», закупали орехи и сласти. Веселились «с вечера до утра». Бытовал постоянный набор святочных игр. В него входили: «Кострома», «столб», «цепочка», «товар забирать», «выскочка», «в короли», «мост мостить».
В Карачаевском уезде на Святках непременно играли «в соседи», «в поддержки» (жмурки), «в женихи», «уж я золото хороню». Игра «в женихи» включала элементы кукольного театра и комедийной импровизации. Делали куклу – жениха. Двое водили «жениха» за руки – подводили сватать к разным девушкам. Девушки отвечали отказом, перечисляя отрицательные качества жениха. Острота игры состояла в том, чтобы сатирически «раскарить» жениха: «не пойду за него: он сопливый, старый, табак нюхает» или «у него матка злая – ведьма» и пр. При этом не боялись называть недостатки и реальных женихов и их родни. Бойким девушкам игра давала богатые возможности проявить острословие или выразить затаенные обиды и претензии. В игровой импровизации, как и в некоторых других формах фольклора (в причетах, например, или масленичных сценах), крестьянская этика допускала открытое выражение критических суждений, которое было бы сочтено оскорбительным при других обстоятельствах.
Отдельные игры на святочных посиделках давали возможность ведущему или ведущей блеснуть остроумием и выдумкой, а часто и настоящим комедийным талантом. Эту функцию обычно выполняли определенные лица, имевшие уже соответствующую репутацию. Так, в игре «в пряхи» в центр избы выходила молодая женщина, которая «хоть кого рассмешит» и старалась своей импровизацией добиться смеха или улыбки каждого из присутствующих поочередно, собирая за это от участников игры фанты – шапки, опояски и пр.
Многие игры сопровождались песнями, связанными с игрой по содержанию. Во всех играх, включавших поцелуи, парень и девушка, прежде чем поцеловаться, кланялись друг другу в ноги. Примечательной чертой игровой этики было также обращение молодежи друг к другу по имени и отчеству, когда назвать партнера требовалось самими условиями игры.
Это правило игры созвучно величальным песням, которые исполнялись на святочных посиделках. Житель Калужского уезда писал даже об абсолютном преобладании величальных песен на вечерках на Святки. Однако гораздо чаще встречается указание на подблюдные песни. В ряде волостей Жиздринского уезда, где молодежь на святочные встречи собиралась в отдельной хате или бане, в составе песен значительное место занимали подблюдные, органично связанные с гаданьем. Их сменяли другие виды гаданий.
Святочные посиделки могли быть и поочередными. Во многих местах, как мы отмечали уже, рассказывая об обходах дворов, сбор в общей святочной избе завершал хождение ряженых по селению. Здесь и начинались разнообразные гаданья,/ Для гаданья с подблюдными песнями воду должны были принести парень-первенец и девушка, родившаяся в семье последней. Пока шли за водой, черпали ее и несли в избу, они не должны были произнести ни одного слова, не отвечали на вопросы.
Перед исполнением девушками подблюдных песен во время застольного гаданья на стол ставили красное деревянное блюдо, покрытое платком, в которое участницы опускали кольца, наперстки и другиемелкие вещи. Ответ на гадание давала песня, под которую девушкалзы-нимала свою вещь. Если, например, кольцо вынуто под песню:
Катилось, валилось
Одонье ржи,
Погодя маленько –
Скирд овса.
Кому мы спели,
Тому добро.
Кому вынется,
Тому сбудется,
Не минуется.
Слава! –
то это предвещало богатство и счастье. А свадьбу предсказывала песня:
Вился клен с березою –
Не развился.
Ладу, ладу!
Кому выйдется,
Правда сбудется,
Тому добро!
Подблюдные песни предвещали и плохое – вечное девичество, бедность, разлуку, смерть. На каждый жизненный поворот было множество подблюдных песен со своими местными особенностями. Многие гаданья проходили на улице деревни, сопровождались веселой беготней молодежи по дворам, к реке, шутками и розыгрышем.
Игровые традиции Святок давали, как мы видим, разнообразные возможности для выражения личных и групповых взаимоотношений в среде молодежи. Но преобладающим было настроение веселья, которым святочные сборища молодежи отличались от других, даже праздничных, посиделок. «Больше всего поют песен и танцуют Святками», – писал житель деревни Издешково Вяземского уезда Смоленской губернии (АГО – 6,22, л. 24 – 25 об.; 53, л. 12 об.; Чичеров, 193; Пропп, ПО; Громыко, 1975, 103 – 110; ГМЭ, 494, л. 8 – 10; 986, л. 15 – 16; 1440, л. 10; 1800, л. 32 – 34; 256, л. 8; 1027, л. 16; Зобнин, 1894, 62; Иваницкий, 1898, 64 – 65; Макаренко, 51; Виноградов, 33; Успенский, 49; ЦГИА – 1022, 11, л. 105; 7, л. 294; АГО – 40, 30, л. 13; АИЭ, 270, л. 5; Скалозубов, 118; Кривошапкин, 48; Крупянская, 272 – 273; История русск. лит., 390 – 393; Ончуков, 22 – 63; АГО – 14, 80, л. 12 – 14; Поэзия крестьян, праздн., 140, 163).
МАСЛЕНИЦА
По части веселья со Святками успешно соперничала Масленица. Но она знаменита совсем иными развлечениями. К ним относится прежде всего катанье на лошадях. Факт этот достаточно известен, и даже немало ныне делается попыток восстановить эту праздничную форму. Правда, почему-то под искусственным названием «русской зимы» и в сроки любые – только не в традиционный срок настоящей Масленицы.
Масленица праздновалась в течение последней недели перед Великим постом, то есть была связана по срокам с передвижной частью церковного календаря. В деревне каждый знал эти сроки заранее, как и вообще знал основные даты передвижного календаря. Самая ранняя Масленица приходилась на конец января – начало февраля (по старому стилю), а самая поздняя – на конец февраля – начало марта. Название Масленица возникло потому, что на этой неделе, по православному обычаю, мясо уже исключалось из пищи, а молочные продукты еще можно было употреблять. Погулять вволюшку перед семью строгими во всех отношениях неделями поста – таков был дух этого праздника. Но он впитал и очень древние традиции празднеств, стоящих на грани зимы и весны.
Современному читателю даже трудно себе представить размах катаний, которым отмечало крестьянство Масленицу. Обратимся к описаниям современников, участвовавших в деревенских катаниях или непосредственно и неоднократно наблюдавших их. В Вязниковском уезде «на масляной» всю неделю, «с утра до ночи» катались в санках на лошадях, обвешанных цветными лоскутками и бубенчиками, колокольчиками и расписными дугами. К передку санок прикрепляли красные флаги на шестах. Из саней с упряжками образовывались длинные вереницы, они разъезжали по селению «с песнями и шумом». По сторонам улицы стояли зрители, обменивавшиеся поклонами с проезжавшими. Озорники вваливались в сани на ходу и оставались в составе «поезда».
В Тверской губернии (записи о селениях по реке Тверце) масленичное катанье на лошадях начиналось только с пятницы. На лошадей надевали самую лучшую сбрую, обвешивали их бляхами. Парни, которые собирались жениться, специально к этому катанью покупали сани. Все молодые парочки непременно участвовали в катанье. Девушки тоже добывали себе сани и, «насевши .по нескольку человек, наряженные, отправлялись куда-нибудь в ближайшую деревню, где назначается съезд».
В такую деревню съезжались сотни саней. Даже девочки-подростки просили родителей запрячь им лошадь. Если не было саней, то запрягали в дровни. Катанье продолжалось здесь в течение трех дней. Имела значение одежда, в которой предстояло появиться на праздничных санях. Парни надевали крытые шубы; за отсутствием своей даже брали напрокат, потом отрабатывали. Старшие собирались смотреть на катающуюся молодежь, беседовали. Катанье, как и хоровод, было окружено определенной атмосферой внимания старших, в которой формировалось общественное мнение.
