— Саратов уже позади. Скоро утес Стеньки Разина, — слышится на пароходе.
Володя стал ждать легендарный утес. Когда пароход наконец поравнялся с ним, утес не произвел ожидаемого впечатления — небольшой, голый, но глаза все же невольно провожали его обрывистую скалу.
Вслед за утесом показались Столбичи — белые горы, похожие на гигантские каменные столбы. Сверху заросли леса покрывали каменистые глыбы, спускаясь по краям их густыми зелеными гирляндами.
За Столбичами начинался нижний плес Волги, курганы, седая полынь, заливные пойменные луга. Незаметно доехали до Астрахани. В Астрахани Володя пробыл недолго. У берега пристани — живорыбные садки. Связки воблы, висящие на солнце, непонятный говор персов-грузчиков, сырой запах рыбы. Побывал в камышовых плавнях и вернулся в Царицын.
Три года у берега Волги пролетели стремительно и быстро. Серебристая полоска Волги уменьшалась, исчезала...
«Когда-то вновь я попаду к твоим берегам, Волга», — думал Володя, между тем как быстрые кони уносили его к степному зимовнику.
* * *
Гиляровский стоял на высокой набережной Ярославля. Весенний ветер обегал деревья и их еще голые ветви, лохматил непокрытые головы прохожих, рябил воды Волги. Легкой зыбью покрывались они, а сама она, беспокойная и чуть сердитая от зыби этой, казалось, стояла на месте.
Набережная Ярославля. Снимок сделан Гиляровским.
Двенадцать лет минуло с тех пор, как пришел сюда из Вологды никому не ведомый Володя Гиляровский, пришел с узелком в руках и с мечтой в голове — побурлачить на Волге, побродить у ее берегов, узнать, как живут люди.
Часть этого времени он провел на Волге, часть далеко от нее. Чего-чего не испытал и не перевидел он за эти годы! В степях был табунщиком и объездчиком неуков, жил на зимовниках, оттуда в цирк попал — в афишах его выступления назывались: «Алексис на неоседланной лошади», из цирка — в театр, актером служил, пешком по шпалам из Моршанска в Тамбов, из Тамбова в Рязань ходил, в Перми, в Пензе, в Воронеже, в Саратове побывал с театром. Из Саратова отправился добровольцем на Кавказский фронт русско-турецкой войны 1877—1878 годов. Вернулся с солдатским Георгием — получил за храбрость. Снова театр и, наконец, литература.
«Столько видеть и не писать нельзя», — сказала ему во время совместных гастролей в Воронеже М. Н. Ермолова. Так и вышло. Он стал писать.
И вот опять Ярославль. Жадно вдыхает волжский воздух Гиляровский, ловит глазами бег реки, радостно бьется сердце юноши-поэта. Первые его стихи, напечатанные в июне 1881 года в журнале «Будильник», — о ней, Волге:
Все-то мне грезится Волга широкая,
Грозно-спокойная, грозно-бурливая,
Грезится мне та сторонка далекая,
Где протекла моя юность счастливая.
Помнится мне, на утесе обрывистом
Дубы высокие, дубы старинные,
Стонут они, когда ветром порывистым
Гнутся, ломаются ветви их длинные.
Воет погодушка, роща колышется,
Стонут сильнее всё дубы громадные,
Горе тяжелое в стоне том слышится,
Слышится грусть да тоска безотрадная...
Ярославль совсем не изменился. Те же прямые улицы, невысокие рубленые дома. Красавец Демидовский лицей сверкал над Волгой белой Колоннадой. На берегу лежали большими грудами кули с зерном и мукой. Ветер вздувал брезент, наброшенный сверху кулей на случай дождя.
Стоя на набережной, Владимир Алексеевич с волнением думал о Костроме, где он надел лямку бурлака, о Нижнем, о Жигулях.
Впереди месячное путешествие по Волге с остановками почти во всех городах. Путешествие случилось неожиданно. Дня за два, за три до поездки к нему в Москве зашел друг актер Андреев-Бурлак. Владимир Алексеевич жил в Москве, в Столешниковом переулке. Зашел и зовет поехать на Волгу. Оказывается, Андреев-Бурлак организовал «Товарищество Московских артистов». В негр вошли столичные театральные знаменитости того времени: М. Писарев, Глама-Мещерская, Свободина-Барышева, сам Андреев-Бурлак и другие. Вся труппа собиралась совершить первую гастрольную поездку по городам Волги и показать в отрывках и целиком пьесы Островского, Шпажинского, Гнедича, Писемского, Соловьева. Главным режиссером и распорядителем всего дела, тогда еще совсем нового, артисты выбрали Андреева-Бурлака, а он пригласил Гиляровского к себе помощником по режиссерской части, администратором и артистом труппы на знакомые Гиляровскому роли по его прошлой работе в театре.
Выслушав предложение Андреева-Бурлака, Гиляровский с минуту колебался, соображая, как повлияет поездка на его работу в журналах и газетах. Но возможность проехать по всей Волге, окунуться с головой в недавнее прошлое, горящие глаза Андреева-Бурлака и его зычный голос: «Гиляй, на Волгу ж зову!» — победили. Кстати, вспомнилась запись, которую он сделал 20 апреля: «Меня предупреждают, что на время коронации я буду выслан из Москвы, как неблагонадежный».
Словом, 23 апреля 1883 года Владимир Алексеевич был у берегов Волги, в Ярославле.
На его обязанностях лежало договариваться с антрепренерами, снимавшими театры, о сцене для гастролей «Товарищества» и согласовывать с «отцами» городов репертуар.
За два, мало за один день до окончания гастролей будет он выезжать в другой город. Таким образом, в пути почти всегда один — никто не помешает. Он свободно сможет заполнять чистые листы тоненьких тетрадок, целой пачкой которых запасся еще в Москве.
В Ярославле Владимир Алексеевич на этот раз пробыл недолго, всего несколько часов, и на пароходе «Охотник» выехал в Кострому. С палубы смотрел на удаляющийся город. Когда исчезли последние строения, тут же на палубе начал первый в своей жизни путевой дневник: «Вот она Волга, — писал он, — Ярославль, знакомые места... завод... Ветка, где зимогоры живут, грузят вагоны... Американский мост... Всё это мелькнуло... А вдали ширь и гладь необъятная... Как громадное овальное зеркало, расстилается передо мной Волга, окруженная сперва зелеными, дальше темными и, наконец, синеватыми рамками лесов! Пароходов и судов еще мало... Все на низ схлынули».
В Костроме, в день приезда Владимира Алексеевича, готовились к встрече только что спущенного на воду парохода «Амазонка». Устроив дела труппы, он отправился на берег, куда спешил весь город. Четыре пристани были полны приодетого народа. Мелькали огромные поля круглых шляп, белые платочки, черные картузы — всё смеялось, шутило, двигалось. Вечером Владимир Алексеевич записал в дневнике: «...Вся Кострома высыпала посмотреть новый пароход, плоскодонный, с одним колесом, принадлежащий Зевеке. Вдали, на темном фоне берега, светлым пятном белел высокий корпус этого гиганта-американца, созданного на русской Волге предприимчивым пароходчиком. Я еле-еле пробрался к пристани Зевеки. Она была битком набита народом. Впереди у самого края толпилось костромское купечество, молодежь, дальше дамы и их спутники — офицерство, здешние сердцееды... Всё ближе и ближе обрисовывался контур «Амазонки». Ясно были видны две громадные трубы, соединенные железной перекладиной для прочности. Вот и люди уже видны...
— И что это ён не свистит? — вопрошает пальто с барашковым воротником своего соседа — толстого купца.
— Эти пароходы без свисту, потому они мериканские, им воспрещается.
— Почему же?
— Потому что мериканские и никак невозможно.
Как бы в ответ на это раздается оглушающий свист «Амазонки».
— А вот свищет, дядя! — заговорило пальто.
— Дурак! Это не свист, а шип!»
