Вскоре редактор объявил, что у нас состоится товарищеская встреча с московским поэтом Александром Яшиным. На встречу были приглашены и другие газетчики.
Некоторые наши ребята уже печатались в областной партийной газете, а кое-кто и в столичной прессе. Но журналистами себя еще не называли. Это сейчас иной сотрудник районки или многотиражки напишет несколько рядовых заметок, работая в газете без году неделю, и гордо называет себя журналистом. Тогда было иначе.
И наша встреча с поэтом Яшиным была очень полезной. Он дал нам, молодым газетчикам, много добрых и нужных советов.
- Смелее беритесь за перо, пробуйте свои силы в прозе и поэзии. И больше читайте! Учитесь больше! И пишите только правду, - напутствовал он нас.
Александр Яшин тогда только что выпустил в Москве свою книгу стихов «Северянка». Из нее он прочитал нам стихотворения «Вологда», «Олена», «Снег», «Летчик Василий» и другие. И на память о встрече оставил нам сборник с автографом: «Комсомольской газете Вологодской (моей) области первый скромный подарок. VI. 1938 г. Александр Яшин - Москва». Эта книжка «Северянка» вместе с другими яшинскими произведениями хранится в моей библиотеке на почетном месте.
В те дни у меня гостил друг журналист - тоже Александр Яковлевич - Смуров. Он в ту пору работал в архангельской газете «Северный комсомолец». И, будучи в отпуске, пробирался к себе на родину, в деревню Грязовецкого района. На несколько дней он остановился у меня и тоже присутствовал на встрече с Александром Яшиным. К моему удивлению, Смуров и Яшин оказались знакомыми, и вечером мы все вместе прошлись по городским улицам и скверам.
Кого-то из нас осенила мысль, а не съездить ли нам на утиную охоту. В редакции была своя легковушка - «эмка», и Сопов охотно согласился ехать с нами.
- Открывать утиную охоту поедем к нам, - предложил Александр Смуров. - Про Никольское озеро слыхали?
- Слыхали, но не бывали на нем.
- Вот и побываете. А уток там... - убеждал Смуров. - Моя деревня на берегу озера стоит. Уверяю, охота будет удачной. И батя, и мать будут рады, два года не был дома.
- Вот оно что, батю с мамой захотел увидеть. Так бы и говорил, - сострил Яшин. - Ну да ладно, не сердись. На Никольское - так на Никольское. Едем!
Ружья, патроны и другое снаряжение я без труда организовал через друзей-охотников. Вроде бы все было в норме, но вдруг у Яшина возникла новая проблема; на болото ехать - надо лапти, в ботинках по болотным озерам не пройдешь. Но и за лаптями дело не стало: их тогда продавали в охотничьем магазине, выбирай любые.
Шофер Толя Новицкий тоже оказался заядлым охотником и с радостью отправился с нами. Но больше всех, конечно, был доволен Смуров. До его грязовецкой деревни ни мало ни много сорок километров с гаком. И не то что автобусы, туда и грузовые машины ходили от случая к случаю.
Смурова мы посадили рядом с водителем: дорогу знал только он. Кончились поля, начались перелески. Хорошо, что погода стояла сухая: в дождь нашей «эмке» по этим дорогам было бы не проехать.
Уже вечерело. В лесу стало совсем темно. Шофер включил дальний свет фар и вдруг круто тормознул машину. Светлый луч застыл на макушке сосны, стоявшей на обочине дороги.
- Глухарь на сосне. Видите, вон сидит, - указал Толя.
Я, не раздумывая, схватил ружье и, не выходя из машины, в открытую дверцу дал один за другим два выстрела. Могучая птица повалилась с дерева. И Толя первым рванулся к ней. Мы также все высыпали из машины... И вот темно-серый с блестящим металлическим отливом лесной петух уже лежит в машине у ног охотников.
- Вот и жаркое! - сказал кто-то.
Но Смуров поспешил нас заверить, что жаркое батя сделает и без глухаря.
Александр Яшин взял птицу в руки и, нащупав куда угодила дробина, спросил меня:
- Каким номером бил?
- Нолевкой, - ответил я.
- Что, и уток палить таким будешь?
- Нет, уток осенью я стреляю только четвертым номером. А патроны с крупной дробью держу на всякий случай.
- Хорошо, метко бьешь... Все же ночь, а стрелял не близко, - похвалил меня Яшин. - И неожиданно закончил: - Ну а птицу все же жалко. Да и не время еще для отстрела глухаря.
- Так разрешили же осеннюю охоту, - оправдывался я.
- Разрешили, разрешили, - ворчливо повторил Александр Яковлевич. А потом с увлечением рассказывал, как он сам охотится в Никольских лесах у себя на родине.
- У нас водоплавающей дичи мало, а с боровой хорошо. Охотники отстреливают осенью и зимой глухарей, тетеревов, куропаток и рябчиков и сдают их государству.
Так за разговорами мы подъехали к дому нашего друга.
Первым навстречу нам выскочил отец, а за ним вышла и мать Саши Смурова.
Достав глухаря, мы предложили зажарить птицу, но дядя Яков (так Сашин отец отрекомендовался нам, и так мы его и стали называть) нас и слушать не захотел.
- Птицу везите домой. У меня и без этого найдется, чем угостить дорогих гостей.
Первым открыл охоту Толя-шофер. Он незаметно вышел на улицу - и вдруг несет двух здоровенных крякуш.
- Так я тут, в пруду, их взял.
Он почему-то сказал «взял», а не «убил» и потом это слово повторял не раз.
Дядя Яков предложил проводить нас в такое место, где утки жируют круглые сутки. Место это оказалось в полутора километрах от деревни. Там, кроме Никольского озера, много мелких пойменных озер и речка Комела. Здесь утки выводятся и живут до отлета на юг.
- Только будьте осторожны, - предупредил дядя Яков. - Места тут есть коварные: и глубоко и топко.
Мы разошлись в разные стороны. Уток в самом деле было много: крякуш, широконосок и даже шилохвосток. Чирки летали стайками и тут же опускались на воду, не обращая внимания на нас, охотников.
Александр Яшин был удивлен:
- У нас в Никольском районе есть озера, но столько уток не бывает. Я остаюсь вот у этого озерка и никуда больше не тронусь, - заявил он.
Не успел я добраться до намеченного мною места, как позади раздались два выстрела подряд, - а потом отчаянный зов о помощи. Бегу обратно и вижу: Яшин барахтается в озерке, в одной руке ружье, другой гребет к берегу, но плыть ему мешает густая вьющаяся трава.
К счастью, мне подвернулась длинная жердина. Один конец я подал Яшину, и он выбрался на твердое место.
- Как тебя угораздило залезть в такую пучину?
- Сбил утку, вон лежит. Думал - мелко, сверху вода покрыта ряской. А там ил, и дно ногами не достать. А главное, плыть в этой тягучей траве невозможно.
- Правильно предостерегал нас дядя Яков.
Мы покинули это болотное озерко и нашли места ненадежнее. И вскоре у нас уже было по нескольку уток.
К нашему возвращению в саду Смуровых, прямо под яблоней, был накрыт стол: нас ожидало жаркое из свежей баранины, свежепросольные огурцы, зеленый лук. А мать Саши в честь приезда гостей напекла гору пирогов с разной начинкой.
Хорошо отдохнувшими вернулись мы с утиной охоты в Вологду. Это было лето 1938 года. С той поры ровно десять лет мне не доводилось встречаться с Александром Яшиным.
Следующая наша встреча произошла в ноябре 1948 года. Я тогда работал в Вологодском областном радиокомитете. Припоминаю, что сижу за столом в кабинете, готовлю очередную радиопередачу, и вдруг за; дверью раздается вроде бы знакомый голос:
- Где тут мой земляк?
И на пороге появляется Александр Яковлевич. Он тогда показался мне еще более высоким, мощным, но немного сутулым.
