Наш современник. - 2005. - №11
Сергей ВИКУЛОВ
Затерянный мир
В Вологде вышел в свет альбом графических работ народного художника России Джанны Тутунджан. В нём всё необычно, начиная с названия. В самом деле, разве не диво, что на обложке тяжелого фолианта (издательского стандарта при воспроизведении живописных полотен) в качестве названия красуется словечко совсем из другого ряда - "Разговоры"...
В надежде рассеять недоумение открываю первую страницу альбома. На ней - авторское вступление, в котором искреннее признание в любви к русскому Северу, к его деревням и селам, к людям, живущим в них... А ещё - нетерпеливое ожидание встречи с ними, радостное предощущение творчества: "...Я войду в незнакомый дом... и буду рисовать то, что вижу, и слушать, слушать, слушать"...
Трижды повторенное "слушать" сразу заставляет думать, что будущий рисунок для художника не главное из того, что произойдёт в доме, в который она войдёт. Главное - то, что будет в нём услышано, то есть слова, сказанные позирующим человеком, слова, которые, как снимок на фотоплёнке, проявят, высветят его душу - в радости ли, в печали - до дна. Сама художница об этом сказала так: "Больше всего на свете меня волнует состояние Души - Человека, Народа, Страны".
Прекрасно! Но как передать это состояние? Рисунком? Можно, но лишь отчасти. Исчерпывающе же, на всю глубину - только словами, самыми правдивыми, самыми весомыми в данном разговоре. Расслышать эти слова - для художницы всё равно что поймать золотую рыбку. Расслышать - и записать их. И восхититься, увидев, что они стали единым целым с рисунком, последним штрихом к нему.
Кого-то из поклонников художницы (а уж искусствоведов - обязательно) столь неожиданный синтез рисунка и слова немало удивит: а не озорство ли это? - подумают они. Подобные сомнения были и у меня. Но чем дальше листал я альбом, бормоча при этом многообещающее словечко "разговоры", тем больше убеждался, что никакого озорства в этом синтезе нет. Всё серьёзно, всё естественно, хотя и непривычно, потому что ново. И, как творческий приём (если не забывать, что речь идёт о творчестве), имеет полное право называться не просто новым, а новаторским.
Уверен, не женский каприз, не разыгравшаяся фантазия в минуту игривого настроения привели художника к этому приёму, а радостное удивление открывшимся ей затерянным в вологодской глуши миром, а точнее - народом, образ которого она вознамерилась запечатлеть для потомков.
Таланта живописца для этого оказалось мало, хотя успех персональной выставки её работ в Москве обеспечен был, в первую очередь, именно зрительным рядом. И вот при новых встречах с аборигенами деревни Сергиевской кисть художника всё чаще стала уступать место фломастеру, потому что он "работал" намного оперативней, а главное, "мыслил" глубже, гражданственней, социальней, публицистичней. И решающую роль в этом играли именно "разговоры", которые успевал он записать на том же листе ватмана.
При этом каждый раз думалось: а, собственно, почему бы и нет? Если рисунки к художественному тексту (к роману, к повести) смотрятся вполне естественным и даже приятным приложением, то почему не могут быть таковыми тексты к рисункам, к портретам, в первую очередь?
Так родилась оригинальнейшая серия графических работ Джанны Тутунджан, названная "Разговоры" (на титуле - с добавлением: "по правде, по совести"). 200 с лишним рисунков (можно добавить - озвученных) составили эту серию; 129 из них художница включила в альбом, перелистать который я и приглашаю читателя...
Почему же художница - южанка по крови - навсегда выбрала Север? Можно предположить, что решающую роль в этом выборе в молодости сыграл учившийся вместе с нею в Суриковском институте замечательный парень из-под Вологды Коля Баскаков, ставший поначалу её другом, а по окончании института - мужем. Найдя в нём надёжную опору, Джанна Татджатовна в 1959 году приезжает в Вологду, ставшую - теперь это можно сказать определённо - второй её родиной. Горячо, восторженно, сострадательно любимой.
С первых же лет жизни в Вологде художница поняла, что экзотики древнего города, ровесника Москвы, красивейшей природы вокруг него - ей недостаточно. Тянуло в глушь, в деревни и сёла, затерянные за тёмными лесами, синими озёрами, величественными в своей медлительности реками. А главное - тянуло к людям, олицетворявшим коренную, глубинную Россию. Оставалось лишь решить: куда отправиться. Выбор пал на Тарногу, один из самых отдалённых - в сторону Вятки - районов. Прадеды называли это поселение "Тарногским городком", кстати, как и соседнее - "Кичменгским городком", основателями которых, по преданию, были новгородские ушкуйники.
