Золотов А.
Из Вологды – в мир. Маленький триптих в честь и память Валерия Гаврилина 
/ А. Золотов // «Этот удивительный Гаврилин…» : [сборник]. – СПб., 2008. – С. 292–305.

Золотов А.
Из Вологды – в мир. Маленький триптих в честь и память Валерия Гаврилина
/ А. Золотов // «Этот удивительный Гаврилин…» : [сборник]. – СПб., 2008. – С. 292–305.

Эти из глубины души слова ложатся на бумагу в воздухе над Европой, в самолете Москва – Дюссельдорф.
 
О бесценном Валерии – уникальном Гаврилине из Вологды, из России, из пламенеющего страстями и раздорами Мирожительства – в воздухе, разве что не в космосе, словно к нему лечу... Дивно, таинственно. При всем том – просто и так естественно думать о заоблачном друге в облаках: словно он где-то рядом, только не ведаешь, где это непостижимое «рядом». Удаление, приближение, вираж вверх, вираж вниз. Земля видна, ощутима взором – и недостижима... Вот и вся Музыка – в поэзии недостижимой реальности, укрываемой облаками природной фантазии и неотвержимой судьбы, указующей путь в историю народа. Своего народа, а может быть, и других – близких не то что по духу и складу, но мгновенному божественному сопряжению оставшихся сил и надежд на Веру, спасающую, возносящую и связующую – на земле с каждым, на небесах с избранными душою просветленной.
 
Для Валерия Гаврилина одним из его небожителей, избранных его душою просветленной, стал Генрих Гейне из Дюссельдорфа на Рейне: первое сочинение (для любимой вологодской учительницы Татьяны Дмитриевны Томашевской) – «Красавица-рыбачка» – на стихи Гейне, вокальный цикл «Немецкая тетрадь» (второй курс Ленинградской консерватории) – на стихи Гейне. И еще одна «Немецкая тетрадь», и еще одна. Звук – поющее слово, звук – чувствующее состояние, звук – страдание о своем в видениях о далекой жизни, идеально загадочной, и в этой своей загадочности – очевидной, в ясности представшей очарованной душе одинокого творца в далекой неохватной России. Я все «тянул» с воспоминаниями о Валерии Александровиче. Причин множество. Но главная – во мне самом: я не тороплюсь расстаться с ним живым. Он мне необходим живой.
 
«Немецкая тетрадь» (первая, вторая, третья), «Русская тетрадь», «Вечерок», «Военные письма», немеркнущие «Перезвоны», оказавшаяся такою «чеховской» музыка, влившаяся в балет «Анюта», фортепианная музыка и музыка для оркестра, пронизывающие песни – во всем у Гаврилина «дух русской неподдельности» и «широта одухотворения» (образы Бориса Пастернака). Ему было дано редкое для художника счастье: он познал несравненную радость «родным войти в родной язык» (мечтательная строка из того же поэта).
 
Наше родство с Гаврилиным – через язык, первозданный мелодический дар и художественный характер, открывающие в бесконечно притягательной личности Автора черты обезоруживающей гениальности и восторженно узнаваемую небывалость.
 
Вижу его одиноким замком на высоких, лесистых, «горных» берегах Рейна. Многое слышали на своем веку эти рейнские замки, исторические созерцатели новых и новейших людских деяний и откровений, затаившие величавую гордость в своем скромном сердце.
 
Валерий Гаврилин – тоже Созерцатель; жизнь не «отразилась», но «выразилась» в глазах и мудрой душе его музыки.
 
В эти глаза предстоит вглядываться новым русским поколениям. К мудрой душе гаврилинской музыки предстоит им чутко прислушиваться в желании оберечь свою душу в испытаниях времени для лучших времен.
 
Блистательной глубины музыкальный писатель, композитор Валерий Гаврилин, характеризуя музыку Георгия Свиридова, рисовал в своем воображении образ некоей «звучащей антенны, соединяющей мир земных людей с миром отлетевших энергий, миром нашей первопамяти, миром нашего будущего – вспоминаем ли прошлое, думаем ли о будущем, мы смотрим в небо...».
 
С немецких берегов Рейна смотрят в небо и в облаках, кажется, достают до него две стройные островерхие вершины великого Кельнского собора.
 
С французских берегов Рейна глядится в небо единственная вершина – стрела великого Страсбургского собора. Если судить об архитектурном замысле по фасаду храма, должно бы и здесь быть двум возносящимся к небу готическим «стрелам». Но непарным вышел Страсбургский собор, уникальным. Так и стоит веками, притягивая мировые взоры.
 