- Здорово, земляк! А ты, брат, все такой маленький, только покруглей стал, - шутит Яшин.
- Не всем быть такими рослыми, - отшучиваюсь я и усаживаю Александра Яковлевича в кресло.
Мы вспоминаем грязовецкую охоту, говорим о новостях.
- А что, коль уж приехал в Вологду, наверное, надо выступить по радио с новыми стихами для вологжан, - предлагает Яшин.
- Рады будем, - подхватываю я. - На сегодня уже передачи сданы. А завтра вам отведем всю вечернюю.
При этом я допустил оплошность, потом и сам был не рад. Я сказал:
- Извиняюсь, Александр Яковлевич, у нас гонорар мизерный за выступления. Вологда - не Москва, сам понимаешь...
- Да, идите вы со своим гонораром куда-нибудь, - гневно вскинулся Яшин. - Для вологжан я не за гонорар выступаю.
На том и сошлись. Программу для литературной передачи мы не стали составлять. Позволили поэту читать свои стихи на свой выбор все тридцать минут отведенного времени.
И с каким вдохновением он читал! Мне почему-то особенно запомнился его «Призыв» из новой книги:
На рассвете у правленья -
Вся деревня, все селенье.
По деревне мчатся кони,
Словно в гонках на призы,
Заливаются гармони:
Парни едут на призыв...
Стихотворение было написано в 1939 году. Поэт Яшин словно угадывал, что скоро начнется Великая Отечественная война.
Прочитал Яшин и свое стихотворение «Русские мы», которое относится к октябрю 1941 года - тогда поэт служил на Балтике, в морской пехоте. Из его сталинградских стихов прозвучали в передаче «Высота», «Не умру», «Моряк». Завершило передачу стихотворение, посвященное деревенской женщине - «Настасья».
На прощанье Яшин вручил свою новую книгу с автографом: «Александру Николаевичу Белову от земляка в добавление к «Северянке». Жму руку. Александр Яшин. 2/XI - 48 г.»
Это была моя последняя встреча с большим русским поэтом, светлой души человеком, перед которым я всегда преклоняюсь.
1983
Всеволод Азаров
ОТВЕЧАЯ «ЯШИНСКОЙ РЯБИНКЕ»...
Письмо пришло ко мне из Вологды. В подписи трогательные слова «Яшинская рябинка»...
Это участники литературного кружка имени Александра Яшина, учащиеся ПТУ, обратились ко мне с просьбой рассказать о встречах с их замечательным земляком.
...Помню, было это в разгар блокады в Ленинграде, в начале февраля 1942 года, на двадцать второй линии Васильевского острова, где в здании Морской академии размещался тогда Пубалт. По инициативе оперативной группы писателей при политуправлении КБФ, которой руководил Всеволод Вишневский, здесь было решено провести совещание писателей-моряков.
Александр Яшин прибыл на совещание с переднего края, с Ораниенбаумского «пятачка», где он служил в политотделе Ижорского укрепрайона. Я слышал о том, как он ходил с моряками в разведку, читал его фронтовые стихотворения на страницах газеты «Красный Балтийский флот» и в выпускавшейся Пубалтом серии «Боевая краснофлотская поэзия» (эти сборнички у моряков можно было встретить повсюду - в казематах фортов, на бронепоездах, на КП аэродромов, в землянках морской пехоты). Но встречаться с Яшиным мне не доводилось.
Помещение, где мы разместились, было выстужено: сквозь выбитые, заколоченные фанерой окна с Невы проникал нестерпимый холод. Стоящая в углу «буржуйка», в которой теплился слабый огонь, не могла обогреть его.
Яшин вошел - высокий, худощавый, в черной заиндевевшей шинели и в командирской шапке-ушанке. Александр Зонин, знавший его по Ораниенбаумскому «пятачку», представил поэта остальным. Выглядел Александр Яковлевич усталым и сумрачным. Всю первую половину дня он добирался в Ленинград по льду Финского залива - путешествие по тем временам весьма опасное. Но главное - Яшина потряс похожий на ледяную пустыню город с барханами неубранного снега, разбитыми, вкованными в лед трамваями и троллейбусами.
Доложившись по форме Вишневскому, Яшин включился в будничные заботы нашего коллектива. Уже на следующий день ему вместе со мной поручили доставить для участников совещания новые книги Военмориздата. Издательство в то время уже было эвакуировано, оставался небольшой производственный отдел, каким-то чудом выпускавший небольшие брошюры.
Вишневский разрешил зайти за книгами и ко мне домой. Недавно я прочел в яшинских дневниках военных лет такие строчки: «С Азаровым ходили в ВМ и-во. Принесли 15 экземпляров Новикова-Прибоя - «Морские рассказы». У Азарова во дворе поленница трупов. Тела везут на санках - в одеялах и простынях. Гроб из фанеры - роскошь».
Когда продрогшие и усталые мы возвратились в политуправление, о нас уже беспокоились. В конце дня все участники совещания собрались вместе, чтобы послушать краткий обзор событий, с которыми обычно выступал Всеволод Вишневский, имевший доступ к широкой информации о положении дел под Ленинградом и на других фронтах.
Товарищи, возвратившиеся из передовых частей, рассказывали о том, что происходило там. Делились мы и новостями из писем, полученных от близких. И много и подолгу чихали стихи.
В тот вечер мы слушали стихи Александра Яшина. Мне особенно запомнилось стихотворение «Землянка» - озорное и, казалось бы, вовсе не свойственное этому хмурому, на первый взгляд, человеку.
Моряки и в ус не дуют,
Только строже глаз лихой –
Окопались и зимуют
У земли за пазухой...
А вот зазвучало другое стихотворение с эпиграфом из Пушкина - «О, поле, поле...»:
Где конец его и где начало? –
За два дня вокруг не обойдешь.
Рожь лежит: не ветром укачало –
Танки с глиною смешали рожь.
Я глядел на своих товарищей... Глаза Вишневского увлажнились. Чувствовалось, что с волнением слушают поэта и остальные. А он читал задумчиво, негромко:
Полюшко родное!
Светлый воздух.
Политая потом грудь земли.
Уцелели радуги да звезды...
Чистым полем варвары прошли.
Мы стоим - бушлаты нараспашку:
- Ничего! Крепитесь, моряки!
Час придет, возьмемся за распашку:
Нам и поле поднимать с руки.
Стихи эти были как целебный глоток живой воды. Но неожиданно за окном послышался резкий стальной свист, потом грохот. Здание тряхнуло. Лихорадочно застучал метроном, из черного круга репродуктора послышалось: «Район подвергается артиллерийскому обстрелу». Надо было спускаться в бомбоубежище.
У меня сохранилась блокадная фотография того февральского писательского совещания. На ней - Лев Успенский, старший из нас, так же, как Яшин, прибывший с Ораниенбаумского «пятачка», из поселка Лебяжье, где размещалась его редакция. Лев Васильевич называл это место ласково: «Лебяжская республика». А вот Яшин, кажущийся на снимке намного старше своих двадцати девяти лет. Здесь и приглашенные на совещание Вера Михайловна Инбер и Вера Казимировна Кетлинская, и мои товарищи по балтийскому братству - Николай Браун, Анатолий Тарасенков...
В дневнике Александра Яшина имеется подробная запись об этом совещании. Он, как и все мы, понимал значение этого большого писательского сбора в тяжелые блокадные дни.
Яшин записал и речь Вишневского, который говорил о древних греческих певцах, воодушевлявших воинов в часы битвы, и о великом певце во стане русских воинов, безымянном авторе «Слова о полку Игореве».
Записано в дневнике и об одной из наших тогдашних встреч с партийным активом на Васильевском острове, в помещении райкома партии. Встреча посвящалась 700-летию битвы Александра Невского с тевтонскими псами-рыцарями на Чудском озере.
