- Доброго здоровья тебе, государь Ольг Иванович, а от князя Дмитрия поклон.
      - Князь письмо мое чел?
      - Два дни дожидался, пока позвал. Письмо ему прежде того передали.
      - Ну?
      - Прихожу, а он по двору ходит, коней оглядывает. Как ты нонче.
      - Бежать сбирается?
      - Да не видать, чтоб бежал. Суровый ходит.
      - Ну?
      - Ну, кланяюсь я ему, а сам думаю: негоже, мол, так на конюшне твоего посланца  _п .ринимать. Кланяюсь ему в полупоклон, а он и не поглядел.
      - Ну-ну...
      - Поклонись, говорит, твоему князю. Так и сказал: &;lt;поклонись твоему князю&;gt;, а по имени-отчеству не величал. А насчет помоги, говорит, скажи: пущай от Мамая сам пасется, а я, мол, Русь сам обороню, пущай, говорит, твой князь Рязань обороняет, я, мол, его письма не ждал, помоги ему не готовил.
      - А он что ж, понял, что я его помощи прошу?
      - Да ведь, государь, сам посуди - не ему ж на твою руку опираться!
      - Что ж он надумал Орде противиться?
      - А как же!
      - Противиться?
      - Я еще там был, как войска почали собираться.
      - И много?
      - Валом валят, со всех сторон, через все ворота. Боровицкие и те до ночи не запирают, и оттоле-то ополчения идут?
      - Кого ж это он набрал?
      - А все русские. Со всея Руси.
      Олег задумался.
      Рязанские войска собирались к Пронску, а оттуда, выждав время, Олег думал вести их в Дубок. Там, в верховьях Дона, его и встретит Мамай либо он, Олег, встретит Мамая.
      В это время во двор вошла небольшая толпа людей. Впереди шел Клим. Клима Олег согнал с княжого двора за ту ночь, когда убежал Кирилл. Наказывать не стал: Кирилл был добрый мастер. Но думал о Климе часто и всегда с раздражением. С тех пор Клим обжился в кожевенниках - вспомнил старое ремесло да к старому прибавил то, к чему в Орде присмотрелся, вошел у кожевенников в почет.
      Воин, вышедший рязанцам навстречу, сказал боярину Кобяку: хотят, мол, с князем говорить. А Клим со своими стоял, ожидая, поодаль.
      - А ну, чего скажут? - рассердился Олег.
      Клим подошел и поклонился.
      - А пришли мы, государь, спросить.
      - Спроси.
      - Слыхали мы: Московский князь скликает воинства на ордынцев. Рязань послала нас, господин Ольг Иванович, проведать: охочь ли ты и мощен ли идтить в тот поход?
      - Куда?
      - На ордынцев.
      Весь двор, полный людей, ушей - гулкий, как набат, двор, - внимал этим словам Клима. Не было при себе меча: рассек бы Клима надвое, и это был бы ответ. Но здесь много ушей, а Москва рядом. Покусывая бороду, Олег отвернулся от Клима; глядя поверх крыш, небрежно ответил:
      - Все спросил?
      - Ждем твоего слова, государь.
      - Рать собирается, оружие запасено, а будем ли биться, поглядим. Время покажет.
      - То-то и оно, государь, - нету времени глядеть. Русь биться будет.
      - А татары Рязань спалят. Забыл, как было?
      - То-то, что не забыл. Город спалят - другой поставим, а Русь спалят - встанем ли?
      - Прикажу - встанете!
      - Оружия, говоришь, государь, напас? А будет ли кому нести то оружие?
      - Забыл, как Москва нас била?
      - Это при Скорнищеве-то? - спросил один из пришедших с Климом. - Мы все помним. За дело били, за русское дело били. Потому и побили нас, что их дело правое.
      - Ты что это говоришь?
      - Сам слышишь!
      Олег обернулся, чтоб кивнуть воинам. Но успел опомниться: если бить, надо втайне. Дмитриево ухо длинно.
