Другой такой пары в Англии не было
Долго и безуспешно искали английские
ученые в исторических архивах следы какой-то
занимавшей высокое положение бездетной четы, чьи
странные отношения, а также другие
обстоятельства жизни и особенно почти
одновременной смерти, последовавшей около 1600-1601
года, хотя бы приблизительно соответствовали
тому, что рассказали о таинственных Голубе и
Феникс авторы честеровского сборника. Такой
подходящей пары, как мы уже знаем, никому
обнаружить не удалось, что и породило
пессимистический взгляд на возможность
убедительной идентификации прототипов
честеровских героев вообще, а значит, и на
перспективы постижения смысла самого
загадочного произведения Шекспира. Но теперь,
когда исследование привело нас к другой дате - к
1612 году, я могу сразу назвать именно такую
странную супружескую чету, ушедшую из жизни, как
и Джон Солсбэри, летом этого года, и в той же
очередности, что и честеровские Голубь и Феникс.
Это были Роджер Мэннерс, 5-й граф Рэтленд, и его
жена Елизавета, дочь великого поэта Филипа Сидни,
которого боготворившие его современники часто
называли Фениксом (а его дом, его семью -
"гнездом Феникса"). В течение трех столетий
имена дочери Филипа Сидни и ее мужа покоились в
желанном для них забвении; английские историки
литературы мало что о них знали, известно было
лишь, что Рэтленд являлся участником
эссексовского мятежа. И только в начале нашего
века, с расширением и углублением круга
научно-исторических поисков и исследований,
ученые наткнулись на ряд доселе неизвестных или
давно забытых фактов, свидетельствовавших не
только о необычности их отношений, но и о какой-то
бесспорной близости к ним крупнейших писателей
эпохи, в том числе Джонсона, Бомонта, Флетчера и
самого Уильяма Шекспира.
По свидетельствам
современников, брак Рэтлендов был фиктивным: у
них не только не было детей, но в течение всех
двенадцати лет супружеской жизни их отношения
оставались платоническими - Джонсон и Бомонт
говорят об этом прямо. Как и честеровские Голубь
и Феникс, они умерли один за другим - сначала он,
потом она, и случилось это летом 1612 года. Роджер
скончался в Кембридже 26 июня после длительной и
тяжелой болезни; ему было 35 лет.
Набальзамированное тело графа доставили в
закрытом гробу в его родной замок Бельвуар и
сразу же, ночью предали земле в фамильной
усыпальнице; вопреки обычаю, никому не было
разрешено видеть лицо умершего. А торжественные
похоронные церемонии совершили через два дня,
уже без покойника!
Об обстоятельствах кончины
Елизаветы Рэтленд историки долгое время ничего
не знали, даже год ее смерти был под вопросом*.
Лишь сравнительно недавно из сохранившегося
письма современника узнали, что она приняла яд и
умерла в Лондоне всего через неделю после
странных похорон мужа. Также ночью, без огласки,
ее захоронили в соборе св. Павла в могиле отца,
Филипа Сидни, чьи пышные, оплаченные короной
похороны за четверть века до того стали событием
в жизни страны. Она прожила на свете менее 27 лет и
покинула этот мир по собственной воле, вслед за
своим мужем - как и Феникс, последовавшая за
сгоревшим на алтаре Аполлона Голубем.
*Неверно указан год ее смерти -
1615 - и в таком авторитетном для западных
историков и литературоведов издании, как
британский Национальный биографический словарь.
Но не только смерть и похороны
графа и графини Рэтленд заключают в себе много
таинственного и труднообъяснимого - необычайна и
окутана тайной вся их совместная жизнь. И дело не
просто в платоническом характере их брака, хотя
эти особые отношения чрезвычайно важны для их
идентификации с честеровскими героями. Как
видно, они все время держали в тени свои занятия,
окружали их завесой секретности, хотя в силу
происхождения и высокого общественного
положения им не легко было это делать. Одно то,
что Елизавета являлась единственной дочерью,
единственным отпрыском Филипа Сидни - кумира
целого поколения английских поэтов и друзей
поэзии, делало ее очень заметной фигурой того
времени. Достаточно сказать, что Фулк Гревил,
который был не только поэтом, но и одним из
влиятельнейших сановников, в своей лаконичной
автоэпитафии говорит о том, что он "был слугой
королевы Елизаветы, советником короля Иакова и
другом сэра Филипа Сидни", поставив
последнего, таким образом, в один ряд с монархами.
