*Ф.Боденштедт. Воспоминания //Русская старина. - 1887. - т.54

[...]

II.

Из трех учителей, которые во время моего пребывания в. доме кн. Голицына (с начала 1841 до конца приблизительно 1843 г.) преподавали в нем русский язык, литературу и историю, первого звали Шарапов, второго Красов, а третьего Катков.

Шарапов был небольшого роста, красивый юноша с живыми темными глазами, всем своим существом более походивший на уроженца юга, нежели на сына холодного севера Он был хорошо образован, приветлив и пользовался хорошей репутацией как педагог. Желание его получить постоянное место при какой-нибудь гимназии вскоре осуществилось, благодаря протекции благоволившего к нему графа Строгонова, который был в то время попечителем московского университета. Со мною он беседовал постоянно на французском языке, но его преемник Красов владел этим языком хуже, нежели я русским, поэтому мы говорили с ним всегда по русски, что принесло мне большую пользу, так как Красов, по своему происхождению, по своим симпатиям и по роду занятий, глубоко, коренился в русском народном мире, и представлял живой контраста с высшим русским обществом, болтавшим по французски; его своеобразная речь и обращение внушили мне совершенно новый взгляд на русский народный дух и на его отличительный свойства.

Так как Красов ездил с нами в деревню Никольское, имение князя, лежавшее в нескольких верстах от Москвы, на берегу Яузы, где мы проводили лето, то я имел тут случай чаще разговаривать с ним, нежели в городе. В те часы, когда мои воспитанники брали уроки музыки, рисования, закона Божьего и французской литературы, мы гуляли в окрестных лесах, и Красов рассказывал мне разные эпизоды из своей, богатой событиями, жизни, при чем он выражался так образно, что я переживал, казалось, все эти события вместе с ним. С живой фантазией в нем соединялся замечательный талант к мимике, который он сдерживал, однако, в строгих границах и к счастью давал ему волю только в кругу людей, с которыми он чувствовал себя совершенно без стеснения. В своих рассказах, выливавшихся постоянно в форме отдельных сценок и эпизодов, он умел передать чрезвычайно метко разговор людей разного типа, но вышедших из народа, начиная с простого мужика и кончая священником и мелкопоместным дворянином старого закала, при чем он передавал неподражаемо верно все особенности их речи и самое выражение их лица, но положительно не мог представить мало-мальски сносно лиц высшего круга, вращавшихся в тех салонах, где разговор велся не иначе, как на французском язык; там, где в его рассказах выступали подобные личности, из них выходили всегда карикатуры. Его безъискусственная внешность представляла решительную противоположность с тем, что мы привыкли понимать под аристократической наружностью, в современном значении этого слова. Из этого, однако, не следует заключать, что его можно было бы назвать неряшливым: это была воплощенная чистоплотность; выбритый всегда тщательно, без малейшей пылинки на платье, но для него было безразлично как это платье на нем сидело; лишь бы он чувствовал себя в нем удобно. Среднего роста, коренастый и плотного сложения, он старался придать своим членам гибкость всевозможными телесными упражнениями, был превосходный пловец, смелый наездник и даже ловкий танцор, что, как известно, между поэтами встречается редко.

Во время студенческой жизни в Москве, положение его было, невидимому, незавидное, так как ему приходилось, по большей части, зарабатывать себе средства к жизни уроками. Когда же вследствие продолжительной болезни, лишившей его всякого заработка, он не мог, однажды, несколько месяцев платить за стол и квартиру, то это вызвало самые неприятные сцены с его пожилой и сварливой хозяйкой, которая, забрав у него во время болезни, в обеспечение, всю одежду и все сколько-нибудь ценные вещи, хотела, наконец, выселить его среди зимы на улицу, в одному халате и туфлях. Он старался разъяснить ей, что не дорожит жизнью, но что в её собственных интересах выгоднее ускорить его выздоровление хорошим уходом; но она не дала ему договорить и разразилась потоком такой брани, которая придала ей выражение рассвирепевшей дикой кошки.

Больной вскочил, схватил со стены маленькое зеркальце и, держа его перед её разъяренным лицом, воскликнул: "смотри, негодяйка и трепещи перед твоим собственным изображением!"

Действие было поразительное; увидев себя в зеркале, женщина была поражена ужасом и прежде, нежели она была в состоянии произнести что либо, вошел врач, докт. Дитрих, немец, родившийся в Poccии, человек высокого роста, с благородными чертами лица, высоким лбом и большими темными глазами. Нескольких слов было достаточно, чтобы объяснить ему странную сцену, которую он застал войдя к больному. Женщина бросилась перед ним на колени и просила прощения, объясняя, что она съгоря хватила слишком много водки, чтобы утешиться, но теперь пришла в себя и готова сделать все, что от неё потребуют.