      - Надо будет - кликну. Идите.
      Но рязане стояли.
      - Ну?
      - Ты сперва скажи! - спокойно настаивал Клим.
      - Не вашего ума дело.
      - Народ, государь, своим умом живет.
      - И что ж у него на уме?
      - На Орду просимся, а за Орду нас не жди. Это наше слово.
      - А ну-ка, пошли отсель. Так и скажите: за кого поведу, за того пойдут!
      - Поглядим, князь.
      Тут уж бояре, косясь на Олега, кинулись на ходоков и оттеснили их от Олега.
      Бледный, он пошел на крыльцо.
      - А что ж, как с конем, государь? - спросил конюший.
      С ненавистью Олег посмотрел с крыльца вниз во двор - рязане уходили в ворота. За воротами их ждал еще народ; толкались в толпе женщины. Людей было много.
      Стиснув зубы, Олег прохрипел:
      - Готовьте коня. Понадобится.
      - Какое к нему седло-то прилаживать?
      - Черкасское, серебряное. А по золотому потники надо подогнать. Оба надобны.
      Только дома, в каменных сводах, как в надежной пещере, он мог затаиться от своего города. Терем стоял высоко, князь смотрел на деревянные вырезные и тяжелые брусья города. Коньки крыш теснились ниже Олеговых окон. Подняв глаза, он смотрел, как небо затягивают прозрачные облака.
      - К туману, что ль?
      Больная нога заныла. Досадливо он потирал ее, словно боль можно стереть и стряхнуть, как пыль.
      А конь уже загремел, топая еще не кованными ногами по круглому помосту темного денника. Люди от крыльца расходились, уже забыв о коне, говоря о дерзостной речи кожевенников, разнося ее по городу, по пригородам, по всему княжеству, по всей Руси.
      Клим шел спокойно: в эту ночь, еще не забрезжит заря, они пойдут из Рязани.
      - Со всех городов, слыхать, уж сходятся. Не мы первые.
      - Поглядим, кто придет первее.
      - Мамай-то, сказывают, стоит. Ждет.
      - И того увидим.
      - Да мы уж видывали!
      - Еще поглядим.
      Вечером к Олегу пришла весть, что через Пронск проехал московский боярин Тютчев.
      - Чего ему?
      - К Мамаю.
      - Видно, Дмитрий послал мира просить! А через Пронск чего?
      - Заехал будто с сестрой повидаться.
      - А есть сестра?
      - Сказывали, искал ее там. Не нашел. По городу ходил, воинство наше смотрел, об тебе пытал: на кого, мол, воинство.
      - Пронюхал!
      Достало сил дохромать до ложни. Как всегда в ярости, хотелось остаться одному.
      Сорок третья глава
      МАМАЙ
      Тютчев в Пронске своими глазами увидел, что Олег от русского дела отпал.
      Сухощавый, в черном кафтане, с белыми выпушками, с белыми пятнами седины в черной густой бороде, опрятный, твердой походкой ходил по Пронску московский посол. Разговаривал с воинами, расспрашивал о Мамае и нежданно, перед вечером, когда добрые люди собрались ворота запирать, со всеми спутниками выехал из Пронска.
      Он поехал через Рясское поле к Дону.
      Прослышав, что Мамай стоял уже у верховьев Дона, Тютчев оставил хана позади и стороной, таясь от татарских разъездов, продолжал ехать на юг. Так он ехал шесть дней.
      Наконец перестали гореть ночные костры на краю неба, не стало слышно далеких табунов, и Тютчев выехал на открытую дорогу, повернул коня и, будто торопясь нагнать Орду, заспешил назад к северу. Тут, в первый же день пути, его задержали татарские всадники и, когда он назвался, повели его к сотнику. Сотник спросил:
      - Как же ты едешь из Москвы, если едешь к Москве?
      - Вас догоняю. В Москве не чаяли, что великий хан так далеко прошел. Вот я и проехал.