Костромичи приняли столичных актеров тепло и радушно, как, впрочем, и во всех последующих городах. 7 мая 1883 года Владимир Алексеевич записывает: «Вчера в Костроме шла «Кручина». Роль жены Недыхляева на этот раз играла Свободина. Пьеса прошла блестяще. Прием такой, какой мне еще не снилось видеть. Поднесли Писареву и Бурлаку венки, Козловской и Свободиной по букету. По окончании пьесы вызывали всю труппу и поднесли адрес от публики, который был прочитан учеником гимназии Никифоровым. Вызовам не было конца».
В путевом дневнике Владимира Алексеевича (апрель — май 1883 года), сравнительно мало внимания уделено гастролям «Товарищества». Есть некоторые подробности игры актеров, отмечено, сколько времени задерживались в каждом городе, какие шли спектакли и какие из них давали полные сборы, иногда упоминается, где обедали, обязательно указывает Владимир Алексеевич, на каком пароходе ехали из города в город. Но в основном дневник заполнен записями бурлацких песен, бурлацких перемен, различных сказаний и преданий о Волге, ее берегах, о грабежах хозяйских судов у Жигулей, о жизни и быте бурлачества.
В свободное от спектаклей время Владимир Алексеевич успевает побывать в деревнях, лежащих недалеко от городов, встретить стариков, когда-то крючничавших или бурлачивших, рыбаков, поговорить с ними, а затем записать слышанное от них и восстановленное благодаря этим встречам в памяти.
На плотах. Снимок сделан Гиляровским.
В Симбирске театр снимал известный антрепренер Рассказов. Его в городе не оказалось, и Владимир Алексеевич отправился к нему в деревню Поливна. В дневнике он записывает: «Поливна в шести верстах от Симбирска. Застал Рассказова дома, прекрасное месторасположение Поливны: на гористом, высочайшем берегу Волги, вся в лесу... А под горой рыбачьи ватаги, спускался к ним, воздух — не надышишься...» Или следующая запись: «Бурлаки иногда спали в трюме... Нанимали попутинно. Астрахань — Симбирск — 35 рублей ассигнациями... От Рыбинска до Нижнего девятнадцать перемен... В Жигулях около Царева Кургана и реки Усы останавливались по десять судов, боялись разбойников... Суводь переворачивала расшивы... До Рыбинска бурлаки дойдут, дают им лодки... на двадцать, тридцать человек и спускаются».
Иногда записи ведутся более подробно. Проезжая Жигули, Гиляровский внес в дневник следующую картину: «Прекрасный вид представляют Жигули. Почти всё каменные скалы, нагроможденные одна на другую, заросли густым непроходимым лиственным и изредка хвойным лесом, между зеленью которого то поднимаются гористыми, неправильной формы вершинами темные скалы дикого камня, то спускаются уступами голые, темные груды известняка, прорытого глубокими продольными трещинами и чернеющего пещерами. Вот сверху до самой воды тянется белая полоса алебастра. Наверху этой Еполосы, на белом ее фоне мелькнуло, зашевелилось что-то красное, еще, еще. Если пристально вглядеться, то эти красные и синие точки — рабочие, ломающие алебастр... Вот из-под ног рабочих с громом, таща за собой груду осколков и тучи пыли, покатился по белой полосе огромный камень и, прыгая по утесам, со страшной силой громыхнулся в воду... Эхо от падения раздалось несколько раз по горам и отозвалось столько же далеко за Волгой... Целый водопад брызг обдал берег, и волна пошла от места, куда рухнул великан. Туча пыли на горе скрыла рабочих. Впереди, в нескольких саженях от места падения, шли бечевой бурлаки. Они встали на минутку, перекрестились, дали улечься сыпавшимся обломкам и, снова повиснув грудью на бечеве, мерно, воробьиным шагом потянулись вперед под опасным местом. Еще груда загромыхала вниз. Спадет вода, обсохнет берег, и алебастр, брошенный в воду, очутится на берегу. Его пережгут в тут же устроенных печах... Лесу, дров много! Богаты всем Жигули... Говорят даже, что и очень немудрено, руды разные есть. Но рук мало! Мало предприимчивых людей, взявшихся за разработку этих богатств... А преданий, легенд сколько ходило о них. Теперь меньше, а прежде между бурлаками больше рассказов было».
Тянутся Жигули вдоль левого и правого берега, голубеет длинная волжская дорога, где-то там, впереди, сливаясь с необъятными просторами неба, гулко разносится по горам редкий здесь звук одинокого выстрела, отрывистый гудок парохода.
Но вот дневник отложен в сторону. Владимира Алексеевича потянуло к стихам...
Да! В деревне Жигулихе
Я родился. Там
Рос, гуляючи по Волге
Да по Жигулям.
И места у нас! Ей-богу,
Не места — краса:
Жигули с дремучим лесом
Лезут в небеса...
Заберешься на вершину,
Всё перед тобой:
Волга яркая сверкает
Лентой голубой,
А за Волгой желтой шапкой
И Царев Курган,
Словно виден на ладони
Разин-атаман...
От Усы-реки, бывало,
Сядем на струга,
Грянем песню,
Подпевают сами берега...
Закончились гастроли в Астрахани, куда Владимир Алексеевич приехал 15 мая 1883 года.
«Остановился в Коммерческой гостинице,— пишет он в дневнике, — в десять часов вечера целая масса народа провожала пароход «Суворов», это здесь называется гуляньем. В 12-м часу отправился в здешний павильон Салон де Варьете. За вход двадцать копеек. Когда я вошел, на сцене пела из «Мадам Анго» какая-то накрашенная певица и пела гадко. Вслед за ней потешал публику рассказами Вашенский. Присутствующие, все больше купцы, вели себя удивительно: кричат, ругаются, пьют и слушают в одно и то же время. В зале около сцены поставлены столы. Кто-то бросил вареным раком на сцену».
К 21 мая уже прошли спектакли «Светит, да не греет», «Лес», «Кручина». Во всех трех спектаклях участвовали Андреев-Бурлак, Глама-Мещерская и Гиляровский. Играли в Давыдовском саду.
22 мая на пароходе все, кроме Илькова, Андреева-Бурлака и Гиляровского, уехали.
Владимир Алексеевич и Андреев-Бурлак побывали еще на рыбных промыслах Мочалова, а затем через Каспийское море отправились в Баку и на Кавказ.
* * *
В 1888 году Владимир Алексеевич поехал на Волгу осенью. Трудным был для него этот год. Он принес уничтожение первой его книги «Трущобные люди». Хлопоты в Петербурге в Главном управлении по делам печати ни к чему не привели. Книгу сожгли всем тиражом до выхода ее в свет.
Владимир Алексеевич переживал это событие тяжело. Он почти не оставался в Москве, выбирая в редакциях газет репортерские задания, связанные с долгими отлучками из города. Как всегда, в трудную минуту хотелось съездить на Волгу, но вырваться никак не удавалось. Между тем еще зимой, вскоре после окончательного решения об уничтожении книги, В. Г. Короленко пригласил Гиляровского и Чехова к себе в Нижний.
Девятнадцатого апреля 1888 года Владимир Алексеевич получил от В. Г. Короленко письмо с повторением приглашения. Заботливо облегчая дорожные хлопоты, Владимир Галактионович писал: «19 в Ярославле будет пароход «Охотник» — товарищеский. Приходит он туда утром, т. ч. если Вы попадете туда с вокзала прямо на пристань, то можете приехать в Нижний на нем. Мой зять Николай Александрович Лошкарев на нем капитаном, и я говорил ему о возможности приезда Вашего и Чехова. Назовитесь ему, и он Вас доставит в Нижний безвозмездно в первейшем классе».
Но совместная поездка не удалась. А. П. Чехов отправился на Украину, Гиляровский мотался по репортерским делам почти все лето: то на Кавказе, то в степи. Только осенью 1888 года он выбрался наконец на Волгу и в Нижний к Короленко.
Владимир Галактионович жил на Канатной улице во втором этаже обычного для волжского города двухэтажного деревянного дома. Канатная улица, похожая скорее на кривой переулок, была тихой и зеленой. Редко-редко появлялась здесь телега или извозчик, создавая непривычный шум и вызывая любопытство жителей: к кому это? Разве поутру водовоз прогремит высокими колесами своей телеги, и снова водворится на весь день тишина.
