"Мавзолей, - подумал он. - Джордж был прав". И он вышел и поднялся по лестнице. На первой площадке он остановился перед стеклянным шкафчиком с чучелами колибри, которые восхищали его в детстве. Они, казалось, не постарели ни на день, вися на своих проволоках над травой пампасов. Если открыть шкаф, птицы не защебечут, нет, но все сооружение, пожалуй, рассыплется в прах. Не стоит выносить его на аукцион. И внезапно возникло воспоминание, как тетя Энн, милая старая тетя Энн, подвела его за руку к шкафу и сказала: "Смотри, Соми, какие они яркие и красивые, эти крошки-колибри. Милые пташки-щебетуньи". Припомнился Сомсу и его ответ: "Они не щебечут, тетя". Ему было, верно, лет шесть, и был на нем черный бархатный костюмчик с голубым воротничком - он отлично помнил этот костюмчик. Тетя Энн - букли, добрые, тонкие, точно из паутины, руки, важная старческая улыбка, орлиный нос - красивая старая леди. Сомс поднялся выше и остановился у входа в гостиную. По обе стороны двери висели миниатюры. Вот их он непременно купит. Портреты его четырех теток, дядя Суизин в юности, дядя Николае ребенком. Все они были исполнены одной молодой дамой, другом их семьи, в 1830 году, когда миниатюры считались "хорошим тоном", и были прочны, так как написаны были на слоновой кости. Сомс неоднократно слышал рассказ об этой молодой даме: "Очень талантливая, дорогой мой; она была неравнодушна к Суизину, заболела вскоре чахоткой и умерла; совсем как Ките - мы всегда это говорили".
      Вот они все! Энн, Джули, Эстер, Сьюзен совсем еще маленькой девочкой, Суизин с небесно-голубыми глазами, розовыми щечками, желтыми локонами, в белом жилете - как живой, и Николае, купидон, закативший к небу глаза. И если подумать, дядя Ник был всегда такой - удивительный был человек до конца своих дней. Да, несомненно талантливая художница. И в миниатюрах всегда есть своя особая прелесть - cachet; это тихая заводь, которую не затрагивают бурные течения изменчивой эстетической моды. Сомс отворил дверь в гостиную. В комнате было прибрано, мебель стояла без чехлов, гардины были раздвинуты, точно его тетки еще проживали здесь в терпеливом ожидании. И у него явилась мысль: когда Тимоти умрет, можно было бы - и не только можно, а почти что должно - сохранить этот дом, как сохраняется дом Карлейля, вывесить дощечку и показывать желающим. "Типичное жилище средневикторианского периода - один шиллинг за вход, каталог бесплатно". В конце концов, этот дом - самая совершенная и едва ли не самая мертвая вещь в Лондоне наших дней. В своем роде это законченный памятник культуры. Стиль выдержан безупречно, нужно только - и он это сделает - убрать отсюда и перенести в его личную коллекцию эти четыре картины барбизонской школы, которые он сам подарил когда-то своим теткам. Еще не выцветшие небесно-голубые стены; зеленые портьеры, затканные красными цветами и папоротниками; вышитый гарусом экран перед камином; наполненный безделушками шкафчик красного дерева со стеклянными дверцами; расшитые бисером скамеечки для ног; на книжных полках - Ките, Шелли, Саути, Каупер, Колридж, байроновский "Корсар" (только "Корсар", а больше ничего) и викторианские поэты; горка маркетри с семейными реликвиями, обитая изнутри блеклым красным плюшем; первый веер тети Эстер; пряжки от башмаков их деда с материнской стороны; три заспиртованных в бутылочке скорпиона; очень желтый слоновый клык, который прислал домой из Индии двоюродный дядя Эдгар Форсайт, торговавший джутом; пришпиленный к стенке желтый клочок бумаги, покрытый паутинными письменами, увековечившими бог весть какие события. И картины, теснящиеся на стенах, - все акварели, за исключением тех четырех барбизонцев, которые кажутся в этой обстановке иностранцами (они и есть иностранцы), - яркие, чисто жанровые картины: "На пчельнике", "Эй, паромщик!" и две в манере Фрита: игра в кости, кринолины - подарок Суизина. Да! Много, много картин, на которые Сомс засматривался тысячу раз, высокомерный и зачарованный; чудесная коллекция блестящих, гладких золоченых рам.
      И рояль, великолепно протертый и, как всегда, герметически закрытый; и на рояле альбом засушенных водорослей - утеха тети Джули. И кресла на золоченых ножках, которые в действительности крепче, чем на вид. И сбоку у камина пунцовая шелковая кушетка, на которой тетя Энн, а после нее тетя Джули сидели, бывало, не сгибая спины, лицом к окну. А по другую сторону камина, спинкой к окну, единственное действительно удобное кресло для тети Эстер. Сомс протер глаза - ему чудилось, точно они и сейчас еще здесь сидят. Ах, и запах, сохранившийся поныне, - запах чрезмерного обилия материй, стираных кружевных занавесей, пачули в пакетиках" засохших пчелиных крылышек. "Да, - думал он, - теперь ничего подобного не найти. Это следует сохранить". Пусть смеются сколько угодно, но перед этой приличной жизнью с ее твердыми устоями - для разборчивого глаза, и носа, и вкуса - каким жалким кажется наше время с подземкой и автомобилями, с непрерывным курением, закидыванием ноги на ногу, с голоплечими девицами, которых видно от пят до колен, а при желании от головы до пояса (что может быть, приятно для сатира, сидящего в каждом Форсайте, но плохо отвечает его представлениям о настоящей леди), девицами, которые, когда едят, цепляются носками туфель за ножки своих стульев, и громко хохочут, и щеголяют такими выражениями, как "старикан" и "пока", - ужас охватывал Сомса при мысли, что Флер общается с подобными девицами; и не меньший ужас внушали ему женщины постарше, очень самостоятельные, энергичные и бойкие. Нет! У старых его теток, если они и не открывали никогда ни широких горизонтов, ни собственных глаз, ни даже окон, были хотя бы хорошие манеры, устои и уважение к прошлому и будущему.
