Земляки помнят : Александр Яшин в воспоминаниях северян / сост. В. А. Оботуров. – Архангельск : Сев.-Зап. кн. изд-во, 1988
Василий Оботуров
ВМЕСТЕ С ЯШИНЫМ
Только с годами приходит понимание значимости самой личности Александра Яшина и следа, оставленного им в современной литературе. Когда думаешь о его творческой судьбе, невольно приходит на ум старое русское слово «стремнина». По Владимиру Далю, это и «быстрина течения, стрежь, стрежень» и «отвесная высота либо глубина, пропасть, бездна». В значениях, казалось бы, противоположных по смыслу, отражается необычность судьбы писателя и противоречивость ее, взлеты духа и глубина постижения жизни. И в эту быстрину так или иначе вовлекались все, кто был когда-то вместе с Яшиным.
Конечно, тогда немногие понимали А. Я. Яшина в полной мере. Теперь, с выходом его новых книг, публикацией дневников, наконец собрания сочинений и монографий о творчестве писателя, мы глубже постигаем его.
1.
Серьезное знание жизни в противоречивости ее проблем и острая совестливость - это и были те качества, которые определили в конечном счете масштаб личности А. Яшина. Теперь нам становится ясным, что он не плыл по течению, но сам формировал свою личность.
Так, 21 ноября 1959 года он записал в своем дневнике:
«С возрастом к нам приходит потребность в большей душевной сосредоточенности, в размышлениях и обобщениях, когда для каждого нового стихотворения бывает необходимым материал уже многих лет жизни, а не одного-двух дней. Для поэта наступает как бы заново своеобразный переходный возраст со всеми его так называемыми проклятыми вопросами. Писать в это время труднее, но и радостнее. Острее и глубже становятся чувства, любовь к родной земле, к родному языку, острее ощущение причастности к жизни и делам своего народа и ответственности за все. Хочется быть предельно правдивым, я бы сказал, совестливее и искреннее перед самим собой и перед людьми, как на исповеди».
Не правда ли, как спокойно звучат слова? Но сравните:
Тревожно и грозно,
Тем более, что поздно
И мой наступил
Переходный возраст.
Не слабым слыву,
А в голос реву:
Туда ли плыву я?
Так ли живу?..
(«Переходный возраст», 1959)
А ведь стихи и запись в дневнике сложились почти одновременно... Напряженность стихов открывает, как непросто и нелегко приходят творческие открытия, какой это тяжелый труд. Но титанические усилия и награду обещают по достоинству: «Чем сильнее лирический поэт, тем полнее судьба его отражается в стихах», - писал когда-то А. Блок. Но и то важно, что в творчестве судьба самоценна не сама по себе...
«Вы говорите, - писал Л. Толстой в письме Н. Страхову, - что Достоевский описывал себя в своих героях, воображая, что все люди такие. И что ж! результат тот, что даже в этих исключительных лицах не только мы, родственные ему люди, но иностранцы узнают себя, свою душу. Чем глубже зачерпнуть, тем общее всем, знакомее и роднее».
Самовыражение художника есть средство общения его с читателем, народом, и А. Яшин знал это. «Поэт - прежде всего личность, - писал он. - И личность поэта в конечном счете - главное в поэзии, в лирике, в эпосе, личность свободная, осознавшая свое место в обществе, не приспосабливающаяся, а борющаяся вместе с народом, идущая с веком наравне. Поэту в своем творчестве очень важно быть самим собой, найти себя, не изменять лицу своего дарования...».
Нет, здесь не утверждение права на эгоцентризм, поскольку Александр Яшин не отделяет себя от общества, от народа. Единство с народом для него - обязательное условие. Заметим, что он пишет о Некрасове: «Весь он и по жизненному материалу произведений, и по языку - из народа и весь в народе». Подчеркнем, что наш современник и земляк Василий Белов с первых его шагов в литературе представляется Яшину «выходцем из вечно живой народной северной сказки...». Во всем этом, в каждом высказывании - позиция писателя, которую он отстаивал и в своих произведениях - в прозе и поэзии. Верность своим убеждениям, непрерывность поиска и совестливость определили значение творческого вклада Александра Яшина в развитие современной литературы.
Припомним, что мы читали в прозе о деревне немногим более двадцати лет назад? Романы С. Бабаевского («Сыновний бунт»), А. Андреева («Грачи прилетели»), Е. Мальцева («Войди в каждый дом») - они нам сейчас кажутся наивными, неглубокими, далекими от подлинного искусства. Теперь нам знакомы и дороги «Привычное дело» и «Кануны» В. Белова, «Прощание с Матерой» В. Распутина, «Дом» Ф. Абрамова, «Круговая порука» В. Маслова - в них заявлен качественно новый уровень художественного постижения жизни. Но как мог с такой стремительностью произойти столь значительный скачок в литературе? Ну, конечно же, он во многом подготовлен предшественниками: в чем-то В. Тендряковым («Тугой узел») и Ф. Абрамовым («Братья и сестры»), но особенно значительно - А. Яшиным: «Рычаги», «Сирота», «Вологодская свадьба» - эти произведения, преодолев узость тематических и производственных рамок, заявили социально-психологический подход к жизни в формах, соответствующих ей самой. Путь к новому был намечен...
