Лурье, Яков Соломонович Русские современники Возрождения: Книгописец Ефросин, дьяк Федор Курицын / АН СССР. - Л. : Наука. Ленингр. отд-ние, 1988
КИРИЛЛО-БЕЛОЗЕРСКИЙ КНИГОПИСЕЦ
Загадки Ефросина
Рассказ о Ефросине мы начнем не с его рукописей, не с древних памятников, а с произведения современной художественной литературы. Несколько лет тому назад известный итальянский филолог Умберто Эко написал приключенческий роман "Имя розы". Здесь есть все, чему положено быть в произведении такого жанра: множество загадочных событий, полдюжины тайных убийств и в заключение - пожар, гибель людей и сокровищ. Есть и герой, раскрывающий в конце концов загадку убийств, хотя и не успевающий предупредить их. Имя его, правда, звучит довольно знакомо и едва ли не пародийно - монах-англичанин брат Уильям Баскервилль, предок или однофамилец конан-дойлевского персоналка. Крайне необычно, однако, время и место действия романа. Время - XIV век, "осень" западного средневековья и Возрождение в Италии, место - североитальянский монастырь с великолепной, лучшей в тогдашней Европе библиотекой.
Вот вокруг этой-то библиотеки и разворачиваются главные события романа. Гибнет писец-миниатюрист, рисовавший странные и фантастические инициалы и заставки в рукописях, погибают переводчик греческих и арабских сочинений, помощник библиотекаря и в конце концов сам главный библиотекарь. Смерть этих людей оказывается неслучайной. Спор, породивший все эти несчастья, касается одного вопроса: дозволено ли монахам читать мирские книги? В окружающем мире бушуют страсти: еще не разысканы и не истреблены приверженцы крестьянско-плебейского вождя Дольчино, требовавшего ниспровержения всех властей, духовных и светских, уничтожения собственности и установления всеобщего равенства. А между тем в библиотеке хранятся самые разнообразные рукописи и в числе их светские, языческие, греческие и латинские и такие, которые вызывают смех и не подобающее монастырю веселье. Человеком, по вине которого погибает большинство персонажей, оказывается Хорхе, слепой монах-испанец, нашедший радикальный способ не допустить чтения запретных рукописей, укрытых в библиотеке в особом, тайном месте. Он пропитывает страницы таких рукописей сильнейшим ядом, и нескромные монахи, которые пытаются прочесть их, погибают от отравы. По мнению Хорхе, это наиболее верное средство спасти души любопытных монахов от вечной гибели из-за вредных книг, порождающих критическое и насмешливое отношение к миру. Свои воззрения Хорхе излагает в беседе с Баскервиллем - еще до того, как последний разгадывает причину гибели монахов-книжников. Хорхе ссылается на Иоанна Златоуста, учившего, что Христос никогда не смеялся:
- Дух безмятежен лишь тогда, когда он созерцает истину и удовлетворяется достижением блага, и не подобает смеяться над истиной и благом. Вот почему Христос не смеялся. Смех возбуждает сомненье, - заявляет Хорхе.
- Но иногда следует сомневаться, - возражает ему более терпимый брат Баскервилль.
- Не вижу в этом смысла. Вступив на путь сомнений, ты можешь обратить его против властей, против учений отцов церкви и богословов, - настаивает Хорхе.1
Перед нами как раз те споры о допустимости проникновения смеха в "большую литературу и высокую идеологию", которые упоминал М. М. Бахтин.
Исследователю русской письменности XV века эти споры не могут не показаться знакомыми. И в русских монастырях того времени стали переписываться наряду с церковными также и "мирские, совсем не благочестивые памятники; даже в богослужебных книгах появлялись забавные и сугубо мирские заставки. Инициал (заглавная буква) в священном тексте "Рече господь..." изображал человека, обливающегося водой в бане, инициал "М" оказывался изображением двух рыбаков, тянущих сеть и бранящихся между собой:
- Потяни, корвин (сукин) сын!
- Сам еси (ты) таков!