В Тамбовской губернии (материалы Борисоглебского уезда) катанье на лошадях также было принято в течение последних трех дней масленичной недели. Местами оно делилось на две части: сначала разъезжали отдельными упряжками или поездами из нескольких саней; потом совершался общий съезд в каком-либо местном центре. Так, в Ильинской волости Ростовского уезда (Ярославской губернии), где Масленицу праздновали с понедельника, кататься начинали в четверг: молодежь и мальчишки запрягали по очереди лошадей в розвальни и, ввалившись целой ватагой в сани, с песнями ездили по соседним деревням. Здесь, как и повсеместно, обязательным было участие молодоженов в масленичном катанье. Сани с молодыми встречная толпа останавливала по нескольку раз в каждой деревне и «заставляла здороваться, то есть целоваться».
Вторая часть катанья наступала в последнее воскресенье Масленицы – «прощальное», в середине дня: в селе Ильинском собиралась молодежь со всей волости. Те, кто имел хороших лошадей и нарядную упряжь, разъезжали по селу, а те, кто не имел, водили хороводы с песнями и под гармошку. Катанье на лошадях, как и все гулянье приезжей молодежи в селе, проходило только днем и заканчивалось внезапно, как бы по сигналу. Сигналом служил первый удар колокола к вечерне. После него, как писала в Тенишевское бюро сельская учительница Краснораменская, все «буквально бросаются из села и гонят обыкновенно как на пожар, так что в какие-нибудь 5 – 10 минут в селе не остается ни души, и наступает такая тишина, как в Великий пост». Поспешность разъезда была вызвана тем, что вечером «прощеного» воскресенья катанья, как и хоровод, считались уже неуместными: наступало время просить друг у друга прощенья, начиналось заговенье на Великий пост. Для молодежи эта гонка из села по домам составляла острый заключительный этап праздничного катанья на лошадях, содержавший и элементы спортивного состязания.
В пределах Ярославской губернии бытовал и иной вариант масленичного катанья, который отличался чисто женским составом катающихся. По материалам Пошехонского уезда он описан так: «В последние дни масленой недели после завтрака запрягаются тройками, парами и одиночками розвальни, пошевни, и в них бабы и девки, засевши целыми кучами, чуть не одна на другую, разряженные и приглаженные, катаются нередко с песнями».
В Череповецком уезде Новгородской губернии, где Масленица праздновалась только три дня (пятница – воскресенье), и кататься начинали только в пятницу. Хозяева запрягали лошадей в сани, сажали множество желающих покататься – детей или молодежи – и разъезжали вдоль селения. Для многих из молодежи масленичное развлекательное катанье на празднично убранных лошадях соединялось с поездкой в гости в другие деревни. В частности, молодые, повенчанные в последнее межговенье (от Рождества до Масленицы), обязательно должны были уехать в гости к родным жены, где та оставалась гостить всю первую неделю Великого поста. Надо сказать, что сроки гостеваний вообще в крестьянской этике были достаточно четко определены традицией: кому и когда уместно приезжать в гости.
В Тульской губернии (материалы села Верхотишанка) молодые на первой после своей свадьбы Масленице катались вместе с молодицами и девицами своего семейства. В четверг вечером или в пятницу утром их брали в дом к родителям молодой, где они гостили три дня, постоянно выезжая с песнями посещать других родственников. В Костромской губернии так же, на фоне катания всей молодежи от одной деревни к другой, новобрачные ездили на лошадях в гости к родственникам. Катанье на лошадях по улицам с песнями на Масленицу отмечено и в сообщениях из Воронежской губернии.
По материалам Тюменского уезда прослеживается четкая возрастная смена катающихся в течение дня: открывалось оно «катаньем детишек самого малого возраста, иногда грудных», – детей закутывали в шубы, тулупы, одеяла, вожжи давали тоже мальчику. Позднее выезжала молодежь, среди которой центральное место занимали молодожены. Затем катались «большаки, кондовые и богатые крестьяне». С заходом солнца катанье прекращалось.
Местами катанье на лошадях было принято и на Крещение. Так, в описании 1854 года, относящемся к слободам Петровка, Михайловка, Александровка и Воронцовка Павловского уезда Воронежской губернии, рассказано: на Крещение здесь запрягали с утра по паре, а иные крестьяне и по тройке лошадей, и «с колокольчиками под дугой» катались до вечера.
Санное катанье на украшенных лошадях компаний нарядной молодежи, сопровождавшееся песнями, шутками, состязаниями в скорости, демонстрацией удальства (прыжки в сани на ходу), было одной из ярчайших форм русской традиционной праздничной культуры. Оно было воспринято от крестьянства всеми слоями населения, нашло отражение в лубке, народной и профессиональной живописи, вошло в фольклор и литературу.
Уходившая корнями в далекое прошлое традиция праздничного катанья на лошадях вошла и в относительно поздний обычай проводов рекрута. В Пермской губернии (район Верхней Камы), «...когда провожали в рекрута, так неделю они по деревне ездят, кони украшены, целый поезд – на десяти лошадях... Некрут в середине, и поют. Едут верхами...». При этом принято было петь рекрутские, солдатские и мужские протяжные песни.
Столь же широко, как и праздничная езда на лошадях, распространено было катанье молодежи с ледяных гор: от южной этнографической зоны до Крайнего Севера. Оно тоже было приурочено преимущественно к Масленице. Так, из Воронежской губернии (село Архангельское, или Голышовка Каратоминского уезда) в 1854 году сообщали в Географическое общество, что на Масленицу там делают гору и катаются на салазках. А описывавший быт русских колымчан 20-х годов XIX века путешественник Ф. П. Врангель с удивлением отмечал: «На Масленице также веселятся и обыкновенно строят горы, хотя здешние жители и без того почти никогда иначе не ездят, как на санях по снегу и льду».
Повсеместно в селениях, стоявших на равнине, а нередко и при наличии естественных спусков, строили к Масленице большие искусственные горки. Эта подготовка сама по себе уже служила поводом для оживленного общения молодежи. В Архангельской губернии большую ледяную гору делали к Масленице в каждой деревне, а сверх того устраивали еще небольшие катки для детей у отдельных домов. Четыре столба с настеленными досками и залитым водою снегом составляли верх горы – гузно. Скат – катище – делался тоже из досок, державшихся на подпорках с «перекладками» поперек ската. На досках лежал слой льда или замороженного снега. Катище продолжалось «улицею» (раскатом), проложенной по поровненному и залитому водой снегу. Иногда «улицей» служил лед реки или озера, если горку строили у водоема. По бокам гузна, катища и «улицы» втыкали в снег елки. В некоторых деревнях горы украшали фигурами из катаного снега, облитыми водою. Лица фигур рисовали углем.
Катались здесь с горы на салазках, шкурах и рогожах. На санях – по одному, два, а иногда и по три человека. Последнее называлось катиться кораблем: двое располагались лицом друг к другу, а третий – между ними. На кожах и рогожах скатывались по 4 – 10 человек. Парни катались также на коньках (кониках) и просто стоя – несколько человек держались гуськом друг за друга, это называлось катиться юром.
Среди крестьянской молодежи было принято использовать масленичное катанье с гор и для встречи постоянных пар – парня и девушки. Местами катанье парами считалось уместным в течение всей зимы, а не только на Масленицу. Информатор из Орловского уезда (одноименной губернии) сообщал в Тенишевское бюро, что зимой делают скамейки (то есть обливают их водой и замораживают) и ледянки («подмороженные плетушки из решета»). На скамейке катаются парень с девушкой. Катанье сопровождалось шутками, озорством, хохотом. Житель села Неделина Калужской губернии тоже писал о парном катании с гор зимой – не упоминая о каких-либо конкретных сроках – «на ногах или больших скамейках». Он подчеркивал, что забавы «отличаются большим благородством и вежливостью».