      С чувством искреннего волнения Сомс затворил дверь и на цыпочках стал подыматься выше. По пути он заглянул в одно местечко: гм! полнейший порядок, тот же, что и в восьмидесятых годах, стены обиты желтой клеенкой. На верхней площадке он остановился в нерешительности перед четырьмя дверьми. Которая из них ведет в комнату Тимоти? Прислушался. Странный звук дошел до его ушей: как будто ребенок медленно возит по полу игрушечную лошадку. Наверно, Тимоти! Сомс постучал, и ему открыла дверь Смизер, очень красная и взволнованная.
      Мистер Тимоти совершает свою прогулку, и ей не удалось привлечь его внимание. Если мистер Сомс будет так добр и пройдет в заднюю комнату, он оттуда увидит его.
      Сомс прошел, куда ему указали, и стал наблюдать.
      Последний из старых Форсайтов был на ногах. Очень медленно и степенно, с видом полной сосредоточенности он прохаживался взад и вперед от изголовья кровати до окна - расстояние футов в двенадцать. Нижняя часть его квадратного лица, уже не бритая, как бывало, покрыта была белоснежной бородкой, подстриженной так коротко, как только можно, и подбородок его казался таким же широким, как лоб, над которым волосы тоже побелели, между тем как нос, и щеки, и лоб были совершенно желтые. Одна рука держала толстую палку, а другая придерживала полу егеровского халата, из-под которого выглядывали ноги в спальных носках и в комнатных егеровских туфлях. Выражением лица он напоминал обиженного ребенка, который тянется к чему-то, чего ему не дают. Каждый раз на повороте он опирался на палку, а потом волочил ее за собою, как бы показывая, что может обойтись и без опоры.
      - Он с виду еще крепок, - проговорил вполголоса Сомс.
      - О да, сэр. А посмотрели бы вы, как он принимает ванну; он так любит купаться.
      Эти громко сказанные слова навели Сомса на открытие;
      Тимоти впал в детство.
      - А вообще он проявляет к чему-нибудь интерес? - спросил он тоже громко.
      - О да, сэр: к еде и к своему завещанию. Просто удовольствие смотреть, как он его разворачивает и переворачивает, не читая, конечно; и он то и дело спрашивает, какой сейчас курс на консоли, и я ему пишу на грифельной доске цифру, очень крупно. Я, конечно, пишу всегда одно и то же, как они стояли, когда он справился в последний раз в четырнадцатом году. Когда началась война, мы надоумили доктора запретить ему читать газеты. Ох, как он сперва огорчался! Но вскоре образумился, поняв, что чтение его утомляет; он удивительно умеет беречь энергию, как он это называл, когда еще были живы мои дорогие хозяйки, - царствие им небесное. Уж как он, бывало, на них за это напускался; они всегда были такие деятельные, если вы помните, мистер Сомс.
      - А что будет, если я войду? - спросил Сомс. - Он узнает меня? Я, как вы помните, составил его завещание в тысяча девятьсот седьмом году, после смерти мисс Эстер.
      - Да, сэр, - замялась Смиэер. - Не берусь сказать.
      Может быть, узнает; он для своего возраста удивительный человек.
      Сомс переступил порог и, выждав, когда Тимоти обернулся, громко сказал:
      - Дядя Тимоти!
      Тимоти сделал три шага и остановился.
      - Эге? - сказал он.
      - Сомс! - крикнул Сомс во весь голос, протягивая руку. - Сомс Форсайт!
      - Нет! - произнес Тимоти и, громко постукивая палкой, продолжал свою прогулку.
      - Кажется, не выходит, - сказал Сомс.
      - Да, сэр, - отозвалась Смизер, несколько приуныв, - видите ли, он не кончил еще своей прогулки. Он никогда не мог делать два дела сразу. Днем он, верно, спросит меня, не приходили ли вы насчет газа, и вот будет мне тогда задача объяснять ему!
      - Не думаете ли вы, что при нем нужен был бы мужчина?
      Смизер всплеснула руками.
      - Мужчина! Ох нет! Мы с кухаркой отлично управляемся вдвоем. Попади он в чужие руки, он бы тотчас свихнулся. И моим хозяйкам совсем не понравилось бы, чтобы в доме жил посторонний мужчина. К тому же ведь он - наша гордость!
      - Врач, конечно, его навещает?
      - Каждое утро. Он прописывает, что ему давать и поскольку, и мистер Тимоти так привык, что совсем не обращает внимания - только высовывает язык.
      - Да, - сказал Сомс отворачиваясь. - Грустное всетаки зрелище.
      - О, что вы, сэр! - с жаром возразила Смизер. - Не говорите! Теперь, когда он больше ни о чем не тревожится, он наслаждается жизнью, право. Как я часто говорю кухарке, мистеру Тимоти теперь лучше, чем когда бы то ни было. Понимаете, он если не гуляет, так принимает ванну или ест, а если не ест, так спит; так оно и идет. Он не знает ни забот, ни печалей.
      - Да, - сказал Сомс, - это, пожалуй, правильно. Ну, я пойду. Кстати, дайте-ка мне посмотреть его завещание.
      - Для этого, сэр, мне нужно время; он его держит под подушкой; сейчас он бодрый и может заметить.
      - Я хотел бы только знать, то ли это самое, что я составлял для него, - сказал Сомс. - Вы как-нибудь взгляните на число и дайте мне знать.
      - Хорошо, сэр; но я знаю наверное, что это то самое, потому что мы с кухаркой были свидетельницами, как вы помните, и наши имена все еще стоят на нем, а подписывались мы только раз.
      - Отлично, - сказал Сомс.
      Он действительно помнил. Смизер и Джэйн были самыми подходящими свидетельницами, так как в завещании Тимоти нарочно ничего не отказал им, чтобы им не было никакой корысти в его смерти. По мнению Сомса, эта "предосторожность была почти непристойна, но таково было желание Тимоти, и, в конце концов, тетя Эстер вполне обеспечила старых служанок.
      - Отлично, - сказал он, - прощайте, Смизер. Следите за ним и если он когда-нибудь что-нибудь скажет, запишите и дайте мне знать.
