Фон Фридрихе незамедлительно ответил им отказом через ишимского земского исправника. Мотивировали власти отказ отсутствием излишков земель и опасением, что у новоселов будут ссоры со старожилами, «как это уже и бывало при водворении в Ишимском округе в 1854 г. панцирских бояр той же губернии...». Действительно, Ишимский округ был к этому времени более заселен, чем Тарский, но об отсутствии свободных земель в нем можно было говорить лишь относительно. Власти были заинтересованы в заселении района по левому берегу Тары. Массовое переселение в Сибирь государственных крестьян Рязанской, Псковской, Смоленской и др. губерний, стимулированное реформой Киселева, прошло уже к этому времени самый интенсивный (для южных округов Тобольской губернии) этап 1840 – 1850 годов. Выявились незаселенные места, и Сибирское межевание – учреждение, на которое было возложено изыскание земель для переселенцев, стало строже следить за реализацией созданного им плана.
Семь человек «панцирных бояр», подавших прошение о переселении в Тобольскую губернию лишь на полгода раньше большой группы, объединились с нею, и все вместе к марту 1859 года были водворены в Бергаматской волости Тарского округа. Эти семеро были, по-видимому, переселенческой разведкой от непоротовской общины, так как имели возможность остаться в Ишимском округе с партией земляков, поселившихся в 1854 году, но не воспользовались ею.
С момента прибытия в Бергаматскую волость начинается основной этап водворения себежских крестьян, многие обстоятельства которого характерны для этого периода заселения Сибири. Переселенцы разместились по деревням на отведенных им квартирах и осмотрелись. Земли, указанные им властями, не удовлетворили их по качеству. На них был сделан крестьянами опытный посев. Между тем они подыскали по собственному усмотрению в пределах этой же волости место более удобное, никем не занятое, и 28 мая 1859 года направили прошение генерал-губернатору Западной Сибири, на которое не получили «решительного ответа».
Начальник межевания, барон Сильвергельм, ответил на запрос губернатора, что «панцирных бояр» нужно заставить селиться там, где им предписано, так как размещение на выбранном ими самовольно участке: 1. нарушает план, 2. может стеснить татар, 3. означает выделение переселенцам слишком большого количества земли. Приверженность барона к плану – вопреки крестьянскому опыту – доставила немало затруднений и другим переселенцам. Что же касается «стеснения татар», то этот пункт отражает определенную тенденцию властей – ограждение интересов коренного населения. «Панцирные бояре» проявили большую настойчивость и определенные традиции независимости и смелости во взаимоотношениях с начальством. В августе, когда поспел урожай на опытных участках и подтвердил их опасения, они снова подали прошение генерал-губернатору Западной Сибири. Примечательно, что податели прошения – Михаил Алексеев Голубов и Василий Герасимов Полукеев – именовали себя уже «Тарского округа Баргаматской волости государственными крестьянами», но в самом тексте рассказывали, что прибыли они «с товарищами в числе 200 душ крестьян мужского пола Панцирных бояр из Витебской губернии Невельского округа».
Просители отмечали, что отведенное им место на речках «Уяли и Мугурке» находится между деревнями Заливиной и Кузениной и вблизи построенной «крестьянами, тоже прибывшими из великороссийских губерний» деревни Новосергеевой. Далее следовала подробная критика качества выделенных им земель: «по осмотру нашему с товарищами этого места, оно оказалось для водворения нашего неудобным 1) потому что самая земля для хлебопашества неудобна именно оттого, что по случаю смочных сряду нескольких годов она образовалась болотистою и самый грунт земли белый, и даже из числа наших товарищей ныне был уже испытан посевом хлеба и оказался совершенно к этому не соответствующим и 2) некоторая часть земли выпахана старожилами в засушливые годы, которая также для нас в настоящее время полезною быть не может...»
Крестьяне жаловались на тяжелое положение, в котором оказалась их община: «и мы в нынешнее лето остаемся без всякого приюта и не имеем решительно никаких средств к содержанию себя, – и даже нынешним летом большая часть товарищей наших от упадка лишилась лошадей и рогатого скота и чрез это мы с семействами остаемся в крайней нищете и не предвидим к будущему лету для себя места для приюта и в особенности для хлебопашества». Просили отвести им место, «обрезанное для казны, той же волости между деревнями Большой Красноярской и Малой Красноярской между речками Ботканкой и Лебяжьим озером, место это не занятое и по осмотру нашему оно оказывается более для нас удобным».
Тарский земский исправник рапортовал по начальству, доказывая удобство выделенных себежским крестьянам земель, подробно аргументируя положительные их качества. На выбранном же самовольно крестьянами участке они якобы стеснят «окольных жителей как Бергаматской, так и Лялинской инородной волости». Сильвергельм взывал к генерал-губернатору, призывая распорядиться, чтобы переселенцев заставили выполнить предписанное, Землемер Константинов собрал на сходку крестьян Бергаматской волости, здесь должна была состояться передача участков переселенцам. Но... витебские переселенцы отказались принять участки и дать свои подписи. При этом они давали «дерзкие ответы».
28 сентября 1859 года в Омске генерал-губернатору Западной Сибири Г. X. Гасфорду было подано прошение «Тарского округа Бергаматской волости государственных крестьян Михаила Алексеева Голубева и Тихона Гаврилова Дрезецкого», повторяющее августовское прошение. В ответ Гасфорд предписал тарскому земскому исправнику лично приказать переселенцам принимать выделенные им участки, а если откажутся, принудить полицейскими мерами.
Но крестьяне, по сообщению тарского окружного начальника, «сопротивлялись и ответили, что они скорее возвратятся обратно и возвратят правительству деньги, но не примут места, им отведенные». Речь шла о возвращении денежного вспомоществования, которое получали крестьяне, пожелавшие поселиться в Тобольской губернии. Накал сопротивления достиг апогея, и в официальных донесениях речь пошла уже о зачинщиках: «Главными подстрекателями из них: Фадей Анисимов, Иван Козмин, Никифор Фролов Дроздов, Григорий Яковлев Мазурин и Иван Дорофеев Яковлев».
Однако репрессии не последовали. Это был конец 1859 года, в верхах шла подготовка реформы, а Гасфорд слыл либералом. Кроме того, в памяти местных чиновников была жива еще история с 550 крестьянами Псковской губернии, прибывшими в 1S46 году в Курганский округ: переселенцы жаловались на солончаковые и глинистые земли, но полицейскими мерами их заставили принять участки, в результате значительная часть псковичей просто разбежалась, а присланная в 1852 году генерал-губернатором комиссия признала, что «с 1846 года по настоящее время земля давала самый скудный урожай, не вознаграждающий даже трудов земледельцев».
Тарский окружной начальник, явившийся в декабре 1859 года лично в Бергаматскую волость «для водворения 68-ми семейств переселенцев из Витебской губернии панцирских бояр», принял сам их сторону. Правда, он докладывал, что себежские переселенцы согласились принять выделенные им участки, дали в том подписку, и представлял начальству эту подписку (нужно было показать, что сопротивление пресечено), но в этом же рапорте ходатайствовал в поддержку позиции крестьян и прилагал к рапорту очередное их прошение.
Из рапорта и нового прошения выясняются дополнительные важные обстоятельства, о которых крестьяне умалчивали в предыдущих бумагах. Было бы странно, если бы, засеяв весной 1859 года на выделенных им землях лишь пробные опытные участки, община не позаботилась о хлебе для следующего года. Это было бы не по-крестьянски. Выходцы из Себежского уезда уже год жили без обычных сельскохозяйственных работ, а впереди был еще год до нового урожая. Оказывается, пока ходили бумаги, переселенцы развернули в Бергаматской волости активную деятельность, часть которой была незаконна в глазах властей, хотя и шла вполне в русле местной крестьянской практики.
Вот как об этом рассказывалось в докладной записке доверенного «от общества Панцырских Бояр, водворенных в Бергаматской волости», Анисима Дроздецкого, датированной 10 декабря 1859 года (заметим попутно, что «панцирные бояре» называют себя здесь «обществом», то есть общиной, хотя они официально еще не поселились в какой-либо деревне). Из деревни Скирлинской, сообщал доверенный, «выбыли в Киргизскую степь казаки около 500 муж. полу душ, у которых как я и доверители мои покупили дома, к ним все пристройки, приготовленные и разработанные к посевам хлебов земли и самый засев озимовых хлебов, и дома, и продчее...».