С такой определенностью говорить о влиянии А. Яшина в поэзии невозможно, - тут требуется иной принцип оценок. Нагой автологический стиль поэтической речи, характерный для зрелого Яшина, традиционен, но автологизм того или иного поэта, как правило, непосредственно последователей не рождает. Дело в том, что в стихах Александра Яшина раскрывается, чем болит его душа. В них поэт такой, какой есть, а одна личность повторить другую не может. Да и зачем, кому нужно такое «удвоение»? Прямых последователей А. Яшина в поэзии быть не может, потому что его лирика по-своему уникальна, по сути своей неповторима.
Живая душа художника и гражданина Александра Яшина пульсирует в каждой его строке, волнует и тревожит. Поучителен опыт прозы писателя в исследовании глубинных социальных сдвигов и формирующихся новых общественных типов. Неоценимо значение его лирики для утверждения гражданской ответственности поэта и каждого человека перед обществом. На памяти многих и многих - пример личного мужества и святой непримиримости Яшина к приспособленчеству, общественной пассивности, любого рода нечестности.
Идут к читателям снова и снова книги Александра Яшина: в них и те произведения, которых мы не знали при его жизни, и уже известные, в которых мы открываем новую глубину. А это значит, что влияние его в литературе крепнет и будет возрастать, что писатель по-прежнему честно служит своему народу. По-прежнему, строгий и сильный, Александр Яшин уверенно держится на стремнине.
2.
Время, известно, «вещь необычайно длинная», но как оно бессильно перед памятью, сжимается и отступает перед нею...
Более двадцати пяти лет пролежал у меня в одной из папок небольшой листок серой бумаги - вырезка из газеты «Никольский коммунар». Но стоило взять его в руки - и сразу припоминается тот вечер, в начале января 1962 года, когда я впервые встретился с Александром Яковлевичем.
Полутора годами раньше я увидел поэтические книжечки в скромных бумажных обложках. На одной из них надпись: «Земляки» - землякам. От автора. Александр Яшин. 17.VII.46 г. город Никольск». И на другой: «Газете «Никольский коммунар», в которой некогда печатались мои первые стихи (1929)». И та же подпись. А потом «Алена Фомина», адресованная той же газете «от автора-никольшанина»... Тогда же я побывал в обыкновенной деревне Блудново, примечательной разве только тем, что ее знают тысячи, теперь уж сотни тысяч читателей писателя.
И вот я увидел Александра Яшина впервые. Невольно сравнивал его с портретами в книжках: кажется, не очень похож. Больше похож на того, каким представлялся за строчками стихов.
В сером костюме, темноволосый, большой и костистый, серьезный и усмешливый, стоял он на трибуне, прочно расставив ноги. И, хотя это как-то не вязалось с резкими чертами лица, крылось смущение в теплом прищуре темных глубоких глаз. Таким, наверное, видели его и сотни никольшан, что пришли на встречу со своим поэтом в районный Дом культуры. Их не вмещал большой зал, и люди стояли за открытыми дверями его.
Когда идут в гости к близким людям, речей не готовят и бумажками не запасаются - так было и в тот раз. Яшин дорог землякам своими стихами - с них и начал разговор. Они легко вспоминаются, его стихи: за строкой, произнесенной поэтом, возникают в обгоняющей слова памяти следующие, но зазвучат чуть глуховато и с полнотой чувства - воспринимаются глубже и чуть по-иному.
Поэт свободно общается с аудиторией:
- Мне приходится много ездить и не только по нашей стране, но в Никольский район всегда тянуло и бывал в нем даже тогда, когда не летали сюда самолеты... Для меня конкретно связь с жизнью и выражается в этом, - говорит он.
Но вот лицо его слегка склонилось над книжкой, волосы непокорно падают на лоб... Александр Яковлевич читает стихи из своей новой книги «Совесть», положившей начало самому значительному периоду его творческого пути.
Поэт поясняет некоторые свои стихотворения, рассказывает, как возник тот или иной замысел. Порой в его словах звучат нотки юмора, но чаще голос Яшина серьезен и проникновенен. И, слушая его, собравшиеся на встречу чувствуют кровную заинтересованность поэта в общественных успехах, сопричастность их жизни. Потому-то и стал он людям необходим, потому-то и стал известен в поэзии, которая, как отметил тогда и сам Яшин, «наполнена большой человечностью, размышлениями о человеке и его счастье».