С приездом Короленко Канатная улица ожила. Никогда еще она не видела такого количества людей, ежедневно тянувшихся к дому Лемке, где жил писатель.
Квартира Владимира Галактионовича стала своеобразным центром мыслящей части города. Короленко — автор «Сна Макара», «В дурном обществе», «Слепого музыканта» — невольно объединял нижегородскую интеллигенцию.
Именно здесь, в доме Лемке, в небольшой комнатке, заставленной цветами, заваленной книгами и газетами, несколько позднее, в девяностые годы, слушал советы Владимира Галактионовича молодой Горький. Сюда пришел и В. А. Гиляровский.
Владимир Алексеевич привез с собой последние новости литературной жизни Москвы и Петербурга, приветы от друзей и знакомых. По вечерам они с Короленко ходили гулять на откос. Владимир Галактионович рассказывал о своих недавних поездках к озеру Светлояру, связанному с легендой о граде Китеже, о путешествии по Волге до Саратова, о своей ссылке на Север.
Волга по-осеннему серебрилась, холодный ветер дул ей навстречу, стремясь задержать бег реки к морю. В ответ вода поднималась беспокойной свинцовой зыбью, сердитыми барашками беляков. Небольшие крутые волны метались меж берегов, били по бортам пароходов, барж. Но неприветливость и суровость Волги не смущали Владимира Алексеевича. На него хмурое, ворчливое настроение реки действовало хорошо. Появлялось какое-то озорное желание померяться силами. Непередаваемое удовольствие доставляли ему прогулки в лодке по бушующей Волге, когда даже его могучие руки чувствовали упорное сопротивление воды, а затем, отдав себя и лодку в полную власть течению, он писал стихи:
Я волен здесь! Я здесь борюсь,
Открыто биться рад,
Ведь здесь, как там я не боюсь
Ни козней, ни засад,
Могучий вал в лицо мне бьет,
Ну что же! Режь его смелей,
Отваги полный, мчись вперед,
Вперед — удел людей!
Под непосредственным впечатлением от рассказов Владимира Галактионовича Короленко о его ссылке Гиляровский в Нижнем написал стихотворение «На Севере», посвятив его писателю:
В стране бурана и метели,
Где слышен только бури вой,
Где сосны старые да ели
Ведут беседу меж собой —
Там человек бывает редко...
Там рыщет лось, да зверь голодный
Себе добычу сторожит,
Да иногда лишь край холодный
Несчастных песня огласит.
Но что печальнее: она ли,
Или волков голодный вой,
Что долетит из снежной дали
До слуха тех певцов порой,
Решить нельзя... А песня льется,
Родной в ней слышится мотив,
Она про родину поется,
Про золото родимых нив,
Родных, оставленных далеко...
Навек покинутых друзей,
Звучит та песня одиноко
Под звон заржавленных цепей.
Горячее июльское дыхание степей пронизывало Самару. Накаленный и оттого как бы тяжелый воздух плотно окутывал улицы, дома, людей, проникал в заросли деревьев, даже в тени не оставляя места прохладе. Синяя дымка висела над Волгой и Самарой, погруженными в летний зной. Казалось, город вымер, только редкие прохожие да извозчики время от времени появлялись, быстро исчезали, и снова на улицах оставалась одна жара.
В редакции «Самарской газеты» за столом ответственный, редактор склонился над рукописью. Поскрипывало перо редактора. У соседнего стола углубился в чтение гранок очередного номера сотрудник газеты, кто-то в углу просматривал подшивку, шуршал страницами. Сквозь открытые окна прорывался с улицы стук колес проезжающих экипажей, иногда длинные гудки пароходов.
Вдруг резкий рывок ветра вырвал из рук редактора страницу рукописи, зашелестели гранки, зазвенели стекла — все повернулись к распахнутой настежь двери, а с порога гремел веселый и жизнерадостный голос:
— Братья-газетчики, примите дядю Гиляя?
— Владимир Алексеевич! Какими судьбами, давно ли в Самаре?—поднялся навстречу редактор.
— Какими судьбами? Из Москвы до Рыбинска поездом, а там купил билет до Самары и два часа назад прикатил к вам. По Волге соскучился, вот и проехался. С пристани прямо на железнодорожный вокзал, надо скорее в Москву, смотрю, время до отхода поезда есть, куда заскочить? — В газету...
Через минуту в редакции все были знакомы с Владимиром Алексеевичем и оживленно разговаривали.
В Самаре Владимир Алексеевич бывал не раз, главным образом проездом, но иногда выбирался и специально: побродить по окрестностям города, в цветущих степях самарских, посидеть в знаменитом на всю Волгу Струковском саду, когда он благоухает черемухой и белые лепестки ее засыпают аллеи душистой метелью. Любил он Струковский сад за его крутые спуски, тенистые аллеи, а главное, за вид на Волгу.
С высоты обрывистых лесных зарослей открывалась ласкающая глаз и душу ширь родной Волги. А то с рыбаками на лодке из Самары доберется до Ширяевского буерака, перемахнет через небольшую речушку Сок, а там бродит по окрестностям Царева Кургана. Особенно любил он подступы к кургану. Небольшие полянки, пересекаемые извилистыми тропинками и дорожками, затерянные в густых зарослях леса, влекли своей нетронутой свежестью и красотой. Побродить по приволжским берегам, посидеть с рыбаками у костра, окунуться в Волгу, там, где далеко-далеко никого не видно, — лучшего отдыха Владимир Алексеевич себе не мыслил.
В Самаре Владимир Алексеевич иногда бывал у поэтессы Е. А. Буланиной, она сотрудничала в «Самарской газете» еще со времени работы в ней А. М. Горького. В редакции познакомился с ней и Владимир Алексеевич. У Елены Алексеевны в доме собиралась самарская интеллигенция и те из столичных писателей, актеров и музыкантов, кто оказывался в Самаре проездом или во время гастролей.
Елена Алексеевна любила музыку; племянница знаменитого композитора А. П. Бородина, она сроднилась с музыкой еще в детстве. По вечерам из открытых окон комнат Елены Алексеевны неслись в небольшой тенистый сад, окружавший дом, звуки рояля, скрипки, пение, чтение стихов и прозы.
В одном из писем к Владимиру Алексеевичу Буланина рассказывает о вечере К. К. Богуславского: «На днях проездом у нас был Казимир Карлович Богуславский (чудный пианист и скрипач), много играл нам на рояле и на скрипке. Поэтому был у нас хороший музыкальный вечер, на котором играли квартеты и трио Мендельсона, Бетховена и Бородина. Вечер очень удался».
Письма Елены Алексеевны к Гиляровскому говорят о том, что он ввел Буланину в круг московских литераторов, помог ей наладить связи с московскими периодическими изданиями. «Безмерно благодарна Вам за Ваши хлопоты. Получила августовскую книжку «Детского чтения». С неделю тому назад я послала два свои стихотворения прямо, как Вы мне писали, в редакцию «Детского чтения». Или в другом письме: «Очень рада, что посланные мною стихотворения для помещения в каком-нибудь журнале Вам понравились».
* * *
Август 1899 года. Поезд, быстро и уверенно набирая ход, мчит дядю Гиляя к Волге.
После утомительной и небезопасной поездки по Балканским странам, которую он совершил по заданию петербургской газеты «Россия», надо подышать волжским «воздушком», подставить лицо свежему волжскому ветру, отведать воболки.
Вспомнилось, как в прошлом году на барже водолив угощал его этим излюбленным волжским лакомством:
— Вобла — янтарь,— говорил он, снимая с веревки целую большую связку.— А если чуток ее для мягкости побить, на солнышко хребтинку поставить,— светится подлая, светится, ну чистый янтарь, не токмо евши, смотреть — и то слюнки потекут.
Подъезжая к Нижнему, дядя Гиляй думал, что задержится здесь на денек, другой, а там с каким-нибудь пароходом побежит вниз. Но получилось не так. В город только что вернулся с дачи Алексей Максимович Горький с женой и сыном.