      Сотник велел отвести Тютчева к темнику, которому Тютчев и предъявил пропускной ярлык в Орду и Дмитриеву грамоту.
      А пока вели к сотнику, а от сотника к темнику, Тютчев смотрел Орду. Сперва они проезжали гурты овец, обширные, словно вся степь вокруг накрылась пыльной овчиной. После проезжали большие рогатые стада. Кое-где брели смешные ослы. Наконец потянулись табуны, запахло конским потом и мочой, потек смрад, любезный воину, привыкшему к большим походам. Тютчев радовался густому, как дым, запаху коней. Он ехал мимо этих медленно пасшихся татарских богатств, и его спутники расспрашивали простодушных стражей о числе стад и о иных числах.
      Шесть дней ехал Тютчев мимо этих стад из Пронска, теперь он проезжал быстрее. Криками, грохотом бубнов, окриками, детским плачем окружили Тютчева обозы - телеги, груженные оружием, семьями, припасами. Дымились огни под котлами, воины сидели в кругу семей, любопытно и беззлобно смотрели вслед москвитянам и что-то говорили о них.
      Тютчев, сопровождаемый спутниками, стражами, любопытными, продолжал продвигаться вверх до Дону к ханскому стану. Обозы остались позади, потянулись холостые воинские очаги. Воины, лежа на кошмах, пели, играли на деревянных домрах, мечтательно выли, метали кости, спали, открыв солнцу потные спины, - по всему было видно, стояли здесь давно и не скоро собирались уходить с этого места.
      Глядя на ордынское войско, Тютчев смекнул, что Орда сменила свой порядок: стада и обозы назади, воины впереди.
      - Примечай, изготовились! - сказал Тютчев своему спутнику.
      - Видать, готовы, - согласился спутник.
      Татары предложили Дмитриевым послам отдохнуть, чтобы с утра явиться к Мамаю.
      Тютчев долго лежал под звездами в открытом поле, совещался со спутниками; вокруг пылали бесчисленные костры, в светлом небе дым расстилался как плоский туман, сгущался и висел как туча, снизу обагренная полыхающим заревом костров.
      Стражи приволокли москвитянам большой котел, полный вареной баранины, и Тютчев, наголодавшийся за день, взял горячий жирный кусок и весело сказал спутникам:
      - Ешьте! Может, последний раз едим.
      Отказавшись от юрты, разлеглись среди черной ночной травы, под кровом звездного погожего неба, и, засыпая, Тютчев шепнул себе:
      - Спи, Захария, спи, боярин Тютчев, может, и не придется тебе больше никогда поспать!
      Уже перед утром он проснулся от холода, посмотрел па спящих друзей, на позеленевшее небо, на серое от густой росы поле, на подернутые синим туманом леса и вздохнул: &;lt;Жалко этого будет!&;gt;
      Подсунул под плечо теплый армяк и ответил себе:
      &;lt;Ничего не поделаешь, Тютчев!&;gt;
      И опять уснул.
      Поутру их разбудили. Надо было снова ехать! Мамай стоял далеко впереди.
      На Красивой Мече, там, где эта тихая река впадает в Дон, татары заняли три ветхие избы и одну из них украсили для Мамая.
      По ночам стало холодно спать в шатре. В черной прокопченной избе на утоптанный пол настелили ковры, застлали шелковыми одеялами ложе, и Мамай зябнул весь день: неприютно было сизое русское небо, неприютны поблекшие травы на земле. Лучше лежать, поджав ноги, разглядывать кольца на пальцах и слушать Бернабу.
      Бернаба читал и переводил персидские стихи. Мамаев племянник, Тюлюбек, лежа на печи, щурил подслеповатые глаза, внимая персидской речи. Сплетенный мелким узором шелковый тонкий ковер свисал из-под Тюлюбека и прикрывал бурую глиняную печь.