...В этот старый деревянный дом с огромными окнами по улице Советской, почти на самом берегу Юг-реки, в большую светлую комнату, в которой размещались все четверо литературных сотрудников газеты «Никольский коммунар», Александр Яковлевич в начале шестидесятых годов запросто заходил не раз, не два. Усаживался и спрашивал, спрашивал без конца, где и что делается по району, что примечательное газетчики увидели в командировках и, казалось, неинтересного для него просто не существует. А ведь он сам вроде изъездил и исходил весь район, часами сиживал на сугубо производственных совещаниях, казалось, знал все и тем не менее всегда стремился на других проверить свои впечатления.
Через день-два после памятного литературного вечера А. Я. Яшин также привычно зашел в редакцию и поблагодарил за мою заметку в газете «Поэт пришел к землякам»:
- Спасибо. Хорошо написали. - Но помолчал секунду и добавил: - Только книжка моя не «Честность» называется, а «Совесть».
Вспыхнув до корней волос, я растерянно молчал... «И как же меня угораздило перепутать! Ведь мне так пала на душу яшинская книжка...» А дело было в том, что накануне я писал небольшую публицистическую статью о пьесе современного драматурга с этим самым названием - «Честность». Это меня и подвело.
Заминая неловкость, будто ничего особенного не случилось, Яшин перевел разговор на другое - на колхозные дела. Потом неожиданно вдруг спросил:
- А сами вы что-нибудь пишете?
Он, кстати, не терпел фамильярности и ко всем без исключения, независимо от возраста собеседника, обращался на вы.
- Да так... Вот в газету пишу, - снова покраснел я.
- И стихи, наверное, пишете?
- Не пишу я стихов...
- Тогда прозу?
- Критикой пробую заниматься.
В самом деле, кто же примет всерьез, что человек двадцати трех лет отроду занимается критикой! Было от чего смутиться! Но Александр Яковлевич, будто не заметив смущения, попросил:
- Дали бы что-нибудь посмотреть... Преодолевая неловкость, я перебрал в столе свои пять-шесть рецензий, написанных к той поре и безнадежно гулявших по редакциям журналов, и предложил как раз ту - про пьесу «Честность» (она самой короткой оказалась - неловко к себе надолго внимание привлекать). Прочел он внимательно, молча вернул и, видя на моем лице невысказанный вопрос, сказал:
- Наверное, все правильно. - И после паузы: - Только я этого автора не читаю...
Ну вот и хорошо: коротко и ясно, и не надо больше мучиться смущением.
Только разговор этот имел некоторые последствия. Через какое-то время С. В. Викулов, ответственный секретарь Вологодской писательской организации, написал мне письмо и предложил прислать свои работы... Спустя лет десять в семейном архиве Александра Яковлевича я нашел письмо ему Сергея Викулова с отчетом своего рода: «С Оботуровым познакомился».
Так что и в этом случае, не разглагольствуя о помощи и ничего не обещая, А. Я. Яшин сделал то единственно необходимое, что было возможным тогда и с чего моя работа вошла в колею. И каждому он умел прийти вот так на помощь - спокойно, деловито и ненавязчиво. Заинтересованное внимание к работе молодых писателей было обычным для Александра Яковлевича.
В другой раз внимание Яшина привлек номер газеты «Вологодский комсомолец» от 16 мая 1962 года, который я держал в руках. Броско сверстанная полоса была густо заполнена неровными колонками стихов.
- Что, поэму Романова дали? - Судя по определенности вопроса, он знал о ней раньше.
- Да-а, очень необычна...
- Подарите мне этот номер.
Спокойно, ненастойчиво сказал это Александр Яковлевич, но по взгляду его было понятно, что ему очень хочется получить газету с новой поэмой Александра Романова тотчас же. И мне поэма А. Романова «Синие курганы» (позже, в книге «Семизвездье», вышедшей в 1963 году, она названа «Художники») тоже понравилась. Но разве мог я устоять перед просьбой Александра Яковлевича, тем более что поэма была посвящена ему...
А как-то в солнечный июньский день 1962 года я собрался в Югский лесопункт по служебной надобности и на спуске к пешеходному временному мосту (на период ледохода его разбирали) через реку Юг встретил Александра Яковлевича со спутниками - Ворониным Николаем Михайловичем и заворгом райкома партии Анной Яковлевной Омелиной. Они направлялись в колхоз «Каменный», где Воронин был председателем, а машина его пошла в объезд. Ожидая газик, мы прилегли на берегу.
Николай Михайлович, мужчина крупный, костистый, с черным чубом волос и глазами темными, цыганистыми, завел разговор про «королеву полей», которую почти всю грачи выклевали из борозд. Яшин понятливо усмехался в усы, помалкивал.