Давно слышали Горький и Гиляровский друг о друге, но познакомиться все не представлялось случая.
— Горький в Нижнем, дальше не поеду,— решил Владимир Алексеевич,— Волга рядом. С Горьким, пожалуй, и погуляем у ее берегов, оба ее бывшие бродяги.
А. М. Горький в Нижнем. Снимок сделан Гиляровским.
И на другой день после приезда Гиляй отправился к Пешковым. Алексей Максимович жил на Полевой улице в доме Курепина.
Вслед за звонком Владимира Алексеевича раздались чьи-то легкие шаги, и на пороге появилась красивая женщина с вопросом в глазах:
— Кто вы?
— Гиляровский, Владимир Алексеевич,— называет себя дядя Гиляй. Серые лучистые глаза женщины улыбаются...
— Пешкова, Екатерина Павловна,— отвечает она и, полуобернувшись, кричит в чуть приотворенную дверь:
— Алексей Максимович, к нам из Москвы Гиляровский Владимир Алексеевич приехал!
Маленький Максимчик был уже на плечах дяди Гиляя, когда навстречу им вышел Алексей Максимович.
Тепло и дружески приняла семья Пешковых дядю Гиляя. Несколько дней провел Владимир Алексеевич в Нижнем, в небольшой уютной квартире, наполненной пением птиц, которых было много у Алексея Максимовича.
Максимка подружился с веселым, знающим массу интересных вещей дядей. Получил от него стихи...
Каждый день Пешковы и Гиляровский ходили гулять в Кремль, на откос. У Владимира Алексеевича был с собой карманный фотоаппарат «Кодак», и он снимал все семейство Пешковых и на улицах, по которым они гуляли, и на откосе в Кремле. Екатерина Павловна, смеясь, говорила:
— Меня, Владимир Алексеевич, не старайтесь снимать, все равно не выйду, я не получаюсь на фотографиях.
Алексей Максимович то и дело брал аппарат и щелкал сам. Особенно с большим удовольствием снимали они друг друга в Кремле, выбирая самые неудобные места: где-нибудь над ямой, у крутого спуска. Из Кремля не раз отправлялись на береговой Волжский откос. Садились прямо на густой зеленой траве и любовались слиянием Оки и Волги.
Внизу у пристаней шумел людской поток, буксиры, пыхтя и выпуская клубы дыма из труб, тащили груженые баржи, от берега отплывали лодки, быстрые и точные взмахи весел скоро превращали их в маленькие черные точки.
У переправы. Снимок сделан Гиляровским.
Вниз, вверх бежали пассажирские пароходы, посылая с Волги на берег то заунывно протяжные, то игриво короткие гудки.
Нескончаемой цепочкой тянулись по плашкоутному мосту к ярмарке пешие и экипажи. Ярмарка была в самом разгаре, и в городе чувствовалось оживление.
Однажды Владимир Алексеевич предложил Горькому сходить на ярмарку, где выступал в цирке Аким Никитин. Алексей Максимович не был знаком с Никитиным и охотно согласился.
Гиляровский знал Акима Никитина еще со времени своей работы в цирке в 1874—1875 годах. По дороге он рассказывал Алексею Максимовичу о Никитине:
— Аким на вид так, ничего особенного. Роста небольшого, можно сказать, щупленький, но сильный и тренированный человек, кроме того, смелости необычайной и размаха широченного. Уже став владельцем цирка, Аким продолжал придумывать и выполнять рискованные номера, без которых жить не может. Как-то здесь, в Нижнем, в прошлом, может, году, точно не помню, он в афише своего бенефиса объявил, что войдет в клетку со львами. Тогда выступал у него в цирке американский дрессировщик полковник Бонне. Народищу собралось уйма. Еще бы, в клетку ко львам войдет во время выступления не дрессировщик — разорвут в клочья,— была уверена ярмарочная публика. Валом повалили в цирк. Шумят, спорят, ждут с нетерпением номера. И что же, Аким сделал, как обещал, вошел в клетку ко львам, а те, одурев от неожиданности, сначала вместе с публикой замерли, а потом уж, когда Аким стал выходить из клетки, как зарычат. Ревут, окаянные, царапают в злобе прутья железные. В цирке сначала тишина мертвая, а как Аким стал уходить с арены, раскланявшись во все стороны, заревела ярмарочная публика пьяная; что львы, пусть их сотню согнали б и чтоб все ревели, — не услышишь за гамом, который публика устроила Акиму.
— Чего ревут, — сказал тогда Аким, — радуются или огорчаются, что не растерзали? Затем ведь и явились: любопытно посмотреть, как львы Никитина разорвут.
А через год после случая со львами такой трюк придумал, здесь же, в Нижнем, на ярмарке. Народ ярмарочный, сам знаешь, какой — обалделый: в первую очередь интересуются торговыми делами, затем и приезжают сюда. Их надо бить по голове, если хочешь сборы полные иметь. Вот Никитин и объявляет в афишах полет воздушного шара, да не одного, а с человеком на трапеции. Вся ярмарка кричит об этом, за сколько времени до полета сад Бразильского и все улицы окружающие, соседние битком набиты народом. Волнуются, ждут. И что же, появляется шар, в корзине пилот, а под корзиной трапеция. Ахнула публика, а Аким Никитин на трапеции в парчовом боярском костюме, в котором на арену в дни своих бенефисов лошадей выводил. Вдруг из корзины шара посыпалась туча разноцветных бумажек, а в них объявление, что в следующую субботу бенефис Акима Никитина...
Пришли в цирк. На арене репетиция. Алексей Максимович с любопытством стал наблюдать черновую работу артистов, а дядя Гиляй отправился искать Акима. Он оказался в конюшне, кормил и чистил с помощником лошадей.
— Аким, я к тебе Горького привел, принимай!
— Гиляй, да что же ты, соломенная шляпа, не предупредил, — забеспокоился Аким Александрович.
— Идем, идем, он уже в цирке, ждет нас. Никитин познакомил писателей с артистами, показал им конюшни и лошадей, которых очень любил и холил, и преподнес Алексею Максимовичу постоянный пропуск на посещение всех цирковых представлений, приглашая приходить запросто, за кулисы, во время репетиций. Алексей Максимович воспользовался этим приглашением и после отъезда Гиляровского частенько заглядывал в цирк к Акиму Никитину, с которым он подружился. Позднее, прочтя рассказ Горького «Клоун» с описанием Нижнего, Гиляровский заключил, что рассказ создан под впечатлением от посещений Алексеем Максимовичем цирка Никитина. В письмах к Владимиру Алексеевичу, после его отъезда из Нижнего, Горький дважды просит написать к бенефису Никитина стихи. Получив же их, тут же сообщает:
«Стихи А. Никитину отдал — одобряю стихи. Бенефис Акима 24 — двиньте ему на этот день еще стихиру, право, он заслуживает внимания».
Из цирка решили пройти вдоль Сибирских пристаней. Сплошной стеной у берега возвышались каменные лабазы, под брезентом лежали целые горы мешков, ящиков, бочек. Длинной вереницей у берега вытянулись баржи, которые день и ночь то разгружали, то нагружали прибывшим и сверху и снизу товаром шумливые артели грузчиков.
Все те же, что и в дни их юности, крючники один за другим шли по мосткам на берег и обратно. «Только настилы мостков, пожалуй, попрочнее, чем в Рыбинске, — отметил про себя Владимир Алексеевич, — а так все те же кобылки, те же крючки, те же неизносимые липовые лапти и онучи и тот же дразнящий аппетит запах волжской воблы».
* * *
Первые числа августа 1904 года. Семья Гиляровских живет под Москвой, в Малеевке. Владимира Алексеевича нет. Летом он обычно неожиданно появлялся на даче; два, три дня пробудет, жена Мария Ивановна про себя облегченно вздохнет:
— Кажется, Гиляй собирается пожить немножко...
А Гиляй за обедом ей докладывает:
— Маня, завтра утром попроси шарабанчик запрячь, я уезжаю.
Спорить и уговаривать — бесполезно, все равно умчится.