      Халат из плотного полосатого шелка, вытканный в Самарканде, плотно облегал хилое тело Мамая. Ладони, натертые киноварной хной, были круглы, а не узки, как хотелось бы хану. Пятки он тоже красил хной; ноги его были коротки и кривы, а не белы и стройны, как у персидских царей. Аллах, создавая хилое Мамаево тело, видно, по ошибке вложил в него жажду власти, побед и богатств. И понадобилось великое напряжение - хитрость, жестокость, лесть и бесстрашие, чтобы достигнуть власти, побед и богатств. Теперь достиг, и оставалось немногое, чтобы встать над миром, как некогда стоял Чингиз.
      Его тревожили слухи о некоем амире Тимуре, умном, жестоком, победоносном. Но теперь, говорят, Тимур двигался из Самарканда к югу, и еще не настало время им скрестить мечи. Пусть Тимур ломает свой меч в Иране; настанет время, и Мамай, управившись на Руси, вонзит свое лезвие с севера в Тимурову спину.
      Хилый, стареющий, худобородый Мамай сидел в низкой, темной, гнилой избе, пропахшей онучами, долго сушившимися здесь. По ночам его щекотали усы каких-то громадных насекомых; он боялся, не смертелен ли их укус, и узнал, что русские называют их кара-ханами, что означает - черные князья.
      Лежа в ожидании Ягайловых и Олеговых сил, ради которых он и стоял здесь, он думал о большой стране, разлегшейся впереди. Полтораста лет владеют ею ханы. Батый прошел через нее, как чума. Баскаки сто лет сидели в ее городах, собирая дань для Орды, сто лет высасывали из нее всю кровь до последней капли. Воины многих ханов набегали на нее грабить, брать пленных - этими набегами ханы платили своим воинам, чтобы сберечь собственную казну. Жгли. А городов в ней не убывало. Снова и снова приходилось их жечь, жертвовать тысячами людей. Резали. А людей не убывало, все шире и шире разрастались их поселенья, все многолюднее становились их города. Теперь опять, как во дни Батыя, впереди большой народ, большое войско врага, богатые города, бескрайные шляхи.
      Неделю назад Мамай отправил послов к Дмитрию, на Москву. Надо было успокоить Дмитрия, чтоб князь прозевал то время, когда Мамай, переправившись через Оку, ударит на московские земли. Тогда понадобятся плети, а не мечи.
      Он послал к Ягайле. Торопил. А от Олега прибыл посланец; ждал послов и от Дмитрия.
      Ночь была тиха и тепла, а теперь, утром, снова задуло с Москвы, стлался туман, перепадал дождик.
      Тюлюбек сполз с печи. В избу начали собираться вожди войск, мурзы, потомки ханов, переводчики. За стеной шедший с войском певец тянул, обернувшись к дождю, нескончаемую песню о ковыле в степи, о табунах в степи, о далеком городе Бейпине, что в семь рядов высится над землей и на семь рядов выстроен в недрах земли, о Манасе.
      Ввели Олегова гонца.
      Грузный боярин переступил порог, сгибаясь под притолокой: низко поклонился Мамаю и всем мурзам его.
      В избе было тесно. Перед Мамаем едва хватало места для одного этого неповоротливого рязанца.
      Хан не взял послания, велел переводчику спросить:
      - Скоро ль намерен слуга мой, рязанский Олег, явиться со своими удальцами?
      Боярин почтительно сощурил глаза, обеими ладонями поднял перед собой свиток:
      - Тут обо всем писано, царь-государь.
      - Пятый раз мне пишет. Мне нужны не письма, а воины. Я обращу рязанские земли в свое пастбище. Скажите ему.
      - Батюшка-царь! Не гневись! Низко тебе кланяется Ольг Иванович. Вот-вот подойдет.
      - Чего ж еще не подошел?
      - А коль тебе надо овечек своих пасти у нас, паси, милостивец. Мы завсегда тебе служить рады. Любим тебя.
      Мамай рассердился:
      - Где его войско?
      Боярин оробел перед лицом Мамая:
      - Оружье он напас. По душе скажу: носить-то оружие некому, людей мало.
