Воронова О. А. Пантелеев // Советская живопись 74 : сборник / Сост. Г. В. Плетнева ; Ред. колл.: А. Ю. Никич и др. - Москва : Советский художник, 1976. - С. 93 - 97
А. Пантелеев
О. Воронова
Мы привыкли думать об Александре Васильевиче Пантелееве как о признанном мастере промышленного пейзажа. Но сам он отнюдь не ограничивает себя этим жанром - пишет пленэрные пейзажи, натюрморты, фантастических лошадей и рыб, театральные декорации. И работы эти не замкнуты стенами его мастерской, они экспонировались в Москве, Ленинграде, Баку, Кишиневе, Ереване. На IV зональной художественной выставке "Урал социалистический", состоявшейся в Уфе в конце 1974 года, Пантелеев снова выступил во "всеоружии": показал триптих "Индустриальные ритмы", пейзажи "Долины и холмы близ Кузьминок" и "Август в Башкирии", натюрморт "Красные телефоны".
"Мне интересно рассказывать о том, что я вижу, - говорит живописец. - Но я рассказываю не как фотографический аппарат, а как человек, который старается понять увиденное. Сейчас мир взбудоражен и вместе с тем упорядочен. Его хаос и гармонию я и пытаюсь уловить в своих картинах".
Уже в ранних работах ("Ирындек", 1960; "Пашни в горах", 1964) проявилось его влечение к конструктивному решению полотен, к композиционной строгости. Изображая горы, он словно одновременно воспринимал их и прямо, и сверху, стремился постигнуть рельеф окружающего пространства, показывал их как часть мироздания. Не красота, а затаенная исполинская сила природы определила его любовь к башкирским горам. Ощущение подспудной потенциальной силы и стало непременным компонентом его полотен. Их статичность поверхностна, обманчива. Все, везде у Пантелеева - в напряжении: оно и во взлете рвущихся к небу бухарских минаретов, и в трагическом изломе умирающего, полузасохшего карагача, и в мощи Уфимской ТЭЦ.
Он смело сочетает ослепительно-белые тона с бархатистой глубиной черных, ночную синеву - с ярким светом. Мастерски находит все новые и новые повороты темы, умело компонует полотна. Порой заставляет взгляд зрителя уйти в глубь пейзажа, проследить все детали картины - его работы рассчитаны не на мгновенное восприятие, но на постепенное "вживание" в них. Ему свойственны тяга к декоративности, к монументальности, к поэтическому постижению пространства. Иногда оно организовано так, что привычные ориентиры смещаются, утрачиваются. В "Листопаде" падающие осенние листья кажутся во много раз крупнее деревьев, на которых они жили, они соразмерны только граням гор. И все же такая трансформация не противоречит тому, что в целом пейзаж воспринимается как реалистический.
Вероятно, правильнее говорить не о преображении мира Пантелеевым, но о гиперболизации его отдельных элементов. Чешуя рыб у него превращается в металлические латы, детские глиняные игрушки становятся гротескными и гигантскими, настольные декоративные свечи вызывают воспоминание о католических кафедральных соборах. Изображение видимого для него не самоцель, но повод к размышлению, часто философскому, порой патетическому. Это ощущение сохраняется и во многих индустриальных пейзажах. На египетские пирамиды похожи терриконы "Медного рудника". Необычная, почти стерильная чистота царит в "Карьере" - работа на нем воспринимается почти как воплощение труда будущего.
В мастерской Пантелеева целые груды предварительных рисунков и этюдов к индустриальным пейзажам. Он объездил много промышленных районов, писал заводы в Башкирии и на Урале, работал в Магнитогорске и на "Азовстали", на Каме, в донбасских шахтах, в Германской Демократической Республике. Писал по-разному. В этом несложно убедиться, сравнив холодноватую серебристо-голубую гамму "Уфимской ТЭЦ" с золотистым теплом азовских заводов, подчеркнуто четкую логичность "Утра ГДР" со взволнованной романтичностью "Индустриальных ритмов".
Уменье найти живописную доминанту для каждого полотна, почувствовать различие рабочей атмосферы, возникающей вокруг того или иного завода, свидетельствует об остром взгляде и наблюдательности живописца. Не желая быть "приблизительным", он внимательно изучает конкретные объекты, но никогда не позволяет себе впасть в натурализм, увлечься детализацией. Он не пишет "портреты заводов", но стремится к обобщенному рассказу о них, а - через них - о нашем времени. Поверяя алгеброй гармонию современного бытия, он находит ее в конструктивной целесообразности, продуманности и завершенности форм. В технике, которая, все шире входя в жизнь, становится необходимой ее частью. "Мы мало воспеваем машину, - говорит он. - Машина не только утилитарный механизм и вовсе не требует от художника вычисления ее "лошадиных сил". Она ждет раскрытия ее поэтической и философской функции".
