Приведенные выше примеры показывают, что художественно-беллетристические и понятийно-логические формы оказываются чересчур тесными для творческого сознания XX века, которое ищет реализации в сочинительстве как таковом, во внежанровом или сверхжанровом мыслительстве-писательстве, первоначально развитом в жанровой форме эссе. Распространение эссеистического принципа мышления на другие жанры и тины творчества мы назвали "эссеизацией", а совокупность ее проявлений, как целостный культурный феномен,- "эссеизмом". Эссеизм - это интегративный процесс в культуре, движение к жизне-мыслеобразному синтезу, в котором все компоненты, исходно наличные в мифе, но давно уже разведенные дифференцирующим развитием культуры, вновь сходятся, чтобы "опытно", экспериментально приобщиться друг к другу, испытать сопричастность к некоему еще необозначенному, невыявленному целому.
Своеобразие эссеизма и его значение в культуре Нового времени определяется тем, что это культура глубокой и прогрессивно растущей специализации.. Ядро этой культуры постоянно и ускоренно делится, образуя все новые независимые организмы. Науки и искусства делятся на разделы, дисциплины, разновидности, ответвления, из которых вырастают новые науки и искусства. Тенденция к специализации заходит так далеко, что представители разных культурных областей перестают понимать друг друга. Уже не "две культуры" (научная и художественная), как представлялось Ч. Сноу в конце 50-х годов, но множество микрокультур, культурных провинций образуются на месте прежней "общечеловеческой" культуры: "литературная" и "музыкальная", "математическая" и "спортивная", или даже только "шахматная" и "футбольная"... Причем они даже не спорят о первенстве (как в свое время "физики" и "лирики"), потому что для спора необходим хотя бы минимум взаимного понимания и интереса.
Однако внутри каждой системы действуют процессы, уравновешивающие ее основную тенденцию развития и тем самым предохраняющие от распада и гибели. Центробежные тенденции в культуре Нового времени порождают, как залог ее самосохранения, обратные, центростремительные процессы, которые проявляются порой чрезвычайно жестко, в стремлении создать новую массовую мифологию и насильственно подчинить ей миллионы людей,- порою же мягко, в индивидуальных опытах интеграции различных областей культурного творчества. Эссеизм - это мягкая форма собирания и конденсации культуры; общим знаменателем всех разошедшихся культурных дробей тут выступает неделимая единица, индивидуальность. Подобно мифологии в древних культурах, эссеизм выполняет миссию сплочения, но на основе самого драгоценного обретения Нового времени - утвержденного Ренессансом достоинства отдельной человеческой личности. Эссеизм - это синтез разнообразных форм культуры на основе самосознания личности, которая восходит благодаря такому опосредованию ко все более высоким степеням духовной универсальности.
Эссеизм - одно из проявлений устойчивости, "гомеостаза" в той открытой системе, какую представляет собой культура Нового времени. Его назначение - поддерживать равновесие в системе, осуществлять связь всех периферийных обособлений, самых далеких и утонченных специализаций с центрообразующим сознанием личности - но не закрывать систему. Иначе для сохранения целостности культуры пришлось бы пожертвовать ее основной ценностью и смыслом - открытостью.
Вот почему следует еще раз со всей ясностью подчеркнуть, что эссеизм не есть "возрожденная" мифология и не пытается утвердить себя в качестве таковой. В этом его принципиальное отличие от всех "мифов XX века", восстанавливающих синкретические формы целостности в их неразъятом, культурно не опосредованном виде, чтобы превратить в инструмент господства над массовым сознанием. По отношению к такого рода мифологии, в буквальном смысле реакционной и рудиментарной, эссеизм выступает как сила разложения, а не собирания. Вспомним еще раз Т. Манна, его известное высказывание об "Иосифе и его братьях": "В этой книге миф был выбит из рук фашизма, здесь он весь,- вплоть до мельчайшей клеточки языка,- пронизан идеями гуманизма, и если потомки найдут в романе нечто значительное, то это будет именно гуманизация мифа"'.
Эссеизм - это и есть нечто вроде "гуманистической мифологии", причем не просто гуманизированной, а зарожденной в самом лоне гуманизма, в недрах той эпохи, где разложились последние органические остатки мифологии старого, предлинного образца. -
Манн Т. Собр. соч., т. 9, с. 178.