Никакое перо не в состоянии передать этот рассказ так живо, наглядно и с таким захватывающим интересом, с каким рассказывал его Красов, представляя его в лицах; необыкновенный дар подражания давал ему возможность представить свою злую старую хозяйку, с её кошачьим лицом, так реально, что она стояла передо мною как живая.

Доктор Дитрих, возлагавший на Красова большие надежды, помог ему выйти из его временно стесненного положения, и последствием этого было, если не ошибаюсь, то обстоятельство, что Красов решился напечатать в журналах некоторые свои стихотворения, при чем вновь понадобилось содействие добрых друзей, чтобы обеспечит ему хороший гонорар, но уже первые произведения его музы обратили на себя внимание публики, так что ему было уже не трудно помещать свои последующие работы, Однако, успех не ослепил его: он всегда предъявлял к самому себе строгие требования, писал, в общей сложности, весьма и еще мене печатал, так как не желал иметь дела с цензурой, в то время весьма строгой. Главная выгода, которую доставили ему его стихотворения, заключалась в том, что они сделали его имя известным во всей Poccии, и, таким образом, облегчили ему дальнейший успех в жизни.

Красов не получил никакой специальной подготовки. К занятиям врача он не чувствовал ни малейшего призвания, е менее желания имел сделаться священником или адвокатом и содрогался при одной мысли о чиновничьей карьере, таким образом, как прежде, так и после, ему не оставалось иного средства обеспечить себе кусок хлеба, как давая уроки. Вскоре по окончании курса он получил место домашнего учителя в Малороссии, и тут, живя среди народа, столь богатого песнями, он получил новый толчок к поэтическому творчеству. Впоследствии он возвратился в Москву, где давал в богатых домах уроки языков и литературы и, бывая часто в обществе, вел весьма приятную жизнь; он не был женат, но часто влюблялся и раза два, по его собственному выражению, любил "без памяти" (auf Leben und Tod), пока не настало время, когда он воскликнул вместе с Лермонтовым:

Что страсти? ведь рано ил поздно их сладкий недуг

Исчезнет при слове рассудка;

И жизнь, как посмотришь с холодным вниманием вокруг,

Такая пустая и глупая шутка.

Красов не был, на литературной ниве, богатым собственником, который мог пожинать обильную поэтическую жатву, обеспечившую бы ему везде солидный капитал; он походил скорее на беззаботного путника, поддающегося впечатлениям минуты и умеющего срывать в лесу и в поле самые прекрасные цветы, чтобы составлять из них душистые букеты. Насколько мне известно, он не издал полного собрания своих стихотворений, которые рассеяны только по журналам и хрестоматиям*)[*Собрание стихотворений поэта Красова, если не ошибаемся, было издано в 1860-х годах П. В. Шейном. Ред.]. По сжатому способу изложения, они с трудом поддаются переводу; однако, следующее стихотворение может служить примером того, что они производят и на немецком языке самое полное и отрадное впечатление.

Ночной товарищ.

В чистом поле, что есть силы,

Скачет конь мой короной,

Все кругом, как бы в могиле,

Полно мертвой тишиной.

В чистом поле, на просторе,

Мчусь я с песней удалой.

Кто-то, слышу, в темном боре.

Перекликнулся со мной-

Полночь била; в темной дымке

Полумесяц молодой,

Чую: кто-то невидимкой

Скачет об руку со мной....

Der nachtliche Begleiter.

Windschnell trug beim Sterngefunkel

Durch das Blaclifeld mieh mein Ross,

Wo in grabesstillem Dunkel

Alles um mich her zerfloss.

Klang ein Lied aus meinem Munde

Wie im Takt zum Rosshufschall,

Da-aus dunklem Fohrengrunde

Hart ich klaren Widerhall.

Mitternacht. Der Halbmond gleitet

Wie ein Kahn durch's Nebelmeer,

Und-ich spur's-unsichtbar reitet

Jemand neben mir einher.

Красов был прекрасный человек и его образ неизгладимо запечатлелся в моем воспоминании. Он относился ко мне постоянно с искренним расположением и я, с своей стороны, был признателен ему за некоторые практические советы, данные мне, так как его старание быть мне полезным простиралось до мелочей. Так, например, когда мне приходилось делать какие-нибудь покупки, то он всегда являлся мне на помощь, чтобы меня не обманули. Когда же я отправлялся на Кавказ, то он купил мне все необходимое для этой поездки гораздо дешевле, нежели я рассчитывал. Затем он настоял, чтобы я ехал в тарантас, так как он опасался, что я могу захворать, совершив этот утомительный путь в телеге, тем более, что погода (это было в октябре) уже совсем породила на зиму: по ночам бывали сильные морозы, сменявшиеся метелями и снегом, который превращался днем в невылазную гряз.