Суть ситуации прояснилась. 500 человек (а фактически гораздо больше, так как они вели хозяйство, следовательно, жили семьями, а указаны лишь лица мужского пола) жителей дер. Скирлинской переселяются на юг, в степь, в качестве казаков. В это же время в деревню приселяются выходцы из западной губернии. Производится купля-продажа земли, которая официально принадлежала казне и не подлежала подобным сделкам. Не случайно крестьяне до поры до времени умалчивали в своих прошениях об истинных причинах приверженности к «подысканной» ими территории. Лишь участие окружного начальника подвигло их на откровенность.
В сделках между крестьянами фактическая продажа государственных земель практиковалась, и хотя в южных округах, изобилующих удобными землями, она была менее распространена, чем в таежных районах с их относительной земельной теснотой, все же случаи такие известны были и здесь. В XIX веке государство стремилось более четко проводить линию признания за общиной (сельской, иногда – волостной) права распоряжения землей, поэтому подобные сделки совершались лишь с согласия общины. В данном случае согласие скирлинской общины на покупку приезжими земли у части односельчан, уходивших из крестьян в казаки, тоже, видимо, состоялось, так как в рапорте окружного начальника указывалось, в частности, что жители Скирлы «охотно их принимают».
Государственные крестьяне, селившиеся на «линиях» (полосе крепостей), были важным источником пополнения сибирского казачьего войска, численность которого в 40 – 50-е годы XIX века существенно возросла. В казачье сословие зачисляли семьями – и мужчин и женщин. Панцирным боярам повезло – из Бергаматской волости, в которую их направили, большая партия крестьян уходила по распоряжению властей в казаки, они должны были бросить свои дома, либо перевозить их (если место назначения было недалеким), либо найти покупателей. И для новоиспеченных казаков находкой было прибытие в волость значительной группы переселенцев. Тут-то бы деятелям сибирского межевания или местным чиновникам и соединить самим эти два факта, но они лишь препятствовали крестьянам, которые быстро оценили взаимную выгоду ситуации.
Окружной начальник, ставший теперь на позицию переселенцев, писал в рапорте: «Я со своей стороны полагал бы, так как в Скирле выбыло 500 душ переселенцев в степь и места их остались свободными, а дома и засевы купленными панцирскими боярами, всех этих переселенцев поселить на купленных местах ими в деревне Скирле &;lt;...&;gt;. Земли же, предположенные им для водворения, назначить другим переселенцам, имеющим прибыть в Бергаматскую волость». Одновременно он отмечал готовность себежских крестьян «купленные ими дома со всеми их пристройками перевести на отведенные им места, но по бедности их и упадку в нынешнем лете скота» такой переезд грозил бы им разорением.
16 января 1860 года генерал-губернатор Западной Сибири разрешил себежским «панцирным боярам» остаться в Скирле. Депеши об этом пошли из его канцелярии тарскому окружному начальнику, в Сибирское межевание и тобольскому генерал-губернатору. Опасаясь, чтобы решение это не стало прецедентом и другие переселенцы не стали бы самовольничать в выборе мест для поселения, Гасфорд писал, что допускает это «не в пример другим».
Сильвергельм доложил, что титулярный советник землемер Константинов представил подписку, взятую от переселенцев, водворенных при деревне Скирле.
В тексте «Подписки» говорилось: «водворением этим остаемся довольны и желаем владеть земельными угодьями сообща со старожилами...» Предусмотрительное начальство, имевшее уже печальный опыт сложностей, связанных со взаимоотношениями старожилов и новоселов, ввело эту формулировку в подписки. Однако фраза на бумаге ни от чего не спасала. В данном случае она лишь констатировала ситуацию, чреватую противоречиями. Две крестьянские общины, каждая из которых сложилась давно и прошла свой путь в отличных от другой социально-исторических и экономико-географических условиях, оказались соединенными в одной деревне, в одной территориальной общине. Сибиряки, вложившие в свое время много труда в освоение новой территории, основавшие деревню, претендовали на определенные преимущества перед чужаками, явившимися на все готовое. Переселенцы, сплоченные самим процессом переезда, привыкшие к несколько привилегированному положению по сравнению с другими категориями государственных крестьян, не хотели уступать.
Через полтора года, 20 июня 1861 года, снова по начальству пошло прошение доверенного «из витебских панцирных бояр государственного крестьянина Фадея Анисимова Дроздетского»: крестьяне просили разрешить им «переводвориться» на выделенное им первоначально место между речками Мугур и Уялы, так как они были введены в заблуждение старожилами. 26 октября 1861 года прошение было повторено. Оно адресовалось новому генерал-губернатору Западной Сибири – Дюгамелю. Крестьяне просили устроить их на выделенном первоначально месте «особым селением». «На перенесение домов мы от казны никакого пособия не просим, – писали «панцирные бояре», – и в тягость нам не будет, потому что перевозка домашних строений всего в расстоянии только в 6-ти верст».
Всего 6 верст, но это была бы отдельная деревня и самостоятельная община. По-видимому, дело было теперь именно в этом. В нашем распоряжении нет документов, которые освещали бы подробнее ситуацию, сложившуюся внутри Скирлинской общины. Можно лишь сказать с уверенностью, что и к марту 1862 года не закончились сложности, связанные с переселением, – это дата очередной докладной записки Фадея Анисимова Дроздецкого генерал-губернатору Западной Сибири. Они жили уже в Бергаматской волости три года.
Гражданский губернатор Тобольской губернии, ссылаясь на Дюгамеля, выдал резолюцию – «оставить без удовлетворения». Дело о водворении «панцирных бояр» сочли законченным – в нем нет больше документов.
Переезд крестьян из Себежского уезда в Тарский округ Тобольской губернии был лишь одним из эпизодов определенного этапа переселений в Сибирь. Этап этот начинается после реформы П. Д. Киселева, примерно с 1840 года и заканчивается с проведением в жизнь реформы 1861 года. Для этого периода характерно добровольное движение государственных крестьян западных губерний – Смоленской, Псковской, Витебской – в южные округа Тобольской губернии: Ялуторовский, Ишимский, Курганский, Тарский.
«Панцирные бояре» – один из западных отрядов государственных крестьян – переселялись большой партией, и миграция их обладала многими чертами, характерными для крестьянских добровольных переселений вообще: связь, иногда и родственная, с ранее переселившимися группами земляков; отправка малочисленной группы – «разведки»; передвижение с собственными лошадьми и скотом; опытный посев на заселяемом месте; стремление «подыскать» удобные для ведения сельского хозяйства земли по собственному усмотрению.
Прошения переселенческой общины непоротовских крестьян отразили сложности, возникавшие в процессе водворения в Сибири. На первом этапе панцирные бояре стремились остаться со своими земляками, насчитывающими уже несколько лет сибирской жизни. Это, естественно, облегчило бы первые, самые трудные шаги по освоению хозяйства в новых условиях. Не получив на это разрешения властей, переселенцы в новом, неизвестном им районе делают ставку на использование готовых уже домов, хозяйственных построек и испытанных, засеянных полей, пользуясь спецификой территории, где часть государственных крестьян мигрирует дальше на юг в качестве казаков.
Следующий этап – борьба за самостоятельную сельскую общину, за возможность решать поземельные и другие вопросы независимо от старожилов. Этот случай недовольства новоселов старожильческим населением не был единственным, однако не следует думать, что весь процесс шел в этом отношении конфликтно. Н. М. Ядринцев, изучавший переселения в южные районы Западной Сибири и по личным наблюдениям, и по документам, писал в 1878 году: «Сколько мы могли наблюдать, отношения старожилов к переселенцам являются далеко не враждебными, скорее они встречают участие в местном крестьянстве. Это обнаруживается следующими фактами: кто несет в настоящее время все расходы по колонизации, кто поддерживает переселенца-новосела, дает приют, прокорм, подает ему помощь в пути, кто кормит милостыней переселенца и в минуты несчастия спасает его? Сибирский крестьянин и он один
<...> Даже там, где существуют пререкания, крестьяне-старожилы и переселенцы уживаются в одной деревне, не мешая друг другу обзаводиться. Между старым и новым элементом можно иногда встретить различные вкусы, можно услышать насмешки с той и другой стороны над соседями, они метко подмечают недостатки друг друга, но это то же иронически-добродушное отношение, какое встречается в кличках и характеристиках между различными областями России».