      - О, непременно, мистер Сомс; можете на меня положиться. Так приятно было повидать вас. Кухарка будет в восторге, когда я ей расскажу.
      Сомс пожал ей руку и пошел вниз. Добрых две минуты он простоял перед вешалкой, на которую столько раз вешал свою шляпу. "Так все проходит, - думал он. - Проходит и начинается сызнова. Бедный старик!" И он прислушался - вдруг отдастся в колодце лестницы, как волочит Тимоти свою лошадку; или выглянет из-за перил призрак старческого лица, и старый голос скажет: "Ах, милый Сомс, это ты! А мы только что говорили, что не видели тебя целую неделю!"
      Ничего, ничего! Только запах камфоры да столб роящейся пыли в луче, проникшем сквозь полукруглое окно над дверью. Милый, старый дом! Мавзолей! И, повернувшись на каблуках. Сомс вышел и поспешил на вокзал.
      V
      РОДНАЯ ЗЕМЛЯ
      Он на своей родной земле,
      Его зовут... Вэл Дарти [11].
      Такого рода чувство испытывал Вэл Дарти на сороковом году своей жизни, когда он в тот же четверг рано поутру выходил из старинного дома, купленного им на северных склонах сэссекских Меловых гор. Направлялся он в Ньюмаркет, где был в последний раз осенью 1899 года, когда удрал из Оксфорда на скачки. Он остановился в дверях поцеловать на прощание жену и засунуть в - карман бутылку портвейна.
      - Не перетруждай ногу, Вэл, и не играй слишком рьяно.
      Ее грудь прижалась к его груди, глаза глядели в его глаза, и Вэл чувствовал, что и нога его и карман в безопасности. Он не должен зарываться; Холли всегда права, у нее врожденное чувство меры. Других это могло удивлять, но Вэл не видел ничего странного в том, что он, хоть и был наполовину Дарти, в течение двадцати лет сохранял нерушимую верность своей троюродной сестре с того дня, как романтически женился на ней в Южной Африке, в разгар войны; и, сохраняя верность, не испытывал скуки, не считал, что приносит жертву: Холай была такая живая, так всегда лукаво опережала его в смене настроении. Будучи в кровном родстве, они решили - вернее, Холлн решила - не заводить детей, и она хоть и поблекла немного, но все же сохранила свою внешность, свою гибкость, тон своих темных волос. Вала больше всего восхищало, что она живет своей собственной жизнью, направляя при атом и его жизнь и с каждым годом совершенствуясь в верховой езде. Она не забросила музыку, очень много читала - романы, стихи, всякую всячину. Там, на их ферме в Южной Африке, она замечательно ухаживала за больными - за чернокожими женщинами и их ребятишками. Она по-настоящему умна, но не поднимает шума из-за этого, не важничает. Не отличаясь особой скромностью. Вал, однако, пришел к сознанию, что Холли выше его, и он ей с легким сердцем прощал это - большая уступка со стороны мужчины. Следует также отметить, что, когда бы он ни смотрел на нее, Холли всегда это знала, она же часто смотрела на него, когда он этого не замечал.
      Он поцеловал ее на крыльце, потому что не должен был целовать ее на платформе, хотя ока провожала его на станцию, чтобы отвести назад машину. Загорев и покрывшись морщинами под жарким солнцем колоний и в борьбе с постоянным коварством лошадей, связанный своей ногой, поврежденной в бурской войне (и, может быть, спасшей ему жизнь в мировой войне), Вэл, однако, мало изменился со времени своего сватовства - та же была у него открытая, пленительная улыбка, только ресницы стали, пожалуй, еще темней и гуще, но так же мерцали сквозь них светло-серые глаза, да веснушки выступали резче, да волосы на висках начали седеть. Он производил впечатление человека, долго жившего - в солнечном климате деятельной жизнью лошадника.
      Резко поворотив машину на выезде из парка, он сказал:
      - Когда приезжает маленький Джон?
      - Сегодня.
      - Тебе ничего не нужно для него? Я могу привезти в субботу.
      - Ничего не нужно: но, может быть, ты приедешь одним поездом с Флер - в час сорок.
      Вэл пустил форд галопом; он все еще правил машиной, как правят в новой стране по дурным дорогам: не соглашаясь на компромиссы и у каждой рытвины ожидая царствия небесного.
      - Вот маленькая женщина, которая знает, чего хочет, - сказал он, - ты в ней это заметила?
      - Да, - сказала Холли.
      - Дядя Сомс и твой отец... Не вышло бы неловко!
      - Она этого не знает, и Джон не знает, и, конечно, не надо им ничего рассказывать. Всего только на пять дней, Вэла.
      - Семейная тайна! Запомним.
      Если Холли сочла это достаточно безопасным, значит так оно и есть. Хитро скосив на Вала глаза, она сказала:
      - Ты заметил, как она ловко назвалась к нам?
      - Нет.
      - Очень ловко. Какого ты мнения о ней. Вал?
      - Хорошенькая и умная; но она, сдается мне, выбросит седока из седла на первом же повороте, если ее разгорячить.
      - Никак не решу, - пробормотала Холли, - типична ля она для современной молодой женщины. Новая стала родина, трудно что-нибудь понять.
      - Тебе? Но ты всегда так быстро во всем разбираешься.
      Холли засунула руку в карман его пальто.
      - С тобою я другим все становится ясно; - сказал Вал, точно почувствовав поощрение. - Что ты думаешь об этом бельгийце, Профоне?
      - По-моему, довольно безобидный чертяка.
      Вэл усмехнулся.
      - Мне кажется, что для друга нашей семьи он странный субъект. Впрочем, наша семья идет довольно-таки диким фарватером: дядя Сомс женился на француженке, твои отец - на первой жене Сомса. Наших дедушек хватил бы удар.
      - Не только наших, дорогой.
      - Машина явно просит кнута, - заметил вдруг Вэл, - на подъеме не желает подбирать под себя задние ноги. Придется мне пустить ее под гору во весь опор, не то я опоздаю на поезд.
      В лошадях было нечто такое, что помешало ему по настоящему полюбить автомобиль, и всегда сразу чувствовалось, правит ли фордом он или Холли. На поезд он поспел.