Василий Иванович (Красов) купил тарантас за сто рублей серебром, сказав, что я могу продать его за ту же цену во Владикавказе, что оказалось вполне справедливым.

Последние покупки состояли из оружия, которым всякому путешественнику приходилось запасаться из предосторожности, так. как военные действия на Кавказе в то время были в самом разгаре.

Когда я поблагодарил от души моего заботливого друга за его хлопоты, то он намекнул мне, что я сделаю ему большое одолжение, взяв под свое покровительство одну даму, отправлявшуюся также на Кавказ, но которая опасалась пуститься, в путь одна со своей горничной. Она ехала к своему мужу, занимавшему там довольно видное положение по службе: он был чиновником особых поручений, в Тифлисе, куда отправился вместе с новым командующим кавказским корпусом Ф. Нейдгардтом и не имел возможности взять с собою жену.- "Это хорошенькая, скромная и молодая женщина, лет двадцати восьми, весьма кроткого характера, говорил Красов, которая вас отнюдь не стеснит, а напротив того, будет с своей служанкой делать все возможное чтобы доставить вам в дороге всякие удобства"; что в самом деле она исполнила вполне добросовестно. Анна Петровна не говорила по французски и, таким образом, мне пришлось первый раз в жизни, в продолжение нескольких недель, не слышать иного языка, кроме русского. Но лучшее, чем я обязан моей спутнице, было маленькое стихотворение, которое В. И. Красов вручил мне на прощанье и которое без вышеприведенного рассказа было бы непонятно. Я привожу его здесь лишь с автографа, сохранившегося в моем альбоме, потому что вы, многоуважаемый Михаил Иванович, этого желаете:

Ф. Ф. Боденштедту.

Что пожелать на путь для вас?

Пусть будет цел ваш тарантас-

С Лубянки Малой до Кавказа,

Да не коснется вас зараза,

Ни пуля горца, ни аркан,

Да будет полон ваш карман,

И гор гранитные узоры

Пускай обрадуют вам взоры.

Но ваших спутниц, юных дам,

Доставьте-жь в целости.... мужьям...

В. Красов

Вообще, Красов предпочитал иметь дело с прекрасным полом, нежели с сановитыми мужчинами. В этом случае им руководил не только поэтический склад его характера, но также известная осторожность, вследствие которой он держался правила: избегать в большом обществе всяких политических разговоров. По этой же причине он был не прочь осушить, с глазу на глаз, целую бутылку вина до последней капли, но в большом обществе не позволял себе выпить ни одной рюмки, так как вино развязывало ему язык, и тогда он не был уже в состоянии говорить осмотрительно. При своей добровольной сдержанности он был робок и застенчив, никому не навязывался с своим знакомством, но если кто сам старался сблизиться с ним, то встречал нем человека искренно преданного. Однако, с течением времени, суета светской жизни наскучила ему и он, мало по малу, совсем отстал от общества. Как ни дорожил он своею сравнительной независимостью, однако, он стал находить, что она обходилась ему слишком дорого, поглощая все его время: заботы о насущном хлебе были его злейшим врагом. Всякий раз, как он намеревался сосредоточиться и обдумать какое-нибудь большое произведение, ему являлись помехой денежные затруднения, так как ему приходилось заботиться не только

О себе, но и о бедных родственниках, которые были столь же неутомимы в своих просьбах, как он в помощи им.

Зачастую он брался помогать слишком много и через это терял здоровье и бодрость духа. По возвращении нашем из деревни, он напел снова частную квартиру и выбрал ее, по-видимому, довольно неосмотрительно, так как она имела весьма вредное влияние на его здоровье. Посетив его в один воскресный день на этой квартире, после того, как мы не видались целый месяц я нашел его сильно изменившимся. Подходя к дверям, я расслышал, что он что-то громко декламирует и, войдя, просил его прогнать меня, если я мешаю ему работать.

Нет, возразил он, я не работаю: я говорил стихи Лермонтова, которые вполне выражают мое настроение:

И скучно, и грустно, и некому руку подать

В минуту душевной невзгоды....

Желанья!... что пользы напрасно и вечно желать?

А годы проходят-все лучшие годы!

"Русская старина" 1887г. Том LIV,май

Несколько лет спустя после нашей разлуки, до меня дошло известие о его смерти, ближайшие обстоятельства которой остались для меня неизвестными. Мне также не пришлось нигде прочесть что-либо о его жизни и все то, что описано мною здесь, основано лишь на личных воспоминаниях....