Выделенность авторского "я" и культурная расчлененность окружающего мира - вот необходимые предпосылки той сложноразличенной целостности, которая рождается в эссеистическом творчестве. Между образом, понятием и действительностью, между субъектом и объектом здесь всегда остается зона несоответствия, существенного дисконтакта - в виде рефлексии, критики, комментария, трагического сознания отчужденности или иронической игры остранений. Прежнее синкретическое тождество индивида и массы, логики и пластики, составлявшее предпосылку древнего мифа, уже не может быть полностью восстановлено, иначе как ложью и интеллектуальным насилием, объектом которого, как свидетельствует опыт тоталитарных идеологий, становится и логическое мышление, приспособленное к задачам наглядной доступности, "образцовости", и художественная образность, подчиненная вульгарным пропагандистским схемам.
Эссеизм не стирает, а, напротив, заостряет грани образа, понятия, опыта, чтобы воссоздать многогранность, много-мерность человеческого во всем его объеме. Для "гуманистической мифологии" существенно присутствие человеческого "я", мнящего и сомневающегося, в самом средоточии всех объединительных построений. И закономерно, что эссеистический, аналитико-мифологический стиль манновской тетралогии порожден ее художественной задачей - "рассказать о рождении "я" из первобытного коллектива", передать "мягкое по форме, но горделивое утверждение "я", пафос "освобождающейся человеческой индивидуальности"'.
Всячески подчеркивая демифологизирующий характер эссеизма, нельзя, с другой стороны, полностью принять позицию Т. В. Адорно, который в работе "Эссе как форма" трактует эссе как форму "негативной диалектики", тотального отрицания. В рамках этой концепции назначение эссе - демонстрировать относительность любых абсолютов, расщеплять все политические и культурные "сплошности", релятивизировать значение слов, лишая их словарной всеобщности и застывшей пропагандистской оценочности. Действительно, с момента своего зарождения
Манн Т. Собр. соч., т. 9, с. 187,. 188. 376
у Монтеня эссеистика стала методом критической рефлексии о нравах, которые лишались своей нормативности, вступая в контакт с испытующим, вопрошающим индивидуальным сознанием. Но само это сознание становилось в дальнейшем развитии эссеистики новой глобальной формой всеобщности, где осваивались и обретали более подвижную, свободную взаимосвязь прежние релятивизированные ценности. Эссеистическая личность, как она предстает у Адорно, есть олицетворение чистого скепсиса, оппозиционно-альтернативного мышления, противостоящего "истэблишменту" с его набором освященных вещностей и овеществленных святынь. Но "инакомыслие" - лишь исторически и логически необходимый момент в становлении "целомыслия". Можно сказать, что эссеистическая личность живет предчувствием, угадыванием и воплощением целого, хотя никогда не имеет его вполне, как готовую позитивность, подлежащую утверждению. Впускаясь в горизонт сознания, эта целостность остается одновременно за его пределом и обнаруживается в виде допущений, богатых модальностями суждений, которые эссеист не превращает в категорические, замыкающие горизонт утверждения.
Эссеистическое мышление всегда движется в модусе открытости, это его основное свойство, которое иначе можно назвать антитоталитарной тотализацией. Одним актом сознания эссе может расщепить ложную, закостеневшую целостностью и воссоздать из ее частиц новую, внутренне подвижную. Эссе всегда ищет среднего, промежуточного, чуждаясь сплошной позитивности, но и не склоняясь к чистой негации. "...Можно найти нечто среднее между низкой и жалкой озабоченностью, связанной с вечной спешкой, которую мы наблюдаем у тех, кто уходит во всякое дело с головой, и глубоким, совершеннейшим равнодушием, допускающим, чтобы все приходило в упадок, как мы это наблюдаем у некоторых" (I, XXXIX, 223). Это монтеневское "найти нечто среднее между" - точная формула и характерный образец эссеистической балансировки суждений. Тяга к опосредованию всех крайних идей вытекает из ощущения центрального положения личности в мире. Это не застывшая в себе посредственность, а стремление обнаружить открытость в самом средоточии всех наличных вещей, "быть между", ничему не противостоять и ни с чем не отождествляться. Эссеистическое мышление не является ни "позитивным", ни "оппозитивным", но скорее "интерпозитивным", выявляя значение лакун, незанятых и промежуточных позиций в существующей культуре.