Это было в первых числах апреля. В тот день был массированный фашистский налет на город. Основной удар направлялся на корабли Краснознаменного Балтийского флота, занимавшие боевые позиции на Неве. Но когда бомбы стали падать совсем близко, вечер пришлось прервать.
В «Дневниках военных лет» Всеволода Вишневского также есть запись об этой встрече: «Отбой... В зале немного людей, но для оставшихся энтузиастов мы с подъемом проводим вечер... Очень дошли до аудитории стихи Яшина - и лирика, и юморески».
Время было холодное и голодное. И у Яшина развилась сильнейшая дистрофия, цинга. После кашля на платке у него часто оставались сгустки крови. Встал вопрос о немедленной эвакуации, а Александр Яковлевич не хотел уезжать из блокадного Ленинграда, чувствуя здесь себя на боевом посту.
К тому же он опекал одну близкую ему ленинградскую семью. И пока не решился вопрос о госпитализации старшего в семье, кадрового ленинградского рабочего, и об отправке через кольцо блокады его предельно истощенной дочери Ольги, Яшин делал все, что было в его силах, для их спасения.
И еще Александр Яшин непрестанно писал стихи.
Именно тогда он задумал свою «Ленинградскую поэму» - о судьбе семьи Рожавиных, но писал ее долго, мучительно. Поэма была опубликована посмертно, тридцать четыре года спустя после описываемых событий. А начиналась еще в блокадном Ленинграде.
В последнюю нашу встречу, за два дня до отъезда, Яшин читал мне вступление к «Ленинградской поэме»:
...Снаряд упал в сугробы, на бульвар -
И снег, как магний, вспыхнул за оградой.
Откуда-то свалился самовар -
С балкончика, наверно?
И пожар,
Опять пожар.
И новый взрыв снаряда...
Строчки эти навсегда врезались мне в память. А тогда, слушая их, я с болью смотрел на заострившиеся черты лица поэта...
О чем мы говорили в эту последнюю апрельскую встречу? Впрочем, об этом лаконично и достоверно рассказывает в дневнике сам Яшин: «Азаров сидел, пытался у меня работать, не вышло. Долго разговаривали. Я рассказывал о своей семье... он о своей. (10 лет женат. Есть дочка маленькая. Жена - фото). Азаров - одессит. Что с отцом (врач) и с матерью, не знает. Написал 15 строк поэмы».
Двумя днями позднее больной Александр Яшин отбыл в Москву. Но оттуда он выехал не в тыл, а на корабли Волжской военной флотилии под Сталинград, а затем был переведен на Черноморский флот. Служил редактором краснофлотской газеты, политработником. Я аккуратно пересылал на сообщенную им полевую почту приходящие на его имя письма, получал весточки и от него.
У меня сохранились исписанные убористым почерком странички письма, отправленного с Черноморского флота. Вот оно:
10.XI.43 г.
Дорогой Азаров!
Наконец могу сообщить свой постоянный адрес:
Полевая почта 70043-Б, А. Я. Яшину.
За то, что ты написал-таки мне единственное письмо (это не так, я писал и прежде, но, видимо, из-за перемены адресов, мои письма к Яшину не доходили. - Вс. А.), спасибо. В ответ я пишу, наверное, 3-е или 4-е.
Что я тебя не забыл, это и говорить нечего. Тебя нельзя забыть, как Ленинград. Нельзя забыть о том концентрате гречневой каши, кот. ты дал для умирающей семьи, о которой я заботился. Тогда это меня очень взволновало, очень.
За статью в «Звезде» спасибо (речь идет об очерке «Письма с Балтики» - «Звезда», 1943 г., № 1, в котором, рассказывая об оперативной группе писателей КБФ, я говорил и о А. Яшине - Вс. А.).
Но ведь ее надо мне иметь, а где же я ее возьму, если ты не вышлешь сам, вырвав хотя бы с мясом у других или из своей библиотеки.
Пришли, брат, пусть увидят хоть один ленинградский журнал и на Черном море.
Пошли и «Ленинграду» и др. Поверь, в долгу не останусь.
Я задумал сделать книжку «Посвящения» в которой будет три цикла: поэтам, дружбе, любви.
В первом разделе есть тебе, В. В. Вишневскому.
Много уже написано. Ленинградская поэма все еще в работе. Сталинградские этюды «Город гнева» вышли в «Молодой гвардии» и Военмориздате.
Сейчас пишу, насколько успеваю (Я зам. ред. Одной газеты), книжку стихов «Сыну с фронта»... О возвращении на Балтику мне пока нельзя и думать, сюда перевели по состоянию здоровья.
Меня уже хотели было эскулапы демобилизовать, но я подлечился за 1 - 1/2 мес. в Кисловодске, перевелся на юг и снова живу.
Курить не курю. Клятву держу. Один раз был срыв из-за того, что мне пришлось курить астматол (у меня появилась бронхиальная астма), но я быстро справился, когда слег.
Курить просто нельзя стало совсем.
На твоей родине я, наверное, буду раньше тебя.
Пиши, если что будет надо с Черноморья, все сделаю.
А вот ты, кроме «Звезды» и своих сборников, мог бы мне еще один неповторимый подарок сделать.
У меня нет ни одного сборничка из серии «Боевая к/фл. поэзия» с моими стихами, кроме «Отстоим Ленинград».
Сейчас мне все они стали дороги, даже и без моих стихов, а после отъезда - знаю - были и с моими.
За любую книжку в ноги бы тебе поклонился.
Будь здоров. Сообщи пож. &;lt;алуйста&;gt; мой адрес Всеволоду Витальевичу.
Александр Яшин.
Я понимал, как дорого было Яшину все связанное с Ленинградом, и постарался выполнить его просьбу.
«Ленинградская поэма» появилась в журнале «Наш современник». В ней - быт войны, страшная тяжесть блокады и в то же время торжество человеческого духа над смертью. Я читаю сегодня с гордостью и болью ее заключительные оптимистические строки... Их писал мой товарищ.
И мне радостно оттого, что стихи Яшина живут и делают добрые дела, что земляки чтут и тепло вспоминают своего поэта, оттого, что в Вологде существует «Яшинская рябинка», молодые ростки которой тянутся к поэзии.
Николай Жернаков
КАКОЙ ОГОНЬ ПЫЛАЛ В ЕГО ДУШЕ...
Поэта Александра Яшина я знал давно, но личное знакомство с ним состоялось только в шестьдесят втором году. Вот как это было...
24 декабря оба курса ВЛК* [Высшие литературные курсы в Москве] с преподавателями и руководителями творческих семинаров были в Дубне, знакомились с институтом ядерных исследований. Вечером в столовой института состоялся прощальный обед. За столом я оказался напротив Яшина и его дочки Наташи, но старался не подавать виду, что мне страшно хочется с ним познакомиться, хотя все время думал, о том, что рядом Яшин.
В конце концов, это какая-то дикость - не быть с ним знакомым. В Архангельске, где Яшин бывал неоднократно, мы почему-то не встречались. Но ведь сейчас он ведет у нас творческий семинар на втором курсе, и я частенько вижу его. В общем, я чувствовал себя неловко: мне казалось, что в несостоявшемся нашем знакомстве виноват я один.
От Александра Яковлевича, как видно, не укрылось мое состояние. Со свойственной ему прямотой и резкостью, за которой, как я узнал потом, он частенько скрывал боль своей легко ранимой души, Яшин, называя меня по имени-отчеству, как давнего знакомого, заговорил вдруг с нескрываемой обидой о том, о чем я сам только что думал. Он говорил, что не понимает таких людей, да еще земляков, которые даже не раскланиваются при встрече, что это совсем ненормально.
- Наверно, я сам виноват, раз не подошел познакомиться первым, но и вы не без вины. Может быть, я обидел вас чём-нибудь? Хотя, ей богу не представляю, как и чем мог обидеть.
Я несколько раз порывался сказать что-то в свое оправдание, но делал это, очевидно, очень робко.