Попасть туда можно лишь самолётом или по реке Сухоне, притоку Северной Двины, желательно в половодье. Благородное, конечно, дело - "хождение в народ", но нелёгкое, можно даже сказать - жертвенное. Передвигаться приходилось на попутных подводах, на утлых лодчонках и даже на плоту. Причаливали к каждой деревушке, выбирали для ночлега более приветливую, хотя бы по местоположению, а главное - не безлюдную. Ну, а с крышей для проживания - проблем вообще не было: хочешь - подселяйся к хозяевам пятистенка, хочешь- пустующий дом обогревай...
Счастливым причалом для путешественников оказалась деревня Сергиевская, привольно раскинувшаяся на высоком левом берегу Сухоны. Не знаю, какая изба была первой, в которую вошла Джанна не как гостья из Москвы, а как художник, с альбомом, прижатым к груди, с сумочкой, в которой ждали своей минуты фломастер и тушь; вошла, твёрдо зная, зачем: нарисовать хозяйку, привлекшую её внимание ещё при первом знакомстве (в магазине, кажется), поразившую её скорбью в глазах, видимо, вдовьей, и гордо поставленной головой. Приветливо встреченная ею, села напротив, развернула альбом, достала фломастер и, чтобы не смутить женщину необычным для неё действом, завела разговор, намеренно пустяшный. Хозяйка - дело привычное - запросто пристала к нему... А через минуту-другую, как-то незаметно, само собой, пустяшное отвеялось в сторону, и разговор пошёл о пережитом, местами - самом сокровенном: известно, в каждой бабьей душе этого добра под завязку.
Так-то оно так... Но вот одна из согласившихся было "посидеть" перед художницей часок-другой, когда дошло до дела, вдруг задумалась, головой покачала и вымолвила: "Если всё рассказать..." - и опять замолкла: в горле, догадалась Джанна, вместо слов - комок, который, как известно, не проглотить. Поднесла женщина к губам кончик платка, повинилась: "Нет, не могу говорить..."
Но на следующий день всё-таки переборола себя...
...Летом дело было. Пошла она, в сумерках уже, с серпом да верёвкой травы корове нажать. Не то чтобы с оглядкой, а торопко всё же нахватала охапку, связала, за плечо перекинула и, согнувшись в дугу, ко двору посеменила. И вдруг голос, да не чей-нибудь, а бригадира: "Смотри, Нюрка, Бог накажет: в воскресенье работаешь". Почувствовав жар в лице, то ли крикнула, то ли пискнула, не останавливаясь: "Бог, чай, не без глаз!" Самой полюбились эти слова - и как оправдание перед Богом, и как достойный ответ начальству.
В таком состоянии души Джанна и изобразила женщину, написав, тем же фломастером, её слова - выше, ниже рисунка... И удивилась: преобразился рисунок, зазвучал, проявив не только бытовую суть свою, но и нравственную, социальную!
В разговоре со следующей натурой - тоже женщиной, пожалуй, самой старшей из всех, на первый план вышли воспоминания о бабьих страданиях в годы войны. Джанна уже заканчивала портрет собеседницы, а та, оставаясь памятью всё ещё там, в лихолетье, продолжила:
- Вспомнили бы, как в войну-то пахали... - она обращалась к нынешним пахарям-сеятелям, - ...безо всякого горючего, на одних горючих слезах...
Джанна чуть не вскрикнула от восторга: такой неожиданный, такой выразительный образ! Поэт позавидует!
Другая женщина (Джанна изобразила её в обычной позе деревенской собеседницы - в завязанном под подбородком платке, в резиновых сапогах, со сложенными на коленях вконец изработанными руками) припомнила все беды, обрушившиеся за прожитые годы на деревню (то из колхоза не отпускали, то, наоборот, принуждали по своим огородам разбежаться), и подвела итог горьким воспоминаниям:
- Уши бы не чуяли, глаза бы не видели, что с нами творят!
Невольно подумалось: с такою бы "речью" да на высокую трибуну, думскую, например... Да где там... Трибуна эта теперь только для профессионалов...
Листаю альбом мужественной землячки и не перестаю удивляться не только зоркости её глаза (это естественно для художника), но и гражданственной, социальной остроте её слуха. Не каждый художник уловил бы в исповедях дере-венских женщин самые сокро-венные для них мысли. А она уловила.
В середине 90-х годов гражданственная грань её таланта, её характера прояви-лась наиболее резко.