В Юрьевском уезде Владимирской губернии (информация жителя села Шельбова, 1853 г.) молодежь каталась на Масленице с горы на скамьях и буках – низеньких соломенных корзинах, специально подмороженных. Как только утром кто-либо появлялся на горе, на него набрасывалась компания гуляющих и валила в снег. Если это был мужчина, сбрасывали с него шапку и натирали голову снегом. Женщинам голову не трогали, но можно было набить снегу «за пазуху под рубаху».
Во многих русских селениях Тверской губернии всю зиму катались с естественных гор только дети – мальчики. С первых дней Масленицы к месту катанья приходила вся деревня – «от мала до велика». Девушки и парни выходили на горку нарядными. Катались на катульках – досках, выдолбленных с одной стороны, намороженных льдом с другой и заостренных с одного конца. Здесь же молодежь пела песни.
В Череповецком уезде Новгородской губернии долбленки из дерева, «похожие на большое корыто», называли «корежками». На Масленицу здесь на «корежках», санках и шубах катались преимущественно подростки обоего пола.
Тверские «катульки», а новгородские «корежки» в Ярославской губернии назывались «скачками» или «лодками». Во всю длину (аршина полтора) толстой доски выдалбливали углубление – до двух вершков. Иногда делалось и сиденье. Дно «лодки» обливали водой дня за два до катанья, к носу привязывали веревку. В скачок садился один человек и, искусно управляя им, скользил по крутым и пологим склонам естественных возвышенностей. Такое катанье взрослой молодежи было принято здесь только днем.
По материалам Вологодчины описано парное и групповое катанье в течение недели Масленицы на шестах. На пологой горке укладывали параллельно жерди в виде рельсов, в полутора аршинах одна от другой, и обливали их водой. Катающиеся становились обеими ногами на одну из обледенелых жердей, брали друг друга за руки и скатывались вниз. Здесь же исполняли обычай, называвшийся «ездить бобром на молодом». Совершался этот обычай тогда, когда на горке появлялся кто-либо из мужчин-молодоженов, приехавших в данную деревню на несколько дней – гостить, как полагалось, у родителей молодой. Знакомые молодожена притаскивали розвальни без оглобель, насильно усаживали на них молодого, к нему присоединялось человек десять, вскакивавших и на ходу, и вся компания шумно катилась под гору.
В некоторых местах, по традиции, катанье с гор взрослых приурочивалось, как и катанье на лошадях, только к последним трем дням Масленицы. Такое ограничение отмечено, например, в описании 50-х годов XIX века из Борисоглебского уезда Тамбовской губернии.
В Ачинском и Енисейском уездах парни накануне Масленицы делали общую для всего селения высокую катушку – горку с политым водою ледяным скатом. Иногда сооружали несколько катушек – «поулошно», если в селении были четко выраженные территориальные компании молодежи. В течение масленичной недели ежедневно под вечер на катушку собирались шумные толпы парней и девушек, ребятишек, молодух. Парни «выказывали свое молодечество», спускались на санках «с головокружительной высоты», посадив к себе на колени одну или двух девушек. Катались и группами на «кожуре» (шкуре) и дровнях. По другому, тоже восточносибирскому описанию, «молодняк собиратца на катушке, катаюца на санках, на лодках, на шкурках, на снопах соломы. Шутки идут, а другой раз до драки дело доходит».
В Пермском крае во время катанья взрослых в последний день Масленицы парню, скатившему девушку с горы, дозволялось поцеловать ее. В некоторых местах Пермской губернии бытовало, как и на Вологодчине, катанье компаний мужчин с молодоженом: «Под вечер в воскресенье – последний день Масленицы – женатые мужики приносили на катушку большой широкий луб. На луб валили сперва какого-нибудь новожена (то есть женившегося в последний мясоед), на него пластом валили другого, за ним какого-нибудь третьего и так всего 15 – 20 человек. Сверху уминал эту массу какой-нибудь молодец. Луб катился немного: сажен 5 – 6 при уханье и хохоте как зрителей, так и самих катающихся. Так катались весь вечер дотемна». •
В некоторых местах Архангельской губернии в связанных с молодоженами играх на горке участвовала и молодая. Здесь объектом внимания становились все пары, обручившиеся после предыдущей Масленицы. Молодожены подкатывали к горе на лошадях, и молодой сначала один поднимался на вершину, где его ждала компания холостых парней. Его усаживали в сани и начинали громко окликать молодую. Она поднималась на горку и садилась на колени мужа, обняв его одной рукой за шею. Парни не давали молодым скатиться вниз до тех пор, пока молодая не поцелует мужа назначенное число раз. Поцелуи считали громогласно; за промедление назначали штраф (должна поцеловать еще столько же раз) – все это называлось «солить рыжики на пост», или «промораживать».
Менее широкое распространение, чем катанье на лошадях и санях, имели в XIX веке среди сельской молодежи прыжки через костер и взятие снежного городка. Первое в зимнее время традиционно было связано со сжиганием чучела Масленицы в «прощеное» воскресенье. Так, в Гжатском уезде Смоленской губернии (данные Чальско-Дарской волости, селений Скугарово, Холмы и других) молодежь обоего пола делала в последний день Масленицы огромную бабу из соломы, вывозила ее на больших санях за околицу и там сжигала; при этом прыгали через костер.
Судя по сообщению 90-х годов XIX века из Череповецкого уезда, там через костер при сжигании Масленицы прыгали лишь отдельные смельчаки. Это кажется естественным, если учесть размеры костра в этом варианте: уже с утра «прощеного» воскресенья мальчики-подростки свозили со всей деревни за ее пределы всякое старье – эта подготовка сама по себе составляла дополнительное развлечение. Собирали старые бочки, корзины, дрова – «в каждую избу заедут и что-нибудь выпросят». В сумерках к этой огромной груде собирались взрослые, дети и поджигали ее. Это и называлось «Масленицу жечь».
В Пошехонском уезде, где обычай «сожигать Масленицу» сохранялся к 80-м годам прошлого века почти повсеместно, материал для костра молодежь начинала собирать с первых дней сырной недели: дрова, солому, хворост, старые кадки свозили в поле. В последний день, после вечерни, парни и девушки шли туда и зажигали «Масленицу». Размеры такого костра, строившегося в течение недели, были несовместимы, по-видимому, с обычаем прыгать через него – о прыжках в этом описании нет и речи. После сжигания «Масленицы» просили прощения друг у друга, шли просить прощения у тех, кто не был в поле, затем спешили по домам – успеть «заговеть» до 12 часов.
В другом варианте (Ростовский уезд Ярославской губернии) – через костер прыгали лишь мальчики, хотя собирали солому, деготь, дрова они вместе со взрослой молодежью. Собирались вечером, только перед самым сжиганием «Масленицы». Девушки и парни стояли вокруг костра и пели: «Гори, гори, Масленица, Симионова племянница, пройдет семь недель, придет светлый день, будут пасху носить, будут яйца красить». Потом молодежь с песнями возвращалась в деревню.
Взятие снежного городка, увековеченное в известной картине В. И. Сурикова (по непосредственным наблюдениям художника), бытовало преимущественно на Урале и в Сибири. Эта сложная затея, включавшая в равной мере элементы игры, спектакля и спортивного состязания, предварялась, как и катанье с ледяных гор, участием молодежи в строительстве специального сооружения. По описанию первой половины XIX века, на Енисее на Масленицу парни строили ледяную крепость с воротами. Она была довольно высокой – в ворота въезжали верхом. Одна партия занимала крепость и готовилась выдержать осаду. Другая – шла на приступ. Осаждающие были конными и пешими. Последние лезли на стену, срываясь под хохот зрителей со скользкой ледяной поверхности, а верховые должны были по одному прорваться в ворота. Осажденные метлами, хворостинами, нагайками хлестали лошадь, пугали ее, чтобы заставить повернуть обратно. Всадник с позором отступал под возгласы и улюлюканье собравшихся односельчан либо гордо врывался в крепость, оттесняя грудью разгоряченной лошади противников. Потом победители шли торжественно по селению с песнями, и всю ночь продолжались забавы.