В картинах Пантелеева почти нет непосредственного действия. В упоминавшемся уже "Карьере" остановлены подъемные краны, убегают уже нагруженные вагонетки. Но огромность горы, у которой ведутся работы, резкость и глубина ее срезов, количество сгрудившихся вокруг нее экскаваторов - все это дает представление о размахе работ, о грандиозности творящихся там дел.
В картинах Пантелеева редко участвуют люди, да и те, которые в них появляются, кажутся крохотными среди заводских массивов. И все же то, что пишет художник, - всегда посвящено человеку. Точнее - человеку второй половины XX века, современнику. Индустриальные пейзажи - это размышление о его созидательной деятельности, энергии и воле ("стремлюсь за строгостью геометрических построений увидеть духовный подъем труда, героику человеческих усилий"). Натюрморты - раздумья о его вкусах и пристрастиях ("хочется передать, что вещи не мертвые, они живут, у них своя жизнь, и эта жизнь вещей как-то связана с нашей").
Натюрморт занимает в его творчестве почти такое же место, как и пейзаж. Здесь и обычные мотивы - цветы в вазах, фрукты. И более редкий - великолепный кристалл минерала, как бы излучающий внутренний свет, заполняющий таинственным мерцанием все полотно (своеобразием узоров он будто рассказывает о минувших эпохах, совершенной ясностью конструкции - о гармонии природы). И уж совсем неожиданный - мертвые рыбы. Эта картина была задумана и исполнена под влиянием тревоги за окружающую среду - о чистоте воздуха, лесов, воды, о судьбе всего живого. "Для меня неважно, красивы или нет предметы, которые я пишу, - говорит живописец, - важен заключенный в них смысл, их сущность. Меня меньше волнуют вопросы вкусовые, чем сама тенденция".
Подчас он по многу раз возвращается к одной и той же теме, вновь и вновь решает ее - каждый раз на чистом холсте. Старается изгнать из полотна все, что можно назвать красивостью, сделать его суровее, тверже, энергичнее. Он ищет многозначных, зовущих к действию духовные и умственные силы человека понятий, его постановки зачастую носят оттенок торжественности, величавости. "Натюрморт для меня, - признается он, - маленький живой памятник вещам, которые мне особенно дороги". В связи с этим он как бы героизирует вещи, выводит их из бытового плана.
Для него характерно желание выявить особенности формы изображаемого, постигнуть его структуру. В сущности, он не только выявляет, но обнажает ее, пишет жестко, подчас диссонансно. В его мастерской висят два этюда А. Э. Тюлькина, его учителя, старейшего уфимского живописца, чудесного мастера тончайших полутонов и рефлексов. "Александр Эрастович всегда говорит мне, что мои работы надо немножко размыть, - рассказывает Пантелеев, - придать им мягкость, сияние. А мне, напротив, хочется прочертить его полотна, сделать рисунок четче, определеннее".
В его натюрмортах вещи скомпонованы тесно, так же напряженно, как и в пейзажах, всегда во взаимодействии друг с другом. Металлические кофейники, цветы, апельсины, будто наспех составленные на столе, живут на фоне широко раскрытого окна, за которым высятся строительные площадки, железобетонная арматура. Сопоставление издавна служащего людям с новым, принесенным эпохой, и является для живописца одним из моментов эстетического осмысления действительности.
"Не всегда удается найти желанную образную поэтическую символику", - признается Пантелеев. Действительно, ему порой приходится слышать упреки в композиционной рационалистичности, эмоциональной монотонности. Можно выразить сомнение и в ритмопластическом моделировании фактуры. Но зато нельзя усомниться в другом: в том, что его искусство, как самая чуткая мембрана, отзывается времени - его достижениям, заботам, тревогам.
Многие его натюрморты беспокойны, даже драматичны. На одном - каменные плиты, склонившиеся над раздавленным, чуть ли не кровоточащим цветком. На другом- - черно-зеленые, ощетинившиеся изломами и иглами кактусы, - "им и рыбам приходится тяжелее всего в борьбе за жизнь".
Но тревога эта не безысходна. Рядом с нею - утверждение царства разума, чистоты и света. И - порой - не столько в сюжетах, сколько в оптимистическом мироощущении. На фоне неба и моря кем-то установлены вазы с плодами, такими же голубыми, как небо и море, - не воплощение ли это мечты и поэзии?
Каждое полотно Пантелеева вбирает в себя и эмоциональное восприятие мира, и его философское осмысление. В мастерской его стоит натюрморт "Памяти Пикассо". Острые осколы словно взорванных динамитом камней, то оливковых, то серебристо-бурых, то отливающих малахитовой зеленью, стеклянная вазочка и в ней букетик герани, вспышка пунцовых живых огоньков. "Писал его в дни, последующие смерти Пикассо. Поэтому так и назвал. Точнее объяснить не могу".
Не может или не хочет? Ведь в натюрморте все предельно ясно. Нервная острота изломов и гордая несокрушимость камня, утверждение вечности поэзии и незыблемости жизни - все это и есть выраженный "пантелеевскими" средствами, застывший "остановленным мгновеньем" поток сознания художника-современника.