      - Будь осторожна на обратном пути; дай ей волю, и она сбросит тебя на землю. До свидания, дорогая.
      - До свидания, - отозвалась Холли и послала воздушный поцелуй.
      В поезде, после пятнадцати минут колебания между мыслями о Холли, утренней газетой, любованием природой в этот ясный день и смутными воспоминаниями о Ньюмаркете, Вэл ушел с головой в дебри маленькой квадратной книжечкой - сплошь имена, родословные, генеалогия лошадей, примечания о мастях и статях. Живший в нем Форсайт склонен был приобрести лошадь определенных кровей, но решительно изгонял свойственный Дарти азарт. Вернувшись в Англию после выгодной продажи своей африканской фермы и конского завода и заметив, что солнце светит здесь довольно редко, Вэл сказал самому себе: - Мне просто необходимо найти какой-то интерес к жизни, иначе эта страна нагонит на меня зеленую тоску. Охота не спасет. Буду разводить и объезжать лошадей". С решительностью и остротой наблюдения, сообщаемой человеку длительным пребыванием в новой стране, Вэл установил слабые стороны современного коневодства. Людям сейчас импонирует мода и высокая цена. Нужно покупать за экстерьер, родословную побоку. А он тут сам готов поддаться гипнозу определенных кровей. Полуосознанная, слагалась у него мысль: "Этот проклятый климат заставляет человека бегать по кругу. Все равно, я должен завести у себя лошадь линии Мэйфлай".
      В таком настроении прибыл он в Мекку своих упований. Народу было немного, день выдался благоприятный для тех, кто смотрит на лошадей, а не в рот букмекеру, и Вэл прошел прямо в паддок [12]. Двадцать лет жизни в колониях освободили его от дендизма, привитого воспитанием, но сохранили в нем изящество наездника и наделили его острым глазом на то, что он называл "показным добродушием" некоторых англичан и "вертлявым попугайством" некоторых англичанок - в Холли не было ни того, ни другого, а Холли была для него образцом. Наблюдательный, быстрый, находчивый, Вэл во всякой сделке, в выпивке, в покупке лошади шел прямо к цели; он наметил себе целью молодую мэйфлайскую кобылку, когда медлительный голос сказал где-то рядом:
      - Мистер Вэл Дарти? Как поживает миссис Вэл Дарти? Надеюсь, здорова?
      И Вэл увидел подле себя бельгийца, с которым познакомился у своей сестры Имоджин.
      - Проспер Профон. Мы с вами познакомились на днях за завтраком, - сказал голос.
      - Как поживаете? - пробормотал Вэл.
      - Очень хорошо, - отозвался Профон, улыбаясь неподражаемо медлительной улыбкой.
      "Безобидный чертяка", - сказала о нем Холли. Н-да! Черная острая бородка придает ему сходство с Мефистофелем; но это Мефистофель сонный и добродушный, с красивыми и, как ни странно, умными глазами.
      - Тут один человек хочет с вами познакомиться - ваш родственник, мистер Джордж Форсайт.
      Вэл увидел грузную фигуру и чисто выбритое бычье, немного нахмуренное лицо с насмешливой улыбкой, притаившейся в серых навыкате глазах; он смутно помнил это лицо с давних времен, когда обедал иногда с отцом в "Айсиум-Клубе".
      - Я когда-то хаживал на скачки с вашим отцом, - сказал Джордж. - Пополняете свой завод? Не купите ли у меня пару одров?
      Вэл прикрыл усмешкой внезапно возникшее чувство, что коневодство потеряло под собою почву. Тут ни во что не верят - даже в лошадей. Джордж Форсайт и Проспер Профон! Сам дьявол не так разочарован в жизни, как эти двое.
      - Я не знал, что вы увлекаетесь скачками, - сказал он мсье Профону.
      - Я не увлекаюсь ими. Лошади меня не занимают. Я плаваю на яхте. Собственно, яхта меня тоже не занимает, но я люблю навещать Друзей. Могу предложить вам завтрак, мистер Вэл Дарти, так, маленький завтрак, если вас соблазнит: неплотный, просто легкую закуску в моем авто.
      - Благодарю вас, - ответил Вэл, - очень любезно с вашей стороны. Я приду через четверть часа.
      - Вен там. Мистер Форсайт тоже придет. - Указывая пальцем, мсье Профон поднял руку в желтой перчатке. - Маленький завтрак в маленьком авто.
      Он пошел дальше, вылощенный, сонный и одинокий. Джордж Форсайт последовал за ним, элегантный, грузный, с лицом пересмешника.
      Вэл остался. Он не сводил глаз с мэйфлайской кобылы. Конечно, Джордж Форсайт - старик, но этот Профон примерно одних с ним лет. Вал чувствовал себя совсем мальчишкой, точно мэйфлайская кобыла была игрушкой, над которой только что посмеялись двое взрослых. Животное утратило свою реальность.
      "Маленькая кобылка! - чудился Валу голос Профона. - Что вы в ней нашли? Мы все умрем".
      Джордж Форсайт, старый друг его отца, еще играет на скачках! Линия Мэйфлай - чем она лучше всякой другой? Может, просто пойти и сыграть?
      - Нет, черт возьми, - проворчал он вдруг, - если не стоит труда разводить лошадей, так, значит, вообще ничего не стоит делать. Зачем я сюда приехал? Куплю кобылу.
      Он стал в стороне, наблюдая за движением публики из паддока к трибунам. Благообразные старички, зоркие осанистые дельцы, евреи, тренеры, которые выглядят так невинно, точно в жизни не видели лошади; высокие, медлительные, томные женщины или женщины бойкие, с громкими голосами; молодые люди, глядящие так, точно стараются принять все это всерьез, - среди них двое или трое одноруких.
      "Здесь жизнь - игра, - подумал Вал. - Звонок, лошади стартуют, кто-то выиграл; опять звонок, новый старт, кто-то проиграл".
      Однако, испугавшись своей собственной философии, он вернулся к воротам паддока посмотреть мэйфлайскую кобылу на галопе. Она шла прекрасно; и Вэл побрел к "маленькому авто". "Маленький" завтрак оказался тем, о чем человек может грезить во сне, но что он редко получает в жизни; когда завтрак кончился, мсье Профон прошел с Валом обратно в паддок.