Отстаивая свои интересы перед местными властями, «панцирные бояре» широко пользовались такими формами, как подача прошений и докладных записок; выделение представителей общины с составлением доверенностей на их имя, где излагалась суть вопроса; выступления на сходках; «дерзкие ответы» – заявления чиновникам, оказывавшим давление на переселенцев на месте; угроза вернуться коллективно на место выхода.
При этом, по-видимому, определенное влияние на решительность позиции этой группы переселенцев оказывала традиция осознания себя как несколько привилегированной категории, однако форма их прошений и доверенностей совпадает с многочисленными подобными документами, исходившими от сибирских крестьян XIX века, и, по существу, не представляет исключения из общей картины (ГАОО-3, 4070; Дружинин, 462; Лапин, 118 – 119; Ядринцев, 123 – 124).
Вторая наша история о переселенцах начинается в 1843 году в деревнях Донецкой и Гридасовой Тимского уезда Курской губернии. Два крестьянских семейства и еще два одиноких крестьянина из этих деревень (они принадлежали даже к разным волостям) совместно задумали и осуществили переезд на постоянное жительство в Ставропольскую губернию. Они рассчитывали завести хорошее хозяйство на малозаселенных землях. Планы крестьян осуществились: все они обосновались в станице Новорождественской, завели собственные дома со всем «домашним обзаведением», рабочий скот, пашню.
Куряне жили в казачьей станице на правах «иногородних» – так называли здесь всех пришлых, не входивших в казачье сословие. Через десять лет семьи достигли такого благополучия, что подали заявление о переводе в казачье сословие. Это был обычный путь для большей части «иногородних», начинавших нередко с работы по найму в казачьих хозяйствах, а кончавших заведением своего хозяйства и вступлением на этой основе в сословие казаков. Оформление в казачество требовало определенных документов. Вот тут-то, в результате переписки кавказских и курских учреждений, и выяснилось, что Витовтовы и Захаровы уехали в свое время из родных мест без всякого разрешения властей и водворились на Ставрополье тоже без оного. Обо всем этом мы узнаем как раз из дела, заведенного в 1853 году в связи с намерением Тита Витовтова и Филиппа Захарова стать казаками.
В своем прошении Т. И. Витовтов и Ф. И. Захаров сообщали, что «претерпевая ощутительный недостаток в поземельном довольствии» в родных местах, они якобы в 1849 году, «испросив от своего начальства общественные увольнительные документы на переселение в какое-либо место жительства», прибыли в Ставропольскую губернию. Просители утверждали, что в 1850 году они обращались в Ставропольскую палату государственных имуществ, чтобы быть зачисленными в государственные крестьяне этой губернии, но не получили никакого ответа.
Тит и Филипп приложили к своему прошению решения сходов своих прежних общин, датированные 1849 годом. Эти документы интересны как определенный тип мирских приговоров, которые выносились в связи с полным уходом из общины кого-либо из ее членов.
«1849 года февраля 5 дня мы, нижеподписавшиеся Курской губернии Тимского округа Кривецкой волости Семицкого сельского общества деревни Донецкой Семицы государственные крестьяне, бывши на мирском сходе, приняли сей приговор, выслушав словесное прошение нашей деревни государственных крестьян Ивана Михайлова сына Витовтова и Федора Васильева сына Надеина в том, что они, Витовтов и Надеин, изъявили желание перечислиться из Курской губернии в Кавказскую область, Иван Витовтов в четверых мужеского пола ревизских и в трех женского пола душах, Федор Надеин в одной мужеска пола ревизских и в двух женского пола душах, за которых переселенцев тригодичного срока податей и повинностей мы жители на себя не принимаем и платить не обязываемся и от нас жителей на таковое их, Витовтова и Надеина, перечисление никаких припядствий не имеем, в чем и подписуемся к сему приговору деревни Донецкой Семицы государственные крестьяне...» Следовали подписи.
Итак, община дала им разрешение на отъезд, но они должны были платить за себя сами по-прежнему все подати, пока не будут официально отчислены от этой общины. Ситуация частая для России XVIII – XIX веков, особенно в отношении государственных крестьян. Люди жили уже давно на новом месте, а повинности платили в старом своем селении и числились там по ревизской переписи. Это давало возможность обойти многие ограничения и неповоротливость бюрократической машины.
Такой же приговор получили в 1849 году от мирской сходки Выползовского сельского общества крестьяне деревни Гридасовой Филипп Афанасьев сын Захаров и Леон Андреев сын Разумов, но с одним существенным отличием: деревня Гридасова принимала на себя оплату податей за них в течение трех лет. (Трехлетний срок освобождения от повинностей был обычной льготой для переселенцев – на время обживания на новом месте. Когда само государство было заинтересовано в заселении какой-либо территории, оно давало эту льготу от себя.)
Войсковое правление Кавказского линейного казачьего войска запросило в 1853 году Курскую палату государственных имуществ о семьях крестьян, которые хотели вступить в казачество. Палата не спешила с ответом. Запрос был повторен в 1856 году, и палата ответила, что ждет сведения из волостных правлений. Лишь осенью 1857 года она прислала ответ с «увольнительными приговорами от обществ» и копиями посемейных списков из ревизских сказок. Как бы чувствовали себя крестьяне при таких сроках официальной переписки, если бы они вынуждены были получать разрешение до заведения хозяйства на новом месте! К счастью, жизнь в станице со всеми ее хозяйственными, церковными делами, сходами, проводами на казачью службу, праздниками и песнями шла своим чередом, а бумажная волокита – своим.
Курскую палату государственных имуществ беспокоила рекрутская очередь уехавших семей. А когда в этой связи стали выяснять тщательно их состав, то Семицкая община призналась, что Иван Витовтов «с сыновьями и внуками» с 1843 года живет в Ставропольской губернии. Следовательно, оформленный мирской приговор 1849 года община давала уже людям, успешно прижившимся на новом месте. Расчет крестьян основывался на том, что семьям, которые обзавелись своим основательным хозяйством, а часто еще и породнились с казаками, начальство разрешало остаться.
Так случилось и с нашими героями. Военные власти приняли их сторону. Любопытно, в каких формулировках военные власти описывают поведение переселившихся крестьян: «Принимая в соображение, что крестьяне Захаров и Витовтов зашли на Кавказ по увольнительным приговорам своих обществ, собственно для приискания себе под поселение новых мест в Кавказской области, и что избрав таковые в Новорождественской станице, обратились с просьбой о перечислении их туда, а не сомневаясь в осуществлении своего желания, тогда же купили себе там дома, обзавелись всем необходимым хозяйством и в течение этого времени довольно хорошо свыклись с образом казачьей жизни и обязанностями», – это пишет начальник штаба казачьего линейного войска. И здесь же разъясняет причины своей благожелательной позиции: в казачье сословие крестьяне поступают целыми семьями и «будут очень полезны в казачьем быту службою и отбыванием земских повинностей». Войско было заинтересовано в заселении края.
Пока шла переписка, Филипп Захаров умер, и положительное решение «объявляли» в 1861 году его старшему сыну Козьме. А сын Тита Витовтова Аким тем временем «засватал за себя в замужество вдову казачку Новорождественской станицы Прасковью Коновалову».
Многие документы, хранящиеся в наши дни в фондах Краснодарского архива, говорят о том, что история этих семей была типичной. В 1890 году по всей Кубанской области составлялись обширные списки лиц, «кои ни к какому городскому и сельскому обществу не приписаны» и желают «выйти из неопределенного их состояния в казачье сословие». В станице Мингрельской, например, среди «иногородних», переходивших в казаки, в это время было 187 крестьянских семей, в том числе много из Воронежской и особенно Курской губерний. А в станице Холмской указывалось 119 таких крестьянских семей.
В станице Поповичевской крестьяне составляли подавляющую часть семей, готовых перейти из «настоящего неопределенного состояния» в казачье. Здесь было очень много переселенцев из Воронежской и Курской губерний, а также из Смоленской, Рязанской, Орловской и др. (Мы не затрагиваем здесь вопрос о переселенцах из украинских губерний, хотя их тоже было много, так как наш рассказ – о русских крестьянах.)