- Вы думаете, я не знаком с вашим творчеством? - лукаво посмотрел на меня Александр Яковлевич. - Нет, земляков я стараюсь читать... Читал немного и вас. Все думал - зайдете ко мне на Лаврушинский... У меня, наверно, все перебывали архангелогородцы, один Жернаков не бывал. Не так давно давал я в «Лижи» (так и назвал Александр Яковлевич газету «Литература и жизнь») вводочку к стихам архангельских поэтов, был там упомянут и Жернаков, хотя вы и не поэт. Нарочно это сделал - думал как-то откликнетесь... Ну скажите все-таки, Николай Кузьмич, в чем дело?
Я чувствовал себя так, что хоть сквозь землю провалиться. Ведь говорил-то со мной сам Яшин, автор стихотворений о колхозном конюхе, который получив за труд, медаль, перед народом не мог слова сказать, а в конюшне перед лошадьми, раскрыл свою душу. В это стихотворение я был тогда прямо-таки влюблен и при случае-всем читал его на память. И, стараясь скрыть свою растерянность, я стал сбивчиво объяснять, что, мол, Яшиных не так уж много на Руси, чтобы мне навязывать ему свое знакомство.
Александр Яковлевич как-то вдруг весь переменился: лицо просветлело, голос потеплел (мне и потом не раз доводилось наблюдать эти мгновенные перемены в нем).
- А ведь я думал о вас несколько иначе, - улыбнулся он дружески. - Ладно... Не будем считаться, кто выше - Яшин или Жернаков. Мы ведь с вами погодки, кажется... И у нас еще все впереди. Так или нет? Или вы думаете иначе?
Остаток времени за обедом и обратную дорогу в Москву в автобусе мы разговаривали без напряжения обо всем, как хорошие знакомые. И я посчитал было, что мы с ним стали чуть ли не друзьями. Но, оказалось, до дружбы было еще не близко.
Встречаясь потом на ВЛК, мы очень сдержанно здоровались - и только. Я пытался заговорить, но Александр Яковлевич холодно и как-то неловко уходил от разговора. Он словно давал мне понять, что имеет что-то против меня.
Так оно и оказалось на самом деле.
Был у меня на ВЛК заведен своеобразный альбом, названный с большими претензиями «Золотой книгой Северной Двины», в котором, подобно тому, как на столе К. И. Чуковского в Куоккале, расписывались и оставляли свои экспромты известные люди литературы и искусства (к слову сказать, этот альбом пополняется новыми именами и поныне). Улучив удобный, как мне казалось, момент, я предложил Александру Яковлевичу написать в нем что-нибудь на память землякам-северянам.
Он взял альбом в руки, как-то недоверчиво, с опаской полистал его, потом спросил - опять же прямо и резко:
- Скажите мне... только честно, Николай Кузьмич: вы не приложили руку к этой... галиматье, которую так усердно организуют против меня перестраховщики, делая вид, будто они выступают от имени своих земляков?
Я понял, о какой «галиматье» он говорит. Сначала вокруг рассказа Яшина «Рычаги», а совсем недавно вокруг его «Вологодской свадьбы» была поднята неумная и оскорбительная для писателя шумиха в газетах и журналах. Было даже организовано и опубликовано в печати письмо, будто бы написанное земляками Яшина, в котором он резко критиковался за якобы искаженные, негативные картины жизни северной деревни.
Несправедливая и оскорбительная эта критика больно ранила сердце писателя-коммуниста Яшина, вся жизнь и все творчество которого говорят о его горячей любви к Родине, о его бескомпромиссной борьбе с любыми недостатками, мешающими народу жить и строить свое светлое будущее.
Что там ни говори, а на поставленный по-яшински резко и прямо вопрос и отвечать надо было так же. И я с горечью ответил, что неужели он во мне мог хоть на минуту заподозрить что-то от породы так называемых перестраховщиков? И тут же рассказал ему, как мы с поэтом Михаилом Скороходовым обращались в «Литературную газету» со статьей-протестом против его травли.
- Ее, конечно, не опубликовали? - с утвердительной усмешкой спросил Александр Яковлевич.
Удивительный это был человек! В нем необыкновенным образом сочетались нежный лирик и гневный обличитель.
О его высокой партийности и глубокой коммунистической идейной убежденности говорит все его творчество. Для примера мне хотелось бы привести отрывок из стихотворения «Сыну, вступающему в партию».
Да, нам всегда была близка мечта,
И не корысть кидала нас в сраженье.
В нас жили смелость, самоотреченье
И ленинского сердца чистота.
А повстречаешь, сын мой, на пути
Стяжателей, каких и мы встречали,
Знай: это просто накипь на металле,
Окалина, - ее должны смести.
Для коммуниста легкой жизни нет.
Готовься не к парадам, а к походам
И помни: ты от самого народа
Сегодня получаешь партбилет.
Это написано кровью сердца. Это кодекс всей жизни коммуниста Александра Яшина, и от него он не отступал до самой кончины. Незадолго перед смертью он обратился к собратьям по перу с напутственным словом, в котором с пронзительной чистотой прозвучали все те же мотивы этого жизненного кодекса.
В тот день, когда у нас состоялся нелегкий разговор. Александр Яковлевич сказал мне, что ему сейчас живется очень тяжело, так что не удивительно и сорваться, и огорчить ни в чем неповинного человека.
- Забудем мои дурацкие вопросы, и никогда не будем вспоминать об этом, - попросил он. И достал из кармана самописку. - Напишу-ка я в вашу «Золотую книгу Северной Двины» свежие стихи, они еще нигде не опубликованы.
Так в «Золотой книге...» появились «Желтые листья...» в первой редакции. У меня сохранились письма Яшина - дорогая память о наших взаимоотношениях, но самый дорогой и щедрый подарок Александра Яковлевича - это, конечно, стихи в альбоме. Я не самообольщаюсь, что этот подарок был сделал им тогда лично мне, а думаю, Яшин хотел оставить память по себе дорогим его сердцу архангелогородцам: было время - в Архангельске Александр Яковлевич жил и работал, и он навсегда, как говорил мне, сохранил самые добрые чувства к этому городу и его людям.
Уже нет на земле поэта Яшина, но он продолжает разговаривать с нами со страниц своих книг так же доверительно, правдиво и честно, как умел это делать при жизни.
Еще при жизни Александра Яковлевича кое-кто говорил, что у него тяжелый характер, что этот человек «весь из углов, и все углы острые», но кто знал Яшина поглубже, тот мог только восхищаться его прямотой и предельной искренностью - отличительной чертой его характера, являющейся выражением всей сути его как поэта, прозаика, человека.
Жизнью своей Яшин учит, каким должен быть советский писатель, как он должен служить своему народу, как обязан для него писать только правду, какою бы она ни была. Своей предельной искренностью и обнаженностью чувств Яшин духовно близок большому русскому поэту Сергею Есенину.
Александр Яшин - лирик в поэзии и в прозе, лирик в самой основе своего творчества - в мироощущении. Возьмите любую книгу его стихов и прозы, и вы увидите, какая обнаженная до предела любовь к Родине владела его пером, какая сила этой любви несла на своих крыльях все его творчество.
Считаю, что мне выпало счастье быть лично знакомым с большим поэтом нашего времени Александром Яшиным, слышать его задушевный, немножко глуховатый голос, попросту разговаривать с ним, как с товарищем. Но хотя мы были, по его словам, погодки, я чувствовал себя рядом с ним так, как может чувствовать себя подросток со взрослым умным и доброжелательным к нему человеком. Я понимал, что за его плечами была не только многотрудная и сложная судьба, но и всесоюзная известность и слава.
А он был прост во взаимоотношениях, но не позволял и панибратства: мы с ним до конца были на вы, и переписку нашу отличала корректность, что, безусловно, только подчеркивало высокую культуру этого человека.