- Так скажите, Анна Яковлевна, сеять все-таки кукурузу или не сеять? - спрашивал Омелину Воронин.
- Надо, Николай Михайлович, надо!.. - глядя в глаза собеседнику, настойчиво и проникновенно отвечала Омелина.
Что тут будешь делать? Пусть грачи выклевывают посевы, пусть робкие всходы тут же прибьет заморозок... Надо!.. И уж не знаю я, ведала ли, нет Анна Яковлевна, что Воронин сеял кукурузу только на немногих гектарах возле центральной усадьбы Осиново, а на дальних полях, куда не добирается всякое начальство, у него буйно распускался клевер. Но Яшину об этом было доподлинно известно, потому он и усмехался, помалкивая.
А сколько подобных случаев ему встречалось... Да что там говорить, знал Яшин и о том, что за «неуважение» к пропашным был снят с работы третий секретарь Никольского райкома партии Л. В. Бабиков (я не застал его в Никольске, а позже встречался с ним уже как с председателем колхоза «Передовой» Вологодского района).
О многом рассказали Яшину председатели колхозов в гостинице Великого Устюга, где при производственном управлении состоялось совещание, которое вел первый секретарь обкома партии А. С. Дрыгин. Впечатления от этого совещания, собственные наблюдения и мысли писателя отразились в его статье «Ладно ли?» («Лит. газета», 1962).
О той встрече в гостинице рассказывал мне председатель колхоза «Россия» К. И. Иванов, мужик умный и хитрый, бывший предрик: пришел, мол, к землякам Яшин, долго беседовал, а потом прочел свое стихотворение «И стали мы пить чаек...»
Позже, уже без него, состоялось продолжение разговора...
- Неужели не обижаешься на Яшина, ведь он же тебя пьяницей изобразил? - спросил кто-то из председателей Н. М. Воронина.
- Нет, не обижаюсь! - ответил Николай Михайлович. - На что же здесь обижаться?
Пили они в гостинице, разумеется, такой же «чаек», какой и писатель «у председателя Осиновского колхоза», - о чем тут еще говорить... А Воронин всегда сохранял самые дружеские чувства к Яшину и на деле помогал ему, когда тот весной и летом 1962 года вплотную занялся строительством избушки на Бобришном угоре.
Тогда мы не раз встречались с Александром Яковлевичем, и, хотя не любил он жаловаться на жизнь, а искать сочувствия у человека молодого и вовсе ему было ни к чему, досада и раздражение в его словах все-таки прорывались.
- Вместо того чтобы за столом сидеть, приходится в Никольск ездить - за гвоздями, толем, смолой... Плотники не работают толком, только деньги на водку выпрашивают...
Есть чему огорчаться! Между тем председатель колхоза «Родина» В. Н. Берсенев, человек в ту пору еще сравнительно молодой, но себе на уме, помогать писателю не торопился, да и дела в колхозе шли неважно. Во всяком случае, мне дважды приходилось о них писать, и первый раз это был фельетон «Пятое действие арифметики» - о приписках, а второй раз корреспонденция «Седая рожь» - о завале уборочной страды. Бедственное состояние колхоза и Яшин знал досконально, в цифрах и фактах.
Между тем припоминаю, статья «Ладно ли?» не прошла незамеченной. В семейном архиве А. Я. Яшина сохранилось письмо секретаря Никольского райкома партии И. С. Мухина от 15 октября 1962 года. «Читали вслух, вся наша братия в райкоме...», - пишет Мухин. - Все одобрили. Считаем - вопрос поднят очень и очень правильно. Шаблон мешает работать. Во имя дисциплины - тоже». В тот день И. С. Мухин приехал с совещания из Вологды, и в письме он сообщает: «Выступал сам. Признал Вашу статью полностью. В некоторых местах своего выступления ссылался на статью. Например, говоря о посеве кукурузы в 1963 году, сказал (привожу слова дословно): «Прав Яшин, критикуя нас. Мужикам надо доверять».
Хорошо, когда слово доходит до адресата и при этом бывает правильно понято, но так случается, увы, не всегда...
«Вологодскую свадьбу» я прочел сразу по выходе: сельская библиотека получала по подписке «Новый мир», а работал я тогда в Полежаеве директором восьмилетней школы. Как мне было не принять очерк Яшина, если за два года я исходил пешком весь район (тогда здесь не было еще ни одного автобуса, лишь по трем-четырем маршрутам ходили грузотакси - не грузы, людей перевозили) и знал лично многих героев Яшина. Сама школа моя была подтверждением правоты писателя: два поставленные рядом пятистенка, в которых размещались три класса, да мезонин, разделенный перегородкой, где были восьмой, малочисленный, класс да учительская. А ветхость!.. Забираешься по темной скрипучей лестнице наверх и боишься - вот сейчас под твоими ногами все строение рассыплется. Жуткое впечатление оставляли и интернаты, в которых жило более сорока ребятишек. Но ни заведующего роно Пьянкова, ни инспектора облоно Антипенко затащить в школу я не мог, поскольку перспектив на ремонт ее не просматривалось. И такая школа не была исключением.