Крестьяне, поселившиеся в Ставрополье и на Кубани, сохраняли связи с родными местами – писали письма, изредка ездили друг к другу. Все это расширяло кругозор и уехавших, и оставшихся. На новых местах здесь, как и в Сибири, шел обмен опытом – не только хозяйственным, но и духовным, и социальным.
Несмотря на огромные потери, понесенные Государственным архивом Краснодарского края во время немецкой оккупации в период Отечественной войны, в нем сохранился ряд «книг приговоров» станичных сходов, каждая строчка которых дышит живой историей народа. Замечательно в этом отношении решение схода станицы Пшехской по поводу общественных запашек, принятое 15 августа 1883 года. Собравшиеся на сход домохозяева «имели суждение о той поступке (то есть доходе. – М. Г.), которую приносят внутри Рассей общественные запашки, как то у них, то есть мужиков, которые не имеют столько свободной земли в юрт, сколько имеем ея мы, казаки, так у них не имеется чрез эти запашки никаких долгов и засыпаны общественные магазины, а некоторые из сел даже имеют хлебную торговлю с заграничными агентами».
За строчками вступительной части мирского приговора – вдумчивые обсуждения многих своих дел между казаками и «иногородними». Пришлые из «внутренней Рассей» хотели передать то, что удачно получалось у них дома – опыт общественных запашек, которые обрабатывались всем миром, шли на уплату мирских платежей, для создания хлебного резерва и даже на продажу. Общественные запашки делались сверх личных хозяйств, не подменяя их.
На этом сходе «порешили установить раз навсегда делать ежегодно общественные запашки, сначала в небольшом количестве и смотря по урожаю и пользе от этого с каждым годом увеличивать по общему согласию, начать же запашку в сегодняшнюю осень, если к тому найдется свободная удобная земля». Здесь мы видим ту же внимательную осторожность при введении нового – попробовать, присмотреться, проверить, – с которой мы уже сталкивались.
Приговор установил, что «от общественной запашки этой уклоняться никто не должен», «от работы никто не исключается, как при распашке, так и уборке хлеба. Хлеб, посеянный на общественной запашке, должен каждый из жителей охранять...». Опыт «мужиков» был принят.
Сами иногородние в казачью общину официально не входили – на сходе правом голоса не пользовались до тех пор, пока не вступали в казачье сословие. Но фактически у них была своя община, свои сходы – надо же было решать сообща многие вопросы. Иногда эти решения не признанной официально общины имели и юридическую силу. Так, в этой же книге приговоров станицы Пшехской под 30 октября 1883 года читаем:
«Мы, иногородние, проживающие в станице Пшехской, собственными домами постановили сей приговор в присутствии Пшехского станичного правления в нижеследующем: так как общество жителей сей станицы позволяет нам пользоваться некоторыми угодьями бесплатно, то согласились ежегодно платить оклад по одному рублю с паспорта или билета в общественный доход в чем и подписуемся крестьянин Иван Муструков» и еще 29 имен с фамилиями.
Многообразны были формы общественной жизни в селениях России, и переселенцы вносили в них свою лепту. Перевернем еще несколько страниц Книги приговоров и увидим, как воронежский крестьянин переступает эту границу между мужиками и казаками.
«Приговор 1883 года, декабря 18 дня. Мы, общество станицы Пшехской 175 человек, составляющие две трети из числа 265 человек, имеющих право голоса на сходе, быв сего числа на сходе при нашем станичном правлении, где слушали просьбу Государственного крестьянина Воронежской губернии Нижнедевицкого уезда волости и села Никольского Елисея Никитевича Попова, 31 года, который просит о принятии его в нашу среду с зачислением в казачье сословие войска Кубанского с водворением в станице Пшехской; принимая во внимание, что крестьянин Попов проживает у нашей станицы, поведения хорошего, а потому с полного нашего согласия определили принять в свою среду крестьянина Попова с семейством, состоящим из жены и двух дочерей, с зачислением в нашу станицу с потомством навсегда; при этом присовокупляем, что если Попов будет зачислен в казачье сословие, то он землей будет наделен наравне с нами из общего станичного порта» (ГАКК – 252, 1511; ГАКК – 418, 320; ГАКК – 160, 135а).
Вот так «темный и пассивный» русский крестьянин не только до Дальнего Востока доходил, осваивал землю в трудных условиях, и в благодатных южных степях разворачивал многоплановое хозяйство, да еще пробивался в сословие казаков. Из земель «внутри Рассей» приходил на ее окраину – и все это сам осознавал и оценивал.
ОТХОДНИКИ
Путями-дорогами крестьян, уходивших на время из родной деревни для заработков на стороне, пересечена была Россия во всех направлениях. Уходили на близкие, дальние и очень далекие расстояния, с севера на юг и с запада на восток. Уходили, чтобы вернуться в намеченный срок, и приносили из чужих мест не только деньги или купленные вещи, но множество впечатлений, новых знаний и наблюдений, новых подходов к жизни.
Село Суганово Калужского уезда – центральная часть Европейской России, что называется, коренная Русь. Из него уходили на заработки в конце XIX века в Москву, Одессу, Николаев, Екатеринославль и другие города. В отход отправлялась здесь преимущественно мужская молодежь, даже подростки – до солдатской службы. Редкий мужчина этого села не побывал на заработках. Иногда уходили и девушки: няньками, кухарками в рабочих артелях земляков.
Но в других местах женский уход на заработки, как правило, осуждался. Вот информация того же времени из Дорогобужского уезда Смоленщины. На заработки здесь тоже уходят преимущественно молодые парни, но еще и вернувшиеся со службы солдаты. Отходом «почти все» занимались по своей охоте. Это «почти» относится, по-видимому, к тем случаям, когда парня посылала на заработки семья, большак. Ушедший непременно присылает деньги семье. Женщины же, за редким исключением, никогда не ходят на заработки. Автор информации решительно относит это утверждение и к девушкам, и к женам, и к вдовам.
В Петрозаводском уезде Олонецкой губернии уже в 30-х годах прошлого века выдавалось ежегодно примерно 2 тысячи письменных видов для поездок в Петербург и другие города – вне своей губернии. В это число входили не только отходники, но и торгующие крестьяне.
Многие волости Петрозаводского уезда специализировались на определенных видах ремесел, которыми занимались их крестьяне в отходе, имели соответствующую репутацию и за пределами Олонецкой губернии. Кижские – столяры и конфетчики (их можно было встретить за этим занятием в Петербурге); рыборецкие – отличные, по замечанию современника, каменотесы; остречинские – стекольщики, толвуйские – плотники. А волости, прилежащие к Онеге, «отличаются искусными и бесстрашными судоходцами».
Если хозяйство крестьянской семьи было небольшим и рабочих рук в семье было больше, чем нужно, то на отхожие заработки уходили «лишние», надолго, иногда даже года на три, покидая семью. Но большинство отходников оставляло семью и хозяйство лишь на ту часть года, когда нет полевых работ. В центральном районе наиболее распространенный срок отходничества был от Филиппова заговенья (14/27 ноября) до Благовещенья (25 марта/7 апреля). Срок отсчитывали по этим вехам, так как они были постоянными (не относились к передвижной части церковного календаря). В некоторых сезонных работах, например, строительных, сроки найма могли быть и другими.
Отхожие промыслы были очень разными – и по видам занятий, и по своей социальной сущности. Крестьянин-отходник мог быть временным наемным рабочим на фабрике или батраком в хозяйстве зажиточного крестьянина, а мог быть и самостоятельным ремесленником, подрядчиком, торговцем. Особенно большого размаха отходничество достигло в Московской, Владимирской, Тверской, Ярославской, Костромской и Калужской губерниях. В них отход для заработков на сторону был массовым уже в последней четверти XVIII века и далее возрастал. Для всего центрального района главным местом притяжения отходников была Москва.
До реформы преобладающую часть отходников в центральном промышленном районе составляли помещичьи крестьяне. Это обстоятельство заслуживает особенного внимания при выяснении возможностей выхода интересов и реальной деятельности крепостного крестьянина за пределы своей волости. Любители порассуждать о пассивности и прикрепленности к одному месту большей части населения дореволюционной России как бы не замечают этого явления.