Две-три недели ни слуху ни духу. В Малеевке тишина, только шмель в полдень назойливо гудит у террасы. И вдруг словно вихрь врывается в мирное существование подмосковного уголка: по дому несется громкий раскатистый смех, слышатся шутки, стук и скрип турника — Гиляй тренируется, с громким лаем носится по участку за хозяином маленький Топушок. Но весь шум самое большое на два, на три дня, и опять в доме водворяется тишина: хозяин снова в отъезде.
Пятого августа 1904 года примчался Владимир Алексеевич в Малеевку.
— Надя,— крикнул он дочери, едва успев сойти с пролетки,— собирайся, поедем!
Спросить «куда» — невозможно. На этот вопрос Владимир Алексеевич никогда не отвечал и очень сердился, если кто-нибудь по неведению своему говорил «куда», поэтому Надя только спросила:
— Вещи надо взять?
— Одно платье на себя, другое с собой, летнее пальто, шляпу на голову — какое же еще имущество нужно?
Тут же обернувшись к Марии Ивановне, Владимир Алексеевич говорил:
— Маня, смотри, какого я тебе балыка привез, астраханский, не елисеевский. Я ведь только с Волги, воблы подледной захватил. Ты знаешь, Маня, Волга в этом году необыкновенно хороша, хочу Надюшу свозить до Саратова, доставить удовольствие, гимназию кончила с золотой медалью. Ты пойди, скажи ей, чтоб быстрее собиралась, я только за ней, у меня и билеты в кармане. Сегодня вечером поездом до Рыбинска, а завтра утром на «самолетовском» пароходе «Ломоносов» до Саратова побежим. Провезу ее и себя по всем местам, где бродяжил.
Через два часа пролетка уже мчалась с Гиляем и его дочерью к станции.
Шестого августа гуляли по Рыбинску. Главным образом по набережной, застроенной временными хранилищами для мешков с зерном и мукой, заставленной бочками.
У одной из пристаней собралась куча бородатых людей. Заплатанные, выгоревшие рубахи и брюки, надвинутые на лбы картузы, на ногах лапти, онучи, перевязанные тонким лыком.
— Надюша, смотри — зимогоры, прототипы моих «Трущобных людей», — говорит Владимир Алексеевич дочери и через минуту стоит в середине их кружка, оживленно разговаривая.
— На низ податься хотим, ждем парохода, — долетели слова.
— Надя, что же ты, иди сюда, — обернулся к дочери Владимир Алексеевич, — становись рядом.
В. А. Гиляровский с дочерью на Волге. 1904 г.
У Владимира Алексеевича был с собой его неизменный спутник в поездках последних лет — фотоаппарат «Кодак» с изрядным запасом пленок. Щелкнул аппарат, и, попрощавшись с зимогорами, Владимир Алексеевич направился дальше.
У Кашинской пристани он остановился посмотреть на крючников, работавших легко и ловко. У берега сидит сгорбленный человек, Владимир Алексеевич подходит к нему, они долго о чем-то говорят, в руке Гиляровского замелькал карандаш и листки записной книжки.
В Рыбинске Владимир Алексеевич сводил свою дочь на Вшивую горку — место, известное всему Поволжью.
Здесь в любое время дня толкался народ, главным образом крючники и судовые и портовые рабочие. На Вшивой горке можно было поесть, купить одежонку, а в случае надобности и продать с себя. Целый день шумела Вшивая горка резкими выкриками, несвязным бормотанием пьяных, слышались нетвердые, робкие голоса, молящие скупщиков накинуть лишний грош. Под деревянными навесами за чисто выскобленными столами люди с аппетитом ели рубец, воблу, побив ее предварительно об угол стола или скамейки, пили чай.
Не успела Надя оглянуться, как Владимир Алексеевич сидел за одним из столов в окружении бородатых, в кружок остриженных мужиков. Можно было дивиться тому, как быстро сходился Владимир Алексеевич с людьми. Особенно это его свойство проявлялось на пристанях, на пароходах. Здесь он совершенно растворялся в привычной обстановке, без конца с кем-то знакомился, то и дело встречал старых приятелей.
Волжские типы
«В каждом городе, — вспоминает Н. В. Гиляровская, — отец в первую очередь шел на пристани к крючникам, на пароходе пропадал на нижней палубе, знакомясь и разговаривая с судовыми рабочими, и если на мою шляпу, платье смотрели иногда искоса, то его белый френч и сапоги ничуть не смущали тех, на ком были лапти и онучи, заплатанные и перезаплатанные рубахи и штаны. Открытая доброжелательность звучала в каждой нотке его голоса, исчезала порывистость и появлялась мягкость, с какой он говорил в минуты очень хорошего настроения. В общем, с первых же слов его, обращенных к кому-нибудь из крючников и других рабочих, колючие огоньки из их глаз исчезали и ответ всегда был задушевно искренним, дружески откровенным и теплым».
Рыбинск уже позади. По обе стороны парохода «Ломоносов» тянутся берега волжского верховья, густо поросшие зеленью. Нет такого места, где не хотелось бы сойти и, чуть углубившись в лесные или кустарниковые заросли, побродить, подышать их всегда свежей зеленью, запах которой смешивается с ароматом Волги. А берега бегут и бегут, с каждым поворотом колеса новые картины являются перед глазами.
Вода упала, и вдоль по песчаным отмелям стоит тальник. Под ветерком, шевелясь, серебрится его густая листва, а пароход все бежит и бежит вниз, минуя берега, кажется, составленные из полотен Саврасова, Левитана, Коровина. Многое рассказали о красоте волжской природы живописцы — и все же прекрасней, нежней сама красавица Волга.
Эх, матушка Волга,
Широка и долга,
Укачала, уваляла,
Нашей силушки не стало,
— задумавшись, чуть слышно напевает Владимир Алексеевич.
— Надюша, Надюша, смотри, Красный холм, — почти кричит он дочери, — как красив подлец, как красив!
И уже забыл Владимир Алексеевич, что рядом стоит, опершись на перила, Надя, он впился глазами в берег, далеко, далеко его думы, а губы бессознательно повторяют:
Эх, матушка Волга,
Широка и долга,
Укачала, уваляла,
Нашей силушки не стало.
Берег за каждым поворотом меняет свое очертание. Зелень нескошенной отавы сменяется зарослями ольшаника, темный бархат ельника оттеняет нежность и белизну молодых берез...
— Волга, Волга, — повторяет Владимир Алексеевич, — как ты радуешь меня всякий раз.
Особенно волновался Владимир Алексеевич, по воспоминаниям Н. В. Гиляровской, когда подъезжали к Ярославлю. Здесь прошло самое трудное время его скитаний, здесь он служил вольноопределяющимся, работал на заводе Сорокина, который на всю жизнь врезал в его память страшное дыхание смерти и нищеты. Владимиру Алексеевичу очень хотелось, чтобы Надя в деталях рассмотрела завод уже с парохода, но мешал забор. «И хотя «Ломоносов» стоял в Ярославле сравнительно мало, — вспоминает Н. В. Гиляровская, — мы все же успели съездить к сорокинскому заводу. Отец, как только сошли с парохода в Ярославле, сейчас же нанял извозчика, и мы «с ветерком» помчались к сорокинским владениям. Мне очень хотелось посмотреть побольше и сам город, но у отца было одно желание — попасть на завод, и поэтому он все время торопил извозчика. Наконец приехали. Высокий забор, за которым не видно ни души, только по временам неслось протяжное подвывание собак. Мы прошли вдоль забора, заросшего пыльной лебедой и крапивой, к Волге. Отсюда можно было, повернувшись спиной к реке, увидеть какие-то строения, вернее, их крыши. Смеркалось. Неожиданно что-то загремело, послышалась отчаянная ругань, затем все смолкло, и снова гнетущая тишина...
— А за забором в длинных казармах спят люди,— сказал мне отец,— и ночь не снимет с них усталости».