"Чрез тын пьют, а нас не зовут!" - записал один из писцов на полях книги. "О, господи, дай мне живу быть хотя 80 лет, пожедай (пожелай) мне, господи, сего пива напитися", - записал другой.2
Русских защитников благочестия такая склонность к смеху и балагурству возмущала не менее, чем их западных собратьев. Как и на Западе, русские обличители "глумов" (насмешек) и смеха ссылались на Иоанна Златоуста, чей авторитет на православном Востоке был особенно высок. Отвергая всю эллинскую философию как "трипенежную" (трехгрошовую), ничего не стоющую по сравнению с единственно верным апостольским учением, Златоуст резко осуждал любые зрелища, игры, веселье. "Блаженны плачущие", - вновь и вновь напоминал Златоуст евангельские слова и вопрошал "творящих" смех, где они слышали, чтобы Христос когда-нибудь смеялся? "Нигде же!" "Множицею" (многократно) видели его плачущим или "посупленым" (насупленным), смеющимся же или "склабящимся" (улыбающимся) - никогда: "Не бог дает играти, но диавол"
"Глумы" и насмешливое отношение к жизни осуждал и Иосиф Волоцкий. Нет ничего "безстуднейши" (бесстыднее) "глумы творящего" (насмешника), заявлял он. Ссылаясь на того же Златоуста, волоколамский игумен с возмущением рассказывал о философах, которые учили насмешкам нищих и юных:
- Приимите, дети, да никогда прогневается чрево (чтобы не обидеть желудок)! - возглашал один из них, подняв пиршественную чашу.
- Горе тебе, мамона (богатство), и не имущим тебе (и тем, кто тебя не имеет)! - восклицал другой.
В другом сочинении Иосиф Волоцкий призывал:
- Да будет ти (тебе) горько неполезных повестей послушание (слушание, чтение)!
Он советовал обращаться к "медвяным" (медовым) сотам: сочинениям "святых мужей" и "божественным писаниям". "Послушание" книжниками XV века "неполезных повестей", несомненно, смущало русских ревнителей благочестия потому, что оно порождало "мнение" - т. е. мнение собственное, не предусмотренное писанием: "Мнение - второе падение... Всем страстям мати (мать) - мнение".
Против кого же были направлены эти обличения? Смех никогда не был и не мог быть изгнан из русского быта: древняя Русь знала и "святочный" и "пасхальный" смех; XIV век был временем расцвета "тератологического" (чудовищного, фантастического) орнамента и широкого распространения неблагочестивых книжных инициалов. Но в XV веке роль смеха в книжной культуре стала иной, чем прежде: с одной стороны, с ним стали решительно бороться; появились поучения против "глумов", проклятия книжникам, пишущим посторонние надписи "по полям", исчезают балагурные заставки и записи. Но, с другой стороны, "смеховая" тематика, изгнанная с полей книг, начала зато перемещаться на их тексты. Вторая половина XV в. - время широкого распространения светской письменности, и виднейшим любителем и переписчиком этой литературы, сохранившим ее для потомков, был плодовитый книгописец того времени - инок Ефросин.
О кирилло-белозерском книжнике Ефросине ученые знали еще в XIX веке. Они изучили состав нескольких его рукописей, опубликовали некоторые сочинения по спискам Ефросина. Но сборники его как цельные памятники не были предметом внимания: чем именно отличались его сборники от множества других и что за человек был создатель этих сборников, они не думали. А ведь ефросиновские сборники - это не случайные рукописи, где содержалось то, что было поручено изготовить писцу или попалось ему под руку. Ефросиновские сборники - книги личной монашеской библиотеки, специально и с любовью подобранной.
Что же по-настоящему привлекало Ефросина в письменности того времени?
Состав памятников, собранных этим книгописцем, был многообразен; среди них было немало богослужебных, церковно-учительных и церковно-полемических сочинений. Но главной особенностью, отличающей сборники Ефросина от основной массы сборников XV - XVI вв., предметом его настойчивого и постоянного внимания были памятники, чрезвычайно редко встречающиеся в других сборниках, как раз те "неполезные повести", против которых предостерегал волоколамский игумен, сочинения, вызывавшие не столько благоговейные чувства, сколько "глумы" и смех.
И главное: Ефросин не только искал и находил такие памятники, переписывал их сам или с помощью других, но и редактировал их - весьма тщательно. Он специально подбирал памятники на некоторые из любленные им темы (разные "Александрии" - повести об Александре Македонском, сказания о счастливых народах, о "злых женах" и т. д.), писал к ним заголовки, сокращал и дополнял тексты.