А как естественно и просто умел он поддержать и помочь в трудную минуту. Помню, было такое - не писалось. Александр Яковлевич тогда как раз приехал в Архангельск, и мы чаевничали у меня на квартире. В разговоре я очень самокритично оценил свои писания и ждал, что он скажет. Но Яшин не стал ни поддерживать, ни разуверять меня.
Однако, как только появилась моя повесть в журнале «Юность» («Поморские ветры»), он тотчас написал мне: «...поздравляю с серьезной удачей!» И дальше уж совсем по-яшински распахивается его сердце: «...хочу признаться, что полностью был согласен с Вашей собственной резкой оценкой предыдущей Вашей книжки, которую я читал в Архангельске. Мне не хотелось огорчать Вас, я не поверил, что Вы искренне говорили тогда».
Примеров его чуткости, дружеской деликатности, удивительной личной скромности можно привести много.
Появилась повесть «Сирота» - вещь, на мой взгляд, достойная яркого яшинского дарования. Александр Яковлевич и в прозе оставался поэтом, и нельзя не пожалеть, что многое из задуманного им ему не суждено было написать. Но и то, что он успел сделать, - пример высокой требовательности к художественному слову. Такие вещи, как «Угощаю рябиной», «Сирота», можно смело поставить в один ряд с лучшими рассказами и повестями российских писателей. Об этом я написал небольшую статью, которая была опубликована в областной газете. И вскоре получил письмо от Яшина с его сердечной благодарностью. Сколько писали о нем профессионалы-критики в центральной печати, а ведь вот нашел время отозваться на мою статью. Чтобы порадовать товарища, поддержать его, Александр Яковлевич всегда был готов забыть о своих делах и здоровье. Он всегда спешил туда, где нужна была его помощь.
Не побоюсь предстать перед читателем нескромным, цитируя некоторые строки из писем знаменитого писателя ко мне...
Случилось так, что на приглашение приехать на мой пятидесятилетний юбилей не было получено от Александра Яковлевича никакого ответа. Правда, он не особенно любил писать письма. «Худо-хорошо, в наше время их заменяет телефон», - нередко говаривал он. Но и телефонного звонка не было.
И вот несколько строчек из его извинительного письма, которое и сейчас не могу читать без глубокого волнения.
«Я только сегодня вышел из больницы... Разбираю почту. Обрадовался, что мое письмо еще успеет прийти к Вашему юбилею, а то подумали бы черт знает что...»
Но главное ведь не в юбилее - главное в том, как трудится писатель, на что тратит быстротекущее время, и последующие строчки уже бегут из-под пера сами собой: «...для всех нас совершенно необходимы усилия перешагнуть через самих себя». И опять же из его бескомпромиссного жизненного кодекса: «Для коммуниста легкой жизни нет...»
Он не жалел себя для того дела, которым жил, которому принадлежал до конца. Даже в частном письме Яшин обращался не к одному человеку, а ко всем, кто причастен к литературному цеху, к борьбе посредством художественного слова за счастье своего народа: «для всех нас...»
Он не искал легкой жизни, когда в 1962 году выступил с «Вологодской свадьбой». Написанная с болью и тревогой за судьбы деревни, она прозвучала тогда подобно «Районным будням» Валентина Овечкина. И подобно им очень трудно пробивала дорогу к маисовому читателю, благодаря той недоброй памяти критике, что хотела отгородиться от живой жизни. Надо же было приклеить ярлык - «очернитель действительности»! А Яшин говорил тогда пусть и трудную правду - полным голосом.
На поверку оказалось, и самой жизнью подтвердилось, что писатель стремился проникнуть в глубинную суть жизни северной деревни, что его художественное слово призывало читателя к неустанной борьбе со всем, что мешает нашему движению вперед.
Вспоминая своего старшего друга Александра Яковлевича Яшина, поэт Александр Романов в письме ко мне восклицает: «Какой огонь пылал в его душе!» И с ним нельзя не согласиться.
Незадолго до смерти, при встрече в Москве, Александр Яковлевич, в разговоре со мной о месте литературы в жизни народа, еще раз напомнив о том, что для всех нас необходимо находить в себе силы «перешагнуть через самих себя», что этого требует совесть художника, горячо сказал:
- Главное в нашем деле - быть Человеком. Никогда не опускаться до полуправды. Полуправда - страшнее лжи.
В этих словах весь Александр Яшин - писатель, человек, боец.
Борис Чулков
«СПЕШИТЕ ДЕЛАТЬ ДОБРЫЕ ДЕЛА!..»
В один из дней конца октября 1958 или 1959 года ко мне на квартиру зашел поэт Александр Романов и сказал, что в помещении областного издательства (еще в старом доме по улице Чернышевского) состоится собрание литературного объединения, на котором должен присутствовать приехавший из Москвы Александр Яковлевич Яшин. Романов предложил мне принять участие в собрании и почитать на нем стихи.
Кому же было не известно имя Яшина! Поэтому не преувеличу, если скажу, что собирался я на этот вечер с бурей чувств в душе...
Когда дошла очередь до меня, я, несказанно волнуясь (и от волнения - очень плохо), прочел три-четыре коротких, в восемь строк, стихотворения. И, сказав, что больше не помню наизусть, в смущении сел на место. Но Александр Яковлевич попросил у меня тетрадь со стихами, которую вскоре прочел и похвалил меня.
С его помощью и была решена участь моей первой книжки, вопрос об издании которой он тут же поставил. Такой чуткости и отзывчивости можно было ожидать только от него.
Помню еще, что через несколько дней после этого мне впервые вместе с Яшиным и впервые вообще - пришлось выступать перед читательской аудиторией. Опять же донельзя волнуясь (с чувством - провалиться бы на этом месте!), я невнятно прочел те же короткие пейзажные стихи. И тут Александр Яковлевич, видимо, желая спасти меня от провала, вдруг говорит: «У вас там есть лучше. Прочтите вот... (он назвал, что)». Я отвечаю, что не помню эти стихи. И тогда он встает сам, раскрывает мою тетрадку (она была при нем) и мастерски, донося до слушающих все оттенки, читает два моих стихотворения. Этим он преподал мне хороший урок. Честно говоря, после этого мне стало не так страшно выступать перед людьми, перед аудиторией...
Второй раз я встретился с Яшиным в марте 1960 года, когда он приехал в Вологду на семинар молодых авторов. Тогда он выступал перед вологжанами со своими новыми стихами «Спешите делать добрые дела!..», «Орел» и другими. Со второй половины пятидесятых годов творчество Яшина как бы вступило в новый период. Его стихи и проза обрели новое звучание, новое качество - небывалую пронзительность и открытость, сопричастность тревогам и надеждам людей, бурям и перспективам века.
Нет нужды говорить, как это действовало на нас, молодых, выступавших вместе с большим русским поэтом. От одного его присутствия вырастали крылья...
На поэтическом семинаре, которым руководили Сергей Викулов, Сергей Орлов, Александр Романов, кроме меня получали «крещение» Василий Белов, Виктор Коротаев, Олег Кванин, Игорь Тихонов, Федор Голубев и другие. Яшин, уделявший внимание и группе прозаиков, зорко следил за работой нашего семинара. Именно тогда он предсказал интересно работавшему в поэзии Василию Белову (книжка стихов Белова вышла через год) его дальнейший путь в прозе и победы на этом пути. Что касается меня, то Александр Яковлевич не только благословил мою первую книжку (вышла она летом того же 1960 года), но и помог опубликовать мои стихи в московском «Дне русской поэзии» и в «Литературной газете» (со своим предисловием), а также устроил две радиопередачи по Всесоюзному радио.
Когда вышла моя первая книжка, я сразу же послал ее Александру Яковлевичу. А он написал мне ответное письмо, где радовался за меня, поздравлял, но и призывал серьезно работать дальше.