      - Ваша жена - милая женщина, - заметил он неожиданно.
      - Самая милая женщина, какую я знаю, - сухо отве7 ил Вэл.
      - Да" - сказал Профон, - у нее милое лицо. Я люблю милых женщин.
      Вэл посмотрел на него подозрительно, но что-то благодушное и прямое в тяжелом мефистофельском лице его спутника обезоружило его на мгновение.
      - В любое время, когда вы захотите приехать ко мне на яхту, я сделаю для нее маленький рейс.
      - Благодарю, - сказал Вэл, снова насторожившись. - Она не любит моря.
      - Я тоже не люблю, - сказал Профон.
      - Зачем же вы плаваете на яхте?
      В глазах бельгийца заиграла улыбка.
      - О! Право, не знаю. Я все перепробовал: это мое последнее занятие.
      - Оно обходится, верно, чертовски дорого. Мне, например, нужны были бы основания более веские.
      Проспер Профон поднял брови и выдвинул тяжелую нижнюю губу.
      - Я сговорчивый человек, - сказал он.
      - Вы были на войне? - спросил Вэл.
      - Да-а. Войну я тоже испробовал. Был отравлен газом; это было мал-мало неприятно.
      Он улыбнулся замысловатой и сонной улыбкой преуспевающего человека. Сказал ли он "мал-мало" вместо "немного" по ошибке или ради аффектации, Вэл не мог решить; от этого человека можно было, по-видимому, ждать чего угодно. В толпе покупателей, привлеченных мэйфлайской кобылой, которая вышла победительницей, мсье Профон сказал:
      - Примете участие в аукционе?
      Вэл кивнул головой. Рядом с этим сонным Мефистофелем он чувствовал потребность верить во что-то. Он был обеспечен от крайних превратностей судьбы предусмотрительностью деда, оставившего ему тысячу фунтов годовой ренты, и еще тысячью годовых, оставленных Холли ее дедом, - однако у Вэла не было свободных средств, так как деньги, вырученные им от продажи африканской фермы, он почти целиком потратил на оборудование нового хозяйства в Сэссексе. И очень скоро у него явилась мысль: "К черту! Мне это не по карману". Намеченный им предел - шестьсот фунтов - был уже перекрыт; Вэл перестал набавлять. Мэйфлайская кобыла пошла с молотка за семьсот пятьдесят гиней. Вэл с огорчением повернулся, чтобы уйти, когда над ухом у него раздался медлительный голос мсье Профона:
      - Ну вот, я купил эту маленькую кобылку, но мне она не нужна: возьмите ее и отдайте вашей жене.
      Вэл с новым подозрением посмотрел на него, но увидел в его глазах такое добродушие, что, право, не мог обидеться.
      - Я заработал на войне немного денег, - начал мсье Профон в ответ на этот взгляд. - У меня были акции оружейных заводов. Мне нравится отдавать деньги. Я всегда зарабатываю. А мне самому не много надо. Я люблю отдавать их моим друзьям.
      - Я куплю у вас кобылу за ту цену, которую вы отдали, - сказал с внезапной решимостью Вэл.
      - Нет, - ответил мсье Профон. - Возьмите ее так. Мне она не нужна.
      - Но, черт возьми, не могу же я...
      - Почему? - улыбнулся мсье Профон. - Я друг вашей семьи.
      - Семьсот пятьдесят гиней - это не ящик сигар, - возразил нетерпеливо Вэл.
      - Прекрасно; вы сохраните ее для меня до той минуты, когда она мне понадобится, а пока делайте с ней, что хотите.
      - Если она остается вашей, - сказал Вэл, - не возражаю.
      - Вот и отлично, - проговорил мсье Профон и отошел.
      Вэл посмотрел ему вслед: "Безобидный чертяка!" Да, как будто - и вдруг опять подумалось: нет! Вэл заметил, как он подошел к Джорджу Форсайту, и затем потерял его из виду.
      В эти дни после скачек он ночевал у своей матери в доме на Грин-стрит.
      Уинифрид Дарти в шестьдесят два года удивительно сохранилась, если принять во внимание, что тридцать три года она прожила с Монтегью Дарти, пока ее не избавила от него - почти что к счастью - французская лестница. Возвращение любимого сына из Южной Африки после стольких лет доставило ей огромную радость; приятно было видеть, что он так мало изменился, чувствовать симпатию к его жене. До замужества, в конце семидесятых годов, Уинифрид шла в авангарде свободомыслящих ревнительниц наслаждения и моды; но теперь она должна была признать, что современные девицы далеко превзошли молодежь ее века. Например, они, по-видимому, смотрят на брак как на эпизод, и Уинифрид иногда жалела, что в свое время не придерживалась тех же взглядов; второй, третий, четвертый эпизод, может быть, дал бы ей в спутники жизни не такого блистательного пьяницу; правда, в конце концов он оставил ей Вэла, Имоджин, Мод и Бенедикта (без пяти минут полковника, невредимо прошедшего через войну), и никто из них пока не развелся. Постоянство детей часто изумляло ее, помнившую их отца; но Уинифрид любила тешиться мыслью, что все они настоящие Форсайты и пошли в нее, за исключением разве Имоджин. И откровенно смущала Уинифрид "дочурка" ее брата, Флер. Девочка так же беспокойна, как любая современная девица. "Маленький огонь на сквозном ветру", - сказал о ней как-то за десертом Проспер Профон, но она не вертлява и говорит не громко. Стойкая в своем форсайтизме. Уинифрид бессознательно отвергала новые веяния, не одобряла повадок современной девушки и ее девиза: "Была не была! Трать - завтра мы будем нищие!" Ее успокаивала в племяннице одна черта: раз чего-нибудь пожелав, Флер не отступалась, пока не получит своего, а дальше... Но Флер, конечно, слишком еще молода, сейчас об этом нельзя судить. Она к тому же прехорошенькая, да еще унаследовала от матери ее французский вкус и умение носить вещи: каждый оборачивался при виде Флер, что очень льстило Уинифрид, ценительнице элегантности и стиля, так жестоко ее обманувших в случае с Монтегью Дарти.