Многое разворошил во мне яшинский очерк, а поговорить было не с кем. Со своей «вышки» - из учительской как-то позвонил старым друзьям в райком комсомола. Отозвалась Клава Лобова, зав. общим отделом.
- Вася, ты по поводу обсуждения «Вологодской свадьбы», наверное?
- Какого такого обсуждения? - я был в недоумении.
- Василий Николаевич приехал с товарищем из Москвы. Сегодня в пять часов собираются.
Невольно взглянув на часы, я отметил - скоро три. За окном уже смеркалось, и вовсю играла метель. Сорок километров до Никольска и на машине сейчас за два часа не одолеешь по снежным заносам. Да и какая тут машина, если с утра ни одной не проползло!
- Так ты не знал ничего? - в свою очередь удивилась Клава. - А я Кукушкину говорю, вот был бы тут Оботуров, он бы сумел правильно рассудить. А Кукушкин сердито: «Как раз бы все запутал...»
В. Н. Кукушкин - первый секретарь обкома комсомола, человек еще молодой и по своему интересный, - мы с ним были немного знакомы, - самостоятельных суждений в тех случаях, когда «есть точка зрения», не принимал.
Как бы то ни было, на обсуждении мне побывать не довелось, лишь позже разговаривал я со многими его участниками. Кое-кто азартно осуждал Яшина, большинство отмалчивалось, отводило глаза и только немногие заявили собственное мнение. Среди этих последних самыми прямыми были А. П. Пшеничников и А. А. Павлов. Их оценки той поры я помню до сих пор, да и они тоже, о чем и пишут оба в своих воспоминаниях.
Припомню, однако, иной разговор.
- Нет, не прав Яшин, нельзя так писать, - уверенно заявил М. В. Поникаров.
Директор восьмилетки в деревне Пермас в четырех километрах от Блуднова, коренной никольшанин, он знал Александра Яковлевича и многих героев «Вологодской свадьбы». И как выпускник филфака Самаркандского университета, считал себя человеком понимающим. А вот поди ж ты!..
- Да в чем же не прав Яшин, Михаил Владимирович? Может, у твоих школьников глаза слепнут or электричества, может, не пропивают мужики ползаработка своего и жены, может, мраморные дворцы культуры у нас в каждом колхозе?..
Против очевидности доводов ответа и он не находил. Мог сказать лишь одно:
- Так нельзя писать!
- Да почему же так нельзя и как можно? Ответа ждать было бесполезно.
Впрочем, интересное, пусть и косвенное, признание правоты Яшина прозвучало через год на одном из совещаний районных работников культуры.
- Хватит разговоров! - резко заявил на нем первый секретарь райкома партии Н. А. Трапезников. - Пора нам на деле снимать пятно, нанесенное району очерком Яшина.
Человек дельный и уважаемый в районе (он, наверное, единственный, кто четырнадцать лет проработал предриком, а в глубинке это немыслимо трудно), знающий истинное положение вещей, Трапезников фактически признал правоту Яшина, хотя и не мог принять ее. Борение чувств его выразилось в невразумительности высказывания.
Но дело заключалось не только в хозяйственной слабости и культурной отсталости района. Если бы Яшин написал только об этом, не велико было бы значение «Вологодской свадьбы», а теперь это произведение получило серьезную оценку по существу во многих статьях и исследованиях как явление идеологическое и эстетическое.
Просторно разметнувшись крутой излучиной под высоким берегом, Юг-река в конце лета мелеет, обнажая песчаные отмели. Ивняки да ольшаники низко склоняются над водой, а вверх бегут, поднимаются молодые сосны. Лес вдали кажется бескрайним и таинственным, а здесь светло и солнечно. И уютно пригрелся домик, желтея свежими рублеными стенами среди сосен и берез.
Впервые я побывал на Бобришном угоре в августе 1963 года, когда хозяин избушки Александр Яковлевич Яшин еще и обжиться не успел. Обращенный окнами к реке, будто вглядывающийся в родимую даль, дом звал каждого, кто в него входил, осмотреться и прислушаться к вековечной тишине.
Приехали мы на мотоцикле, который вел Володя Покровский, фотокорреспондент редакции газеты «Авангард» (такое имя получила районка после восстановления), вместе с Леонидом Фроловым, тогда заместителем редактора. Яшин и его гость Федор Александрович Абрамов были немногословны и задумчивы. Оба они тогда переживали не лучшую пору своей жизни: не сошли еще на нет грязные волны вокруг «Вологодской свадьбы», и такой же «проработочный» прием встретил очерк Абрамова «Вокруг да около».