      - Больше ждать не буду!
      - Да ведь, батюшка, твои ж сабельки нашу краину обезлюдили!
      - Чего ж врал, сулился помогать?
      Рязанец стоял на коленях, кланялся, уверял, что Олег незамедлительно подведет войска.
      - Уж из Пронска на Скопин идут. А от Скопина до Дубка далеко ль? Вот-вот будут.
      И совсем обмер - Мамай вскочил с шелкового ложа и начал торопливо всовывать голые ноги в зеленые расшитые туфли. И кричал:
      - Скажи твоему князю: сейчас же не явится - вызову сюда и велю отхлестать плетью!
      Рязанец на животе выполз из избы передавать Олегу Мамаев гнев.
      Еще не утих гнев, когда привели Тютчева. Тютчев вошел со своим переводчиком, стоял, не кланяясь, - ожидал, пока мурзы раздвинутся. Дождавшись, спокойно поклонился и спросил:
      - Ты, хан, бумагу великого государя сам читать будешь либо мне ее тебе на словах сказать?
      Тютчевский переводчик, точно сохраняя слова Тютчева и строгость его голоса, перевел.
      - Что пишет?
      - Кланяется тебе. Дивится, зачем идешь? Чего тебе мало? Больше бы тебе дал, да нечего. На твою щедрость уповает. О твоем здравии справляется.
      Мамай сорвал с ноги туфлю и, сверкнув раскрашенной пяткой,закричал:
      - На, на! Отдай Дмитрию! От великой моей щедрости. От его великой славы пришедшему дарю с ноги моей спадшее!
      - Туфельку, хан, до поры оставь. А государь великий князь Дмитрий Иванович велел мне дары его тебе передать. Прикажи принять.
      Мамай, не ожидавший от посла спокойного голоса, но упорствуя в гневе, приказал мурзам:
      - Возьмите! И на те дары накупите себе плетей. Золото и серебро Дмитрия все будет в моей руке. А землю его разделю меж вами. А самого заставлю моих верблюдов пасти.
      Тютчев вдруг перебил хана;
      - Мне, хан, недосуг слушать твой разговор промеж мурз, говори мне.
      - Что им сказал, то и тебе сказано.
      - Думаю, хан, вымерзнут твои верблюды на нашей земле. Вымерзнут твои пастухи. И сам-то ты вымерзнешь. А московского золота тебе изо льда не выкусить. Так и переведи.
      Но переводчик замешкался.
      - Что он сказал? - спросил Мамай.
      - Он сказал, что холодновато будет твоим верблюдам на московской паствине. Да и ты, мол, можешь простудиться.
      - А как он понял то, что я мурзам говорил?
      Тютчев отстранил переводчика и по-татарски повторил свои слова.
      Тотчас воины и мурзы обрушились на Тютчевы плечи.
      Мамай, гнев которого осекся, спросил!
      - Как ты смеешь так говорить?
      - От имени великого князя говорю, не от себя. А его речь и в моих устах тверда.
      - Вижу, верно ты ему служишь.
      - Прикажи мурзам рук моих не крутить, разговору мешают.
      Его облегчили, но рук не выпустили.
      - Откуда нашу речь знаешь?
      - Шесть годов с отцом в Орде жил.
      - Что там делали?
      - Твои дела смотрели. С тех пор как ты хана Хидыря причкнул.
      - Чему ж там научился?
      - Меч востро держать.
      - Неплохая наука.
      - Надобная.
      - Дмитрию, вижу, бесстрашно служишь.
      - А иначе как же ж служить?
      - А что Дмитрий? Почему служишь?
      - Он народом любим, зане свой народ любит. Храбр, разумен. Строг, да милостив. Врагов своих не чтит. Ты его сам видал да и еще увидишь, коли до того дойдет. Вот и служу ему.
      - А ко мне перешел бы? Я твердых слуг ценю.
      - Сперва дозволь Дмитрию Ивановичу дослужить, его к тебе посольство справить.