Владимирская губерния издавна славилась мастерством плотников и каменщиков, каменотесов и штукатуров, кровельщиков и маляров. В 50-х годах XIX века из этой губернии на заработки в Москву ходили 30 тысяч плотников и 15 тысяч каменщиков. Отправлялись в Белокаменную большими артелями. Обычно главой артели (подрядчиком) становился крестьянин «позажиточнее и поизворотливее» других. Он сам подбирал из односельчан или жителей ближайших селений членов артели. Иные артельщики из крестьян брали в Москве крупные подряды, собирали артели по нескольку сот человек. Такие большие артели строителей делились на части, под наблюдением десятников, которые, в свою очередь, со временем выходили в подрядчики (ГМЭ, 516, л. 16 – 17, 1564, л. 10 – 11; Дашков, 110 – 111, МГСР – Рязанская, 336 – 337; Федоров – 1976, 165 – 167, 170).
В числе специальностей, которыми славились владимирские крестьяне на отходе, видное место занимало своеобразное занятие офеней. Офени – торговцы мелким товаром вразноску или вразвозку. Они обслуживали преимущественно деревню и малые города. Торговали они главным образом книгами, иконами, бумагой, лубочными картинками в сочетании с шелком, иглами, серьгами, колечками и пр. В среде офеней издавно был в ходу свой «офенский язык», на котором разносчики товара говорили между собой во время торговли.
Особенно распространено было отходничество на офенский промысел в Ковровском и Вязниковском уездах Владимирской губернии. В описании, поступившем в Географическое общество в 1866 году из Вязниковского уезда, сообщалось, что многие крестьяне из больших семей с Успенья (15/28 августа) отправляются офенями. «Отходили» обычно на одну зиму. Иные оставляли «даже молодых жен». Многие из них к 21 ноября (4 декабря) спешили попасть на Введенскую ярмарку в слободе Холуй. Вязниковские офени ходили с товаром в «низовые» губернии (то есть по нижней Волге), Малороссию (Украину) и Сибирь. В конце Великого поста многие из офеней возвращались по домам «с подарками семье и деньгами в оброк». После Пасхи возвращались уже все с офенского промысла и принимали участие в земледельческих работах.
Офени-вязниковцы были известны и за пределами России. В источнике середины XVIII века сообщалось, что они издавна «отходили со святыми иконами в дальние страны» – в Польшу, Грецию, «в Славению, в Сербы, Болгары» и другие места. В 80-х годах XIX века офени Владимирской губернии скупали образа в Мстере и Холуе и обозами отправляли их по ярмаркам «от Восточной Сибири до Турции». При этом в отдаленных местах они принимали заказы для следующего привоза.
О масштабах торговли владимирских офеней иконами в Болгарии в последней четверти XIX века говорит такой любопытный факт. В селе Горячеве (Владимирской губернии), которое специализировалось на изготовлении разного рода экипажей, офени заказали весной 1881 года 120 телег особой конструкции, приспособленных специально для перевозки икон. Телеги предназначались для развоза палехских, холуйских и мстерских икон по Болгарии.
Большую изобретательность в отхожих заработках в Москве проявили ярославские крестьяне. Они стали, в частности, инициаторами разбивки огородов на пустошах большого города. Дело в том, что Ярославская губерния имела богатый опыт в развитии огородничества. Особенно славилось в этом отношении крестьянство Ростовского уезда. В конце XVIII – начале XIX века ростовские крестьяне имели уже немало огородов на территории Москвы и в ее окрестностях. Только по годовым паспортам из Ярославской губернии в 1853 году для огородничества ушло около 7000 крестьян. 90 процентов из них направилось в Москву и Петербург.
Огородники (как и другие отходники) очень различались по характеру и размерам дохода. Одни ростовские крестьяне имели в Москве собственные огороды на купленных или арендованных землях. Другие нанимались в работники к своим односельчанам. Так, в 30 – 50-х годах XIX века в Сущевской и Басманной частях Москвы, а также в Тверской-Ямской слободе были обширные огороды богатых крестьян из села Поречье Ростовского уезда. Они широко пользовались наймом своих земляков.
Сдача участков в аренду крестьянам-огородникам приносила значительный доход московским владельцам земли. Если это были помещики, они сдавали иногда свою московскую землю в аренду под огороды собственным крепостным крестьянам. У С. М. Голицына, например, арендовал большой участок его ярославский крепостной Федор Гусев. Нередко такой участок арендатор, в свою очередь, сдавал мелкими частями в субаренду односельчанам.
Ярославские крестьяне занимались в Москве не только огородничеством. Нередкими среди них были также профессии разносчика, сидельца в лавке, парикмахера, портного и особенно трактирщика. «Трактирщик не ярославец – явление странное, существо подозрительное», – писал И. Т. Кокорев о Москве сороковых годов прошлого века.
На специализацию в отхожих промыслах целых районов или отдельных селений заметное влияние оказывало их географическое положение. Так, в Рязанской губернии, в близких от Оки селениях, главным отхожим промыслом служило бурлачество. По рекам Оке и Проне занимались также хлебной торговлей. Более зажиточные крестьяне участвовали в поставке хлеба купцам, а крестьяне победнее в качестве мелких поверенных купцов (шмырей) скупали небольшие запасы хлеба у мелкопоместных землевладельцев и крестьян. Другие зарабатывали извозным промыслом, связанным с хлебной торговлей: доставляли зерно на пристани. Иные работали на пристанях на набивке кулей, нагрузке и выгрузке судов.
В степной части Рязанской губернии успешно развивался отхожий промысел шерстобитов. Традиции профессионального умения сложились здесь на основе местного овцеводства. Шерстобиты отправлялись на Дон, в Ставрополье, в Ростов, Новочеркасск и другие степные места. Больше всего шерстобитов было в селах Дурном, Семенске, Пронских слободах, Печерниках, Троицком, Федоровском и соседних с ним деревнях. Для битья шерсти и валянья бурок уезжали на юг на подводах. Некоторые шерстобиты оставляли родные места на год, но большинство отходничало в степных местах только после уборки хлеба и до следующей весны.
В лесистых районах той же Рязанщины преобладали промыслы, связанные с деревом. Однако конкретный вид их зависел уже от местной традиции, создавшей свои приемы, свою школу мастерства. Так, ряд сел Спасского уезда специализировался на бондарном ремесле. Крестьяне занимались им и на месте, и отправлялись по паспортам в южные, виноградарские районы России, где их мастерство пользовалось большим спросом. Основным центром бондарного промысла в Спасском уезде было село Ижевское. Ижевцы часть материала для изготовления бочек заготовляли дома. Как только вскрывалась река, грузились с этим материалом на большие лодки целыми партиями и отплывали в Казань. В Казани шла основная подготовка бочарных дощечек, после чего рязанские бондари двигались на юг.
В Егорьевском уезде Рязанской губернии многие селения специализировались на выделке деревянных берд, гребней и веретен. Бердо – принадлежность ткацкого станка, типа гребня. Егорьевцы сбывали берды на сельских рынках Рязанской, Владимирской и Московской губерний. Главный же сбыт их шел в южных районах – Области Войска Донского и на Кавказе, а также на Урале. Туда их доставляли скупщики из егорьевских крестьян, которые из поколения в поколение специализировались на этом виде торговли. В понятиях жителей Дона и Кавказа занятие бердовщика прочно связывалось с происхождением из егорьевцев. Товар у своих соседей скупщики-бердовщики забирали в кредит и отправлялись на подводах в степные края. На одной подводе вывозили примерно две с половиной тысячи берд, веретен и гребней.
В местах вывоза товара, в станицах и других селениях, у егорьевских крестьян были знакомые и даже приятели. Эти отношения нередко передавались по наследству. Южане с нетерпением ждали в определенные сроки далеких гостей – с их товаром, гостинцами и рассказами новостей. Уверенность в приветливом приеме, даровом содержании у знакомых, привольной пастьбе для усталых лошадей – все это подвигало егорьевских крестьян сохранять этот вид отходничества. Возвращались со значительным барышом.