«Исстари в слободе Усть-Ницынской Тюменского округа, – писал Ф. Зобнин о своем родном селении, – в последний «прощеный» день Масленицы делается «город». На реке Нице или на слободской площади, где больше простору, складывают по круговой линии из снега, иногда изо льда, стены, в которых проделываются два столба. Сверх столбов кладется также из снега или льда дугообразная перекладина. Куски снега тщательно заливаются водою для того, чтобы крепче стояли. Предварительно же рыхлые столбы и перекладину с лицевой стороны украшают различными узорами больше всего посредством прикрепления к белому снегу по разным направлениям кусочков угля». Вверху на воротах ставили вылепленные из снега фигуры людей, иногда птицы или зверя. Перед закатом солнца большое количество народа собиралось смотреть, кто и как будет «ломать город». Как и во многих других случаях, развлечения молодежи, связанные со снежным городком, проходили на виду у всей общины, поведение участников подлежало непосредственному обсуждению.
На верхней Оби молодежь делала городок иначе: несколько невысоких, со сводами наверху, толстых столбов снега, облитых водою, составляли лишь основание крепости. На своды настилали доски. На углах крепости ставили очень высокие столбы, обвитые соломой. По крепостному валу размещали снежные скульптуры. Игра и здесь проходила в «прощеный» день. К городку приходили все перед наступлением вечера. Начиналась атака конников и пеших под предводительством «генерала». Самый эффектный момент наступал после взятия крепости: зажигали соломенные столбы, и высокие факелы пылали в наступивших сумерках, освещая причудливые очертания полуразрушенной крепости и отражаясь в ледяных поверхностях.
И это еще не все о Масленице. Во многих местах бытовал обычай съезжаться на Масленицу большими группами ряженых всадников. В Нерехтском уезде Костромской губернии «в больших вотчинах в Сыропустное воскресенье сбирается съезд из нескольких сот лошадей под названием обоза, который известен в Ярославле под именем околка». Верховые были одеты в соломенные колпаки и кафтаны.
В XVIII и XIX веках получает распространение крестьянская масленичная комедия, занимавшая центральное место в празднестве. В ней принимали участие персонажи из ряженых – «Масленица», «Воевода» и др. При этом зачитывались обширные стихотворные тексты юмористического или сатирического характера. Сюжетом для них служила сама Масленица с ее изобильными угощениями перед предстоящим постом, с ее прощаньями и обещанием вернуться на следующий год. Часто в представление включались какие-то реальные местные события, в качестве сатирического героя которых выступал масленичный блин. Это были местные крестьянские сочинения или городские, бытовавшие в сельской округе. Такие тексты переписывались, их включали в рукописные сборники.
Заканчивалась Масленица обычаем просить друг у друга прощения, о котором мы говорили во второй главе (Соколова, 28 – 46; АГО – 6,53, л.12об – 13; 22, л.25об – 26; ЦГИА – 1024, 20, л.24об. – 25; АГО – 40, 30, л. 13, 28; ГМЭ, 1807, л.6 – 7об; 1056, л.4; 1559, л. 15 – 16; АИЭ, 361, л. 71 – 73, 45, л.2об.; ЦГИА – 1022, 27, л.242 – 243; МГСР – Костромская, 514; АГО – 9, 33, л.боб; 72, л.16 – 17; 63, л.51; Городцов, 16 – 17; Чернышева, 130; Врангель, 150; Материалы по этногр., 140; АГО – 15,26, л.7; ЦГИА – 1024, 20, 24об.; Иваницкий – 1890, 107; Макаренко, 141; Виноградов, 34; Серебренников, 124; Терещенко, 338; Степанов, 114; Зобнин – 1896, 541 – 542; Широков, 53).
ПАСХА
Святость этого великого праздника была такова в глазах крестьян, что развлекательная сторона проходила приглушенно. В конце страстной недели хозяйки пекли куличи в обстановке строжайшего поста и молитв – нельзя было попробовать даже крупицу скоромного теста. В полночь на Крестный ход ходили, как правило, все. Никто не мог остаться без церковной службы в пасхальную ночь. Иногда семья была вынуждена разделиться: одни шли на «полунощницу», другие – на рассвете. Стихиру «Воскресение Твое, Христе Спасе, Ангели поют на небесех» и тропарь «Христос воскресе из мертвых» пели в церкви все прихожане, а не одни только певчие.
«На Пасхе, как и теперь, христосовались, дарили друг другу яйца, священник с причетом ходил славить Христа по домам», – отметил В. И. Семевский, обобщая описания разных губерний и уездов второй половины XVIII и первых лет XIX века, на которых основывалось его исследование быта и нравов крестьян. В некоторых местах служили молебен в поле на средства общин. В. И. Семевский подчеркивает также угощение, катание яиц, хороводы, катание на качелях, горелки и другие игры, как непременные принадлежности этого праздника.
В «Записках» А. Т. Болотова изображено, по его впечатлениям второй половины XVIII века, участие в играх с крашеными яйцами крестьян всех возрастов. Речь идет о помещичьих крестьянах Тульской губернии: «Повсюду видимы были небольшие кучки и круговенки и малых и взрослых, катающих яйца или бьющияся ими. Самые такие, которые пережили уже большую половину века своего и приближались уже к старости, делали сообщество с ними и занимались с малолетними делом, которое не иным чем, как невинною игрушкою почесть можно».
По описанию 60-х годов XIX века, в Вязниковском уезде на пасхальной неделе почти у каждого дома устраивались качели на козлах, или на веревках, или на «дубцах». Примечательно, что качели, как и горки на Масленице, делали на определенный срок, как принадлежность данного конкретного праздника. Качались девушки и парни вместе.
Здесь, как и повсеместно, было принято «катать яйца». Играющие ставил яйцо «на кон», то есть выкладывал на землю, где крашеные яички выстраивали в одну линию с промежутками в 4 – 5 вершков. Шагах примерно в ста от середины кона отмечали место, откуда игроки катили мяч, сделанный из льняных хлопьев или ваты, обшитый тряпицею (вершка 3 в диаметре). Вышибленное яйцо считалось выигранным. В катании яиц здесь, в отличие от описания Болотова, участвовала только молодежь – девушки и парни, молодые женщины и мужчины. В это же время в вязниковских деревнях женская молодежь водила хороводы.
Описанное Семевским хождение церковного причта на Пасху по домам встречаем и во многих более поздних сообщениях. На Вологодчине, в Вельском уезде, священник и псаломщик ходили по деревням с иконами в сопровождении «богоносцев» – крестьян, которые несли иконы и хоругви. В пути иконы покрывали вышитыми полотенцами. На ночь их ставили в часовне, если она была в деревне, или в чьей-то избе. Пришедшие за иконами крестьяне из других деревень располагались, как и причт, на ночь в этой деревне. После славления священнику и псаломщику, а также церковному сторожу и просвирне «христосовали» яйца и пряники в каждом доме.
В Орловской губернии (описание из Талызинской волости) такой обход с иконами на Пасху всех домов делился в большой деревне на две части. Обойдут половину деревни – 50 домов – и несут иконы на ночь в помещение училища. Там ночуют и некоторые из «оброшников» – так называли тех, кто носил образа. Туда же приходили старухи, приносили свечи, пели всю ночь, просили кого-нибудь из грамотных читать акафист. Принято было приносить туда кувшинчики с медом и свечкой («кануннички»). Свечки в них горели всю ночь – «для помину умерших».
