Лариса БАРАНОВА-ГОНЧЕНКО

ЭТО Я ПРОБИВАЮСЬ ЧЕРЕЗ ПОЛЕ СУДЬБЫ...

(Михаил Сопин. Предвестный свет. Стихи. Архангельск. Северо-Западное книжное издательство. 1985. 56 стр. Цена 25 коп.).

К устойчивому и крылатому «поэт – это судьба» – давно уже стали относиться в худшем случае как к банальности, в лучшем – как к аксиоме: дескать, доказательств не требуется. Но могучая в своей непостижимости жизнь и «смертной связью» соединенная с ней поэзия нет-нет да и поставят нас перед литературным явлением, выпадающим из общего правила. Вот поэт без судьбы – с удивлением замечаем мы. Или напротив: судьба есть, а поэта нет.

Говорим мы об этом, как правило, с сожалением, ясно понимая, что печальное исключение только сильнее подтверждает само правило, высвечивает аксиому: «поэт – это судьба».

Вот тогда-то и появляется желание предметного и конкретного доказательства. Его настойчивая необходимость возникает и будет возникать во всяком литературном времени: прошлом, настоящем и будущем – как единственная возможность быть на верном пути к пониманию поэта.

Не секрет, что применительно к понятию судьба мы часто оказываемся во власти наиболее распространенного заблуждения, когда пытаемся представить судьбу поэта как некую внешне ярко мерцающую форму жизни на фоне обыденного, сложнотекущего времени.

И только сам поэт способен вывести нас из этого заблуждения, назвав собственной судьбой все то, что связывало его с трагическим и счастливым временем страны, судьбой народа:

Столько лет

Моей вере,

Надежде моей

Столько лет –

Сколько лютых снегов

И тяжелых дождей

У России.

Встретивший войну десятилетним мальчишкой, переживший страшные годы оккупации, Михаил Сопин, как и многие в его поколении, долго и трудно искал ту словесную опору для себя, которая могла бы стать одновременно и правдой, и светом для других. И если первой книге поэта суждено признание, то причиной, объясняющей его, является именно это пережитое, но уже просветленное чувство горечи не только самого Михаила Сопина, но каждого в его поколении, судьба и боль которых никогда не казались ему менее значительными и острыми, чем своя собственная: «Случилось это все: ни ты меня, ни я тебя не бросил. Но мертвый ветер разоренных сел нам не оставил ни руля, ни весел... И вышло так, что вдруг и навсегда нас по Отчизне горькой разметало. И мы с тобой такие не одни. Ты говорила: «Если выйти в поле, то будет слышно, как летит над ним молчанье душ, запекшихся от боли».

Михаил Сопин, как и многие его ровесники в литературе, пишет свою исповедь от первого лица в отличие от той традиции военной поэзии, где героем лирического стихотворения чаще был ОН: «Враги сожгли родную хату, сгубили всю его семью...» (Исаковский), «Был он немолодой, но бравый, шел под пули без долгих сборов...» (Симонов).

В какое качество перерастает у поэта опыт личных страданий? В сдавленный обиженный крик? В горючие слезы по своей горькой и трудной юности? Рискну высказать предположение, что в современной теме – военное детство и война – книга Михаила Сопина есть наиболее яркий феномен превращения общей, «всехней» боли в боль личную, собственную: «Я не ушел. Но в сегодняшнем мире великом вдруг задохнусь давним августом в красной пыли и закричу, раздираемый сотнями криков тех, что живыми сквозь август пройти не смогли».

Вот это-то непедалирование своего, ложно индивидуального, и делает голос М. Сопина, «раздираемый сотнями криков», родственным не только для своего поколения, но и для всех тех, кто воевал, и тех, кто родился после войны. Вот почему понятны и уместны ярко обозначенные сентиментальность поэта, его слезы, его печаль. Они близки, прежде всего, народному пониманию трагедии именно в том смысле, что обиды забудутся («Обид не помнить и не мстить за боли»), слезы осушит ветер Родины и время, а печаль всегда утолима любовью: «Родные плачущие вербы... Я не любил бы вас, наверно, так обреченно, так светло, когда б над каждым черным злаком, у пепелищ, у скорбных ям до жгучей лютости не плакал, Отчизна, светлая моя».