В образе жизни крестьян-отходников в больших городах складывались свои традиции. Этому способствовала определенная спаянность их, связанная с выходом из одних и тех же мест, специализация на данном виде заработков на стороне. Например, некоторые селения Юхновского уезда Смоленской губернии регулярно поставляли в Москву водовозов. В Москве приехавшие на промысел смоленские крестьяне объединялись по 10, а то и 30 человек. Совместно нанимали квартиру и хозяйку (матку), которая готовила им еду и присматривала за порядком в доме в отсутствие водовозов.
Заметим попутно, что обслуживание в прошлом больших городов жителями деревень, приезжавшими туда на время и возвращающимися домой, к своим семьям, напоминает внешне тот самый «челночный» метод работы в сельской местности, о котором помышляют сейчас иные экономисты. Отчасти он и реализуется сейчас не очень-то успешно во временных «откомандированиях» или коллективных выездах горожан в поле. А тогда он шел в обратном направлении.
Большинство населения страны жило в здоровых условиях сельской местности. Часть сельского населения «челночно» обеспечивала рабочей силой промышленность (практически все виды промышленности использовали труд отходников) и, если использовать современный термин – сферу обслуживания: извозчики, водовозы, горничные, няни, приказчики, трактирщики, сапожники, портные и пр. К этому следует добавить, что и из помещиков многие жили и служили в городе временно, затем возвращались в свои имения.
Современники по-разному оценивали значение отходничества в крестьянской жизни. Часто отмечали дух самостоятельности, независимости у поработавших на стороне, особенно в больших городах, подчеркивали осведомленность отходников в самых разнообразных вопросах. Например, фольклорист П. И. Якушкин, немало походивший по деревням, писал в 40-х годах XIX века о Ранненбургском уезде Рязанской губернии: «Народ в уезде более, нежели в других местах, образован, причина чего ясная – многие отсюда ходят на работы в Москву, на Низ (то есть в уезды в низовьях Волги. – М. Г.), набирают уму-разуму».
Но многие – в статьях, частной переписке, ответах с мест на программы Географического общества и Этнографического бюро князя Тенишева – выражали беспокойство по поводу урона нравственности, который наносил отход.
Нет сомнения в том, что поездки в новые места, работа в других условиях нередко и жизнь в иной среде – все это расширяло кругозор крестьянина, обогащало его свежими впечатлениями, разнообразными знаниями. Он получал возможность непосредственно увидеть и понять многое в жизни городов или отдаленных и отличных от его родных мест сельских краев. Известное понаслышке становилось реальностью. Развивались географические и социальные понятия, шло общение с обширным кругом лиц, делившихся своими суждениями. И. С. Аксаков, проезжая в 1844 году через Тамбовскую губернию, писал своим родителям: «На дороге попался нам ямщик, который бывал в Астрахани и ездил там извозом. Он очень хвалил эту губернию, называя ее народною и веселою, потому что там всяких племен много и летом отовсюду нахлынивают мужики на рыбную ловлю. Я удивляюсь, как русский человек отважно отправляется на дальний промысел в места, совершенно чуждые, а потом возвращается на родину, как будто ни в чем не бывало».
Но достаточно очевидна и другая сторона отходничества: оставляемые надолго семьи, холостяцкий образ жизни ушедшего, иногда поверхностное заимствование городской культуры в ущерб традиционным нравственным устоям, привитым воспитанием в деревне. И. С. Аксаков в другом письме из этой же поездки напишет об астраханском отходничестве со слов ямщика соседней губернии: «Кто раз отправился в Астрахань, тот весь переиначивается, забывает все домовое и вступает в артель, состоящую из 50, 100 и более человек. У артели все общее; подступая к городу, она вывешивает свои значки, и купечество спешит отворить им свои ворота; свой язык, свои песни и прибаутки. Семейство для такового исчезает...»
Тем не менее крестьянская «закваска» для многих оказывалась сильнее поверхностных отрицательных влияний. Сохранению добрых традиций способствовало и то, что на отходе крестьяне, как правило, держались своих земляков – за счет артельности в работе и быте, взаимной поддержки в определенных профессиях. Если отходник действовал не в артели, а индивидуально, он все-таки обычно устраивался на жительство у односельчан, перебравшихся совсем в город, но сохранявших тесную связь со своими родственниками в деревне. Общественное мнение крестьянской среды сохраняло здесь в определенной мере свою силу (АГО-6, 53, л. 11, 13; Давыдова, 74 – 75; ЦГИА – 1331, 3 л. 10 об.; 10, л. 9, 30 об.; МГСР – Рязанская, 341 – 352; Сб. стат. свед. Смол, губ., IV, 41; Федоров, 1976, 171 – 180; Аксаков, 6, 14).
Дорогами переселенцев и отходников, богомольцев и ходоков с прошениями, скупщиков и торговцев, ямщиков и солдат исходил и изъездил русский крестьянин великое свое Отечество. С горячим интересом слушал он у себя дома вести о том, что делается на Руси, толковал о них и спорил с односельчанами. Решал на общинном сходе, как лучше применить старый и новый закон к своим крестьянским делам. Многое знал о прошлом России, складывал о нем песни, хранил предания. Память о подвигах предков была для него такой же своей и простой, как наставления отцов о мужестве ратника.
Осознавал крестьянин и свое место в жизни Отечества – долг и роль свою хлебопашца, кормильца.
«Мужик – мешок есть, хлебец у него – все есть», – говорил историку А. П. Щапову старик крестьянин с заимки Амгинской слободы в Восточной Сибири в 70-х годах прошлого века. «Хлебец – - его деньги, его чай-сахар. Мужик – работник, работа его капитал, его Божье назначение». Щапов записал и высказывание другого крестьянина из Подпругинского села на эту же тему: «Мужики – не купцы, а крестьяне, работники хлебопахотные: им не капиталы копить, а вырабатывать нужные для дому, для семьи достатки, да за добрые труды быть словутными, почетными в миру, в обществе».
Уважение к своему труду пахаря и осознание себя частью большой общности крестьян вообще, мужиков вообще, для которой это занятие является основным, сопровождалось нередко прямой оценкой роли этой деятельности в жизни государства, Отечества. Это бывало, в частности, во вводной части прошений. Прежде чем приступить к изложению конкретной просьбы, крестьяне писали о значении земледельческого труда в целом.
Так, крестьяне Бирюсинской волости Нижнеудинского округа писали в 1840 году в прошении, адресованном ревизору государственных имуществ: «Крестьяне по природе вселены иметь прямое занятие земледелием, хлебопашество хотя и многих неусыпных трудов и бдительного попечения требует, но самым невинным образом доставляет крестьянину-земледельцу за труды довольную награду плодородием, к сему бдительное начальство неоднократно давало поощрения и понуждения своими наставлениями, каковые и поныне в Высочайшей Воле продолжаются».
В других случаях оценка значения земледельческого труда служила для того, чтобы перейти затем к определению конкретных препятствий, мешавших крестьянину реализовать свое предназначение на пользу государства. Такие повороты были особенно в ходу накануне отмены крепостного права. Кормилец и защитник Отечества, по убеждениям крестьян, должен быть защищен верховной властью от местных несправедливостей.
Абрамов – Абрамов Я. Выговские пионеры (к вопросу о роли раскола в деле колонизации России). //Отечественные записки, 1884, № 4.
АГО-6 – Архив Географического общества, разряд 6, оп. 1.
АГО-Комиссия – Архив Географического общества.. Фонд Комиссии по изучению народных юридических обычаев.
Аксаков - Аксаков И. С. Письма к родным. 1844 – 1849. М., 1988.
Алефиренко – Алефиренко П. К. Крестьянское движение и крестьянский вопрос в России в 30 – 50-х гг. XVIII в. М., 1958.
Аристов – Аристов Н. Я. Русские народные предания об исторических лицах и событиях.//Труды Третьего археологического съезда. Т. I. Киев, 1878.
Бильбасов – Бильбасов В. А. Иоанн Антонович и Мирович.// Русская быль, 1908, вып. X.
Буганов А., 1987 – Буганов А. В. Отношение крестьянства к русско-турецкой войне 1877 – 1878 гг.//История СССР, 1987, № 5.
Буганов А., 1987] – Буганов А. В. Исторические представления русских крестьян XIX века и развитие национального самосознания. Автореферат кандидатской диссертации. М., 1987.
Буганов В. – Буганов В. Ц. Вопреки фактам //Вопросы истории,' 1975, Л1 2.