Вообще поминальная традиция, очень выраженная у русского крестьянства, заметно проявлялась на Пасху. На «Велик день» (Светлое воскресенье) шли с куличами (пасхами) прямо из церкви на погост – христосоваться с умершими на могилах – потом только возвращались домой разговляться.
Если в деревне был причт с иконами, то веселье начиналось только после их ухода, когда кончались все молебны. До этого считалось грехом петь песни и водить хороводы. В иных местах крестьяне считали, что в течение всей Святой недели забавы, шутки и пляски – грех. Тогда хороводы на Пасху совсем не водили либо хоровод был только в самом строгом стиле (Семевский, 92 – 93; АГО – 6, 53, л. 13 – 13 об.; ГМЭ, 108, л. 15 – 16; 1168, 1 – 8).
ТРОИЦКИЕ ГУЛЯНИЯ
Хороводные развлечения наиболее полно разворачивались на Троицу, а также на неделю, предшествовавшую этому празднику, и неделю, наступавшую после него. Основу троицкого празднично-хороводного цикла составляли два связанных между собою, но разделенных во времени действия: «завивание» и «развивание» венков в лесу, обычно на березах. «В Троицын день, как всем известно, завивают венки, а через неделю в день заговен (то есть накануне Петровского поста. – М. Г.) развивают», – писал о крестьянах Тульской губернии Василий Левшин в Вольное экономическое общество.
Выражение «как всем известно» говорит о повсеместном распространении обычая. Об этом же свидетельствуют и описания конца XVIII века из Пермской, Тверской и других губерний. Цикл мог начинаться на Семик (четверг перед Троицей) и завершаться на Троицу или начинаться на Троицын день, а заканчиваться на заговенье Петрова поста. Непременной принадлежностью обычая были хороводы, пение, пляски под открытым небом – в рощах, лугах, на холмах. Здесь же угощались пирогами и обязательным блюдом из яиц. Во многих местах при «развивании» венки надевали на головы и шли всей гурьбою к ближайшему водоему – реке или озеру; там венки бросали в воду и гадали по ним («неутонувшие предвещали долгую жизнь»). Хороводы продолжались и на улицах селения, под звуки рожков.
Характерной чертой троицкого праздничного цикла было украшение помещений и дворов зеленью и особенно березками: в церквах, в домах и перед ними расставляли («сажали») «зеленеющие молодые и притом лучшего вида деревья и полы укрывали травою и цветами».
Местами троицкое завиванье и развиванье венков соединялось с обычаем «кумления» женской молодежи; в некоторых районах он совершался раньше – на второе воскресенье после Пасхи (неделя Жен-мироносиц) . Молодые «бабы и девки, собравшись и запасшись яичницами в черепнях (то есть глиняных сосудах. – М. Г.), уходили в рощу». Там на поляне располагались вокруг березы, а в иных местах – вокруг растения кукушкины слезы (вид столетника; отсюда и название обычая – «крестить кукушку»), и желающие «покумиться» вешали свои кресты на березу или на два крестообразно воткнутых над кукушкиными слезами прута. Все участницы гулянья пели песни, а решившие кумиться подруги целовали друг друга сквозь кольцо шнурка креста и обменивались крестами. После этого они называли друг друга «кумами»; дружба их становилась особенно тесной – по типу побратимства и посестрия; какие-либо ссоры исключались. Эти отношения продолжались в течение недели, а местами и длительный срок (в течение года, иногда на всю жизнь). После кумления молодежь угощалась и с песнями возвращалась в деревню; там пение и пляска продолжались. На следующее воскресенье молодежь в том же составе продолжала гулянье в роще. Наступала вторая часть обряда: те же пары подруг возвращали друг другу кресты – «раскумливались»; остаток этого дня тоже проводили в селении – «в пении и пляске»&;gt;;'Не было такого района и даже селения, где Троица (с присоединением предыдущей или последующей недели) не отмечалась бы увеселениями, присущими именно этому периоду. «У русских, – как справедливо отмечает исследовательница В. К. Соколова, – Троицын день и предшествовавший ему в некоторых местах четверг – Семик... стал самым важным народным летним праздником».
«Самый любимый праздник молодежи – Троицын день», – писала в Тенишевское бюро местная жительница относительно Бутчинской, Грибовской и Дулевской волостей Жиздринского уезда Калужской губернии. Накануне убирали в домах, во дворах и на улице перед домом: подметали «очень чисто»; перед каждым домом ставили березки, а интерьер украшали березовыми ветками. Накануне же девушки гурьбой отправлялись в лес за целебными травами: буковицей, диким перцем, ягодником (листьями земляники), иван-да-марьей. В самый день праздника молодежь после церкви, пообедав и немного отдохнув, шла в лес «завивать венки»; на лесной поляне собирались парни и девушки из нескольких соседних деревень: водили хоровод, играли в игры («горелки», «столбики»). Звучало несколько гармоней.
В этой местности в другие сроки парни в хороводы обычно не допускались; главной особенностью троицких хороводов был их смешанный характер. Кроме того, празднование на лесной поляне включало элементы, присущие троицким развлечениям и в других местах: костер, приготовление определенного набора блюд (жарили яичницу, ветчину, сало, смешивали творог со сметаной в больших деревянных чашках), завивание венков. После завивания венков на березах расходились «с громкими песнями» по своим домам. Через неделю, на Петровское заговенье, «развивали венки»: собирались снова на той же поляне, исполняли те же хороводные песни; повторялся и набор игр и состав блюд. После угощенья срывали с берез венки, «завитые» на Троицу, надевали их на головы. Затем молодежь делала и одевала большую куклу, которую называли «Купалой». «С плясками, песнями и присвистом» все шли к ближайшим речке или пруду и бросали в воду Купалу. За куклой следовали венки, по которым гадали: чей венок потонет, того желанье не исполнится. Корреспондентка, которая «не раз бывала на завивании и развивании венков», подчеркивает, что никогда не видела там грубых или неприличных выходок. Любопытно еще одно ее замечание: гаданию на венках не придавалось никакого значения.
Двухчастный характер троицкого гулянья молодежи мы видим во многих описаниях из разных районов. Но эти две части – «завиванье» и «развиванье» венков – могли приурочиваться согласно местной традиции к иным срокам, как бы сдвинутым по сравнению с приведенными выше, и тогда весь цикл завершался, а не начинался в день Троицы. Часто встречается вариант Семик – Троица. Например, из семи описаний, сделанных в разных районах Сибири, только в одном двухчастный цикл начинался на Троицу. Если молодежь отправлялась «завивать» березы во второе после Пасхи воскресенье, вторая часть гулянья выходила все равно на Троицу.
В хороводах троицкого цикла непременно звучали песни о венке. Исполняемые с воодушевлением большим хороводом из юношей и девушек, они создавали особенно приподнятое настроение. В селе Нижне-Покровское (Бирючский уезд Воронежской губернии), где на Троицу молодежь собиралась на выгоне, «молодые бабы и девки, мужики и парни» составляли «большой круг с песнями». В середине круга плясали, весь хоровод хлопал в ладоши. Наблюдатель отмечал щегольские наряды участниц. Хоровод пел: «вселиственный мой вянок, ладо-ладо, мой вянок» и пр. Зритель, довольно сухо излагавший в других случаях обычаи села по программе Географического общества, рассказал о большом эмоциональном воздействии троицкого хоровода: «Я беспрестанно менялся в лице при звуках этой песни».
Троицкий хоровод мог быть и чисто девичьим. «При завивании цветочных венков девушки составляют хоровод», – писали из Дорогобужского уезда Смоленской губернии. Далее пояснялось: «В Семик делают венки двух родов: одни – из цветов, другие – на ветках березы. Иногда венки бросают в воду и гадают на них о своей будущей судьбе, а иногда берегут их до Троицына дня и тогда уже приступают к гаданью». Такой же девичий хоровод с «завиванием» венков упоминается по Егорьевскому уезду Рязанской губернии, Обоянскому уезду Курской губернии и другим. В последнем (село Шелковка) девушки на Троицу заплетали венки из травы и цветов прямо в церкви, а вечером, надев лучшие наряды, шли в «карагод».