Не так ли и наш незабываемый друг, русский композитор Валерий Александрович Гаврилин! Один такой стоит на Руси. Не сказавший всех своих Слов, сам себя не «достроивший», но отчетливо слышный в космосе русской жизни, соединяющий земных людей с миром отлетевших энергий. Гаврилин из Вологды, из России, дивный и таинственный русский художник из числа людей, наделенных (говоря его же словами) «особо острым чувством ответственности за жизнь и перед жизнью».
 

II

Уже вышла книга воспоминаний, с тактом и нежностью подготовленная трудами Наталии Евгеньевны Гаврилиной. Я в эту книгу не поспел, но, читая ее, прибавлял к «своему» Гаврилину новые черточки узнавания.
 
Уже готовится второе, расширенное издание воспоминаний, и я снова не знаю, успею ли и в эту новую книгу с мыслями, чувствами – живыми картинами из своей жизни, в которую однажды и навсегда вошел Валерий Гаврилин – с его музыкой и личным существованием, источающим подлинность.
 
Когда и как мы познакомились? Теперь кажется, что всегда знали друг друга. И в этом – правда. Гаврилин всегда обладал способностью войти в ваше пространство, не растворяясь в нем, не вытесняя вас, едва ли не с первых звуков общения Гаврилин дарил вам новые качества самоощущения. Вы были ему интересны. Он многое о вас знал. Он придавал вам значение и при этом никогда и никак не «использовал» вас в своих целях, пусть и чисто творческих. Его всерьез занимали, более того, волновали ваши дела и состояние духа, но также и состояние умов в нашей общей, хотя не единственной, не целостной, художественной среде.
 
Интерес к самому себе с чьей-либо стороны, включая друзей, или, что может быть еще важнее, людей, которым он доверял, доверялся, мог ожидать от них правдивого слова, – интерес к самому себе Валерий воспринимал как подарок если не судьбы, то неких добрых начал жизни, в которые верил, восчувствовал их и которые он сам каждодневно и ежечасно питал своею благорасположенностью к порою самым неожиданным проявлениям человеческой воли и характера.
 
Сначала я узнал его музыку. Вокальный цикл «Русская тетрадь» произвел ошеломляющее действие.
 
К той минуте я был уже очень близок, творчески и человечески, с Георгием Васильевичем Свиридовым, находился под сильнейшим влиянием этой могучей личности, страстной натуры, создателя великой музыки (так уверенно полагал тогда, так чувствую и сейчас).
 
Гаврилин же явился для меня совершенно неожиданным явлением – отнюдь не прямым продолжением Свиридова в молодой генерации русских композиторов. Я ощутил это с отчетливой несомненностью и сразу. Проблема «Гаврилин – Свиридов» интересная и серьезная. Я мог бы с готовностью рассуждать об этом специально. Здесь же могу свидетельствовать, прежде всего, об одном: оба композитора действительно любили друг друга и ценили высочайше.
 
Истинность Гаврилина остро ощутил и Дмитрий Дмитриевич Шостакович. Оба гиганта, оба великих русских композитора – Шостакович и Свиридов, – каждому из которых было органически присуще зоркое чутье на талант, быстро и не сговариваясь пришли к сознанию, что русская музыка XX столетия обрела в Гаврилине «чудный дар», и нужна ему некая охранная грамота, потому как вокруг иные дарования – не большие или меньшие, но иные, на другом музыкально-образном языке высказывающиеся – могут и не принять в свой профессиональный круг, и нужна поддержка – знак признания таланта и доверия к его будущему.
 
Так Валерий Александрович Гаврилин стал лауреатом Государственной премии РСФСР имени Михаила Ивановича Глинки за вокальный цикл «Русская тетрадь». Его радетелями были Свиридов и Шостакович – члены Комитета по премиям России.
 
Впоследствии творчество Валерия Александровича не раз было отмечено высокими премиями и званиями, но эта первая, глинкинская, награда была во всех отношениях особенная – она оградила композитора от множества всплесков непонимания и ревностного неприятия современной композитору художественной среды.
 
В слушательской среде, «музыкальном народе», музыку Гаврилина восприняли не как простую и доступную, но как «свою», будто в их среде, в каждой отдельной душе, выросшую или возникшую: сама собой выросшая, сама собой возникшая музыка. Будто без автора она.
Но в среде «элитарной» (условно назовем ее элитарной, хотя образ не так точен), не только сугубо музыкантской, но и осмысляющей искусство, возникали неожиданные проблемы с Гаврилиным, включая людей весьма замечательных, архиобразованных, к музыке расположенных и хорошо в ней ориентирующихся. Так случилось, например, с Мариэттой Сергеевной Шагинян, замечательной писательницей, горячей почитательницей Рахманинова и Шостаковича, с которыми она состояла в переписке. В одном из писем к Шостаковичу Шагинян не скрыла свой критицизм в отношении «Русской тетради» Гаврилина (не далась ей эта музыка), но получила в ответ мнение Шостаковича о Гаврилине – проницательно возвышенное.
 