А ведь дочь великого поэта Елизавета была еще и
падчерицей самого графа Эссекса (через несколько
лет после гибели Филипа Сидни его вдова стала
женой Эссекса). Несмотря на все это, имя Елизаветы
Сидни, графини Рэтленд, редко встречается в
сохранившейся печатной и рукописной литературе
того времени (посвящения, обращения и т.п.),
особенно по сравнению с другими женщинами ее
круга, например, с ее кузиной и подругой Люси
Бедфорд. Однако так дело обстояло не всегда.
Можно вспомнить, что даже само рождение дочери
Сидни отметили поэты, а ее крестной матерью стала
специально прибывшая на крестины королева
Елизавета! Лишь после того, как она соединила
свою судьбу с Рэтлендом, ее имя перестает
появляться на книжных страницах. Но, может быть,
она не унаследовала от своего гениального отца и
от воспитавшей ее тетки - высокоученой и
высокоталантливой Мэри Сидни, графини Пембрук, -
их глубокой интеллектуальности, литературной
одаренности, была настолько неинтересной,
заурядной личностью, что даже великая
притягательная сила имен Филипа Сидни и ее
отчима графа Эссекса не могла привлечь к ней
внимание поэтов и писателей? Нет! Не кто иной, как
сам Бен Джонсон, не раз бывавший в ее доме, сказал
через семь лет после ее смерти: "Графиня
Рэтленд нисколько не уступала своему отцу сэру
Филипу Сидни в искусстве поэзии"22. Это
чрезвычайно важное свидетельство - такая похвала
была тогда для поэта высочайшей из возможных;
значит, Бен Джонсон не только знал о ее
поэтическом даре, но и ценил его самой высокой
мерой времени. Его оценка не могла быть вызвана
желанием польстить, заискиванием, - Джонсон
говорил это, будучи в гостях у провинциального
поэта Драммонда, не зная, что все услышанное от
разговорившегося столичного гостя
любознательный хозяин потом старательно заносит
на бумагу. Сама Елизавета и ее супруг давно уже
были в могиле, и Джонсону не было никакой
необходимости говорить неправду, тем более
выдумывать детали такого рода. К тому же
сказанное Драммонду находит подтверждение в
обоих поэтических посланиях Джонсона к
Елизавете Сидни - Рэтленд, впервые
опубликованных им в его фолио 1616 года, то есть
через четыре года после ее смерти. В 79-й эпиграмме
Джонсон восклицает, что Филип Сидни, будь он жив,
мог бы увидеть свое искусство возрожденным и
превзойденным его дочерью! Джонсоноведы нашего
времени с удивлением обращают внимание на ни с
чем не сравнимый пиетет, с которым Бен говорит
здесь о ее поэтическом даре, - ведь ни одной
поэтической строки, подписанной именем дочери
Филипа Сидни, до нас не дошло. Второе
стихотворное послание к ней, написанное и
отосланное адресату еще в 1600 году, но
опубликованное тоже лишь в фолио 1616 года, Джонсон
поместил там в небольшом (всего 15 стихотворений)
разделе "Лес", являющемся, как он сам считал,
важнейшей частью его поэтического наследия.
Большинство этих стихотворений связано в той или
иной степени с семейством Сидни. И вот именно в
этот "сидниевский" раздел Джонсон включает
два своих стихотворения из загадочного
честеровского сборника - "Прелюдию"
(несколько измененную и без названия) и
"Эпос" (переименованный в "Эподу"*),
посвященные Голубю и Феникс! А теперь очень
существенное, но никем еще адекватно не
оцененное обстоятельство: "Прелюдия"
получает номер X, "Эпода" - номер XI, а сразу же
за ними, под номером XII, Джонсон ставит свое
раннее "Послание к Елизавете, графине
Рэтленд". Уже говорилось, что Джонсон сам
подбирал и тщательно группировал произведения
для этого - такого важного для него - издания, и
расположение его стихотворений обнаруживает
бесспорную функциональность, заданность.
