ТЕАТРАЛЬНАЯ ПЛОЩАДЬ

      Грохот трамваев. Вся расцвеченная, площадь то движется вперед, то вдруг останавливается, и тысячи людских голов поднимают кверху глаза: над Москвой мчатся стаи самолетов — то гусиным треугольником, то меняя построение, как стеклышки в калейдоскопе.

      Рядом со мной, у входа в Малый театр, сидит единственный в Москве бронзовый домовладелец, в том же самом заячьем халатике, в котором он писал «Волки и овцы». На стене у входа я читаю афишу этой пьесы и переношусь в далекое прошлое.

      К подъезду Малого театра, утопая железными шинами в несгребенном снегу и ныряя по ухабам, подползла облезлая допотопная театральная карета. На козлах качался кучер в линючем армяке и вихрастой, с вылезшей клочьями паклей шапке, с подвязанной щекой. Он чмокал, цыкал, дергал веревочными вожжами пару разномастных, никогда не чищенных «кабысдохов», из тех, о которых популярный в то время певец Паша Богатырев пел в концертах слезный романс:

      Были когда-то и вы рысаками
      И кучеров вы имели лихих...

      В восьмидесятых годах девственную неприкосновенность Театральной площади пришлось ненадолго нарушить, и вот по какой причине.

      Светловодная речка Неглинка, заключенная в трубу, из-за плохой канализации стала клоакой нечистот, которые стекали в Москву-реку и заражали воду.

      С годами труба засорилась, ее никогда не чистили, и после каждого большого ливня вода заливала улицы, площади, нижние этажи домов по Неглинному проезду.

      Потом вода уходила, оставляя на улице зловонный ил и наполняя подвальные этажи нечистотами.

      Так шли годы, пока не догадались выяснить причину. Оказалось, что повороты (а их было два: один — под углом Малого театра, а другой — на площади, под фонтаном с фигурами скульптора Витали) были забиты отбросами города.

      Подземные болота, окружавшие площадь, как и в древние времена, тоже не имели выхода.

      Начали перестраивать Неглинку, открыли ее своды. Пришлось на площади забить несколько свай.

      Поставили три высоких столба, привезли тридцатипудовую чугунную бабу, спустили вниз на блоке — и запели. Народ валил толпами послушать.

      Эй, дубинушка, ухнем,
      эй, зеленая, подернем!..

      Поднимается артелью рабочих чугунная бабища и бьет по свае.

      Чем больше собирается народу, тем оживленнее рабочие: они, как и актеры, любят петь и играть при хорошем сборе.

      Запевала оживляется,— что видит, о том и поет. Вот он усмотрел толстую барыню-щеголиху и высоким фальцетом, отчеканивая слова, выводит:

      У барыни платье длинно,
      Из-под платья...

      А уж дальше такое хватит, что барыня под улюлюканье и гоготанье рада сквозь землю провалиться. А запевала уже увидал франта в цилиндре:

      Франт, рубаха — белый цвет,
      А порткам, знать, смены нет.

      И ржет публика, и все прибывает толпа. Артель утомилась, а хозяин требует; — Старайся, робя, наддай еще!

      Встряхивается запевала и понаддает:

      На дворе собака брешет,
      А хозяин пузо чешет.

      Толпа хохочет...

      — Айда, робя, обедать.

      «Дубинушку» пели, заколачивая сваи как раз на том месте, где теперь в недрах незримо проходит метро.

      В городской думе не раз поговаривали о метро, но как-то неуверенно. Сами «отцы города» чувствовали, что при воровстве, взяточничестве такую панаму разведут, что никаких богатств не хватит...

      — Только разворуют, толку не будет. А какой-то поп говорил в проповеди:
      — За грехи нас ведут в преисподнюю земли. «Грешники» поверили и испугались.

      Да кроме того, с одной «Дубинушкой» вместо современной техники далеко уехать было тоже мудрено.
     


К титульной странице
Вперед
Назад