В отдельных описаниях, преимущественно первой половины XIX века, упоминается ряженье девушек, идущих завивать венки: «Здесь Семик, то есть седьмой от Пасхи четверток, молодые люди в немалом проводят праздновании. В этот день девки наряжаются в разное, иногда и мужское платье, [...] ходят в лес с песнями и другими забавами и там, завязав на березах венки, оставляют их до Троицына дня, в который опять собираются хороводом и ходят снимать те венки, с которыми, возвращаясь, поют песни и пляшут».
В Тюменском уезде, в русских селениях, расположенных по реке Тавде, на Семик празднично одетые девушки собирались после обеда на улице, потом с песнями шли в лес «завивать венки» и «запирать ворота».
Если на улице к ним присоединялись парни, то на краю деревни они должны были по традиции оставить девушек одних. «Завивали» березки в укромных местах, чтобы они были незаметны для посторонних. Сами девушки могли вдвоем-втроем «завить» венки на одной березке. Нельзя было пользоваться готовым венком, завитым другой девушкой, но можно было завить березку – загадать на другого человека: на члена семьи, на парня. Загадывали – жить или умереть, выйти замуж или нет. Все это следовало держать в тайне. Замужние женщины не участвовали в праздничном шествии с песнями в лес и в вечернем веселье молодежи в деревне после завиванья, но могли тайком завивать березки и загадывать. Когда в Троицу отправлялись с песнями на то же место и «заламывали» венки, завитые на Семик, тайна уже не соблюдалась. Эти же венки украшали цветами и надевали на головы.
Богатство вариантов кумления у русских крестьян XIX река, многочисленные записи и рассказы о нем в разных районах – все это свидетельствует о том, что обычай, как и в XVIII веке, органично входил в реальную действительность праздничных развлечений молодежи.
В Ростовском уезде Ярославской губернии (село Пречистое Карашской волости) во второе воскресенье после Пасхи девушки ходили в лес кумиться. Каждая брала с собой яйцо, «куличку» (хлеб в форме калача, по объяснению информатора) и маленький моток ниток, выпряденный обязательно в Великий четверг. В лесу делились на пары. Желающие покумиться девушки вдвоем заплетали одну косу из трех веток молодой березки, вплетая в нее разноцветную ленточку; косу перевязывали нитками из четвергового моточка. Такое переплетение из веток березы называлось мотушкой. Девушки приговаривали: «Кукушка, кукушка, сбереги мою мотушку». Сначала заплетали мотушку для одной из девушек, потом – для другой; затем – для близких родственников каждой из них. Мотушка, задуманная для мужчины, заплеталась не как коса, а в виде венка. Девушки, заплетавшие вдвоем мотушки, обменивались яичками, куличками и целовались. Гулянье имело продолжение на Троицын день: все девушки шли в лес за мотушками, отламывали их и несли к водоему. Там происходило обычное гаданье – по движению мотушек в воде. Однако объясняли гаданье необычно: если мотушка потонет, значит, девушка выйдет в этом году замуж.
В Нерехтском уезде Костромской губернии девичий выход в лес для кумления приурочивался к Семику. К этому дню хозяйки пекли для девиц козули – «род лепешек с яйцами в виде венков». В лесу ветви на березе «завивали ленточками, бумажками и нитками», а также «завязывали венками». Потом девушки целовались через березовый венок, приговаривая: «Здравствуй, кум и кума, березку завивши!» Березу обвивали поясом или лентою; завивая венки, пели: береза моя, березонька, береза моя белая, береза моя кудреватая и т. д. После завиванья садились под березою есть козули и яичницу. Затем следовали «сценические игры» (хоровод со сценами?), «особенно замечательные на правом берегу Волги в с. Барщеве». Близкий к рассмотренным вариант описан по материалам Дорогобужского уезда Смоленской губернии: девушки целовались через венок, завитый из ветвей одной березы или двух, склоненных друг к другу, приговаривая: «Покумимся, кума, покумимся, чтобы нам с тобой не браниться, вечно дружиться». Этот текст наиболее точно передавал смысл, который вкладывали участницы в обряд.
Кумление с присутствием парней встречается в описаниях XIX века гораздо реже, чем девичье или девичье-женское. В. К. Соколова отметила, что «у русских кумились между собой только девушки, попарно», и привела лишь единичные варианты кумления с парнями и одних парней. В нашем распоряжении сверх этого есть скупое замечание наблюдателя из села Лисицы Тверского уезда, сделанное в 1848 году: «В Троицын день холостые ребята и девицы кумятся, то есть завивают венки на березке, причем едят яичницу». Из-за краткости известия нет уверенности в том, что мужская молодежь действительно участвовала в самом кумлении, а не присоединялась позднее. В другом описании (ближайшая к Орлу часть Волховского уезда) участие парней в кумлении выражено достаточно определенно: кумятся парень с парнем, а девушка – с девушкой. Примечательно, что этим же информатором и для этого же района описан и совершенно иной вариант кумления, в котором участвовали одни девушки. Они в лесу соединяли молодые березки вершинами вместе и целовались «через них», припевая: «Покумимся, кумушка, белая голубушка, чтоб нам не браниться, а весь век дружиться».
Своеобразный хороводно-игровой комплекс разворачивался там, где троицкий цикл включал так называемое «крещение кукушки», которое мы уже упоминали по материалам XVIII века. Местами цикл состоял из трех этапов, внутренне связанных между собой. Рассмотрим такой трехчастный цикл по описанию Щигровского уезда (Курская губерния) 1852 года. Речь идет об экономических крестьянах. У однодворцев, селившихся по соседству, троицкие развлечения проходили иначе. На «вешнего Николу» (9 мая) «опалывали кукушку»: девушки и женщины собирались на улице, с песнями шли в лес. Там искали растение кукушку и под специально для этого случая предназначенную песню пололи траву вокруг нее. Ополов, вырывали растение с корнем и «наряжали как куклу». Затем все отправлялись в дом одной из участниц, намеченный заранее для сборища.
Вторая часть цикла разворачивалась на Духов день (понедельник Троицкой недели). Одетую кукушку несли с песней в лес, где сплетали венком верхушки двух березок. В середину венка вешали нательный крестик одной из девушек и покрывали его большим платком, при этом участницы пели. Вокруг венка составлялся хоровод, заводили новую песню: «Я в луг пойду, я венок завью; покумимся, кума, не бранися, душа». Наступал момент самого кумления: «Избравши по сердцу подружку, подходят одна с одной стороны, а другая с противоположной к венку и целуют три раза крест и друг друга сквозь венок, поверх венка и с правой и левой стороны венка (крестообразно)».
Покумившиеся обменивались крестами, дарили друг другу ожерелья, серьги. Подаренные украшения полагалось носить всю следующую неделю, до наступления третьей части цикла. Часть предметов дарили навсегда или до первой ссоры. После того как все «перекумятся», участницы празднества угощались лакомствами, принесенными в складчину. Березовый венок в этом случае, как и в других вариантах, оставался нетронутым в течение недели. В следующее воскресенье исполнялась третья часть цикла: девушки и женщины собирались в том же составе, с песнями шли в лес к венку; венок развивали и возвращали друг другу подарки. Пели: «Я в лес пойду, я венок разовью; раскумися, кума, разбранися, душа».
Все это могло происходить и в пределах селения: выходили не в лес, а в сад, угощались в избе. Перед избой «играли песни» и плясали. Русская народная традиция знала также кумление вчетвером вместо пары. В селе Овстуг Брянского уезда в Троицын день крестьянские девушки собирались в роще, где вырывали молоденькую березку и украшали ее лентами и косниками. На самой вершине березки привязывалось растение кукушка. Четыре девушки садились вокруг березки и «кумились»; остальные в это время пели. Первую четверку сменяла следующая и т. д.