...Мужчина, которому, судя по рисунку, под шестьдесят, на вопрос: "Думаешь, чего дальше будет?", - вопрос задел за живое - отвечает: "Если так же базарить - ещё смешнее будет".
Не "хуже", как вполне естественно было бы услышать тут, а "смешнее": случается же смех сквозь слёзы...
Ясно: камень на душе у человека. Свидетельством этому и отрешённость во взгляде, и вяло сцепившиеся пальцами руки, и эти тяжёлые слова: "базарить", "смешнее"... В них для мужика всё: и "перестройка", на которую он клюнул, и её итог, и даже невесёлая перспектива.
Несколько слов ещё об одном портрете, неожиданном в ряду уже отмеченных: "Женщина, кормящая грудью ребёнка". Наслаждаясь богоданным чувством материнства (хотя ребёнок этот у неё уже третий), она размышляет вслух о времени, в котором он родился, и, как всякая мать, тревожится за его судьбу. Она буквально воркует над "своей кровиночкой":
- Ондрюша, хороший-от мальчик... Вот какая жизнь пошла... Ишь удумали! Танки на людей... Худые дядьки... А ты кушай, ягодка, и рости... Выростешь большо-ой! Потом с Витей, с Васей, троё, поедете в поле и спросите: "А кто тут хозяин?"
Символично: выедут в поле "троё". И, может быть, не на тракторе, не на машине, а на конях гривастых, под стать былинным, и углядев из-под ладони, что поле, русское поле, не распахано, не засеяно, скажут что-нибудь и покруче...
Рисунок даёт повод подумать об этом.
Тревожится о будущем своего сынишки и хозяин другого дома. Джанна нарисовала его праздно сидящим на диване. Он сухощав, жилист ("на чём штаны держатся"), изработался, видно, а может, даже нездоров. По праву руку, рядышком с ним, как нарост на берёзе, мальчик лет двух, не боле, по леву - газетёнка, отложенная по прочтении, а на ней - очки, с верёвочкой вместо дужек. Мужик - это видно по его выражению - не расположен к беседе, но на вопросы художницы всё же отвечает:
- Когда хорошо-то поживём?
- После меня.
- Васюха-то доживёт?
- Должен.
Чего больше в этом ответе? Уверенности или надежды? Пожалуй, надежды... А уверенность... Жизнь, какую знает он, пока не даёт повода обрести её.
Сам он об этой жизни - ни слова... За него высказался мужик в другой избе: "Капут колхозу... С последнего двора крышу снимают... все ташшат себе..." По слову "капут", употреблённому им, нетрудно догадаться: фронтовик. Немцы, когда он был в окопах, грозились ему: "Рус, капут!" Слава Богу, вышло наоборот...
Но куда чаще в деревне говорят теперь о другой "войне", которой не было начала и - будь она проклята! - не видать конца. Одна вдова солдатская высказалась о ней так: "Жизнь-то ноне райская... - Она сравнивала её с первыми послевоенными годами. - Только пьют много... и не вовремя... Ведь в тувалет не сходят без бутылки".
Последняя фраза наверняка из деревенского фольклора, не очень смешная, но зато бьющая не в бровь, а в глаз. Время, когда деревня деликатничала в рассуждениях о пьянстве ("пей, да с умом - ещё поднесут") и даже шутила ("ведро не выпью, но отопью много"), - время это прошло. Деревня воочию убедилась: зелёный змий уже не просто валит мужиков с ног - со свету сживает. Да если бы только мужиков, но ведь и жён-матерей - тоже. А в городах... в городах уже всерьёз поговаривают об открытии детских медвытрезвителей...
Понимает ли деревня гибельность пути, на который загнали её правители - и прежние, и нынешние?
Начинает понимать. Джанна запечатлела одного из тех, кто хотел бы свернуть с этого пути, пожить нормальной, трезвой жизнью.
...Глядя широко раскрытыми глазами - нет, не в небо - в собственную душу, он вслух мечтает: "Как бы отворотиться от вина... да от курева... К примеру, мне лично... - А подумав, добавляет: - Да и всей Расее..."
Слышите, господа думцы? Не за себя только, за всю Расею тревога. Это у мужика-то из Вологодской глухомани! Тревога и переворачивающее душу раскаяние. Раздумывая над этим феноменом, вспомнил - и, кажется, весьма кстати! - "Доброго Филю" из книги другого знаменитого моего земляка Николая Рубцова. Стихотворение о нём большинству читателей, думаю, известно. Но для продолжения разговора приведу его полностью.