Буслаев – Буслаев Ф. И. Исторические очерки русской народной словесности и искусства. СПб., 1861.
Виноградов – Виноградов В. А. К вопросу о влиянии народнической пропаганды 70-х – начала 80-х гг. на революционные настроения крестьян Тверской губернии.//Вопросы аграрной истории Центра и Северо-Запада РСФСР. Смоленск. 1972.
Власова – Власова 3. И.. Фольклор о Грозном у П. И. Мельникова и Н. К. Миролюбова.//Русский фольклор. Вып. XX. Л, 1981.
ГАКК, 160 – Государственный архив Краснодарского края, ф. 160, оп. 1.
ГАКК, 252 – Там же, ф. 252, оп. 1.
ГАКК, 418 – Там же, ф. 418, оп. 1.
ГАКК, 454 – Там же, ф. 454, оп. 7, д. 846 (о волонтерах в Турецкой войне).
ГАОО, 3 – Государственный архив Омской области, ф. 3, он. 3.
Глинка – Глинка С. Н. Из «Записок о 1812 годе».//1812 год в русской поэзии и воспоминаниях современников. М., 1987.
ГМЭ – Государственный музей этнографии народов СССР. Рукописный отдел. Фонд Тенишева, оп. 1.
Голикова – Голикова Н. Б. Политические процессы при Петре I по материалам Преображенского приказа. М., 1957.
Горелов I – Горелов А. А. Трилогия о Ермаке из сборника Кирши Данилова.//Русский фольклор, вып. VI. М. – Л., 196-1.
Горелов II – Горелов А. А. Исторические песни о Ермаке – поэтический пролог и спутник первой крестьянской войны в России.//Русская литература, 1961, № 1.
Гурьянова – Гурьянова Н. С. Крестьянский антимонархический протест в старообрядческой эсхатологической литературе периода позднего феодализма. Новосибирск, 1988.
Давыдова – Давыдова С. А. Производство вышивок в селе Холуе Вязниковского уезда Владимирской губернии.//Отчеты и исследования по кустарной промышленности в России. Т. 1. СПб., 1892.
Дашков – Дашков В. Описание Олонецкой губернии в историческом, статистическом и этнографическом отношениях. СПб., 1842.
Дмитриев – Дмитриев И. И. Карманный песенник, или Собрание лучших светских и простонародных песен, 1796.
Дружинин – Дружинин Н. М. Государственные крестьяне и реформа П. Д. Киселева. Т. 1. М.~ Л., 1946.
Жилин – Жилин П. А. Гибель наполеоновской армии в России. М., 1974.
Зобнин – Зобнин.Ф. Из года в год. (Описание круговорота крестьянской жизни в селе Усть-Ницынском Тюменского округа. )//Живая старина. СПб., 1894, вып. 1.
Исторические песни XVIII – Исторические песни XVIII века. Л., 1971.
Исторические песни XIX – Исторические песни XIX века. Л., 1973.
Камкин – Камкин А. В. Правосознание государственных крестьян второй половины XVIII в.//История СССР, 1987, № 2.
Кирша Данилов – Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым. М., 1957.
Клибанов – Клибанов А. И. Народная социальная утопия в России. Период феодализма. М., 1977.
Корецкий – Корецкий В. И. Очерк истории религиозного сектантства на Тамбовщине (вторая пол. XVIII – нач. XX в.)// Вопросы истории религии и атеизма, вып. 9. М., 1961.
Костомаров – Костомаров Н. Царевич Алексей Петрович.// Древняя и новая Россия, 1875, кн. 2.
Крупп – Крупп А. А. Предания о времени Ивана Грозного.// Русский фольклор, вып. XVI. Л., 1976.
Крутиков – Крутиков В. И. Правосознание крестьян и его отражение в крестьянском движении.//Социально-политическое и правовое положение крестьянства в дореволюционной России. Воронеж, 1983.
Куандыков, 1983 – Куандыков Л. К. Старообрядцы-беспоповцы на русском Севере в XVIII – первой пол. XIX в. Автореферат кандидатской диссертации. Новосибирск, 1983.
Куандыков, 1984 – Куандыков Л. К. Развитие общежительного устава в Выговской старообрядческой общине в первой трети XVIII в.//Исследования по истории общественного сознания эпохи феодализма в России. Новосибирск, 1984.
Курмачева – Курмачева М. Д. Отклики крестьянской войны 1773 – 1775 гг. в центральных губерниях России.//Вопросы аграрной истории Центра и Северо-Запада РСФСР. Смоленск, 1972.
Крестьянство Сибири – Крестьянство Сибири в эпоху феодализма. Новосибирск, 1982.
Лапин – Лапин Н. А. Государственные крестьяне южных округов Тобольской губернии в 40 – 50-х гг. XIX в.//Ученые записки Курганского госпединститута. Вып. 5. Курган, 1963.
Литвин – Литвин Э. С. Русская историческая песня первой половины XIX века.//Исторические песни XIX века. Л., 1973.
Любомиров – Любомиров П. Г. Выговское общежительство. М. – Саратов, 1924.
Мамсик, 1975 – Мамсик Т. С. Община и быт алтайских беглецов-каменщиков. //Из истории семьи и быта сибирского крестьянства XVII – начала XX в. Новосибирск, 1975.
Мамсик, 1978 – Мамсик Т. С. Побеги как социальное явление. Новосибирск, 1978.
Мамсик, 1982 – Мамсик Т. С. Новые материалы об алтайских «каменщиках».//Древняя рукописная книга и ее бытование в Сибири. Новосибирск, 1982.
МГСР, Рязанская – Материалы для географии и статистики России, собранные офицерами Генерального штаба. Рязанская губерния. СПб., 1860.
Мельников – Мельников П. И. Полное собрание сочинений, т. 13.
Миненко, 1986 – Миненко Н. А. История культуры русского крестьянства Сибири в период феодализма. Новосибирск, 1986.
Некрылова – Некрылова А. Ф. Предания и легенды, отразившие военные события петровского времени.//Русский фольклор, вып. XIII.
Освобождение Болгарии – Освобождение Болгарии от турецкого ига. Т. I. M., 1961.
Песни и сказки – Песни и сказки пушкинских мест: фольклор Горьковской области. Вып. 1. Л., 1979.
Покровский, 1973 – Покровский Н. Н. Организация учета старообрядцев в Сибири в XVIII в.//Русское население Поморья и Сибири. М., 1973.
Покровский, 1974 – Покровский Н. Н. Антифеодальный протест урало-сибирских крестьян-старообрядцев в XVIII в. Новосибирск, 1974.
Покровский, 1979 – Покровский Н. Н. Жалоба уральских заводских крестьян 1790 г.//Сибирская археография и источниковедение. Новосибирск, 1979.
Преображенский – Преображенский А. А. Урал и Западная Сибирь в конце XVI – начале XVIII в. М., 1972.
Раскин – Раскин Д. И. Использование законодательных актов в крестьянских челобитных середины XVIII в.//История СССР, 1979, № 4.
Рахматуллин, 1982 – Рахматуллин М. А. Законодательная практика царского самодержавия: Указ от 8 ноября 1847 г. и попытки его применения.//История СССР, 1982, № 2.
Рахматуллин, 1988 – Рахматуллин М. А. Крестьянское движение в великорусских губерниях в 1826 – 1857 гг. Докторская диссертация. М., 1988.
Русская литература и фольклор – Русская литература и фольклор (XI – XVIII вв.). Л., 1970.
Рындзюнский – Рындзюнский П. Г. Антицерковное движение в Тамбовском крае в 60-х гг. XVIII в.//Вопросы истории религии и атеизма, вып. 2. М., 1954.
Самарянов – Самарянов В. А. Памяти Ивана Сусанина. Историческое исследование преимущественно по неизданным источникам. Кострома, 1882.
Сб. правовед. II, III – Сборник правоведения и общественных знаний. Т. II. СПб., 1893; Т. III. СПб., 1894.
Сб. стат. свед. Смол. губ. – Сборник статистических сведений по Смоленской губернии. Т. IV. Юхновский уезд. Смоленск, 1887.
Сивков – Сивков К. В. Самозванчество в России в последней трети XVIII в.//Исторические записки, т. 31. М., 1950.
Соймонов – Соймонов А. Д. Песни, записанные Языковыми, в собрании П. В. Киреевского.//Собрание народных песен П. В. Киреевского. Т. 1. Л., 1970.
