Аросева О.. Без грима. - М., 1999
европейского плана и до самого последнего дня своей жизни оставалась современной. Старение, старомодность, к чему неизбежно приходят многие пережившие свое время, отягощенные усталостью и годами актеры, ее как бы не коснулись. Сыграв несправедливо мало ролей, не оцененная Эфросом в Театре на Малой Бронной, не понятая Гончаровым в Театре им. Вл. Маяковского, - режиссерами, с которыми сводила ее жизнь; знавшая трагическую пустоту безролья, она жила и работала, как бы опережая свое время и общее состояние советского театра, разрывая его замкнутость. Великолепная актриса западного репертуара пропала в Сухаревской. Говорю так с уверенностью, потому что видела ее Клер Цеханнесьян в "Визите старой дамы" Фридриха Дюрренматта. К счастью, она успела сыграть - и сыграть необыкновенно, несравненно, идеально - героиню одного из самых сложных европейских драматургов. Сыграла "человеческое чудовище", мстительницу и жертву. В достаточно глухое на зарубежные контакты время в нашей стране она создала сложнейшую роль как выдающаяся русская и европейская актриса, с присущей нашей отечественной сцене эмоциональностью, трагедийным душевным насыщением и в соответствии с мыслью и философией швейцарского драматурга Дюрренматта.
Считалось, что в работе Сухаревская человек трудный, капризный, даже неприятный. А она была всего лишь требовательной. Не вспыльчивой, не вздорной, а сверхтребовательной к себе и партнерам. Забытый текст, перепутанная в классической пьесе реплика, скомканная или вольно измененная мизансцена были для нее невыносимы. Сама она всегда оставалась безукоризненно точной.
Сухаревская не только проживала, переживала свои роли, она их сочиняла, вводила в них придуманные трюки и номера, не желая довольствоваться на подмостках жизнеподобным, "среднежизненным", стремясь к экстраординарному, редкостному, поражающему воображение зрителей.
Помню, передавая мне какую-то свою роль перед отъездом из Ленинграда, Лидия Павловна показала трюк с мукой. Наша общая героиня раскатывала тесто, а поклонник пристраивался к ней то с левой, то с правой стороны. Она его отгоняла оригинальным способом: сыпала на тесто муку и сильно хлопала по колобку ладонью, так что на незадачливого ухажера летело облако мучной пыли. В Ленинграде тогда достать муку было почти невозможно. Лидия Павловна посоветовала мне делать этот трюк с театральной пудрой.
Актриса-книжница, она каждую свободную минуту посвящала чтению. Следила за всеми событиями культурной жизни до глубокой старости. До самых последних своих дней, уже потеряв слух, почти потеряв зрение, приходила на театральные вечера, но особенно - на всевозможные обсуждения, дискуссии. Сидела тихо-тихо, и на ее лице, ставшем к старости почти красивым, было выражение усталости и печали, и еще какой-то невысказанной обиды, оттого что уже не может, как прежде, вмешаться, высказаться, отстоять свою позицию в тревожно меняющемся - и не к лучшему - искусстве.
Она была истинно творческим, многосторонне одаренным человеком. Мучаясь без ролей, сама для себя писала инсценировки, пьесы. Сочинила сценарий об одинокой и безответно любившей женщине-фронтовичке, нашла режиссера. Получился трогательный и пронзительно правдивый фильм. Самой живой, убедительной, типичной в телевизионном сериале стала роль, сыгранная Сухаревской.
Не могу сказать, что она умела и любила играть в ансамбле. Скорее привыкла солировать, быть первой, самой заметной среди остальных исполнителей, быть оправданием и средоточием спектакля. Я играла с ней в "Золотой карете" Леонова. Она - замечательно узнаваемо Щелкаиову, "советскую городничиху" в городе, сожженном войной. Я - спекулянтку и хамку мадам Табун-Турковскую. Играть с ней в паре было трудно, интересно и прекрасно.
Замужем Лидия Павловна была за одним из самых неотразимых красавцев нашей сцены - Борисом Михайловичем Тениным. Что-то из старого театрального времени - пленительное, навсегда ушедшее - ощущалось в нем. В молодости, в 20-е годы, он работал в вольной мастерской Вс. Мейерхольда, в "Синей блузе", в труппе "Комедианты", в Ленинградском мюзик-холле и, став известным драматическим актером, сохранил от той поры шик и шарм очарователя, победителя женщин; блеск и элегантность эстрадного танцора. Европейское, западное проступало в том, как в жизни и на сцене он носил кепки, шляпу, продуманно небрежно, несколько набок, как заворачивал вокруг шеи пушистый шарф и, подобно парижскому апашу, чуть подымал воротник пальто, и в том, как раскуривал свою дорогую трубку с душистым табаком.
Сыгранный им знаменитый французский сыщик Мегрэ недаром был признан автором - самим Жоржем Сименоном - лучшим и подлинным Мегрэ "всех времен и народов". В постановке арбузовской "Старомодной комедии" у Тенина и Лидии Павловны была незабываемая сцена. Немолодой человек на ночной рижской площади, после веселого вечера в ресторане танцевал танец своей молодости - не то кек-уок, не то шимми. Танцевал перед женщиной, которую уже начинал любить. И старомодное трогательное щегольство, и мужская грация, и осторожная властность были в этом танце-вызове, танце-признании. Скопировать скольжения и перемещения Тенина, его легкость, и удаль, и эту сквозь годы, болезни, усталость пронесенную артистичность техники не смог бы и самый изощренный сегодняшний танцевалыцик. Ведь старые песни не поются о новом...
Лидию Павловну Тенин обожал всю их совместную жизнь. Однако бывало, что они и ссорились не на шутку. Однажды после "Золотой кареты", где Борис Михайлович играл полковника Березкина, живую совесть и память войны, его, а не ее - исполнительницу главной женской роли, буквально завалили цветами. После того как закрылся занавес, детским, прозрачным, безмятежным голоском Сухаревская негромко и ядовито посетовала, что рыцари на театре, видимо, перевелись, раз цветы забирает партнер, а не партнерша. Разъярившийся Тенин швырнул в супругу букет.
Я бывала у них дома и на даче - в простой деревенской избе с печью, горшками и ухватами. Борис Михайлович, все умевший, необыкновенно рукодельный, занимался огородом, сбором грибов, засолкой капусты. Любивший широко принять гостей, шикануть угощением, он очень вкусно стряпал. Лидия Павловна ничего этого не умела. Даже катышки из картошки, ее фирменное блюдо, есть никто не решался.
В их дуэте она была ум, мозг, он - хранитель, оберегатель очага. В их квартире-музее Тенин чувствуется больше, чем вечно занятая чтением, писанием и размышлениями Сухаревская. Они оба составляли такую же нестандартную, оригинальную семейную пару, что и Акимов с Юнгер. И так же были связаны не только любовью, но общим театральным делом, глубоким духовным родством истинно творческих натур. И так же говорили друг другу на людях "вы" по-петербургскому-ленинградскому обычаю, не желая опускаться до житейских будней, а стремясь оставаться возлюбленными, волнующе получужими.
Чем больше они старели, тем страшнее всем близким, знавшим и любившим их, было думать о том, кто уйдет первым и как станет жить в одиночестве оставшийся.