      Говоря о ней с Вэлом за завтраком в субботу, Уинифрид не могла обойти молчанием их семейную тайну.
      - Эта история с твоим тестем и твоей тетей Ирэн, Вэл... Все это, конечно, давно быльем поросло, но не нужно, чтобы Флер что-нибудь узнала. Дяде Сомсу это было бы очень неприятно. Не проговорись.
      - Хорошо. Но это трудновато: к нам приезжает младший брат Холли, будет жить у нас, изучать сельское хозяйство. Он, верно, уже приехал.
      - Ах! - воскликнула Уинифрид. - Как это некстати! Какой он из себя?
      - Я видел его только раз я Робин-Хилле, когда мы приезжали домой в тысяча девятьсот девятом году; ом был голый и раскрашен в желтые и синие полосы, славный был мальчуган.
      Уинифрид нашла это "очень милым" и добавила успокоительно:
      - Ну, ничего. Холли очень благоразумна; она сумеет все уладить. Я не стану ничего говорить твоему дяде. Зачем его зря тревожить? Такая радость для меня, дорогой моя мальчик, что ты опять со мной теперь, когда я старею.
      - Стареешь? Брось! Ты такая же молодая, как была. Мама, этот Профом - он вполне приличный человек?
      - Проспер Профон? О! Я в жизни не встречала более занимательного собеседника!
      Вэл что-то промычал и рассказал историю с мэйфлайской кобылой.
      - Совсем в его стиле, - проговорила Уинифрид. - Он делает самые неожиданные вещи.
      - Н-да, - веско сказал Вал. - Навей семье с этой породой не везло, с такими безответственными людьми.
      Это была правда, и Уинифрид добрую минуту молчала в унылое задумчивости, прежде чем ответила:
      - Да, конечно! Но он иностранец, Вал: не надо судить слишком строго.
      - Правильно. Буду пользоваться его кобылой. И какнибудь с ним рассчитаюсь.
      Вскоре за тем он пожелал матери всего хорошего и, приняв от нее поцелуй, момчался к своему букмекеру, в "Айсиум-Клуб" и на вокзал.
      VI
      ДЖОН
      Миссис Вэл Дарти после двадцати лет жизни в Южной Африке страстно влюбилась - к счастью, в нечто ей родное, ибо предметом ее страсти был вид, открывавшийся из ее окон: холодный ясный свет на зеленых косогорах. Снова была перед нею Англия! Англия еще более прекрасная, чем та, что грезилась ей во сне. В самом деле, случай привел Вэла в такой уголок, где Меловые горы в солнечный день поистине очаровательны. Как дочь своего, отца, Холли не могла не оценить необычность их контуров и сияние белых обрывов; подниматься проселком в гору по дну лощины или брести дорогой на Чанктонбери или Эмберли было подлинным наслаждением, которое она не стала бы делить с Взлом: Валу любоваться природой мешал инстинкт Форсайта, учивший всегда что-нибудь от нее получать - например, подходящее поле для проездки лошадей.
      Мягко и умело правя фордом на пути домой, Холли дала себе обещание воспользоваться приездом Джона и в первый же день повести его на гребень холмов - показать ему свой любимый вид в свете майского дня.
      Она ждала младшего брата с материнской нежностью, не израсходованной целиком на Вэла. В те три дня, которые она прогостила в Робин-Хилле вскоре по приезде на родину, ей не пришлось видеть мальчика - он был еще в школе, - так что у нее, как и у Вэла, сохранился в памяти только светловолосый ребенок в желто-синей татуировке, игравший у пруда.
      Те три дня в Робин-Хилле были отмечены грустью, волнением, неловкостью. Воспоминания о покойном брате; воспоминания о сватовстве Вала; свидание с постаревшим отцом, которого она не видела двадцать лет; что-то похоронное в его иронии и ласковости, не ускользнувшее от чуткой дочери; а главное - присутствие мачехи, которую она смутно помнила как "даму в сером" тех давних дней, когда сама она была еще девочкой, и дедушка был жив, и мадемуазель Бос так сердилась, что вторгшаяся в их жизнь незнакомка стала обучать Холли музыке, - все это смущало и мучило душу, жаждавшую найти в Робин-Хилле прежний покой. Но Холли умела не выдавать своих чувств, и наружно все шло хорошо.
      Отец поцеловал ее на прощание, и она отчетливо ощутила, что губы его дрожат.
      - Правда, дорогая, - сказал он, - война не изменила Робин-Хилла? Если б только ты могла привезти с собою Джолли! Как тебе нравится этот спиритический бред? Дуб, я боюсь, когда умрет, так умрет навсегда.
      По теплоте ее объятия он, верно, угадал, что выдал себя, потому что тотчас перешел опять на иронию.
      - Нелепое слово "спиритизм": чем больше им занимаются, тем вернее доказывают, что овладели всего лишь материей.
      - То есть? - спросила Холли.
      - Как же! Взять хотя бы фотографирование привидений. Для фотографии нужно прежде всего, чтобы свет падал на что-то материальное. Нет, все идет к тому, что мы станем называть всякую материю духом или всякий дух материей - одно из двух.
      - Но ведь ты не веришь в загробную жизнь, папа?
      Джолион поглядел на дочь, и ее глубоко поразило грустно-своенравное выражение его лица.
      - Дорогая, мне хотелось бы что-то получить от смерти. Я уже заглянул в нее. Но, сколько ни стараюсь, я не могу найти ничего такого, чего нельзя было бы с тем же успехом объяснить телепатией, работой подсознания или эманацией из материальных складов нашего мира. Хотел бы, но не могу. Желания порождают мысли, но доказательств они не дают.
      То ощущение, которое явилось у Холли, когда она еще раз прижала губы ко лбу отца, подтвердило его теорию, что всякая материя превращается в дух, - лоб показался каким-то нематериальным.