Свиридов же высказывался о творчестве Гаврилина многократно и развернуто: печатно; в наших разговорах, частых и искренних; перед кинокамерой для огромной телевизионной аудитории.
 
Впервые это произошло в задуманном мною телевизионном фильме «Русская тетрадь» (пела Людмила Белобрагина), снимавшемся в студии фильмов об искусстве творческого объединения «Экран» Гостелерадио СССР (мне довелось создавать и возглавлять ее в 1973-1983 годах).
 
Свиридов живо откликнулся и на мое последующее приглашение участвовать в телевизионном документальном обзорном фильме о творчестве Гаврилина. Фильм снимался в Ленинграде и Вологде. Георгий Васильевич же произносил свое слово о Гаврилине в Москве. И в первый (для «Русской тетради»), и во второй раз он тщательно готовился к съемкам, сильно волновался и, чтобы придать дополнительное, как ему казалось, значение герою фильмов, то есть Гаврилину, он решил приехать на съемку в студию, а не сниматься дома (не хотел выглядеть художником-«барином», дающим интервью на ходу).
 
В Вологде, в дни съемок фильма о нем, Валерий Александрович казался мне чуть иным, нежели в Москве и Ленинграде, – может быть, особенно сердечным, может быть, особенно растревоженным. Мы много говорили о его первой учительнице музыки Татьяне Дмитриевне Томашевской, долго и много гуляли по городу.
 
К вечеру Валерий повел меня к реке, рассказывал о своих местах в Вологде, говорил о маме, о том, как после возвращения из заключения она никак не могла поверить в композиторскую судьбу сына, уже состоявшуюся.
 
В общении нашем не было дистанций. Думаю, это происходило из-за совсем малой разницы в возрасте, но еще и оттого, что Гаврилин умел разглядеть в собеседнике что-то для него самого важное и близкое (если это «близкое» случалось) и говорил, как с самим собой: очень серьезно, но без назидательности, полемично, но без пыла, размышляя в уверенности.
 
Однако уверенность эта шла не оттого, что непременно прав, а оттого, что мыслит и чувствует в поле истинности, где существенной ошибки быть не может, но тонкость в ощущении и точность в словах необходимы и решают все.
 
Валерий Александрович ставил собеседника выше себя самого, и оттого его природная изначальная скромность обретала черты органического объективизма. В такие минуты он и сам, казалось, отстранялся от всяческих личных приязней и неприязней и, как что-то само собою разумеющееся, высказывал суждения в ключе истины.
 
С ним бывало и весело, но чаще драматизм жизни окутывал все его существо и существование. Вряд ли он сам сознавал, какое мощное трагическое поле он нес в себе. Думаю, будет справедливо, говоря о Гаврилине, воспользоваться формулой Асафьева об «изживании жизни» художником определенного склада (Асафьев относил это к Чайковскому).
 
Для меня Валерий всегда оставался мудрецом, в некотором роде «Оптинским старцем». Начитанность его была исключительной, а «применение» обширных познаний – изумительно органично, неожиданно и подавляюще.
 
В моем фильме «Размышления о Мравинском» среди блистательных художественных умов, высказывавшихся об искусстве великого русского дирижера (Галина Уланова, Евсей Моисеенко, Олег Борисов, Юрий Григорович, Лорин Маазель, Клаудио Аббадо), гаврилинское слово звучит наиболее обобщающе и необычайно емко. Он вдруг вспоминает запись Льва Толстого из дневника последних лет: «Вышел, посмотрел на закат и понял, что жизнь человеческая – это не шутка!»
 
Ценность человеческой жизни, всю ее «нешуточность», как и Мравинский, о котором он размышлял, Гаврилин сознавал очень лично и со всею неизбежностью, существенной ошибки быть не может, но тонкость в ощущении и точность в словах необходимы и решают все.
 
Кажется, его мало заботил его собственный образ в глазах других людей. Он был свободен и от размышлений о своем месте в искусстве. Никогда не слышал от него – при наших встречах, в наших разговорах (не столь редких, если учесть, что жили в разных городах) – целенаправленной критики в адрес коллег по композиторскому цеху.
 
Он очень много работал и к своему труду испытывал самое серьезное уважение – безотносительно к результату и степени успеха того или иного сочинения.
 