После того как все четверки покумятся, выбирали двух из самых старших участниц празднества. Избранные девушки несли молодое деревце (с кукушкой на его вершине) в укромное место и, стараясь оставаться никем не замеченными, сажали березку, загадав на одну из них: если дерево примется, то девушка выйдет замуж до следующей Троицы. Через некоторое время ходили смотреть, принялась ли березка. На Троицу все девушки и молодые женщины здесь шли вместе на кладбище, и именно там каждая из них завивала венок. С этими венками гурьбой шли к речке и бросали их в воду, загадывая желания: если поплывет – исполнится; если утонет – не исполнится.
Одно из описаний, относящихся к Орловщине, ясно показывает разделение молодежного гулянья на Вознесение (за 10 дней до Троицы) на мужскую и женскую части с последующим объединением парней и девушек. Мужское гулянье в лесу проходило до обеда. Парни шли в лес, ведя с собой лошадей. Компания захватывала также чугун, яйца, сало, ложки и купленную в складчину водку. В лесу лошадей отпускали пастись, а сами запекали яйца в чугуне. Потом усаживались все в кружок, выпивали по стаканчику и ели яичницу. После еды все поднимались одновременно и бросали вверх ложки – как можно выше, приговаривая: «Как моя ложка легко летит вверх, так чтобы и мои лошадки веселы были, поигрывали!» Возвращались из леса все верхом.
Девушки же собирались все после обеда на улице в хоровод и шли в лес, распевая песни. В лесу им предстояло «кумиться», или «крестить кукушку» (здесь, как и во многих других местах, это было одно и то же). Макушки двух берез связывали «оборочкой» и вешали на них снятые с себя кресты, траву подорожник, называемую здесь кукушкою, и ленты. Затем девушки, двигаясь навстречу друг другу, сходились у березок и вновь расходились – так делали трижды, с песней: «Вы, кумушки, вы, голубушки! Кумитеся, любитеся! Не ругайтесь, не бранитеся! Сойдитесь, полюбитеся, полюбитеся, подружитеся! подружитеся, поцелуйтеся!» Трижды обходили вокруг связанных берез, целовали висящие кресты, а потом – друг друга. Сняв кресты и ленты, покумившиеся попарно обменивались ими. Кумами называли друг друга до Духова дня. После кумления начиналась совместная часть молодежного гулянья. У костра, зажженного, чтобы готовить непременное блюдо из яиц, появлялись парни, приносившие сласти: мед, «груздики», орехи, конфеты. Девушки, в свою очередь, угощали их яичницей. После угощенья расходились по лесу парами, причем инициатива выбора принадлежала девушке: она подходила к избранному парню и целовала его. Некоторые пары гуляли по лесу, обнявшись. «На Вознесенье это не запрещается, – сообщает корреспондент, – в остальные дни за это засмеют, а отец с матерью тогда убьют». Как только солнце начинало садиться, все опять собирались вместе и шли в селение с песнями.
Взгляд крестьян на отношения, возникавшие в результате обмена крестами во время завивания венков, существенно различался в разных местах – и по срокам действия, и по степени серьезности этих отношений. В описаниях первой половины XIX века встречается восприятие его как настоящего посестримства – на всю жизнь. В Зарайском уезде, например, «бабы и девки» в Семик шли с песнями и с наряженной березкой в ближайшую рощу, обильную березняком, надевали там на головы венки, свитые из березовых веток, и завивали подобие венков на самих березах. Повешенный в такое кольцо – из веток крест целовали с двух сторон кумившиеся девушки или женщины и затем обменивались крестами. Этот обряд означал утверждение между покумившимися дружбы «навеки», «так что уже ссориться и браниться между собою считается у них величайшим грехом». Встречаются отдельные указания на длительность отношений женского троицкого кумовства, выходящую далеко за пределы праздничной недели, и в описаниях конца XIX века. (ЦГИА, 91, 285, л.185 – 185 об.; Семевский, 93 – 95; Успенский, 415; Соколова, 188 – 199; ГМЭ, 492, л.5 – 7; 1816, л. 14; 1579, л.24; 1436, л.41; 631, л.27; 510, л. 15 – 16; 1731, л.8; 906, л.3 – 3 об.; 976, л.21; 1027, л.16; 1089, л.18 – 19; 1175, л.16; Громыко, 1975, 123 – 130; ЦГИА, 1022, 7, 198; Поэзия крестьян, праздн., 360 – 379; АГО, 9, 4, л.8об.; АГО – 66, 1, л.4; Городцов, 3 – 5; МГСР – Костромская, 514 – 515; Смирнов, 62 – 70; АГО – 19, 47, л.4 – 5).
«Березка»
Большое оживление в троицкий хоровод вносил обычай исполнения роли березки одною из девушек. У русских крестьян, селившихся по реке Тавде (Тюменский уезд), это делалось в лесу, после «заламывания» венков. Сначала готовили настоящее деревце: срубали березку с двумя вершинами, свивали их венком и на образовавшуюся «голову» надевали кокошник или платок. Две ветки отводили в качестве рук и надевали кофту, юбку и фартук. Наряд завершался лентами, бусами и полевыми цветами. Под юбку наряженной березки подбегала девочка 10 – 12 лет «пошустрее», с репутацией хорошей плясуньи. Деревце начинало двигаться, а вокруг него заводили хоровод парней и девушек. Сначала пели «проголосные» (протяжные) песни, и «березка» медленно ходила под них по кругу, потом переходили к плясовым, и стиль хоровода резко менялся. «В круг влетают в бешеной пляске пары, а с ними пляшет и неистово вертится «березка».
Когда возвращались из леса в селение, впереди шла «березка», поддерживаемая под «руки» двумя взрослыми девушками. Молодежь обходила с песнями улицы деревни, потом начиналось посещение домов участниц хоровода. Очередь посещений устанавливалась обычно заранее. Хозяева, приглашая к себе в избу, обращались сначала к «березке»: «Белая Березынька, милости просим к нам в гости (с поклоном), не побрезгуй нашим хлебом-солью». Потом ко всем остальным: «Красны девицы, добры молодцы, заходите».
В горнице девочка на время выходила из роли березки, а деревце ставили в передний угол, где перед ним накрывали скатертью столик или толстую древесную чурку и расставляли угощенье – по кусочку от всех блюд да стакан пива или рюмку вина. Девушка-хозяйка кланялась березке, приглашая попить и поесть «что Бог послал». Вся церемония повторялась в каждом доме. В богатых домах молодежь угощали вином, в бедных – чаем. После всех посещений деревце ставили обычно в доме какой-нибудь одинокой старушки, снова накрывали перед ним стол и расходились по домам до вечера.
Многокрасочная игра – спектакль карнавального типа, проходившая под знаком «березки», включавшая разнообразные хореографические, хоровые, собственно хороводные (в узком смысле) и драматические действия, имела, по-видимому, ритуальную историческую основу. Об этом свидетельствует и «отпевание березки», которое молодежь разыгрывала в этот же день на закате. Снова собирались все на улице, многие с венками на головах, и торжественно шли к избе, где оставили деревце. Кланялись березе и выносили ее из угла. Снова девочка под березкой двигалась впереди толпы, направлявшейся к ближайшему водоему. Песни теперь пели только проголосные, и они становились все печальнее. У реки или озера деревце раздевали под жалобное пение, и девочка-«березка» бросала его в воду. Вслед ему летели венки с обычными загадываниями. Когда молодежь возвращалась в деревню, праздничное веселье продолжалось.