Уютно и долго потрескивал в ночи небольшой костерок, разведенный поблизости от избы под деревьями. А молчание было тягостным: нам с Фроловым нравились разруганные очерки, но разве могли мы утешать их авторов - что для них наше сочувствие!.. А они между собой уже многое переговорили, но горький осадок не растворялся, и свою горечь Федор Александрович вылил на нас ехидно, с издевкой. Нам только и оставалось задираться - ведь не каяться же в чужих грехах! Александр Яковлевич в перепалку не встревал, молчаливо усмехался: он-то наши настроения понимал.
Кстати, углубленный в свои переживания, Абрамов по той встрече нас даже не запомнил. Ко мне он подошел знакомиться через Ольгу Фокину в Москве, на VII съезде писателей СССР, а вскоре мы с ним обменялись книгами. Ему я послал «Неповторимое, как чудо», очерк творчества А. Яшина, а он мне свой роман «Дом» с автографом: «Василию Александровичу Оботурову - дружески и с благодарностью за Белова и Яшина, Ф. Абрамов, янв. 1981 г.» Он имел в виду мою статью о В. Белове «Самим собою оставаясь» («Наш современник», 1979, № 10) и мою книгу о Яшине, но поводу которой написал: «Прочитал уже половину. Нравится! Может быть, только кое-где сглажены углы - Яшин был весь из углов. Ну да это лишь мое ощущение... 19 января 1981». Впрочем, попробуй «несглаженного» Яшина показать - он и до сих пор многим перестраховщикам страшен.
...Снова с Александром Яковлевичем я встретился уже в Вологде, будучи редактором «Вологодского комсомольца». Зашел он буквально на минутку, собираясь с группой писателей отправиться по Волго-Балту. Оглядел мимоходом кабинет, цепко взглянул на меня:
- Что же это, и всегда при галстуке?
Видел он меня в Никольске в синих китайских штанах из хлопка, которые «стрелку» не держали, и в черной сатиновой рубахе с закатанными рукавами - так и в райком партии, бывало, заходил. И не будешь ведь объяснять, что по «инстанциям» вот через час пойду - накануне приглашен. А он и не ждал объяснений:
- И паек уже носят?
- Жду пока, Александр Яковлевич, - принял я жестковатую игру, - да вот что-то не торопятся...
(Замечу, что редактора областной молодежной газеты Яшин вправе был принять за чиновника. Ведь недавно, четырех лет не прошло, именно со страниц «Вологодского комсомольца» начался разнос «Вологодской свадьбы». И пусть не ты организовал травлю - не стал ли таким же? Случаев, когда его знакомые перерождались, Александр Яковлевич знал достаточно. Резко ироничным, даже грубо задиристым он бывал нередко.)
- А стихи мои напечатаете?
- Разумеется, Александр Яковлевич. Только новые.
- Новые?.. - Он чаще встречал желание напечатать в областных газетах стихи уже апробированные. - Хорошо. Будут новые.
Стихи Яшина были опубликованы в «Вологодском комсомольце» 3 сентября 1967 года. Это были: «Молитва матери», «Глухая зима» (под заглавием «В лесной глуши»), «Скорые поезда» (под заглавием «Я ничего о тебе не знаю...»). В примечаниях к первому тому собрания сочинений А. Яшина (М., «Худ. лит», 1986, с. 620, 622) дана ссылка на «Вологодский комсомолец» как на первую публикацию названных стихотворений.
После поездки Александра Яковлевича заходил я к нему вместе с Виктором Коротаевым в больницу, но ничего, кроме тяжелой горечи, от той встречи в памяти не осталось. Конечно, тогда и не до разговоров было...
3.
И вот мы снова на Бобришном угоре. Солнечно, многолюдно и... тихо.
Александр Яковлевич любил это тихое местечко «в получасе шаганья от деревни Блудново», и хоть гости званые и незваные частенько отрывали его от работы, он многое здесь написал, многое передумал. Еще 13 июня 1962 года А. Яшин записал в своем дневнике: «Угор этот влечет меня к себе и поныне... он - моя судьба... может быть, именно на нем суждено мне сложить и свои бренные кости». И снова, спустя пять лет, Яшин пишет о том же в стихотворении «Снег»:
Не о вечности грущу -
На земле мой век!
Все ж, когда умру, -
Прошу:
Схороните в снег.
В его светлой мерзлоте
На Бобришной высоте
Он и похоронить себя завещал там, на угоре.
11 июля 1968 года поэта не стало...