В Нижнем Новгороде долго и упорно разыскивали актрису Ксению Владимировну Гаевскую-Фофанову. Владимир Алексеевич знал ее с лета 1877 года. Они вместе служили в Саратове в театре А. И. Погодина. Ее отцом оказался известный для Владимира Алексеевича еще с детства капитан Фофан. О необыкновенной, доходящей до зверства железной дисциплине, которую устанавливал во флоте капитан Фофан, много рассказов слышал Владимир Алексеевич от своего воспитателя дяди Китая. Дядя Китай был беглым крепостным крестьянином, сданным во флот за «непослушание», «непокорность». Попал он на корабль к капитану Фофану. В долгие зимние вечера, под завывание вологодских метелей и треск еловых дров в печке, много и всякий раз с удовольствием слушал Володя рассказы дяди Китая о его службе во флоте и о капитане Фофане. И вдруг в Саратове Владимир Алексеевич встречается с живым капитаном Фофаном. От зверства не осталось ничего и в помине. Это был скорее добродушный, чем злой, старикан, любивший своих старушку жену и дочь, с удовольствием вспоминавший годы, проведенные в море. В их мирном домике Владимир Алексеевич нашел уют семейного быта, совершенно недоступный его скитальческой жизни. На некоторое время уют пленил его, и частенько по вечерам, после спектаклей, отправляясь проводить Ксению Владимировну, он заходил к старикам. За стаканом чая незаметно пролетало время, шумел самовар, а старик, радуясь тому, что его слушают, с удовольствием рассказывал о морской жизни, о бурях и штилях, о кругосветном плавании и матросе Василии Югове, который для Владимира Алексеевича был дядей Китаем, а для Фофана — непокорным Васькой Юговым.
Летом 1877 года Владимир Алексеевич ушел добровольцем на русско-турецкую войну. Теплые и приветливые письма получал он на войне от семейства Фофановых. Особенно его веселили письма матери. Обычно после сообщения всех известных ей новостей о Саратове, о болезнях и недугах мужа, о своем беспокойстве за судьбу дочери она начинала обсуждать в письме политические вопросы, причем больше всего волновал ее вопрос: вступит или не вступит на этот раз в войну Англия. Владимир Алексеевич долго улыбался, вспоминая, как в одном из писем, высказавшись совершенно определенно за то, что Англия непременно вступит в войну, она предостерегала его от возможного легкомыслия: «Смотрите, не вздумайте еще в Англию удрать». Письма Ксении Владимировны были несколько беспорядочны и несвязны, но беззаботно веселы и полны сообщений о его, тогда новых, театральных друзьях: Андрееве-Бурлаке, Далматове и др. После войны Владимир Алексеевич повидал Ксению Владимировну и после этого надолго потерял ее из виду. Только совсем недавно, перед поездкой на Волгу, он вдруг получил от Гаевской письмо из Нижнего. Вот почему поиски Ксении Владимировны были так упорны. И когда встреча, наконец, состоялась, все вместе отправились гулять по Нижнему. Владимир Алексеевич сводил Ксению Владимировну и Надю на улицы Полевую и Канатную, показав, где жили А. М. Горький и В. Г. Короленко, побывали они на Сибирских пристанях, успели погулять по знаменитому Новгородскому откосу, зеленому-зеленому, где-то вдали он почти сливался с чуть помутневшим изумрудом волжской воды. Тепло попрощавшись с К. В. Гаевской, к вечеру уехали вниз.
Миновали Казань, Симбирск, раскинувшийся на высоком берегу Волги, весь утопающий в садах, круглый год обвеваемый ветрами, не случайно названный городом ветров, и, наконец, подъехали к Жигулям. Они начались рано утром. Бархатистые склоны Жигулей, отражаясь в Волге, плыли по ней вместе с пароходом. С берега неслось пение птиц, особенно отчетливо и приятно звучавшее в утренней прохладе августовского дня. Кое-где по Жигулям торопливая рука осени разбросала желтые и красноватые пятна.
Летнее жилье рыбаков. Снимок сделан Гиляровским.
Миновали Ширяевский буерак. Вдали над Самарой показалась синяя дымка. Вот и город. Как все волжские города, он прятался в зелени. На пристани Владимира Алексеевича встречала Елена Алексеевна Буланина. Пошли гулять в Струковский сад. «Отец много рассказывал Е. А. Буланиной, — вспоминает Н. В. Гиляровская, — о новостях в редакции тихомировского «Детского чтения», где оба сотрудничали, о последних заседаниях Шмаровинских художественных сред и новых рисунках Волги, сделанных художником А. Нечаевым в его последнюю поездку на Волгу. Нечаев был их общим знакомым».
В Саратове путешествие закончилось. Двадцатого августа семья Гиляровских собралась в Малеевке на террасе за чайным столом.
* * *
Зимой, когда скованная льдами Волга была спрятана от глаз, когда нельзя было, махнув на все рукой, вырваться к ее берегам, чтобы вдохнуть в себя влажный и свежий аромат, Владимира Алексеевича выручали художники.
Живопись вообще была одним из сильнейших жизненных увлечений Гиляровского. В бытность свою в Москве он, можно сказать с уверенностью, не пропускал ни одной выставки, а если открытая в Петербурге выставка какого-нибудь художника не привозилась затем в Москву, он мчался в Питер, чтобы взглянуть на нее.
В среде художников Владимир Алексеевич был всегда желанным гостем. Связанный в течение многих лет с Московским училищем живописи, он большинство участников выставок передвижников, «Союза русских художников», а позднее «Бубнового валета», «Голубой розы» и других знал еще с их ученических времен. Особенно любил он выставки училища живописи, передвижников и «Союза русских художников».
Выставки Владимир Алексеевич обычно смотрел до вернисажа, когда шла развеска. Проходя по залам с уже экспонированными картинами или еще прислоненными к стенам, он, перебрасываясь шутками с художниками, отмечал иногда про себя, а чаще вслух, все, что ему нравилось.
— Ну как не любить художников! — говорил он. — За окном стужа в двадцать пять градусов, а у них розы благоухают, степи цветут, Волга катит свои волны, вскочить бы в лодку да махнуть вдоль яра, вверх по течению.
Стремительный и быстрый, он не раз утихал у полотен с кусочками Волги.
Вот она перед ним плещется волнами, белые гребешки взлетают на поверхности и исчезают в глубине, послушные размашистой и яркой кисти Петровичева; шумят разноголосой толпой, пестрят яркими цветистыми юбками залитые солнцем волжские базары Бычкова; а вот и клодтовская Волга, не согретая теплом, грозная и недоступная, с тяжелыми, словно свинцовыми, волнами... Картины Аладжалова. Несколько сереньких домиков, покосившиеся углы изб, соломенные крыши. Если каждый из этих домиков подвергнуть строгому архитектурному анализу, то, пожалуй, придешь к решению, что ничего более примитивного и некрасивого никогда не создавалось людьми. Но вокруг домика зеленые лужайки, березы, за избой гуляет, пощипывая травку, теленок, а крутой обрывистый берег омывают волжские волны. И, глядя на эту серую избу, Владимир Алексеевич всем сердцем с художником Аладжаловым. Разве могут самые гениальные архитектурные сооружения вдохнуть столько тепла, любви, сколько этот знакомый и бесконечно родной кусочек волжской деревни, перенесенный на полотно художником.
Зимний солнечный день, на безоблачном голубом небе сверкают золотистые купола Углича; бешено взметая снег, мчится тройка. «Нет, — думает Владимир Алексеевич, — так красив может быть только волжский город, даже под рукой такого мастера, как Константин Юон».
Глядя на все эти небольшие полотна, вместившие столь много, он пишет художникам свои памятки-экспромты тут же, не выходя с выставки, и сразу раздает их.
ЮОНУ
Углич — утро,
Углич — тройка,
Дальше
Углич — древний град,
Неожиданно и бойко
Углич вышел на парад.
БЫЧКОВУ
И этот солнечный базар,
Над бурой Волгой красный яр,
И вверх бегущий «Самолет»
Живую Волгу мне дает.
ПЕТРОВИЧЕВУ
Пестры, разнообразны темы:
Весенний день и Волги ширь,
Nature morte, хризантемы,
Березки, фрески, монастырь.
КЛОДТУ
Еще погода холодна,
Едва проснулася весна...