Уже в древние, домонгольские, времена на Руси появились индексы (списки) запрещенных, т. е. "отреченных", "сокровенных", "ложных", "злых" и даже "еретических", книг; с XIV в. эти индексы стали пополняться книгами, имевшими хождение на русской почве. В состав индексов входили библейские апокрифы, т. е. памятники, связанные с Ветхим и Новым заветом, но не включенные в канонический (признанный церковью) текст Библии, - такие, например, как "О древе райском и лбе Адамле", "О Христе, како в попы поставлен", "Епистолия о неделе" (послание Христа в Иерусалим), "Никодимово евангелие" и т. д. К этим апокрифам примыкали отмеченные в индексах как особо вредные "басни и кощгоны" (шутовские сочинения) о царе Соломоне и "дивием" (диком, дивном) звере Китоврасе (кентавре). Встречались в сборниках и запретные гадательные сочинения, например "Творение пророка Ездры" (калядник).
Перечень "отреченных" книг был отлично известен Ефросину - он несколько раз переписал его в своих сборниках. Но в тех же самых сборниках, где он выписывал индексы, Ефросин помещал как раз "ложные и отреченные книги", этими индексами запрещенные. Переписывал он и гадательные книги, "мирские" (средневековые, не входящие в Библию) псалмы.
Особенно любил Ефросин одну из "ложных" книг - "басни и кощуны" о Соломоне и Китоврасе. Он обращался к ним несколько раз; поместил в своем сборнике и неизвестную по другим рукописям легенду о Китоврасе, где рассказывалось, что этот "борзый зверь", снедаемый ревностью, "жену во ухе носил". Но и это не помогло Китоврасу: "жена его сказала юноши, любовнику своему", как поймать "борзого зверя"; его заманили к "кладязем", куда предварительно налили вина, и, опьяневшего и уснувшего, доставили царю Соломону. Сказания о Соломоне и Китоврасе, которые переписывал Ефросин, во многом перекликались с популярнейшими западными рассказами о Соломоне и его собеседнике Моркольфе (Морольфе, Мархольте). Как и русский "Соломон и Китоврас", "Солонон и Маркольф" включался западными иерархами в число недозволенных книг. В западных сказаниях Маркольф - не сказочный зверь, а грубый человек - "простак", мужик, однако роль его в значительной степени сходна с ролью Китовраса: он состязается с Соломоном в остроумии и обычно побеждает его, противопоставляя высоким идеалам царя, в частности его преклонению перед женщинами, грубое, основанное на жизненном опыте отношение к ним. Так же ведет себя и "дивий зверь" Китоврас: он не боится спорить с царем, грубо, но остроумно побеждает его в спорах, говорит притчами, загадывает трудные загадки.8 Другим памятником, несколько раз отразившимся в сборниках Ефросина, были запрещенные индексами "вопросы (вопросы) и ответы", кем-то приписанные трем отцам церкви, - Василию Кесарийскому, Иоанну Златоусту и Григорию Богослову, так называемая "Беседа трех святителей". Памятник этот, история бытования которого на Руси (начиная по крайней мере-с XV века) еще по настоящему не изучена, представлял собой сборник вопросов и ответов (от имени "трех святителей") на библейские темы. Он мог поэтому рассматриваться как своеобразное пособие по изучению Библии, дающее возможность монахам и другим благочестивым читателям соревноваться в том, кто лучше знает священные тексты. Но уже с давних времен к благочестивым вопросам стали присоединяться шуточные, а то и вовсе неблагопристойные. На Западе поэтому такие вопросы стали именоваться "Joca monachorum" - "Монашеские игры" и считались нескромными. Вот примеры этих вопросов: Кто имеет "два рождения", ни разу не крещен, "а всем людям пророк показася (оказался)?" Отгадка: петух, рождающийся дважды (в яйце и выйдя из него) и возвещающий людям грядущий день. "Кто поп не поставлен, диакон отметник, а певец - блудник?" Ответ: "не поставленный" поп - Иоанн Предтеча, не бывший священником, но крестивший Христа; "диакон отметник" - апостол Петр, трижды от него отрекавшийся; "певец - блудник" - царь Давид, певший псалмы, но соблазнивший жену своего полководца, посланного на смерть. Внук говорит бабке: "Положи мя (меня) у себе", бабка отвечает: "Како тя положу?", ссылаясь в одном варианте на то, что она еще "дева" (девица), а в другом варианте на то, что "ты мне отец". Разгадка: в первом варианте земля и Авель, который лег в землю, бывшую до этого девственной (в ней еще не было человеческой плоти), во втором - земля и Христос, создавший ее.