Бобришный угор навсегда уже принимал своего хозяина: от деревни Блудново полевой дорогой через рожь, потом лесом - весь путь его несли на руках многочисленные друзья и земляки, чтобы выполнить последнюю волю покойного писателя. Его похоронили слева от домика, между двух берез, на том самом месте, которое выбрал когда-то сам А. Я. Яшин.
12 июля 1975 года здесь при огромном стечении народа состоялось открытие памятника-надгробия Александру Яшину, выполненного скульптором В. А. Михалевым; ансамбль осуществлен по проекту главного архитектора Вологды Н. Г. Луценко. Скульптура из металла установлена на черном мраморном постаменте, к которому прикреплена мемориальная доска из бронзы. На ней выгравировано: «Яшин (Попов) Александр Яковлевич. 27.111.1913 - 11.VII.1966».
И стоит поэт, скрестив руки, склонив голову в последней нескончаемой думе. И вспоминается Яшин еще живой, наверное, не только Александру Романову, написавшему светлые прощальные строчки в стихотворении «На Бобришном угоре»:
На Бобришном к белой березе,
На карельский черный гранит
Он встает, молчаливый, в бронзе,
И стихами бронза гудит...
Вьется лист, с березы опавший,
Грустно падает на металл.
Над строкою думает Яшин.
Он бы раньше тот лист поднял.
11 июля 1972 года в сквере Никольской школы-интерната также был открыт памятник А. Я. Яшину (скульптор М. В. Таратынов). В 1974 году Совет Министров РСФСР присвоил этой школе-интернату имя Александра Яшина (Попова).
На Бобришном угоре открыт домик-музей писателя. В Блуднове, на доме, где родился и вырос А. Яшин, установлена мемориальная доска. В Никольске и Вологде есть улицы, которые носят имя писателя...
Постоянно в Никольске и на Бобришном угоре проходят литературные праздники, посвященные памяти А. Я. Яшина. Их участниками бывали как писатели-вологжане - Василий Белов, Александр Романов, Виктор Коротаев и другие, так и гости из Москвы, Ленинграда и других городов - Владимир Солоухин, Станислав Куняев, Евгений Евтушенко, Глеб Горбовский, Валентин Устинов... И сколько еще служителей муз придет сюда поклониться земле, давшей Родине писателя-патриота Александра Яшина, оставившего в советской литературе свой неповторимый след.
Здесь, на Бобришном, он мальчишкой катался с горы, на чистой как слеза Юг-реке ловил рыбу, бродил по окрестным лесам с ружьем и корзиной. И сюда поведет светлая память многих почитателей его таланта. Благодарные сограждане будут снова и снова вчитываться в беспокойные яшинские страницы, пытливо постигая его тревожную совестливую душу, осваивая нелегкую науку правды и добра.
Сильный и сложный человек, Александр Яшин во всем искал совершенства и находил его: в лирике и прозе создал он своеобразные произведения, в которых проявилась его бескомпромиссная честность и правдивость.
Он был человек мужественный. За два с половиною месяца до смерти написал письмо в редакцию сборника «День поэзии» 1968 года - удивительный документ взыскательной человеческой души:
«Трудно представить себе что-либо более печальное, чем подведение жизненных итогов человека, который вдруг осознает, что он не сделал и сотой, и тысячной доли из того, что ему было положено сделать. Думать об этом необходимо с первых шагов литературной жизни. К сожалению, понимание этого к большинству из нашего брата приходит слишком поздно».
Каждый вправе и обязан судить сам себя по своим собственным меркам, и Яшин, прав, сожалея о несвершенном. Но его роль в литературе не ограничивалась только созданными стихами и прозой. Она проявлялась и в той заботе, которой Александр Яковлевич всегда оделял молодых. Писатели-вологжане ему особенно обязаны.
За успехами в литературе каждого из молодых земляков А. Яшин внимательно следил и умел гордиться их достижениями. В далекой Осетии вспомнит он безвестного еще Бориса Чулкова, прочтет его стихотворение «Зимняя песня» («Падает снег, падает. Снег без конца и края...») и отметит в нем с удовлетворением «дыхание своего родного севера» и, главное, «восторженную любовь к нему самого автора». Тут же он порадуется за Александра Романова, который удачно «сравнивал высокую мачтовую сосну с кирпичной заводской трубой, а крону сосны с зеленым дымком в поднебесье, и неприхотливый северный пейзаж вдруг заиграл небывалыми красками».
И так он умел оценить и поддержать каждого. Сергей Викулов, пользуясь советами Яшина, на даче в Мичуринце завершал книгу стихов «Заозерье» (1953),. с которой и приобрел первую известность. Во дни житейской непогоды находил приют в московской квартире Александра Яковлевича на Лаврушинском Николай Рубцов. Борис Чулков с поддержкой и рекомендацией А. Я. Яшина вступал в Союз писателей...