Гаврилин был одним из самых благодарных творцов, с какими мне довелось общаться. Он жил с неизбывным чувством благодарности к семье, ставшей для композитора благотворной и целостной средой обитания; исполнителям его музыки, независимо от их ранга и статуса; коллегам в композиторском и музыковедческом мире; писателям, которых он глубоко чтил за их талант и новое слово в современном художественном потоке (Виктор Астафьев, Николай Рубцов, Василий Шукшин, Валентин Распутин), философам (философия общего дела Н. Ф. Федорова, тома по античной эстетике А. Ф. Лосева неизменно присутствовали в рабочей комнате Гаврилина).
 
Его благодарность высказывалась негромко, но ощущалась как некая высокая ответственность перед теми, кого он любил и ценил.
 
Его кабинет на улице Пестеля, где я нередко бывал, приезжая в Ленинград, производил впечатление хотя и просторной, но все-таки монастырской кельи. Главный «человек» здесь – рояль (Гаврилин время от времени передвигал его в поисках «нужной» точки звучания или созвучия их душ – композитора и рояля). На стене – фотографии близких ему людей, часто с автографами: Астафьев, Свиридов, Зара Долуханова, Михаил Ульянов... (Несколько раз Валерий просил прислать и мою фотографию, но я не поторопился, полагал, что честь велика.) В комнате много книг, у окна – старинный письменный стол, низкое кресло для отдыха и полусумрак в солнечный день.
 
Обедали на кухне. Наталия Евгеньевна кормила всегда обильно и очень вкусно. Украшением застольной беседы была ее матушка. Сын Андрей, в ту пору студент, бывал за столом нечасто.
 
Жизнь дома была сосредоточена вокруг Валерия, но никто не делал из него идола, и, прежде всего, он сам из себя ничего и никого не делал.
 
Здоровье Валерия Александровича всегда вызывало опасение, и кто знает, каких его сочинений мы бы недосчитались, если бы не тот уклад домашней жизни, который оба они, Валерий Александрович и Наталия Евгеньевна, для себя определили с самого начала. Любовь и забота, понимание и терпение были той правдой, из которой рождалось каждодневное вдохновение гаврилинской жизни.
 
В Москве Гаврилин бывал редко. В основном на исполнении своих сочинений. Помню, как волновался он на премьере «Скоморохов» в Большом зале консерватории, и уж совсем не забыть Гаврилина на премьере «Перезвонов» в том же Большом зале. То был триумф! Сохранилась фотография: в закулисье вокруг Гаврилина – Георгий Свиридов, Владимир Рубин, Отар Тактакишвили, Сергей Бондарчук. Мне она дорога не только тем, что напоминает и о моем присутствии в этом круге достойных, но тем, что хранит радость и смущение композитора в исторический миг.
 
Вскоре после премьеры «Перезвонов» телевидение показало полную запись концерта с моими комментариями к каждой части, а еще через некоторое время я получил в подарок от Гаврилина только что изданную партитуру хоровой симфонии-действа «По прочтении Василия Шукшина», как определил «Перезвоны» сам автор, с очень доброй надписью. Смысл ее сводился к тому, что Гаврилин считает успех «Перезвонов» нашим общим делом. В этом весь Гаврилин.
 
Слегка иронизировавший над понятием «мировое значение», он, сам того не сознавая, обрел свое значение для мира русской души, для мировой музыки, для мира, которому Музыка способна напоминать о ценностях жизнеустройства человека на Земле и бесконечных утратах в самой системе этих ценностей.
Прощание с Валерием Гаврилиным всего через год после кончины Свиридова несло в себе и неутешную боль, и свет привнесенной им в мир беззащитной любви, и тайну русской гениальности...
 
Есть у Гаврилина балет «Дом у дороги», по Твардовскому. В этом балете есть вальс. «Вальс-прощание» из времен Великой Отечественной войны. Актер Олег Меньшиков сделал этот вальс лейтмотивом своего спектакля «Горе от ума». И оказалось, что Гаврилин, вдохновлявшийся Твардовским, созвучен Грибоедову. Так все совпало в пространстве русского чувства.
 
Выходит, что есть в музыке Гаврилина, в его неповторимой личности нечто такое, что соотносится с самым сокровенным в отечественном искусстве и в русской душе во все времена. И здесь поистине «кончается искусство».
 
Почва и судьба дышат в музыке Гаврилина, и, значит, жив он сам. Воспоминания о Гаврилине длят наше с ним живое общение, им нет конца.
 