По воле создателей "Беседы трех святителей" обличитель "глумов" Иоанн Златоуст (наряду с Василием Великим и Григорием Богословом) оказывался, таким образом, отчаянным "глумотворцем".
Ефросин не включал в свои сборники "Беседу трех святителей" полностью, но приводил ряд вопросов из нее. И вот что любопытно: из семи приведенных им цитат четыре явно относились к "глумам". Это загадка о "пророке" - петухе, непоставленном "попе", "диаконе-отметнике" и "певце-блуднике", и дважды - особенно нескромный диалог внука и бабки.
Все это не значит, что Ефросин был некрепок в вере и враждебен церкви. Нет, его просто привлекали самые разнообразные "писания", в том числе и те, которые относились ревнителями благочестия к числу "небожественных", к "смехотворению" и "глумам"- "Глумы" и смех осуждались Иосифом Волоцким и его единомышленниками потому, что они порождали собственное "мнение", а "мнение - второе падение". "Сего в зборе не чти (не читай), ни многим являй", - приписал Ефросин к одному памятнику, запрещенному индексами. Это не было лишь, указанием на то, что данный памятник не годится для чтения в "зборе" (собрании) - например, для чтения вслух во время церковной трапезы. Переписанное им сочинение Ефросин не только советовал не читать вслух, но и не показывать "многим". Однако сам он, предостерегая других, переписывал такие сочинения, и не однажды, а (по его собственному признанию) по нескольку раз.
Могла ли такая деятельность остаться без последствий? Не грозили ли Ефросину и подобным ему книгописцам опасности и беды, если не такие, как в романе Умберто Эко, то иные - более обыкновенные? Дошедшие до нас сведения о жизни Ефросина весьма скудны, но одно обстоятельство следует отметить: к 90-м годам относятся последние его записи на одном из его сборников, а после этого имя его совершенно исчезает из каких бы то ни было памятников. До этого времени, начиная с 1470 года, записи ого в сборниках появляются довольно регулярно; в грамотах Кириллова монастыря упоминался в качестве "послуха" (свидетеля) "старец" и "поп" Ефросин; в 1477 году, как мы узнаем из его собственной записи, он оставил монастырь. Впоследствии он, очевидно, вернулся обратно - во всяком случае, все его сборники, включая и те, которые были написаны в начале 90-х годов, сохранились только в Кирилловом монастыре. Но что стало с ним после 90-х годов? Когда и как закончилась его книгописная деятельность и весь жизненный путь?
Это остается неизвестным. Но то, что мы узнаем о Ефросине, изучая его сборники, порождает новые, еще более важные вопросы. Сопоставление текстов Ефросина с их источниками, аналогичными текстами в других рукописях, позволяет обнаружить не явные, но весьма интересные и неожиданные свидетельства о необычных и даже опасных воззрениях книгописца.
В особенности это относится к "Слову о рахманах и предивном их житии", читающемся в одном из ефросиновских сборников.
О блаженных "нагомудрецах", "рахманах" (брахманах), живущих па юге, близ рая, Ефросин писал не раз. О рахманах повествовали, например, два помещенных Ефросином сочинения об Александре Македонском - "Александрии". В обеих "Александрии!" Александр встречался с нагомудрецами - рахманами, потомками Сифа, добродетельного сына Адама, не заботящимися о "земных" делах и отказывающимися от щедрых даров, которые предлагает им царь, ибо у них и так есть все, что нужно для яшзни. На одной из "Александрии" Ефросин сделал особую приписку о рахманах: "Рахманы - Сифово племя, не согрешили богу, близ рая живут". Поместил Ефросин также два отдельных сказания о рахманах, в том числе уже упомянутое "Слово о рахманех и предивном их житии".
Источник этого "Слова" установить как будто нетрудно. Его можно отыскать даже в составе того же самого ефросиновского сборника. Это рассказ из переводной греческой хроники Георгия Амартола (IX в.). Текст, точно следующий Амартолу, и дополненный текст, читающийся в другом месте книги, при сличении оказались сходными; различия - только в дополнениях. Но в каких!