Установка на подвижную, не фиксированную жестко централизацию смысла сказывается и в "мельчайшей клеточке языка",- любое слово, эссеистически осмысленное, может превращаться в термин, на основе которого строится целая система принципиальных словоупотреблений. При этом терминологизируются, наделяются обобщенным значением самые обычные и повседневые слова, которые традиционная метафизика предпочитает далеко обходить: "полдень", "снег", "бритва", "дым", "липкость"... и т. п. Про эссеистический мир можно сказать словами Паскаля: егo центр помещается везде, а окружность нигде. Любая точка может оказаться в фокусе, стать средоточием, вокруг которого образуется система зависимых понятий (так, в известном эссе Ч. Лэма основополагающим понятием, своего рода метафизическим абсолютом становится "жареный поросенок", с соответствующими производными типа "огонь", "корочка", "лизать"). Причем фокусировка эта, в отличие от спекулятивных философских систем, крайне подвижна, переходит со слова на слово, с понятия на понятие, не предоставляя господства какому-нибудь одному элементу, из которого выводились бы и которому подчинялись бы все остальные. Мир, каждая частица которого центральна и вместе с тем периферийна, состоит, по сути, из множества миров, служащих посылкой и выводом, опорой и надстройкой друг другу, и в этой подвижности самих основ - основа его открытой целостности.
Таким образом, эссеизм может стать проводником противоположных тенденций: интегративной и дифференциальной - причем в их борьбе он выступает на стороне обеих, занимая промежуточную позицию самой культуры, защищая интересы ее подвижной устойчивости и многосложного единства. В зависимости от конкретной исторической ситуации, в которой разворачивается эссе-истическое мышление, оно преимущественно выражает одну из этих тенденций, наиболее необходимую и недостающую, направленную на то, чтобы культура, сохранив открытость, приобрела целостность или, сохранив
Слово о жареном поросенке.-В кн.: Лэм Чарльз. Очерки Л., 1979.
целостность, приобрела открытость. Это мышление действует как обоюдоострый инструмент, способный к анализу и синтезу, к расчленению сплошных, монолитных, синкретически-пережиточных форм культуры и к воссоединению ее расколотых, дробных, специализированно-вырожденных форм.
В культуре XX века возникло много художественных, философских, научных направлений: экспрессионизм и кубизм, экзистенциализм и структурализм, витализм и бихевиоризм... Эссеизм никак нельзя отнести к числу этих "измов", ибо это не есть направление одной из культурных ветвей, а особое качество всей культуры, влекущейся к цельности, к срастанию не только образного и понятийного внутри культуры, но и ее самой - с внекультурной бытийственностью. Это не художественный, не философский, не научный, а именно общекультурный феномен, механизм самосохранения и саморазвития культуры как целого, рычаг, которым уравновешиваются центробежная и центростремительная тенденции, одностороннее преобладание которых привело бы к гибели самой культуры, ее распылению или окаменению, технологизации или ритуализации.
Сказанное вовсе не означает, что современная культура становится или должна стать насквозь эссеистической,- такая перспектива, где все смешалось бы со всем, являла бы собой кошмар, достойный антиутопии. Пока что все, к счастью, остается на своих местах: литература остается литературой, наука - наукой, роман - романом, монография - монографией. Закономерно и то, что каждая из особых ветвей культуры продолжает "ветвиться", принося плоды все более утонченных, специализированных художественных жанров и стилей, научных методов и направлений. Только в условиях высокоразвитой и глубоко расчлененной культуры приобретают смысл опыты ее интеграции. Чем более "далековатые" идеи и сферы сознания сопрягаются в слове, тем насыщеннее его внутренняя жизнь, напряженнее творческий потенциал. Эссеизм не покрывает собой всех типов и жанров словесного творчества, а, напротив, лежит на периферии каждого из них, в зазоре и зиянии между ними - и лишь постольку в центре становящегося культурного синтеза. Лишь немногие произведения словесности рождаются на новом уровне жанровой всеобщности - не как явления научного, философского, художественного ряда, а непосредственно в жанре самой культуры, где снимаются или опосредуются основные внутрикультурные оппозиции: конкретное - абстрактное, единичное - общее, наглядное - отвлеченное, образ - понятие. Вот эта особая гибкость и быстрота перехода от понятия к образу, свободная смена познавательных установок, обозначенная нами как "эссеизм", и необходима как дополнительная тенденция современной культуре, в свою очередь нуждаясь в ее разнородности, многосторонности.
Своеобразие культуры Нового времени - ее устремленность к будущему, к такому концу, который вместил бы бесконечность. Сегодня ясно, что это единственная из культур, ищущая своего обоснования не позади, а впереди себя. В ней обнаруживается не столько развитие какой-то идеи, сколько сама идея развития; эта культура есть опыт самосозидания - испытующее творческое вопрошание о том, чем вообще может быть культура. Понятый максимально широко - а такое понимание не противоречит его сути - эссеизм есть внутренний двигатель культуры Нового времени, обозначение ее сокровенной основы, тайна ее непрекращающейся Новизны.
1983 - 1984