      Но ярче всего запомнилось Холли, как однажды она незаметно для мачехи наблюдала за ней, когда та читала письмо от Джона. Это было, решила Холли, прекраснейшее, что она видела в жизни. Ирэн, увлеченная письмом своего мальчика, стояла у окна, где свет ложился косо на ее лицо и на тонкие седые волосы; губы ее чуть шевелились, темные глаза смеялись, ликуя; одна рука держала письмо, другая прижата была к груди. Холли тихо удалилась, как от видения совершенной любви, уверенная, что Джон, несомненно, очень мил.
      Увидев, как он выходит из станционного здания, неся в обеих руках по чемодану, она утвердилась в своем предрасположении. Он был немного похож на Джолли - давно утраченного кумира ее детства, но только в нем чувствовалось больше горячности и меньше выдержки, глаза посажены были глубже, а волосы были ярче и светлее - он ходил без шляпы; в общем очень привлекательный "маленький братец".
      Его застенчивая вежливость подкупала женщину, привыкшую к самоуверенным манерам современной молодежи; он был смущен, что она везет его домой, а не он ее. Нельзя ли ему сесть за руль? В Робин-Хилле автомобиля не держали, то есть, конечно, со времени войны. Он правил только раз и тут же врезался в насыпь - Холли должна позволить ему поучиться. В его смехе, мягком и заразительном, была большая прелесть, хоть это слово и признано теперь устарелым. Когда они приехали домой, Джон вытащил смятое письмо. Холли его прочла, пока он умывался, совсем коротенькое письмо, которое, однако, должно было стоить ее отцу многих мучений:
      "Дорогая моя,
      Ты и Вэл не забудете, надеюсь, что Джон ничего не знает о нашей семейной истории. Его мать и я, мы полагаем, что он еще слишком для этого молод. Мальчик очень хороший, он зеница ее ока. Verbum sapientibus [13]. Любящий тебя отец Дж. Ф."
      Вот и все; но, прочитав письмо, Холли невольно пожалела, что пригласила Флер.
      После чая она исполнила данное себе обещание и повела Джона в горы. Брат и сестра долго беседовали, сидя над старой меловой ямой, поросшей крыжовником и ежевикой. Горицвет и ветреницы звездились по зеленому косогору, заливались жаворонки и дрозды в кустах, порою чайка, залетев с морского берега, кружила, белая, в бледнеющем небе, по которому уже поднимался расплывчатым диском месяц. Сладостный запах был разлит в воздухе, точно незримые маленькие создания бегали вокруг и давили стебли душистых трав.
      Джон, приумолкший было, сказал неожиданно:
      - Чудно! Ничего не прибавишь. Чайка парит, колокольчик овцы...
      - "Чайка парит, колокольчик овцы! Ты, дорогой мой, поэт.
      Джон вздохнул.
      - Ох! Трудная это дорожка.
      - Пробуй. Я тоже пробовала в твоем возрасте.
      - Правда? И мама тоже говорит: "Пробуй"; но я такой никудышный. Почитаешь мне свои стихи?
      - Дорогой мой, - мягко сказала Холли, - я девятнадцать лет замужем, а стихи я писала, когда только еще хотела выйти замуж.
      Джон опять вздохнул и отвернул лицо: та щека, что была видна Холли, покрылась прелестным румянцем. Неужели Джон "сбился с ноги", как сказал бы Вэл. Уже? Но если так, тем лучше: он не обратит внимания на Флер. Впрочем, с понедельника он приступит к работе на ферме. Холли улыбнулась. Кто это - Берне, кажется, пахал землю? Или только Петр-Пахарь? [14] В наши дни чуть ли не все молодые люди и очень многие молодые женщины пишут стихи, судя по множеству книг, которые она читала там, в Южной Африке, выписывая их через Хетчеса и Бэмпхарда; и, право, очень неплохие стихи - много лучше тех, которые писала когда-то она сама. Она рано начала - поэзия по-настоящему вошла в обиход несколько позже, вместе с автомобилями. Еще один долгий разговор после обеда в низкой комнате у камина, в котором потрескивали дрова, - и для нее ничего почти не оставалось скрытого в Джоне, кроме разве чего-нибудь подлинно важного. Холли распрощалась с ним у дверей его спальни, дважды проверив сначала, все ли у него в порядке, и вынесла убеждение, что полюбит брата и что Вэлу он понравится. Он был горяч, но не порывиста превосходно умел слушать и мало говорил о себе. Он, по-видимому, любил отца и боготворил свою мать. Играм он предпочитал верховую езду, греблю и фехтование, он спасал бабочек от огня и не терпел пауков, хотя не убивал их, а выбрасывал за дверь в клочке бумаги. Словом, он был мил. Она пошла спать, думая о том, как страшно он будет страдать, если кто-нибудь ранит его. Но кто его ранит?
      Джон между тем не спал и сидел у окна с карандашом и листом бумаги. Он писал свое первое "настоящее" стихотворение - при свече, так как лунного света было недостаточно: его хватало только на то, чтобы ночь за окном казалась трепетной и как бы выгравированной на серебре. В такую ночь Флер могла бы идти, оглядываться и вести за собой в горную даль. Роясь в глубине своего изобретательного мозга, Джон заносил слова на бумагу и вычеркивал их, и снова вписывал, и делал все необходимое, чтобы завершить произведение искусства, и переживал такое чувство, какое должен испытывать весенний ветер, пробуя свои первые песня среди наступающего цветения. Джон принадлежал к числу тех редких мальчиков, которым удалось пронести через школьные годы привитую дома любовь к красоте. Ему, конечно, приходилось таить ее про себя, не выдавая даже учителю рисования; но она жила в нем, целомудренная и взыскательная. Стихотворение показалось ему настолько же хромым и ходульным, насколько ночь казалась крылатой. Но все-таки Джон его сохранил. "Дрянь, - решил он, - но когда нужно выразить невыразимое, все же лучше, чем ничего". И не без огорчения он подумал: "Этого я не смогу показать маме". Спал он удивительно крепко, когда заснул наконец, захлестнутый волной новых впечатлений.
      VII
      ФЛЕР
      Во избежание неловких расспросов Джону было сказано только:
      - Вал привезет с собой на воскресенье одну знакомую.
      По той же причине Флер было сказано только:
      - У нас гостит один молодой человек.