      - Справь. Поезжай к Дмитрию. Мои люди с ним прежде тебя увидятся. Но и ты скажи. Я тоже тверд. Пусть платит дани столько, сколько его дедовья Челибек-хану платили. Согласится, я уйду. Нет, пусть не ждет милости.
      - Скажу. Дозволишь идти?
      - А ко мне служить вернешься?
      - Сперва, говорю, дай Дмитриево дело сделать.
      - Ступай да помни, я тебя приму.
      Мамай посмотрел, как твердо, не сгибая головы, брезгливо сторонясь суетливых мурз, Тютчев вышел.
      &;lt;Достойный слуга будет! Для посольских дел!&;gt; - подумал Мамай: верил, что вскоре понадобятся ему такие люди - говорить со всем миром.
      Пятерым мурзам, потомкам ханов, носителям Чингизовой крови, которых думал тоже направить на посольские дела, Мамай приказал проводить Тютчева до Москвы и написал с ними ответ Дмитрию. Как ни гневен был, а получить старую дань без битвы Мамай предпочел бы. Не битвой, а данью опустошить Русь - тоже казалось хану подходящим завершением похода.
      В грамоте, которую мурзы повезли с Тютчевым, Мамай написал:
      &;lt;Ведомо тебе, что не своей землей, а нашими улусами ты владеешь. Если ж еще млад и не разумеешь этого, приходи ко мне, помилую, на другое дело поставлю...&;gt;
      Но когда Тютчев ушел, на Мамая нахлынул новый приступ ярости: как посмел разговаривать!
      - Догнать рязанского гонца!
      - Рязанца?
      - Догнать и отхлестать. Чтоб сказал Олегу, каковы наши плети. Да чтоб Олег поспешал.
      Несколько воинов охотно кинулись за дверь.
      Певец за стеной продолжал петь Манаса. Большая толпа стояла вокруг ханской избы, слушая певца и норовя быть поближе к хану. Бернаба ушел к генуэзской пехоте. Падал мелкий дождь, и трава стала скользкой.
      У Гусиного Брода Тютчева встретила вторая стража. Иван Святослов был хорошо знаком Тютчеву.
      Едва соединились с ними, Тютчев подозвал к себе пятерых Мамаевых мурз, вынул ханскую грамоту и молча, перед их глазами, разорвал ее в клочья.
      - Как смеешь? - крикнул один из татар, хватаясь за саблю.
      - Оружие вынимаешь? - удивленно спросил Тютчев. И велел стражам вязать послов.
      Четверым из связанных отсекли головы. Пятого развязали и, вежливо держа за руки, отхлестали плетьми.
      - На ногах стоять можешь? - спросил Тютчев _.
      - Могу.
      Тогда велел еще добавить.
      - Ползать можешь?
      Татарин молчал.
      - Оденьте его!
      Мурзу одели. Тогда Тютчев переспросил:
      - Ползать можешь?
      Мурза, кривясь от ярости, гордо ответил:
      - Могу.
      - Так ползи к своему Мамайке и скажи, как русские от своей земли на чужую службу переходят.
      Оставив на холодной мокрой траве пятерых этих мурз, Тютчев поскакал к Дмитрию.
      Сорок четвертая глава
      КОЛОМНА
      Большое русское войско тремя дорогами шло вперед: узки дороги в больших лесах. Федор Белозерский вел своих по дороге Болвановке, на Серпухов, тульским путем, а позже поворотил на Каширку.
      Дмитриевы полки шли на Котлы, к Кашире, а оттуда проселком перешли на Шубинку.
      Владимир Серпуховской свои московские рати направил Брашевской дорогой, в Брашеве перевезся через Москву-реку и двинул к реке Лопасне.
      Пятнадцатого августа войска достигли Коломны.