Соколова, 1960 – Соколова В. К. Русские исторические песни XVI – XVIII вв. М., 1960.
Соколова, 1970 – Соколова В. К. Русские исторические предания. М., 1970.
Соловьев – Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Кн. V (т. 9 – 10). М., 1961; Кн. X (т. 19 – 20). М., 1963.
Федоров, 1972 – Федоров В. А. К вопросу об идеологии крепостного крестьянства.//Вопросы аграрной истории Центра и Северо-Запада РСФСР. Смоленск, 1972.
Федоров, 1976 – Федоров В. А. Крестьянин-отходник в Москве (к. XVIII – 1-я пол. XIX в.(//Русский город (Историко-методологический сборник). М., 1976.
ЦГИА-1331 – Центральный государственный исторический архив, ф. 1331, оп. 1.
Чистов – Чистов Н. В. Русские народные социально-утопические легенды XVII – XIX вв. М., 1967.
Чулков – Собрание разных песен М. Д. Чулкова (Части 1, 2 и 3 с «Прибавлением». СПб., 1770 – 1773). СПб., 1913.
Шерстобаев – Шерстобаев В. Н. Илимская пашня. Т. П. Иркутск, 1957.
Щапов – Шапов А. П. Земство и раскол. Т. I. СПб., 1862.
Ядринцев – Ядринцев Н. М. Поездка по Западной Сибири в Горный Алтайский край,//3аписки Западно-Сибирского отдела Императорского Русского Географического общества, кн. II. Омск, 1880.
Якушкин – Якушин П. Путевые письма из Новгородской и Псковской губерний. СПб., 1860
ГРАМОТЕИ И КНИЖНИКИ
«Грамоте читать знаю»
Гуслицы и Выг
Частное обучение
Круг чтения
Произведения лучших наших авторов понимаются и находят прекрасный прием в деревне.
Н. А. Рубакин. 1891 г.
Одно из самых больших заблуждений относительно старой деревни – представление о неграмотности крестьян, об их оторванности от книжной культуры. Современные серьезные и объективные исследования опровергают это представление.
Разнообразны были пути проникновения книжной культуры в крестьянскую среду. Это и сохранение старинных рукописных и первопечатных книг, и новейшие подписные издания, и принесенная разносчиком-офеней лубочная литература. Книжная культура шла от церкви и школы, от семей, тщательно сберегавших глубокую духовную старину, и одновременно от бойких любителей новизны, привозивших из больших городов, где они были на промыслах, сочинения самого разного характера.
От XVIII века до нас дошло множество свидетельств о грамотности значительной части крестьян. Об этом говорят, в частности, собственноручные подписи некоторых крестьян при подворных и подушных переписях, в «повальных обысках» (так назывался сплошной опрос при расследовании какого-либо дела в деловой документации всякого рода). Пока не установлен процент таких подписей в массовых документах. Лишь по отдельным районам сделаны выборочные попытки подсчетов. Так, по переписи 1785 года в одиннадцати волостях Архангельской округи 17,1 процента дворов имели грамотного мужчину, в Холмогорской округе – 18,6 процента, в Онежской – 16,4 процента. По-видимому, государственные крестьяне имели большую долю грамотных, чем помещичьи. В то же время все количественные подсчеты могут приниматься во внимание лишь условно, поскольку некоторые крестьяне скрывали свою грамотность перед властями либо не хотели ставить подпись под официальным документом из религиозных соображений (так поступали, например, старообрядцы). Нередко неграмотными объявляли себя даже крестьяне, учившие грамоте других.
«ГРАМОТЕ ЧИТАТЬ ЗНАЮ»
Советский историк С. С. Дмитриев уже в начале 60-х годов на основе анализа коллективных прошений пришел к выводу о несостоятельности представлений о темноте, невежестве, дикости крестьян крепостной России. Он отмечал деятельность грамотных крестьян, особо выделял выдающиеся личности из крестьянской среды. Как показали исследования последних лет, значительная часть челобитных XVIII века была написана собственноручно крестьянами. Кроме того, нередко писец лишь переписывал черновой текст, составленный самими крестьянами.
Среди крестьян встречались отдельные мастера писарских почерков и подписей разного типа. Это, кстати, использовалось и во время восстаний. Так, крестьяне Томского уезда, подбивавшие в 1783 году П. Хрипунова выдать себя за Петра III, заявили ему, что один из них может управлять делами и «составлять в народ указы», а другой – «под всякие руки подписываться умеет, да как-де и государь писал, то его руки подписки у него есть» (Ист. север, крестьянства, 413; Покровский, 1974, 32 – 33; Дмитриев, 112 – 114; Раскин, 1974, 181 – 183; Раскин, 1979, 181; Булыгин, 1975, 68; Крестьянство Сибири, 454).
Приписной крестьянин Григорий Туманов – один из активных сподвижников Е. И. Пугачева – умел «российской грамоте читать и писать» и знал казахский язык, что позволило ему перевести манифест вождя восстания, направленный казахам. Перу Туманова принадлежали, по-видимому, три воззвания («увещевания»), посланные из стана восставших в Челябинск.
Посмотрим на деятельность крестьянина-грамотея в повседневных, будничных делах деревни. Андрей Кокорин – крестьянин Кежемской слободы (Иркутская губерния), в 1766 году писал в Илимскую воеводскую канцелярию: «...по данному мне рабу вашему, той Кежемской слободы от всех крестьян за руками (то есть за подписями. – М. Г.) выбору велено в ылимской воеводской канцелярии просить о всяких принадлежащих нароцких нуждах». Крестьяне поручили Андрею доказать воеводской канцелярии неправильность размеров недоимки, числившейся за волостью за 20 лет. Кокорин предъявил для этого копии всех квитанций о сдаче хлеба каждым крестьянином за весь этот срок! Всего он представил 868 копий квитанций, переписанных на 112 страницах, и добился снятия с крестьян 2117 пудов хлеба ложно приписанной недоимки.
Или вот дела другого грамотея в этом же далеком северном Прибайкалье, осваиваемом русскими земледельцами. Пашенные крестьяне Тутурской слободы Спиридон, Семен, Родион и Иван Аксамитовы просили в 1736 году отвести им пустующую, никем не занятую землю по реке Киренге. Илимская воеводская канцелярия велела подчиненной ей приказной избе проверить, действительно ли эта земля «порозжая», нет ли там кочевий «ясашных инородцев». От Тутурской слободы, где находилась приказная изба, до присмотренного крестьянами места нужно было ехать верхом по горам и тайге около 150 верст. Послали крестьянина Кузьму Наумова. Возвратившись, Кузьма подал в приказную избу «сказку» (так называли тогда первичные, местные документы, содержащие описания, сделанные по поручению властей). В ней Наумов дал, в сущности, первое описание верховьев Киренги, тогда еще совершенно пустынных и не изученных (Лимонов, 92 – 109; Шерстобоев, II, 149 – 155).
В 1745 году под присягой участников экспедиции Петра Шелегина подписалось семь грамотных крестьян. Один из них скромно сказал о себе, что он «грамоте читать умеет и писать недовольно знает». Встречаются (в материалах допросов, например) и такие утверждения крестьян: «Грамоте читать знаю, а писать скорописью не умею и тому не учивался». Отражают ли подобные утверждения реальный уровень грамотности или лишь нежелание давать письменные показания или подписи – неясно. Но в любом случае они свидетельствуют о том, что среди крестьян, отказывавшихся писать, были читающие.
В некоторых крестьянских семьях сохранялись в XVIII веке значительные собрания поземельных актов, подтверждающих их права на разного рода угодья. Иные из этих документов восходили к XVI – XVII векам. В отдельных крестьянских семьях, связанных с торгово-промысловой деятельностью, такие семейные архивы деловых бумаг пополнялись в XVIII веке документацией торговых сделок, перепиской с контрагентами и частными письмами членов семьи. Архивные находки последнего десятилетия говорят и о частной переписке крестьян в XVIII веке, не связанной с делами (Булыгин, 1975, 67 – 68; Крестинин, 51 – 54; Ефименко, 1884, 185 – 187; Амосов, 206; Воскобойникова, 384 – 405; Морозов; Миненко, 1983; Пихоя, 107).