Вспоминаются и дни вологодской литературы в Москве (лето 1961 года). Мы выступали в институтах, на предприятиях, в учреждениях - и всюду душой и верховодом наших выступлений был Яшин. Он, единственный тогда среди нас известный писатель, привлекал внимание своим именем и авторитетом, и к тому же умело оживлял обстановку остроумными репликами и шутками. В заключение встречи он непременно выступал сам со своими великолепными стихами и с импровизированными рассказами о земле вологодской.
Летом того же года Александр Яковлевич, зная, что я занимаюсь переводами, прислал мне несколько подстрочников стихов литовских поэтов для готовившегося тогда к изданию в Москве сборника литовской поэзии. Правда, не имея опыта работы с подстрочниками, я в то время не смог на должном уровне выполнить эту работу, и первый же перевод, отправленный мной в Москву, был забракован редактором. Но как бы то ни было, я не мог не испытывать благодарности к Александру Яковлевичу за то, что он пытался ввести меня в более широкие сферы работы в литературе. «Спешите делать добрые дела!..» - призывал он в своих стихах. И сам поистине спешил делать их.
Однако было бы ошибкой думать, что Яшин всегда был только добрым. Нет! В первую очередь он был взыскательным и справедливым. Нелицеприятно, прямо в глаза, говорил он суровую правду, если этого требовало дело. На том же самом поэтическом семинаре 1960 года, о котором уже шла речь, он вынес жестокий приговор стихам некоторых авторов. Очень хорошо помню я и суровый, но крайне полезный урок, который Александр Яковлевич преподал мне два года спустя, ознакомившись с моей новой рукописью, где оказалось много скороспелых и слабых стихов. После такой оценки столь взыскательного судьи их постигла незавидная участь: я сделал с ними то, что и нужно было сделать - отправил в огонь. Требовательность Яшина послужила мне зарядом для более серьезной работы в дальнейшем.
Прошло еще два года, и Александр Яковлевич снова поддержал меня: когда вышла моя вторая книга (конец 1963 года) и встал вопрос о приеме меня в Союз писателей, он первым выслал мне свою рекомендацию. Он же показал мои книги Леониду Николаевичу Мартынову, жившему в тридцатые годы в Вологде, и попросил у него рекомендацию для меня. Был Яшин и на заседании приемной комиссии. И сразу после нее послал мне поздравительную телеграмму... Да что говорить!
Под словами благодарности Александру Яковлевичу за поддержку и помощь в трудный час или нужный момент могли бы подписаться и Сергей Викулов, и Александр Романов, и Василий Белов, и Виктор Королев, и Олег Кванин, и Николай Рубцов, и Сергей Чухин... Глава и староста вологодского литературного «цеха», он всем помогал дружелюбно и бескорыстно.
Вспоминается мне и то, как обиделся на меня Яшин, когда я не послал ему третью книжку, вышедшую в 1966 году. Я был недоволен ею и никому не хотел дарить. Но когда выслушал упрек Александра Яковлевича, мне стало и стыдно, и горько: ясно, что я обидел его, хотя и не хотел этого.
Помню и теплоход («последний пароход», как назвал его в стихах на смерть Яшина Николай Рубцов), на котором мы в 1967 году плыли по Волго-Балту от Череповца до Вытегры. Было что-то радостное и одновременно что-то очень печальное в этой поездке на пороге осени. Доверительные беседы Александра Яковлевича стали как бы его завещанием нам.
...Хранится у меня несколько его писем - небольшие весточки, написанные неизменно сердечным, доброжелательным, отеческим тоном. Хранится и номер «Литературной газеты» с его напутственным словом.
Летит время... Вологодская писательская организация пополняется новыми силами. Но как горько, что нет среди нас нашего правофлангового, одного из лучших и талантливейших сынов земли вологодской.
Алексей Павлов
ПО ПРАВДЕ, ПО СОВЕСТИ
После окончания Теребаевской семилетки в 1946 году я поступил в Никольское педучилище. В нем в свое время, с 1928 по 1931 год, учился Александр Попов, в будущем известный поэт и прозаик Александр Яшин. Но с нами, учащимися училища, никто о нем не говорил.
Первые два года я жил на частной квартире в деревне Мелентьево. Место в общежитии мне дали лишь в 1948 году.
Жизнь сразу стала интереснее. В комнате нас было человек пятнадцать, в основном первокурсники. И многие увлекались чтением. Особенно выделялись своей начитанностью Юра Андреев, Геша Кудринский, Саша Головин и Володя Большаков. Остальные стали равняться на них, и два года в нашей многолюдной комнате номер пять велось соревнование книгочеев. Мы горячо обсуждали прочитанное, спорили на литературные темы.
Как-то Юра Андреев, вернувшись из библиотеки, обрадованно сообщил нам:
- Мой земляк - лауреат Сталинской премии!
У него было право на особую гордость: его родная деревня Шири и родная деревня Яшина Блудново - одного сельсовета, Пермасского. Я и до этого слышал от Юры, что есть в Москве поэт из нашего района, но стихов его еще не читал. А тут сразу взялся за «Алену Фомину».
...Во время войны в нашей деревне председателем колхоза «Восход» был Зубов Дмитрий Иванович. Но, читая поэму Яшина и вживаясь в образ Алены-председателя, я видел перед собой не Зубова (хотя и он пыл заботливым хозяином), а Евдокию Феодосьевну Павлову, бригадира третьей бригады нашего колхоза
Ее муж Федор Владимирович, отвоевавший финскую, уже на второй день, как началась Великая Отечественная война, снова ушел на фронт.
И в том же году Евдокия Феодосьевна получила извещение о нем со словами «пропал без вести»…* [Федор Владимирович попал в плен, но после войны вернулся домой]. А на руках у нее - трое (четырех, двух лет, а третьему не было и года). Но эта простая русская женщина все выдержала и всю войну была в первых рядах тружеников села, обеспечивающих победу в тылу. «Она с характером Алены», - думал я. Правда, никак не мог представить Евдокию Феодосьевну сидящей при свете лучины с кратким курсом истории партии: грамотешки у нее маловато... Но зато я знал и видел ее работу. С утра до ночи, без выходных и без праздников трудилась она сама и вела за собой других. «Все - для фронта! Все - для победы!» - это были не только слова на плакатах в колхозной конторе. Это было тогда стержнем жизни всех советских людей.
Если бы я сказал, что после прочтения поэмы «Алена Фомина» полюбил Яшина безоглядно, то сказал бы неправду. Потребовалось много лет жизни и психологических встрясок, чтобы понять всю сложность литературной судьбы писателя и подлинную гражданственность его творчества.
Один пример «встряски»... В 1961 году, 8 февраля, парторганизация нашего производственного участка, обсуждая решения январского Пленума ЦК КПСС, приняла решение из двух пунктов: первый - признать ошибкой создание огромного, а поэтому неуправляемого колхоза; второй - в ближайшие дни провести собрание во всех семи деревнях бывшего колхоза имени Сталина и узнать мнение колхозников относительно вывода партийного собрания.
13 февраля, в воскресенье (райком партии узнал о «крамольном» решении первичной организации в субботу), я «стоял на ковре» и отвечал на вопросы, суть которых сводилась к одному: почему пошел на поводу консервативных настроений и позволил принять антипартийное решение? За четыре часа этого унизительного «стояния» я выслушал бесчисленное множество неаргументированных обвинений во всевозможных «анти». А в заключение последовало решение: исключить из партии, снять с должности директора.
Первичная организация не согласилась с решением бюро. А колхоз вскоре разделили-таки...
Писать воспоминания о Яшине - ответственное дело. И вовсе не «писательский зуд» заставил меня взяться за них. Три встречи, три письма Яшина и одна моя неопубликованная статья в защиту писателя - вот то немногое, чем я располагал, берясь за перо. Но роль Яшина в формировании моих гражданских убеждений велика, и я знал о его благотворном влиянии и на многих других людей.