И Волги белая волна
Неудержима и грозна.
Случалось и наоборот: стихи Владимира Алексеевича побуждали художника написать картину о Волге.
В 1899 году юмористический журнал «Развлечение» собирался отметить свой сорокалетний юбилей. Участники журнала пришли в редакцию, чтобы обсудить юбилейный номер. Среди них были Владимир Алексеевич Гиляровский, Федор Иванович Шаляпин, тогда еще молодой начинающий певец, и художник Сергей Васильевич Иванов.
После деловой части писатели стали читать свои стихи и рассказы, Федор Иванович — петь. Он спел «Дубинушку». Захваченные силой шаляпинского обаяния, все стали потихоньку подпевать, а когда он кончил, снова и снова читать стихи. Владимир Алексеевич прочел свою поэму «Степан Разин».
Сергей Васильевич Иванов, возбужденный всей обстановкой, в которой проходил вечер, пением, стихами, вдруг вскочил и заявил:
— Я к юбилейному номеру напишу картину «Стенька Разин на Волге».
Так он и сделал, только цензура заставила изменить название. Воспроизведенная в журнале картина называлась «Понизовая вольница».
* * *
8 июня 1924 года в окнах квартиры Владимира Алексеевича Гиляровского в Москве, в Столешниковом переулке, далеко за полночь горел свет.
В этот день Владимир Алексеевич получил газету «На вахте» со статьей о нем. Статья всколыхнула в памяти его прошлое, Волгу, вот почему он так долго засиделся. Странно читать о себе, как-то неловко, строчки прыгают перед глазами. Статья называлась «Последний лямочник». «Союз водников умеет ценить ветеранов труда бурлацкого, — писала газета, — не может он обойти своим вниманием и последнего на Волге лямочника, известного поэта В. А. Гиляровского» *[* «На вахте», № 129, 1924 г.].
«И портрет дали», — подумал дядя Гиляй. На желтоватом листке газеты он видел свои усы, папаху, шубу, как всегда, нараспашку. Из-под нахмуренных бровей смотрели глаза, смотрели пристально, внимательно и спрашивали: — Помнишь?
Поэт... Лямочник... Москва... Волга... Из глубины лет вдруг всплыли мотив и слова бурлацкой песни:
Эх, матушка Волга,
Широка и долга,
Укачала, уваляла,
Нашей силушки не стало.
Волга родила Гиляровского-человека, Гиляровского-поэта, Гиляровского-писателя.
На Волге он понял тяжесть жизни, увидел и ощутил человеческие страдания. Всякий раз, когда он приезжал к ее берегам, вновь и вновь потрясали его картины нищеты и бесправия. И чем больше проходило лет, тем яснее становилось значение дней скитальческой юности.
Он сразу попал в сгустки будней человеческих, встретился с горем, отупляющим трудом, с какой-то безропотной и оттого еще более страшной покорностью этому труду. Пожалуй, единственное желание неотступно владело людьми, с которыми он сталкивался, — выбиться из нужды, отчаянное стремление расстаться с ней — и в результате еще большая нужда. Люди напрягались, боролись за право жить — и одни так и тянули до конца лямку, не видя проблеска ожидаемого благополучия, другие выбивались из сил, преждевременно гибли.
На берегу Волги. Снимок сделан Гиляровским.
Глубоко захватило его все, что видел он на Волге, захватило и сознательно и подсознательно направляло затем повседневное отношение к человеку, направляло писательское перо.
Волга и ее жизненная школа помогли ему увидеть и описать ужасы Нижегородских самокатов и Ходынской катастрофы, эпидемии холеры и чумы на Дону, трущобы Хитровки, Аржановки и Грачевки.
Волга выматывала его силы, когда он скитался по ее берегам, и давала ему их, когда он вошел в литературу.
Рассказ «Обреченные», который обратил внимание представителей большой литературы, дала ему Волга и жизнь у ее берегов. Да и вся книга «Трущобные люди» — по существу «рассказы из жизни волжского пролетариата 70-х годов».
Поэма «Степан Разин» — Волга.
Кто бездомный, кто голодный,
С дальней, с ближней стороны,
Все за мной! Ватагой вольной
Собирайтесь, молодцы,
К нам подходят на подмогу
Запорожцы-удальцы.
Повалили.
Вот и Волги Зажелтели берега.
Засверкали парусами Стеньки Разина струга.
Сколько раз крестилась и закрещивалась поэма красным карандашом цензора и только в 1922 году вышла целиком в Гослитиздате.
А сколько стихов с Волгой и о Волге! «Кузьма Орел» — Волга, «В юность, бывало, на Волге широкой» — Волга, «Бродяга» — Волга или просто стихи «На Волге»:
Волга! Близкое, родное
В этом имени таится,
Это слово дорогое
Заставляет сердце биться...
Проторенною сакмою,
Наклонившись над песками,
Тянут барку бечевою
Бурлаки перед глазами...
Как их лица почернели
От усталости и пота...
Как они протяжно пели,
Чтоб легка была работа,
«Укачало, уваляло»,
Глухо песня раздавалась,
«Нашей силушки не стало»
Грустно эхом повторялось...
Создались борьбы законы
Здесь совсем необычайны,
И несутся эти стоны
Вплоть до Рыбинска от Майны...
Или другое стихотворение «На Волге», написанное в 1902 году.
Промчались дни, тревоги полны,
Там юность протекла моя...
Твои спасательные волны
Не раз баюкали меня.
Лежишь под лодкою, бывало,
На холодеющих Песках,
Устала грудь, спина устала,
Весь день работал на волнах.
Кули тяжелые таская,
Веслом махая пудовым,
Люблю тебя, река родная,
С твоим песком береговым,
С твоими темными кустами,
Что покрывают островки,
И с гребнебелыми волнами,
И с песней, полною тоски...
С тех пор, как он стал писать, редкий год выпадал, чтобы Волга не мелькнула из-под его пера стихом о ней, строчкой в строфе, предложением в рассказе или очерке. Ни одна поездка к ее берегам не проходила бесследно, да и писал он на Волге больше, чем в обычной домашней обстановке. Вспоминая, например, свою поездку с труппой Андреева-Бурлака в 1883 году, он как-то отметил в дневнике: «Никогда я столько не писал, как в то лето на пароходе. Из меня, что называется, перли стихи. И ничего удивительного, еду по тем местам, где разбойничали мои друзья Репка и Костыга, где мы с Орловым выгребали из камышей, где... ну и писалось... Все переживания прошлого выходили в строках и успокаивали меня... Тогда на пароходе я начал куски своего Стеньки, вылившегося потом в поэму и в драму, написаны кусочки моей бродяжной жизни».
14 августа 1899 года в газете «Россия» был напечатан очерк «Ужасы Нижегородских самокатов» — результат поездки на Волгу, в Нижний... «Самокаты, — писал он, — это площадь около конной, занятая трактирами совершенно особого характера. Это ряд зданий, то каменных, то деревянных. Половину зданий занимают трактиры, половину номера... Юридически трактиры от номеров отделены, фактически это совершенно одно и то же, одно без другого не может существовать, одно создано для другого... Номера населены женщинами... Все номера наняты хозяйками, в кабале у которых находятся эти несчастные... их товар, привезенный на Нижегородскую ярмарку... Грязный, ужасный разгул, происходящий по обязательным постановлениям... Здесь можно сказать, именно здесь:
— За человека страшно!»
23 августа 1904 года после поездки по Волге с дочерью и бесед с рыбинскими крючниками в «Русском слове» появляется статья: «К вопросу о страховании рабочих».
«Я стоял на пароходной пристани и любовался крючниками... Мускулистые, с открытой грудью, загорелыми лицами, они олицетворяли рабочую силу!
Богатыри!
Тут же на ящике сидел нахохлившись такой же красавец-богатырь, но с бледным болезненным лицом. Он грустно смотрел на бегающих крючников, тяжело вздыхал и как-то особенно при этом нагибался.
— Болен?