      Здесь, как в полном котле, уже кипели многие ополченья, ожидавшие Москву. Стояли сорок тысяч, пришедших с Ольгердовичами: с Андреем да с Дмитрием. Подошел князь Федор Елецкой со своими полками да воевода князь Юрий Мещерский - со своими. Да великое число сошлось малых ратей - нижегородские купцы с посадов пришли, не спросясь своего князя, да белевичи, да, может, и не осталось на Руси города, откуда хоть малое число не пришло бы. И еще иные шли торопясь. И с ними - Клим-кожевенник со своей рязанской дружиной.
      Двадцатого августа рано поутру ударили колокола, и воеводы поехали навстречу Дмитрию.
      Они встретили его на речке Северке.
      Слава ей, этой мелководной речке, - над ней прошел белый Дмитриев конь, в ней сверкнули его позолоченные доспехи, на ее берегу Дмитрий сошел с седла, чтобы обняться со своими воеводами. Отсюда они двинулись вместе, неразлучные в славе и трудах.
      У городских ворот князя встретил коломенский епископ Герасим с иконами, с пением, а пономари в тех церквах, где колоколов не было, неистово били в медные била. И тысячеголосая рать кричала встречу, радовалась, что настал час.
      Поговорив со всеми, кто к нему речь обращал, Дмитрий ушел в уединенный терем. Там, в тихой комнате, тихо говорил в небольшом кругу близких друзей.
      И хоть был молчалив и всегда таился Боброк, а и он но мог скрыть волненья: ему предстояло изготовить войско в поход; поражение в этом походе означало конец всему - и Руси, и городам, и жизни.
      Пытливым оком Боброк приглядывался к Дмитрию. Боброк любил своего большого шурина, но впервые хотел рассмотреть - выдержит ли Дмитрий, понимает ли, как велик враг, проявит ли твердость?
      Дмитрий повернулся к Боброку и ответил на его взгляд немым, серьезным и задумчивым взглядом.
      Боброк не успокоился.
      Уговорились утром посмотреть все войско. Воеводы разошлись готовить воинов. Дмитрий пошел отдохнуть с дороги, а Боброк позвал двух своих двоюродных братьев, двух Ольгердовичей, и уединился с ними.
      - Тебя, Андрей, Дмитрий любит, - сказал Боброк князю Полоцкому. - Не отходи от Дмитрия, - если уловишь сомнение, слабость, робость, пресеки, рассей.
      - Сколько сил станет! За тем сошлись, чтоб друг в друге силу поддерживать.
      - А я за Владимиром Андреичем пригляжу _  .- _  .умен, да горяч, - решил Боброк. - А ежели во мне что недоброе заметите...
      - Не бойсь, Дмитрий Михайлович, - сказал Дмитрий Ольгердович, - и тебя поддержим. А ежели с нами что...
      - Мужайтесь! - встал Боброк. - Не первая наша будет битва. И не последняя. Но велика.
      И Ольгердовичи смолкли, глядя на него и запоминая его слово; в семье давно замечали: неведомо какой силой-прозорливостью ли, разумом ли, волхованием ли-постигал Боброк будущее, но все видел далеко вперед. А он, вскинув над глазами крылатые брови, уже рванулся к двери: по лестнице, гремя оружием, кто-то торопливо поднимался.
      Боброк распахнул дверь. За дверью стояла ночная тьма, и из тьмы в сени входили воины, и впереди Родивон Ржевский; это пришла весть от первой стражи, ходившей оглядеть Мамая. Она подтвердила слова, принесенные в Москву Андреем Поповичем, и слухи о величине Мамаевых сил.
      Мамай уже достиг верховьев Дона и стоял на берегах Красивой Мечи.
      - А едучи сюда, обогнали послов Мамаевых. Ко князю на Москву едут.
      - Опоздали, - сказал Боброк.
      - Слыхали мы, будто Мамая сомненье взяло: прослышал, что Дмитрий-то Иванович от него не бежит, а войско сбирает, и послал послов договариваться.
      - Поживем - увидим, - сказал Боброк и пошел к Дмитрию рассказать о принятой вести.

К титульной странице
Вперед
Назад