...Кажется, в январе 1960 года, а может быть и раньше, литературная группа районной газеты «Авангард» организовала встречу учителей района с Александром Яковлевичем. В переполненном зале районного Дома культуры Яшин рассказывал о своей работе, о противоречивых оценках отдельных его произведений собратьями по перу, читателями и профессиональными критиками. И привел такой поразительный пример двуличия и беспринципности в поведении одного писателя.
- Саша! Молодец! - тряс он руку автору «Рычагов».
А через несколько дней при официальном обсуждении этого рассказа вышел на трибуну и понес:
- Яшин сгустил краски, много взял черной. Яшин не помогает нам строить светлое будущее. Его «Рычаги» - злобная клевета на партию...
Во время перерыва Яшин подошел к этому двуликому Янусу и спросил:
- Тихон, когда ты был искренним: наедине со мной или сейчас, на трибуне?
- В первом случае.
- Так ты - кто?
- Саша, не обижайся: так надо было для пользы дела.
После того памятного вечера я стал внимательнее читать Яшина. И вот как-то раз попалось его стихотворение, написанное, видимо, после такого «товарищеского» обсуждения...
Неожиданно в ухо
Паренька оплеухой
Лучший друг оглушил…
Дал с размаху другую:
- Я ж тебя критикую,
Я ж не так, от души,
Я без злобы, по дружбе,
По закону, по службе -
Обижаться нельзя.
Нам без критики гибель.
Ты сказал бы спасибо
За науку друзьям.
В январе 1963 года появилась серия статей в областных и центральных газетах: «Нет, не прав Яшин!», «Свадьба с дегтем», «Знайте же меру, товарищ писатель» и другие в том же духе.
Прочитав «Вологодскую свадьбу» и статьи эти, я окончательно прозрел: писателя бьют, обвиняют в несуществующих грехах, шельмуют за его прямоту, за его смелость говорить правду, за гражданскую полноценность. Поливают грязью за то, что он имеет мужество поступать «не как все».
И мне снова вспомнились мои мытарства из-за того, что не стал «затыкать рот» коммунистам на собрании 8 февраля 1961 года. Кроме «стояния на ковре» в райкоме, мне пришлось еще отбиваться от наскоков свыше, когда всю «гнилую» организацию 2 марта вызвали на заседание парткома колхоза в Вахнево. Приехали второй и третий секретари райкома и председатель райисполкома. Заключительная «баталия» началась в 18 часов, а закончилась в первом часу 3 марта... После ее окончания секретарь райкома Мухин Иван Сергеевич, товарищ по заочной учебе в пединституте, прокатил меня в райкомовской легковушке от Вахнева до Калинина и сказал: «Ну, всего доброго, человек-загадка! Не обижайся: заходи в райком и без вызова».
Пережив все это и кое-что подобное по служебной линии, я и решил собирать документальный материал в защиту автора «Вологодской свадьбы».
В начале февраля 1963 года проводился семинар директоров школ района. Местом проведения его была Байдаровская средняя школа. Кроме показательных (а лучше сказать, показушных) уроков, была проведена читательская конференция по «Вологодской свадьбе» в восьмом классе.
Со вступительным словом выступил классный руководитель Семен Никанорович Насоновский. Начал с В. И. Ленина, а закончил в духе пасквилянтской статьи «Свадьба с дегтем». Затем выступали секретарь комитета комсомола школы и староста этого класса Елизар Куваев. Надо отдать должное парнишке: он пытался высказать свое мнение, но классный руководитель сразу же «поправил» ученика, и тот «закруглился», предложив товарищам высказать свои суждения. Почти из тридцати мальчишек и девчонок только три или четыре заученно одобрили письмо земляков... Большинство промолчало.
После этого мероприятия я спросил учеников:
- Кто из вас читал «Вологодскую свадьбу»? Рук было поднято меньше десятка...
- А кто читал «Свадьбу с дегтем»? Все подняли руки.
Посоветовав ребятам читать сначала литературное произведение, а уж потом критические выступления о нем, я добавил:
- Внимательно прочитайте «Вологодскую свадьбу» не для конференции, а для себя, чтобы составить собственное мнение и потом поспорить с друзьями...
А Александр Платонович Пшеничников, друг Яшина со студенческих лет, спросил Насоновского:
- Для чего ты это сделал?
- Директор распорядился, - признался тот.
А в августе 1963 года я был в гостях у своего друга в Теребаеве, в родной деревне жениха из «Вологодской свадьбы». Естественно, велись разговоры о Яшине, о типах и прототипах его очерков. Все были за Яшина, признавали, что в его очерке правда, очень нужная правда.
На следующий день я встретился с незадачливым критиком Яшина, студентом Вологодского пединститута Берсеневым, который выступил против «Вологодской свадьбы» с письмом «Нет, не прав Яшин» в областной газете.
После моих прямых вопросов Берсенев заговорил покаянным тоном:
- Волосы на себе рву из-за того, что согласился подписать готовую статью против Яшина.
Но мое предложение написать Яшину письмо и попросить у него прощения за содержание он не принял.
- Поздно. Написано пером - не вырубишь топором.
В марте 1965 года я написал Александру Яковлевичу письмо и спросил его, как лучше использовать собранный мною в защиту «Вологодской свадьбы» материал. Он ответил:
«Уважаемый Алексей Александрович! Ваше письмо и газетные заметки я показал кое-кому из товарищей во время Всероссийского писательского съезда. Это оказалось очень кстати.
В свое время ни «Новому миру», ни мне самому не удалось ответить на поносные материалы против «Вологодской свадьбы», хотя название одного из них («Открытое письмо писателю»), казалось бы, предполагало необходимость ответа.
Только А. Тр. Твардовский нашел возможность немного постоять за «Вологодскую свадьбу» - в газете «Правда» в интервью, которое он дал американскому корреспонденту Шапиро.
Сейчас все дело стало давним. Тем не менее, один ответственный товарищ из «Нового мира» все же рекомендовал мне посоветовать Вам (Вы сами об этом просите) прислать в «Новый мир» на имя главного редактора все собранные Вами материалы и комментарии к ним (вероятно, в виде статьи), хотя гарантировать, что это может быть использовано в ближайшее время, конечно, не может».
Статью я написал в санатории «Солониха» и самолетом Котлас - Москва махнул к Яшину. Было это 29 декабря 1965 года. Я тогда еще ничего не знал о недавней трагедии со старшим сыном Александра Яковлевича. И хотя я прибыл явно не вовремя, меня поняли и приняли с вниманием.
Яшин развернул переданный мной сверток с материалами и стал читать их. Но потом спросил меня:
- Алексей Александрович, вы не можете все это пока оставить у меня? У Миши начались каникулы, мы с ним собрались ехать на дачу.
Я, разумеется, согласился.
Александр Яковлевич достал из шкафа две книги. Подписал одну. Начал подписывать другую и остановился. Положив ручку, прочитал: «Алексею Александровичу Павлову, товарищу по совместной обработке вологодской целины с пожеланием добра и счастья». Помолчал мгновение и спросил задумчиво:
- Как вы, Алексей Александрович, думаете: надо ли слово «целина» ставить в кавычки?
- Пожалуй, не надо: наш край ждет обработки по многим направлениям.
Теперь вот я думаю: если бы к голосам Валентина Овечкина, Александра Яшина, Федора Абрамова, Ефима Дороша, Георгия Радова и других «деревенщиков» в свое время прислушались, то не надо было бы потом хвататься за голову и вопрошать, как закреплять молодежь на селе или как восстановить былую власть земли над душой земледельца.
31 января 1966 года Александр Яковлевич написал мне большое письмо:
«Статью Вашу я прочитал. Она интересна и содержательна. Трогательно Ваше бескорыстие и увлеченность. Но и, познакомившись с Вашей статьей, думаю, что не стоит сейчас возвращаться к давно перекипевшим страстям относительно «Вологодской свадьбы». Конечно, материал, собранный Вами и касающийся культурной жизни деревни, сам по себе не может устареть. Это боль для нас с Вами вечная, ее хватит до гробовой доски».