И хотя сам поэт признается: «Боль безъязыкой не была», но первая книга Михаила Сопина, поэта действительно трудной судьбы, – это разговор с Родиной без упреков и жалоб, это попытка понять и объяснить свою судьбу с той временами запредельной искренностью, на которую решается художник, бесстрашно ведомый открытым чувством, уже напрочь очищенным от плевел эгоизма и честолюбия: «Родина, что же ты, что же ты?.. Никогда я не бил наугад. Я по крику, по хрипу, по шепоту различу своего и врага».

Знаком подлинного просветления поэтического и человеческого чувства поэта является нам в книге мотив ностальгии, той особой ностальгий, которую точно и просто выразил Виктор Лапшин: «Но я по родному краю тоскую в краю родном». У Михаила Сопина ностальгия – это путь к неиссякаемому, единственно верному, надежному источнику душевной силы. И пусть слышна в пронзительном признании поэта очевидная есенинская интонация, она не перекрывает голос М. Сопина: «Свет мой трепетный, Русь дорогая, край пророческих отчих небес, тридцать лет, от себя убегая, жил надеждой – вернуться к тебе».

Не кажется в связи с этим парадоксальной и «другая» ностальгия поэта – тоска по прежнему времени, которое било, ломало, но уже тогда формировало будущего поэта с его, может быть, самой важной темой – быть нужным: «...Я бегу под горящую Готню по разбитым осенним полям?.. Через смерть, через сжавшийся ужас. Может, где-то не все сожжено, может, снова кому-то я нужен с индпакетом, с краюхой ржаной...».

Что бы ни писал Михаил Сопин – картины Родины, дневник войны, портрет поколения в лице своей юности, которая машет рукой, «тревожно на цыпочки встав. В бушлате, худая-худая, как в послевоенном селе», – для нас очевидно, что сам он не только проживает свою человеческую судьбу, но уже различает в ней смысл судьбы поэтической, принимает ее с благодарностью: «Но любил свою жизнь, что была! Пронесла меня вольным и битым, добела закусив удила».

Однако чрезвычайно важно отметить, что в стихах М. Сопина нет ни знака смирения, ни спекулятивного упоения собственным страданием. Справедливое, волевое начало лежит в самой основе его отношения к страданию и человеку: «Но дух мой верил в высший суд! Я сам творил тот суд посильно, чтоб смертный приговор отцу не подписать рукою сына».

Да и в самом принципе поэта – не избегать боли («Поболи, родное, поболи. Нам с тобой во всем: в большом и в малом – разделять судьбу своей земли») – видится мужественное отношение к жизни, а прежде всего то ясновидение поэта, которое подсказало ему, что боль – «не поток, уходящий в меня безвозвратно», но то, что входит в поэтическое сердце, «навек превращаясь в горючий родник».

О простых, о совсем простых, на первый взгляд, вещах пишет Михаил Сопин. О простых и нетленных. Но припадая к его «горючему роднику», испытываешь и его простые целительные свойства – он как бы снимает с тебя груз твоих собственных горестей, размыкает кольцо одиночества. Ведь судьба того, кто действительно только однажды на протяжении целой книги (а значит, целой жизни) сказал о себе: «И заплачу. Горлом перебитым прохриплю в нетленный свет небес о душе, сорвавшейся с орбиты, – в первый раз о жизни и себе», – не может оставить равнодушными тех, кто уже понял, что не жалость к себе водила пером поэта. Не жалость, а чувство единства с «сиротскими ратями» своего поколения, с ветеранами той войны, которая определила и его судьбу. Не жалость, а чувство благодарности судьбе: «Навек тебя благодарю, судьба, за черный день, за синий свет эпохи».

Но не только чувство благодарности, чувство сентиментального умиления перед отчим краем (впрочем, совершенно органичное для русской поэтической традиции) характерно для книги Михаила Сопина. Читатель найдет в ней стихи, написанные с юношеской неисчерпанной волей к поступку и подвигу: «Я умру за Россию – под Орлом ли, под Оршей, в Тагиле... Я дышал для нее. Напряженно и яростно жил! Схороните меня, как положено, в Братской могиле, чтоб июльское поле мне звенело колосьями ржи».

В финале поэтической исповеди Михаила Сопина перед нами предстает сложная, трагическая и одновременно светлая судьба человека своего поколения, судьба гражданина своей страны, иными словами – судьба поэта.

Источник: Баранова-Гонченко Л. «Это я пробиваюсь через поле судьбы…» / Л. Баранова-Гонченко // Москва. – 1986. – №6. – С. 193.