Поэтому появление послания к Елизавете в такой
тесной связке с обращениями к таинственным
честеровским Голубю и Феникс является еще одним
доказательством правильности нашей
идентификации их прототипов, тем более, что оно
прослеживается и в более раннем рукописном
списке. Случайность здесь исключена - для
Джонсона эти три его стихотворения всегда были
связаны неразрывно.
* Эпос - героическая песнь,
эпическая поэма; эпода - лирическая поэма, где
длинный стих чередуется с коротким.
В "Послании к Елизавете,
графине Рэтленд" Джонсон опять говорит о том,
что Елизавета унаследовала от своего отца,
"богоподобного Сидни", его любовь к музам,
его искусство. Но это "Послание" интригует
джонсоноведов еще и тем, что оно является
единственным из полутора сотен напечатанных в
фолио 1616 года стихотворений, текст которого
Джонсон неожиданно обрывает на полуфразе. Фраза
обрывается, как только от отца Елизаветы он
переходит к ее "храброму другу, тоже
возлюбившему искусство поэзии", то есть к ее
мужу. В тексте фолио Джонсон сделал странную
пометку: "окончание утеряно". Пометка даже
более чем странная, ибо поэт сам редактировал это
издание и безусловно мог восстановить или
заменить "утраченное" окончание. Но он этого
демонстративно не сделал. Полный текст
стихотворения был найден уже в нашем веке, в
рукописном списке; он включал и якобы
"утерянное" окончание - всего семь строк,
содержащих упоминание о какой-то "зловещей
клятве" и о благодарности Рэтленду. О причине
столь демонстративной купюры сегодняшние
джонсоновские комментаторы высказывают
различные предположения (купюра не имеет
аналогов в прижизненных изданиях Джонсона),
например, делаются ссылки на то, что граф Рэтленд
был импотентом, не мог исполнять супружеские
обязанности, хотя совсем неясно, какое значение
это - гипотетическое - обстоятельство могло иметь
через четыре года после смерти обоих супругов.
Ясно другое: говорить открыто о Рэтленде даже
после его смерти (так же, как назвать подлинные
имена Голубя и Феникс) было почему-то нельзя, и
Джонсон нашел способ привлечь к этому внимание
современников и потомков.
В третьем послании,
адресованном "Глубокочтимой - графине -" (50-е
стихотворение цикла "Подлесок",
опубликованного уже после смерти Джонсона),
которое, как по ряду признаков определили
авторитетные джонсоноведы, тоже обращено к
Елизавете Рэтленд, ее имя и титул заменены
прочерками. Здесь поэт говорит о ее положении
"вдовствующей жены", о книгах, заменяющих ей
отсутствующих друзей, и, так же как в описывающей
Феникс "Оде восторженной", о других ее
высоких достоинствах, надежно скрытых от
непосвященных.
Пасторальная пьеса Бена
Джонсона "Печальный пастух"
свидетельствует, что замок Бельвуар был центром
закрытого поэтического кружка - этих людей
Джонсон назвал "поэтами Бельвуарской
долины"; к ним относятся и все участники
честеровского сборника. Дочь великого поэта,
женщина выдающихся дарований и трагической
судьбы, Елизавета Сидни занимала особое
положение в этом поэтическом сообществе - в ней
видели продолжателя служения Филипа Сидни,
нового Феникса, восставшего из его пепла, - здесь
и зарыты корни честеровской аллегории.
Бесконечно преклонялся перед ней и Бен Джонсон -
дальше мы увидим, что именно она является той
почти всегда остающейся за занавесом Высокой
Музой, о которой он вспоминал потом - после ее
смерти - не только в разговорах с Драммондом, но и
(обычно не открывая ее имени) в ряде своих
наиболее значительных поэтических произведений,
и тогда мы узнаем ее по ни с чем не сравнимому
пиетету и никогда не утихающей боли в голосе
поэта.