      Оба жеребенка, как мысленно называл их Вал, встретились, таким образом, совершенно неподготовленными. Холли так представила их друг другу:
      - Это Джон, мой маленький брат; Флер - наша родственница, Джон.
      Джон, вошедший через террасу прямо с яркого солнечного света, был так потрясен этим счастливым чудом, что не мог произнести ни слова, и Флер успела спокойно сказать "здравствуйте" таким тоном, как будто они никогда не виделись раньше; невообразимо быстрый кивок головы дал мальчику понять, что это - их первая встреча. Джон в упоении склонился к ее руке и сделался тише могилы. Он сообразил, что лучше молчать. Однажды, в раннюю пору своей жизни, когда его застали врасплох за чтением при свете ночника, он сказал растерянно: "Я только переворачивал страницы, мама". И мать ответила ему: "Джон" с твоим лицом лучше не выдумывать басен - никто не поверит".
      Эти слова раз и навсегда подорвали уверенность, необходимую для успешной лжи. И теперь он слушал быстрые и восторженные замечания Флер о том, как все вокруг прелестно, угощал ее оладьями с вареньем и ушел, как только представилась возможность. Говорят, что в белой горячке больной видит навязчивый предмет, по преимуществу темный, который внезапно меняет свою форму и положение. Джон видел такой навязчивый предмет; у предмета были темные глаза, довольно темные волосы, и он менял положение, но отнюдь не форму. Сознание, что между ним и его "навязчивым предметом" установилось взаимное тайное понимание (хоть он и не разгадал, в чем было дело), наполняло мальчика таким трепетом, что он был как в лихорадке и начал переписывать начисто свое стихотворение, которое он, конечно, никогда не осмелится ей показать. Его заставил очнуться топот копыт, и, высунувшись в окно, он увидел Флер верхом в сопровождении Вала. Понятно, она не теряет времени даром, но зрелище это наполнило Джона досадой: он-то теряет время. Если бы он не сбежал в робком восторге, его тоже пригласили бы на прогулку. И он сидел у окна и следил, как всадники скрылись, появились вновь на подъеме дороги, опять исчезли и еще раз вынырнули на минуту, четко вырисовываясь на гребне холма. "Болван я! - думал он. - Всегда упускаю случай".
      Почему он не умеет держаться уверенно? И, подперев подбородок обеими руками, он рисовал себе поездку, которую мог бы совершить вместе с ней. Она приехала всего лишь на два дня, а он упустил из них три часа. Ну кто среди всех его знакомых, кроме него самого, свалял бы такого дурака? Никто.
      К обеду он оделся пораньше и спустился в столовую первым. Он Дал себе слово больше не зевать - и все-таки прозевал Флер, которая пришла последней. За обедом он сидел напротив нее, и это было пыткой: невозможно было ничего сказать из страха, что скажешь лишнее, невозможно смотреть на нее так, как хотелось бы; и вообще возможно ли держаться естественно с девушкой, с которой ты в своем воображении уже побывал далеко за холмами, и притом все время сознавать, что и ей и всем остальным ты кажешься форменным остолопом? Да, это была пытка. А Флер говорила так хорошо, перепархивая на быстрые крыльях с одной темы на другую! Удивительно, как она усвоила это искусство, которое ему казалось неодолимо трудным. Право, она должна считать его безнадежным тупицей.
      Взгляд сестры, устремленный на него с некоторым удивлением, принудил его наконец взглянуть на Флер. Но тотчас ее глаза, широкие и живые, как будто взмолились: "О! Ради бога, не надо!" - и вынудили его перевести взгляд на Вэла; но усмешка в его глазах заставила Джона уставиться на свою котлету, у которой, к счастью, не было ни глаз, ни улыбки, и он поспешил ее съесть.
      - Джон собирается стать фермером, - услышал он голос Холли, - фермером и поэтом.
      Он с упреком посмотрел на сестру, увидел ее забавно поднятую бровь, совсем как у их отца, засмеялся и почувствовал себя значительно лучше.
      Вэл рассказал о своей встрече с Проспером Профоном как нельзя более кстати, потому что во время рассказа он глядел на Холли, а Холли на него, тогда как Флер, слегка нахмурившись, казалось, рассматривала какую-то свою затаенную мысль, и Джон получил наконец возможность поглядеть на нее. На ней было белое платье, очень простое и отлично сшитое; руки были обнажены, в волосах белая роза. В этот быстрый миг, когда он впервые посмотрел на нее свободно после такого напряженного ожидания, Джон увидел ее словно реющей в воздухе, как мы видим в темноте стройную белую яблоню; он "ловил" ее, как строчку стихотворения, вспыхнувшую в мозгу, как мелодию, которая выплывет вдалеке и замрет.
      Он смущенно гадал, сколько ей лет, - она так хорошо владела собой и казалась настолько опытней его самого. Почему надо скрывать, что они уже встречались? Джону вспомнилось лицо его матери, растерянное и оскорбленное, когда она ответила: "Да, они нам родственники, но мы с ними незнакомы". Мать его так любит красоту. Неужели же, узнав Флер, она не будет восхищаться ею? Невозможно!
      Оставшись после обеда вдвоем с Вэлом, Джон почтительно потягивал портвейн и отвечал на расспросы своего новоявленного зятя. Что касается верховой езды (у Вэла она всегда стояла на первом плане), то Джону предоставлялся молодой караковый жеребец, только мальчик должен сам седлать его к расседлывать и вообще ухаживать за ним после поездки. Джон сказал, что ко всему этому он привык и дома, и убедился, что сразу поднялся в мнении своего хозяина.
      - Флер, - заметил Вал, - еще не умеет ездить как следует, во она ловкая. Конечно, ее отец не отличает лошади от колеса. А твой папа ездит верхом?
      - Раньше ездил; но теперь он, вы понимаете, он.
      Мальчик запнулся на слове "стар". Отец его был стар, я все-таки не стар, нет, конечно нет.
      - Понимаю, - сказал Вал. - Я знавал в Оксфорде твоего брата, давным-давно, того, который погиб в бурскую войну. Мы с ним однажды подрались в университетском саду. Странная это была история, - добавил он задумчиво. - Она вызвала немало последствии.

К титульной странице
Вперед
Назад