Далее Яшин рассказывал о попытках «Нового мира» дать подборки писем в защиту «Вологодской свадьбы».
«Я жалею, что из-за спешки не показал Вам типографский оттиск одной из таких подборок.
Набранные и сверстанные отклики читателей со всех концов страны, вероятно, произвели бы на Вас немалое впечатление, и Вы больше поняли бы, что ныне журнал, конечно, уже не будет к этому возвращаться - в таком в обычном плане, если не случится что-нибудь чрезвычайное и необычное, что заставило бы заговорить о «Свадьбе» снова. Но дело в том, что в текущем году будет переиздан роман Дудинцева «Не хлебом единым». У меня так же готовится однотомник прозы. Возможно вполне, в мой однотомник будет включена не только «Вологодская свадьба», но даже «Рычаги». Все течет. И правда в конце концов так или иначе берет верх над хитросплетениями неправды.
Мне думается, что лучше будет, если Вы согласитесь оставить Вашу работу в моем архиве, в папках читательских писем, касающихся «Свадьбы». Так она (Ваша статья) лучше сохранится и скорей дойдет до людей».
Я ответил согласием.
22 мая того же (1966) года я встретился с Александром Яковлевичем в Вырыпаеве, в доме его сестры Марии Антипьевны.
Литература и ее место в нашей быстротекущей жизни, вечное борение добра со злом, коллектив и стадность - вот темы наших разговоров. Александр Яковлевич ничуть не подавлял меня своим опытом, знаниями. Я чувствовал себя свободно, говорил то, что думал, не опасаясь «попасть не в тон».
Мне эта беседа со старшим товарищем (а не с ментором) дала очень много в смысле приведения в систему моих взглядов. К сожалению, это была наша последняя встреча...
И я буду сожалеть всю жизнь о несостоявшейся встрече, на которую Александр Яковлевич и его зять Иван Васильевич Кокшаров пригласили меня на 27 мая, сообщив, что будет сварено пиво к этому дню. Поблагодарив, я все же решил не ходить тогда: побоялся быть чужим среди шумного и незнакомого застолья.
На другой день Александр Яковлевич прислал записку:
«Уважаемый Алексей Александрович! Ждал Вас очень. Было все не так, как Вы предположили, проще. Было всего два человека, и мы с Иваном Васильевичем. Сегодня пойду в Мякишево, подсмотрю на «родительскую субботу». Завтра наверняка буду в Теребаеве. Где - не знаю, но думаю, что встретимся. Жаль, пропало свежее дивное пиво. Вероятно, в понедельник я поеду в Никольск, затем - к себе. Александр Яшин. 28.5.66. Вырыпаево».
В августе 1966 года я освободился от директорских обязанностей и, кроме уроков истории, стал вести русский язык и литературу в пятом классе. На вводном уроке по литературе я читал стихи Яшина, говорил о его любви к родному очагу, к деревне, к краю нашему. А на втором уроке выборочно (с необходимым комментированием для пятиклассников) прочитал «Вологодскую свадьбу».
В 1963-1965 годах я читал ее восьмиклассникам за счет уроков истории и в журналах не делал об этом никаких записей, памятуя, что после соответствующей записи в журнале пятого класса получил нагоняй от инспекторов роно Н. В. Елфимовой и Р. И. Берсеневой.
- Отсебятина! Разбазаривание учебных часов! Преступная самодеятельность!.. - возмущались они.
После «реабилитации» Яшина районные руководители бросились в другую крайность: в школах и учреждениях культуры появились стенды с материалами о Яшине и о других писателях-вологжанах. Но все это зачастую было лишь данью моде на Яшина, а если точнее сказать, то просто показухой. А с ней-то как раз и боролся Яшин.
Теперь проведение яшинских дней стало доброй традицией, Как правило, эти дни организуются около 11 июля, дня кончины поэта. На праздник приезжают друзья Александра Яковлевича, поклонники его таланта. Поэты читают стихи Яшина, рассказывают о нем, выступают со своими стихами. Хорошее это дело: такие праздники способствуют воспитанию народа, ради которого и существует настоящая литература. Но и в этом, казалось бы, святом деле - приобщении народа к искусству - не обошлось без известной «ложки дегтя». Я имею в виду заключающие обширную программу банкеты. Для опошления главной идеи праздника более эффективное «мероприятие» едва ли можно придумать. В 1976 году Владимир Крупин задал вопрос на таком банкете:
- Интересно знать, за чей счет эти богатые столы? Ответа он не получил. Зато один из организаторов застолья, секретарь райкома партии М. М. Колтаков, поинтересовался у знакомого москвича:
- Кто этот подонок?
И осекся, услышав ответ:
- Поосторожнее в оценках: это талантливый и совестливый русский писатель.
Года не прошло, и Колтаков был выбит с руководящей орбиты, когда его «организационные способности» вышли за всякие рамки.
В июле 1968 года я был на курсах повышения квалификации при Вологодском пединституте, когда во второй половине дня 12 июля в мои руки попал номер «Красного Севера» с некрологом Яшину.
Я - к руководителю нашему Петру Ивановичу Величко. Прошу два-три дня на поездку в Москву.
- Он кто вам? Родня?
- Да! Но не по крови, а по душе.
- Пожалуйста. Поезжайте, раз так.
Собрался я и - на вокзал. На Москву билетов нет, а последний поезд скоро отправится. Я к начальнику станции. Показал ему областную газету с некрологом... И, получив билет, минуты через две уже бежал к поезду.
Прибыл в Москву 13 июля. Успел на гражданскую панихиду по Яшину в Центральном Доме литераторов.
В своем прощальном слове Владимир Солоухин сказал об Александре Яковлевиче:
- На первый взгляд немного колючий и резкий, он имел беззащитную душу поэта и был удивительно легко раним. Можно представить, в каких рубцах и ссадинах пребывала его душа... Он шел по жизни с распахнутым сердцем и, что называется с поднятым забралом. Большой поэт, замечательный прозаик, правдолюб, ненавистник кривых путей, он был нашей совестью и нашей любовью.
Я не выдержал: потекли слезы...
И теперь, когда «Вологодская свадьба» нашла признание, когда дождались своего часа неопубликованные повести Яшина, когда решение проблем Нечерноземной России поставлено на государственную основу, нам всем, кто разделяет яшинскую непримиримость к приспособленцам, очковтирателям, аллилуйщикам и демагогам всех рангов, надо продолжать беспощадную борьбу с ними, помня слова поэта:
«Пусть мир, что мы творим, далек от завершения, но мы глазами Ленина в грядущее глядим. Мы клятвенно твердим обеты поколения, что жить хотим по Ленину, иначе не хотим! Не верим ни чужим ни нашенским лжегениям и ссылками на Ленина прикрыться не дадим. Благословен удел с таким работать рвением, как он всю жизнь умел, к себе без послабления, как он всю жизнь прожить, ни дня без вдохновения Отечеству служить и до самозабвения людей, народ любить! Во всем возможном быть похожими на Ленина!»
Через Яшина, вернее, через его произведения выработался и установился у меня круг читательских интересов. Федор Абрамов, Василий Федоров, Сергей Залыгин, Георгий Радов, Валентин Овечкин, Ефим Дорош, Гавриил Троепольский - это далеко не полный список имен писателей, произведения которых особенно волнуют меня и формируют мое убеждение в необходимости борьбы с косностью, рутиной, с всякого рода пороками в хозяйственной и общественной жизни. Они, эти писатели, являют собой пример активной жизненной позиции.
А. Я. Яшин в рассказе «Угощаю рябиной» писал: «Жизнь моя и поныне целиком зависит оттого, как складывается жизнь моей деревни. Трудно моим землякам - и мне трудно. Хорошо у них идут дела - и мне легко живется и пишется». Человек деятельной любви к своему народу, он всегда останется живым примером для тех, кто стремится к очищению себя от мелочного эгоизма, от потребительского отношения к жизни, к обществу.