У русских крестьян Забайкалья в крупном селе Большой Куналей украшенные березки долго носили по улицам – проходили почти 6 верст (селение в конце XIX века тянулось примерно на 8 верст). Сначала шли «бойкие ковалевские девки» (так определила их информатор – известная песенница К. П. Федорова) и несли 10 – 15 березок. Затем к ним присоединялись «низовые» (из нижней части селения). Девушки каждого «кутка» составляли особую группу со своей березкой, присоединявшуюся к общему шествию. В селе Архангельском лица, носившие украшенную березку, менялись. При этом смена шла по определенному принципу: сначала несла девушка; затем – молодая женщина, живущая первый год замужем; потом березку несли подростки.
Фольклористами собран обширный материал, свидетельствующий о широком распространении украшения березки и шествия с нею молодежи; этот обычай отмечен в семнадцати губерниях Центра, Поволжья и Сибири (Соколова, 188 – 212; Городцов, 3 – 7; Громыко, 1975, 127 – 128; Болонев, 136 – 141).
«Колосок»
Гораздо реже встречается в источниках молодежный троицкий хоровод, называвшийся «водить колосок», или «завивать колос». В селе Шельбово Юрьевского уезда (Владимирская губерния) на Троицын день «водили колосок» «дивицы и молодицы», а парни, старики и старухи сопровождали их. Участницы становились парами лицом друг к другу, взявшись за руки ниже кисти, таким образом, что четыре кисти образовывали квадрат. Пары держались плотно, создавая живую дорожку из рук. Предварительно выбирали красивую девочку лет двенадцати, одевали ее в нарядный сарафан и украшали лентами. Девочка шла по дорожке из рук, опираясь на головы. При этом весь хоровод медленно двигался к мосту, за которым это шествие встречали девушки и молодые женщины, жившие на другой стороне.
Двигался хоровод, как бы переливаясь, «вился»: пара, с рук которой только что сошла девочка, ступив на соседние переплетенные кисти, бежала и становилась впереди всего ряда. Перед ней тут же возникала следующая пара и т. д. Все участницы во время шествия пели: «Пошел колос на ниву, на белую пшеницу» и пр. За мостом «колосок» пополнялся женской молодежью. Новые участницы сначала кланялись пришедшим, потом включались в движение пар. Взаимное приветствие низкими поклонами вообще было принято при праздничных встречах групп молодежи из разных селений или разных частей большого селения.
Конечной целью шествия хоровода было поле озимой ржи, которая в здешних местах начинала обычно колоситься к этому времени. Пара, на руках которой остановилась девочка в момент наибольшего приближения к полю, подносила ребенка ко ржи. Девочка срывала горсть колосьев, бежала к церкви и бросала их у стены. «Прежде клали под церковь, – отмечает информатор, – когда она была деревянная». Здесь просматриваются несколько слоев традиции: многие движения хоровода и тексты песен, и самое название обычая имеют, по-видимому, связь с древним ритуалом, призванным содействовать хорошему колошению хлебов. Но уже давно он был подчинен христианскому сознанию, и центральный момент его был обращен к православному храму. Это действие, в свою очередь, к моменту записи претерпело уже изменения.
На обратном пути один ряд участниц хоровода отступал, другой наступал на него, и то и другое – с песней. Кончалась эта песня, и хоровод снова начинал «перевиваться», но иным способом. Первая пара держала пояс в поднятых руках, а остальные пары, держась за руки, пробегали под ним. Последняя пара становилась первой и поднимала пояс и т. д. В это время пели: «Перевейся яров хмель на нашу сторонку...» Обратное движение заканчивалось на обычном месте гуляний молодежи.
После «колоска» парни и девушки вместе отправлялись на традиционное место встреч молодежи Шельбова и соседнего села Осановца – к колодцу, расположенному между селениями. Туда приходила оса-новская молодежь, и, как всегда на подобных объединенных сборищах, начинались соревнования сел в искусстве водить хоровод, петь. Рассмотренное описание относится к 50-м годам XIX века. Но материалы Переславль-Залесского уезда, собранные в 20-х годах XX века, свидетельствуют о том, что в отдельных местах обычай «завивать» или «гонять колос» сохранялся и много позднее.
При обратном шествии хоровода – от поля к месту обычных гуляний – вьющееся, переливающееся движение его тоже связывалось текстом песни с «яровым хмелем». Между тем в других районах встречается игра «воротца», традиционно приуроченная к Троице, полностью повторяющая движение шельбовского хоровода, но совершенно лишенная элементов, связанных с каким-либо старинным ритуалом. В селе Усть-Ницынском (Тюменский округ) в 90-х годах XIX века молодые люди обоих полов собирались вечером Троицына дня на берегу реки Ницы на постоянном месте праздничных сборищ, называвшемся «полянкой», «ходили в кругу». Под этим названием здесь выполнялось совсем не круговое движение, а плавные перемещения по определенному принципу трех рядов, состоявших из взявшихся за руки девушек и парней. Играли в игры. В числе последних были «воротца»; одна пара образовывала воротца, подняв вверх руки с платком; остальные участники парами пробегали под этой аркой, становясь, в свою очередь, воротцами. Перед нами разные стадии постепенного длительного процесса утраты хороводными играми пережиточных элементов древних обрядов (АГО – 6, 22, л.27 – 31; Смирнов, 33 – 34; Соколова, 212; Зобин, 52 – 53).
«Русалки»
Особую окраску развлечениям хоровода придавали в некоторых местах отголоски традиции древних «русальных» празднеств. В деревнях Нахлестове, Змиевке, Братском и селе Троицком Яковлевской волости Орловского уезда (той же губернии) неделя после Троицы называлась «русальскою» и сопровождалась увеселениями молодежи, отличающимися, по словам местного жителя, от празднования в других селениях даже этой же волости. В течение недели каждый вечер молодежь обоего пола, включая и замужних женщин, собиралась на улице Братского – песни, пляски под гармошку, шутки продолжались до утра. Допускались и «нескромные заигрывания». Тайком от молодежи двое пожилых людей готовили себе маски – «рожи» и костюмы «русалок». Женщина делала из холстины мужскую «рожу» с широкой длинной бородой из «замашек» и одевалась в мужской костюм, а мужчина надевал женскую маску из такого же материала и женский наряд.
В субботу вечером, когда вся молодежь собралась уже на улице и стемнело, двое, изображавшие «русалок», прячась, огородами расходились на разные концы этой улицы и потом одновременно двигались к «карагоду». Парни и девушки, увидев их, бросались врассыпную с криками: «Ох, русалки, русалки идут!» «Русалки» гонялись за беглецами, ловили, щекотали; пойманный «сначала смеется, потом уже кричит со слезами в голосе». «Русалки» так пощекочут человек трех-четырех, а после, когда народ освоится с ними, все опять сходятся в карагод. Сначала плясали «русалки», выкидывая забавные коленца, потом включалась молодежь. Во главе с «русалками» все отправлялись в ближнюю деревню Нахлестово, где песни и пляски продолжались почти до рассвета.
На следующий день – в воскресенье, после обеда, парни нескольких деревень сходились все вместе. Рослого и плотного парня наряжали «видмедем». Другой – «поречистее и находчивее» – избирался на роль «вожака». Под звуки ударов печной заслонки о ведро ходили от двора ко двору по всем трем деревням, демонстрируя перед окнами сценки с участием «медведя» и «вожака», которые «в былое время нижегородские вожаки проделывали с настоящими медведями». Парней сопровождала большая толпа народа всех возрастов, каждая шутка исполнителей награждалась дружным хохотом. Таким образом, представление ряженых разыгрывалось не только для хозяев домов, но для всех желающих. Хозяин или хозяйка выносили пару яиц или 1 – 2 копейки. Вечером этого дня молодежь снова собиралась на обычном месте, чтобы веселиться до рассвета. С наступлением темноты опять появлялись «русалки» и проделывали то же самое. В эту ночь заканчивалась праздничная неделя, начинался Петров пост.