III

Русские актеры Счастливцев и Несчастливцев, вышедшие из «Леса» Александра Николаевича Островского на простор русской жизни и запечатлевшиеся в символическом русском художественном сознании, шли себе, не ведая радости негаданной встречи, одним путем, но, как известно, в противоположных направлениях: «Из Вологды в Керчь» и «Из Керчи в Вологду».
 
Счастье и Несчастье непременно проникают друг друга, но сознают свою нераздельность лишь в тот миг, когда узнают себя, заглянув в глаза случайно встреченного, близкой души, человека, уже прошедшего ту часть пути, что и тебе предстоит пройти, да ты еще не ведаешь, что тебя на том остатном пути ожидает, к чему и с чем придешь.
 
В судьбе русского художника Счастье и Несчастье нередко торят одну тропу, один путь по России и миру к своему Дому. Дому, где есть и будет жизненное пространство для памяти о тебе.
 
В судьбе вологодского мальчика Валерия Гаврилина, призванного Природой и Господом одарить людей их собственной, из сердца звучащей музыкой, Счастье с Несчастьем проторили путь в историческое пространство культуры небывалому русскому художнику, несшему в своей уникальной личности все знаки и коды гениальности и при этом запечатлевшему в своем искусстве необычайно новую жизнь души русского человека нынешнего времени – жизнь души неисчезнувшей.
 
В Вологде, «в своем народе», впервые открылся людям музыкальный дар Гаврилина. В Вологде было разбужено, взволновано и отогрето его великое сердце ребенка и художника. В Вологде он ступил на путь профессионального служения Музыке.
 
Его недолгий жизненный путь – неполных 60 лет – пролег через сознание всей России, через признание ее великих творцов, выдающихся артистов, через судьбы его современников разных возрастов, судеб, характеров, разных, но подлинных жизненных и художественных устремлений.
 
Его необычная творческая судьба оказалась неразрывно связанной с Ленинградом – Петербургом, как и судьба многих незабываемых русских национальных гениев.
 
На улице Пестеля в Петербурге, где долгое время жил Гаврилин, теперь мемориальная доска с его именем. На могиле Гаврилина на «Литераторских мостках» знаменитого петербургского Волкова кладбища возносящийся к небу – простой легкий деревянный крест. Здесь покоятся рядом, слившись в нашем живом историческом сознании, Александр Блок, Тургенев, великий скульптор Аникушин и еще многие из самых светлых имен отечественной культуры далекого и совсем недавнего времени. Композитор Валерий Гаврилин и среди них особенный, отдельный, со своею неповторимо совершенной, будто вырвавшейся за пределы искусства, Песней, необычайной речью, тайной ранящего сердце художественного высказывания.
 
Музыка Гаврилина несет в себе великую очистительную силу. Образ Гаврилина-художника дарит людям надежду на то, что и впредь в России будут приходить в искусство художники, любящие свой народ, неотделимые от него душою, умом и сердцем, обязанные ему своим талантом.
 
«Мир буквально насыщен музыкальным смыслом, – говорил Валерий, – надо лишь расслышать его...»
 
Гаврилин был одним из немногих, кому это удавалось.
 
Гаврилин подолгу молчал. Как бы пел «для себя». И надо было надеяться и просто терпеливо ждать того момента, когда это «пение для себя» наконец выльется в новое творение.
 
Но пока был жив Гаврилин, мы знали, на что надеемся, чего ожидаем. Мы знали, что ожидаем нового чуда.
 
И теперь мы ожидаем нового чуда. Им стала и становится всякий раз Музыка Гаврилина, отделившаяся от Автора и постоянно вызывающая к жизни его Образ.
 
Удивительно, что при всей яркой индивидуальности своего дара Гаврилин будто всем своим творчеством стремился к тому, чтобы стать анонимным автором. Жизнь втолкнула его в художественную среду, Гаврилин вошел в нее, провел свои неполные 60 лет и застенчиво вышел. Но след остался глубокий.
 
Как это у Ивана Алексеевича Бунина:
 
Ты мысль, ты сон. Сквозь дымную метель
Бегут кресты – раскинутые руки.
Я слушаю задумчивую ель –
Певучий звон... Всё – только мысль и звуки!
То, что лежит в могиле, разве ты?
Разлуками, печалью был отмечен
Твой трудный путь. Теперь их нет. Кресты
Хранят лишь прах. Теперь ты мысль. Ты вечен.
 
Гаврилинская река в русской музыке не затеряется в океане художественных стихий нынешнего и, даст Бог, последующего времени. Текущая из Вологды в вечность, гаврилинская река несет к нам свои чистые воды и уносит наше восхищенное сознание к новым берегам правды и надежды.
 
Август 2005 г., Москва