— Давно уж. Плечо вышибло, работать не могу, пошевелиться больно. Вот тут ящик мы вчетвером выгружали, дождь, мокро... Поскользнулся и упал, а ящик прямо на меня, плечо вышиб.
Случай этот произошел на Кашинской пристани 5 июля. Рабочий — крестьянин Нижегородской губернии Николай Клюев 29 лет — был придавлен ящиком, его отвезли в больницу, где он пролежал десять дней и был выпущен с удостоверением доктора, что не способен к труду. Вот тут-то и начало всего...
Лодочный паром. Снимок сделан Гиляровским.
Он рабочий — грузчик пароходства М. К. Кашиной. Контора этого пароходства застраховала свою артель грузчиков «В первом Российском, учрежденном в 1827 г. обществе» на случай смерти, инвалидности и временной неспособности к труду. Деньги уплачены вперед, полис выдан... Застрахованный Клюев потребовал, доставив все следуемые документы, 300 руб. с общества. Последнее употребило обычный способ, практикуемый страховыми обществами: предложило Клюеву через своего агента всего 25 руб., предварительно отобрав у него расписку, что претензий он к обществу более никаких предъявлять не будет...
Скверный прием прижимания нуждающегося человека, практикуемый многими обществами... старейшее и богатейшее общество силится отнять у изувеченного рабочего принадлежащие ему по праву гроши, употребляя для этого некрасивый прием, граничащий с вымогательством, пользуясь темнотой, беззащитностью и нуждой».
А сколько рассказов дала ему Волга в позднейшие годы, когда он уже не мог с прежней легкостью мчаться к ее берегам.
1924 год — «Волжская старина». «Тяжела и неприглядна была жизнь бурлацкая. Поэтому каждое слово о ней дорого. Каждое слово об этих бездомных людях, тащивших, утопая в песке, лямками, резавшими грудь, широколобые расшивы и высокие остроносые асламки. Слепли люди от работы, висит бурлак на лямке, кровь приливает к голове, напеченной солнцем, глаза наливаются кровью, песок запорашивает их. А лекарство одно: у лоцмана порошок «крымза» —и только».*[* В. А. Гиляровский. «На вахте», 14 февраля 1924 г.]
1927 год — «Атаман Репка». «Солнце закатывалось. Потемнела река, пояснел песок, а тальники зеленые в черную полоску слились... Мы шагали в ногу, качаясь и задыхаясь... За путину я подружился с Костыгой и Уланом... Откровенные разговоры разговаривали втроем...
— Хошь до меня доведись... Ну сжег я барина своего — да и на Волгу. Имя свое забыл... Вот уж сорок годков Костыга да Костыга. А Костыгу вся Волга бурлацкая знает! Костыга, брат ты мой, у самого атамана Репки сколько осеней первым есаулом был».**[** В. А. Гиляровский. «На вахте», № 37, 1 августа 1927 г., стр. 27]
1932 год — волжский странник, сказочник Суслик, с которым он ходил на утес Стеньки Разина. Рассказ так и назывался «Суслик». «Ты думаешь, я все так везде все одно и то же сказываю? Как выйдет. Вдругорядь приплетешь к сказке и чего нового... И бывальщины тоже. У бурлаков одно сказываешь, у мужиков другое. Видел-то я, старый бурлак, много чего... И Волгу от низов до Рыбны десяток раз смерил».***[*** В. А. Гиляровский. «На жизненной дороге», Вологда, 1959, стр.
60]
Наконец, самая любимая книга «Мои скитания», большая часть ее — это тоже Волга.
«Под шум пароходных колес, под крики чаек да под грохот бури низовой писал я и отдыхал».*[* В. А. Гиляровский. Избранное в 3-х т. Т. 1, гр. 338]
Итак, Волга и в жизни, и в работе с юности до поздней старости.
Отложив газету «На Вахте», дядя Гиляй уже при дневном свете записал в дневник: «Часто, часто Волга была для меня истоком жизни, прозы, поэзии».
* * *
Май 1961 года. Ярославль. Белоснежная «Ракета» через несколько минут улетает в Рыбинск. Девяносто лет назад десять с лишним дней шел в лямке Гиляровский от Ярославля до Рыбинска, а корабль с подводными крыльями пролетит это расстояние всего лишь за один час тридцать минут.
Как мчится «Ракета»! Волга, ее берега, города и селения удивленно смотрят на нее, и для людей она пока еще чудо. Словно гоголевский пешеход, когда-то остановившийся перед птицей-тройкой, останавливаются люди сейчас перед «Ракетой». Рыбаки оставляют сети, лодочники весла, — впрочем, на Волге мало теперь и весел, все больше моторки,— на палубах пароходов толпятся пассажиры, восхищаясь быстрокрылой «Ракетой».
А она легко, почти не касаясь воды, мчит своих пассажиров. Они сидят в большом и светлом салоне, в мягких, удобных креслах и
смотрят на берега. Не успев оглянуться, минуют Ярославль и его пригород, у высокого берега — Тутаев, кто-то, поудобней усевшись в кресло, собрался вздремнуть, но голос громкоговорителя объявляет:
— Рыбинск!
Здесь крючничал Гиляровский, здесь девяносто лет назад, по его словам, «в десять рядов стояли суда с хлебом и сотни грузчиков с кулями и мешками быстро, как муравьи, сбегали по сходням, сверкая крюком, бежали обратно за новым грузом».* [* В. А. Гиляровский. Избранное в 3-х т. Т. 1, стр. 182]
Так было в Рыбинске раньше. А теперь вдоль берега вытянулись высоченные краны. Их могучие рычаги заменили труд сотен и сотен грузчиков, неуклюже торчат железные туловища, взгляд перебегает от одного к другому, а «Ракета» между тем, круто развернувшись, уже летит назад, в Ярославль.
Волга! Ты и та, и не та! Все так же удивительно красивы твои берега, песчаные отлогие, высокие крутоярые, все так же плещутся о них твои беспокойные волны и отражаются в водах твоих лесные заросли, солнечные восходы и закаты, курчавые облака. Но на твоей поверхности все больше и больше новых могучих буксиров-толкачей, барж-самоходок, красавцев теплоходов.
На палубах пассажирских теплоходов гуляют люди, играют в шахматы, сидят в шезлонгах, читают, и, кто знает, может быть, у кого-нибудь из них в руках книга дяди Гиляя «Мои скитания». «...Ветерок пошевеливает белый туман над рекой... Вдали расшива кажется совсем черной... Около приказчика с железным ведром выстроилась шеренга вставших с холодного песка бурлаков... Кто расправлял наболевшие кости, кто стучал от утреннего холода зубами... Солили ломти хлеба и завтракали... Кое-кто запивал из Волги в нападку водой с песочком и тут же умывался, утираясь кто рукавом, кто полой кафтана... Засверкали первые лучи восходящего солнца... Бурлаки столпились возле прикола, вокруг бечевы, приноравливаясь к лямке».* [*В. А. Гиляровский. Избранное в 3-х т. Т.1, стр. 173—174]
Да, изменилась ты, Волга, все шире и шире разливаются твои воды, и везде следы человеческих рук, больших дел: гранитные набережные городов, новые театры, многоэтажные светлые школы и больницы, краеведческие музеи и художественные галереи, широкие асфальтированные и озелененные улицы — все это принесли седым волжским городам последние сорок лет их жизни. Бегут в разные стороны нашей Родины неиссякаемые потоки электрической энергии с больших и малых волжских гидроэлектростанций.
— Волга, тебе преградили путь — это ли не чудо! — воскликнул бы дядя Гиляй.
В 1934 году В. А. Гиляровский написал последнее стихотворение из цикла «Степан Разин».
Над вершиною кургана,
Чуть взыграется заря,
Выдыбает * [*Выплывает] тень Степана.
Что за дьявол? Нет царя!
Нет бояр, народ сам правит,
Всюду песне нет конца.
Чу! Степана в песнях славят,
Воли первого бойца.
На крутой вершине стоя,
Зорко глядя сквозь туман,
Пред плотиной Волгостроя
Шапку скинул атаман!
Что сказал бы теперь дядя Гиляй о твоих берегах, людях и о тебе, красавица Волга?