ДОБРЫЙ ФИЛЯ
Я запомнил, как диво,
Тот лесной хуторок,
Задремавший счастливо
Меж звериных дорог...
Там в избе деревянной,
Без претензий и льгот,
Так, без газа, без ванной
Добрый Филя живёт.
Филя любит скотину,
Ест любую еду,
Филя ходит в долину,
Филя дует в дуду!
Мир такой справедливый,
Даже нечего крыть...
- Филя! Что молчаливый?
- А о чём говорить?
Можно подумать, поэт умиляется Филей, видя в нём проявление "лучших черт" национального характера. Он неприхотлив ("ест любую еду"), терпелив, живёт без газа, без ванны, и тем не менее претензий к власти с его стороны - никаких ("Мир такой справедливый, / Даже нечего крыть...") Властям - местным ли, государственным ли - "молчаливый" Филя не может не нравиться. Но нравится ли он поэту? Нет и нет! Он, если прислушаться, посмеивается даже над ним, сравнявшимся интеллектом с бурёнками, которых пасёт, "ходит (с ними) в долину", "дует в дуду". Поэт подтрунивает над Филей (правда, незлобиво, снисходительно), одновременно и жалея его, потому что не видит в ближайшем будущем счастливых перемен в его жизни. Да Филя и не стремится к этим переменам. Больше того, даже не думает о них. Художнице Д. Тутунджан "добрые Фили", которым не о чем говорить, кажется, и не встречались. А если встречались, она знала, как их разговорить. Одним хитрым (по деревенским понятиям) вопросом, одним сочувственным словом умела так задеть молчуна за живое, что он тут же проникался полным доверием к ней ("знает жизнь баба!"), распахивал перед нею душу, и она имела возможность лишний раз убедиться, что душа у него болит и в самой глубине таит много слов, способных выразить эту боль.
Вспоминая о подобных случаях, она потом напишет: "Рисуя людей в далёких деревнях, я буквально страдала от того, что кроме меня никто не слышит, как они говорят".
Уверен, что под этим "как" художница подразумевала не одну только выразительность народного языка, но и содержание разговоров, их нравственный, гражданский, бытийный смысл.
Что ещё уловила из этих разговоров Д. Тутунджан? Какими рисунками сопроводила их? О рисунках, считаю, достаточно...
А вот некоторые тексты к рисункам (вдобавок к уже "услышанным") считаю необходимым воспроизвести, чтобы читатели воочию могли убедиться: народ, вопреки утверждениям публицистов, не спит и основной инстинкт - инстинкт самосохранения - не утратил. Он - великан - думает. Медленна его дума: до всего надо дойти самому, но зато глубока и, в соответствии с нынешним временем, тревожна:
"-Русака-то скоро совсем изживут... Говорят: выживай!.. А как?"
Озвучивает эту думу мужик, уже не молодой, в рассуждениях о демографической - слышал от самого президента - проблеме.
Другой, словно желая пояснить сказанное, добавляет:
"- Мужику всю дорогу сласти по норме, а горести - по горло".
Капитальное обобщение: не убавить, как говорится, не прибавить.
Бабка, одинокая в большом выстывшем доме:
"- Вот лежу я тут мёртвым капиталом... Чтобы умереть здися, во своём дому, на своей печи... К робятам неохота. Натолька опять пьёт... вторую недилю... Не было этого вина - красота. Теперь навезли... Водка да безработица лешева их губит".
Нестарая ещё женщина - о своей "товарке" задушевной, о её характере, отнюдь не с осуждением - скорее с восхищением:
"- Ох, Катерина, не ловка к житью. Она как разгорячится, дак у ей, у бока, щи варить можно!"
Думаю, не случайно Д. Тутунджан воспроизвела именно эти слова из монолога натурщицы: наверняка хотела, чтобы их услышали те, кто не любит деревенский народ за излишнюю покладистость, безответность, многотерпеливость.
Всё до поры.
Серьёзная, своеобразная получилась книга у Д. Тутунджан. Закрываешь её с ощущением, что ты только что вернулся из трудного, но полного впечатляющих открытий путешествия в некий затерянный мир, о существовании которого многие твои сограждане, пользующиеся всеми благами цивилизации, даже и не подозревают. Закрываешь с благодарностью художнице за то, что она открыла тебе этот мир, вселила в твою душу чувство тревоги за него, сострадания и любви к людям, проживающим в нём. Ведь он, этот мир, часть - и немалая! - народного организма, и если она болит, то, значит, нездоров и весь организм...