Вот как описывается жизнь рахманов у Амартола и в дополненном тексте (отличия отмечаем курсивом):
Амартол
В них (у них) же несть (нет) ни четвероножины (четвероногих), ни рольи (пашни), ни железы, ни созданиа (зданий), ни огня, ни злата, ни сребра, ни овоща, ни вина, ни порт (одежд), ни мясоядс-ния, ни шго дело некоторое же (ни какого-либо другого дела), ли на насыщение текуть (не стремятся к насыщению).
Ефросин
В них же нет ни четвероногих, ни Земледелия, ни железа, ни храмов, ни риз, ни огня, ни злата, ни сребра, ни вино, ни мясоядения, ни соли, ни царя, ни купли, ни продажи, ни свару, ни боя, ни зависти, ни велмож, ни татбы, ни разбоя, ни игр, ни на насыщение текут...
О том, что рахманы живут среди неоскудевающих "овощей" и поэтому не пашут, не сеют, не пьют вина, не едят мяса, не владеют золотом и серебром, рассказывалось и у Амартола. Но в ефросиновском рассказе рахманы оказывались избавленными также и от царя и вельмож, от храмов и риз, у них не оказывалось ни купли, ни продажи, между ними но было зависти, татьбы (краж) и разбоя, свара и боя (сражений, войн).
Перед нами не просто рассказ о счастливых землях, а скрытая за ним утопия, и притом самая радикальная из утопий, известных древней Руси. И главное: отмеченные нами наиболее смелые черты легенды о рахманах - отказ от царей и вельмож, купли и продажи - представляют собой уникальную, нигде более не встречающуюся интерполяцию в переводном тексте Амартола, аналогичную тем вставкам, какие Ефросин делал в других памятниках, - оригинальный текст, возникший на русской почве. Конечно, мечтать о стране без царей и вельмож не значило призывать к их низвержению. Но даже и размышления на эту тему представляются достаточно необычными для древнерусского книжника - особенно если исходить из уже упомянутого привычного взгляда на людей древней Руси как на людей "традиции и почвы", твердо приверженных вере отцов и наряду с нею к монархическому началу, воплощенному в таких образах, как Владимир Красное Солнышко, Владимир Мономах или Александр Невский. Не странная ли это фигура: древнерусский писатель, не просто переписывающий греческие легенды о счастливых рахманах, но дополняющий их утопией о стране без царей и вельмож?
"Мнение", эта "всем страстям мать", завело Ефросина, как видим, достаточно далеко - туда же, куда его западных собратьев, подобных Дольчино, упомянутому в романе Эко. Правда, читатель, скептически настроенный но отношению к утопиям, может обнаружить в интерполяциях к "Слову о рахманах" один недостаток, вообще довольно характерный для утопий. Создатель русской редакции памятника смело расширил круг предметов, которых не было у рахман, но весьма неопределенно описал устройство жизни в их стране - здесь он просто сохранил рассказ Амартола. Этот негативный характер русской утопии XV века недавно, после того как ефросиновский текст "Слова о рахманах" был опубликован, привлек внимание историка русской общественной мысли, который не без иронии заметил, что создателю русской версии "Слова о рахманах", подобно персонажу М. А. Булгакова, "отвечающему на вопросы сатаны, труднее сказать, что есть в этой стране..." Вспоминая Булгакова, автор имел в виду, очевидно, язвительное замечание Воланда Берлиозу и Ивану Бездомному в "Мастере и Маргарите": "...что же это у вас, чего не хватишься, ничего пет!"
Существовала ли у наиболее смелых мыслителей России XV века какая-либо политическая программа - позитивный идеал, который они могли бы противопоставить не удовлетворявшей их действительности? Известны ли были такого рода идеи Ефросину и отразились ли они как-либо в его сборниках? Разделял ли он их? Попытаемся ответить на эти вопросы в следующих главах.
Пока же перечислим то немногое, что мы знаем о человеке, рукою которого были написаны названные здесь памятники. Он жил во второй половине XV века, вплоть до 90-х годов - к этому времени относятся все дошедшие от него сборники. Почти все они сохранились в библиотеке монастыря, где он был монахом. Это был монастырь Успения Богородицы, расположенный невдалеке от Белого озера - на небольшом Сиверском озере, - монастырь, который принято называть по имени его основателя Кирилловым Белозерским.