Первым разглядел Александр Яшин и в опытах молодого еще Василия Белова задатки прозаика. И как он радовался, когда прочитал повесть «Привычное дело», по его словам, «простую и мудрую, трогательную до слез и глубоко правдивую». Яшин не боится высокой оценки и отмечает, что Белов «сумел увидеть в душе своих земляков такие лирические глубины, такую человеческую нежность и доброту, написал о близких своих с такой любовью и состраданием, и радостью, что для сравнения на память приходят лучшие образцы нашей великой русской литературы».
Искренним признанием и уважением отвечали Александру Яшину земляки-литераторы. «Мы сразу стали тише и взрослей», - негромко и с глубокой серьезностью сказал Н. Рубцов в стихотворении «Последний пароход», посвященном памяти Яшина. Горькое смятение вызвала смерть А. Яшина у В. Коротаева: «Кому теперь звонить и верить и опереться на кого?» - писал он. И дело было не в том, что вологодские поэты лишились яшинской поддержки в литературных делах - каждый уже и сам прочно стоял на ногах. Трагический смысл потери с особенной ясностью открывается, когда читаешь строки Василия Белова, обращенные к самому Яшину еще при его жизни: «Выстоять, не согнуться учусь у тебя. Пока ты есть, мне легче жить...»
В литературе Александр Яшин прокладывал дорогу идущим вослед. Его творческое поведение - это живой и памятный урок гражданского служения народу. И чем дальше, тем действеннее для всех нас этот урок, тем виднее дорога.
Авенир Борисов
В ДНИ ЮНОСТИ...
В свои пятнадцать лет Александр Попов выглядел старше всех нас и старше своего возраста. Был он высок ростом, широкоплеч, с густой шевелюрой рыжих волос, с твердой прямой походкой и серьезным взглядом умных глаз. Его можно было принять за выпускника, но не за первокурсника. Большинство учащихся техникума были крестьянскими детьми, умели жать, косить, молотить, запрягать лошадей, бороновать и пахать. Мало ли работы в единоличном хозяйстве! Попов тоже знал всю крестьянскую работу и умел ее делать, но в отличие от всех нас он еще имел хороший, каллиграфический почерк.
И еще Александр Попов писал стихи. С первого курса он был известен всем студентам как Яшин и с удовольствием отзывался на свой псевдоним. Многие даже не знали его настоящей фамилии.
Стихами Яшина интересовались не только мы, первокурсники, но и остальные студенты. В педтехникуме был литературный кружок, и среди кружковцев имелись и такие, которые уже печатались. Но стихи А. Яшина выгодно отличались от произведений всех авторов. Многие строчки его стихотворений остались у меня в памяти до сегодняшнего дня, хотя стихи этих лет не вошли ни в один сборник. Очевидно, поэт считал их еще недостаточно зрелыми, несмотря на то, что уже тогда его стихи печатали газеты Никольска, В. Устюга, а некоторые были помещены в московском журнале «Колхозник». За три года учебы в Никольске Яшиным было написано много, и мы считали, что цель его жизни - литература, а не учительская работа. Вероятно, он и сам думал об этом.
Техникум давал среднее специальное образование. Сама учеба не вызывала у нас трудностей, так как весь учебный процесс в те годы строился на основе бригадно-лабораторного метода обучения. Студенты делились на бригады по пять-шесть человек. Бригада вместе готовила уроки и вместе отвечала - чего не знает один, ответит другой. Оценки всем выставлялись одинаковые. Читались и лекции. Преподавательский состав был сильным и знающим свое дело.
Наш быт был не слишком устроен. Мы не имели общежития и жили на частных квартирах. В студенческой столовой кормили нас только обедом, а завтраки и ужины мы готовили сами на квартирах. Стипендия была мизерная - пятнадцать рублей в месяц, но могли дать половину и даже треть стипендии. Дело в том, что в те годы стипендии распределяли сами студенты, и критерием для получения ее была не успеваемость, а материальное положение семьи. Без помощи из дома прожить было трудно. Правда, нас выручало свое подсобное хозяйство, продукция которого поступала в нашу столовую. Мы имели несколько коров, сеяли зерновые, закладывали парники. Сами косили, жали, молотили и ухаживали за коровами. Был у нас и свой трактор, и молотилка.
Вот начало стихотворения А. Яшина «Молотьба»:
Когда предутренний туман
Смывала зорька молодая,
Запел зубастый барабан,
Пузатый колос разбивая.
Я помню то утро, когда мы вышли обмолачивать свой урожай. Завели трактор, пустили в ход молотилку. Снопы быстро обмолачивались, и ворох зерна продолжал расти и расти. Когда работа была закончена, пошли умываться на реку Юг. У всех было хорошее настроение, и Яшин был в восторге от сделанной работы. В тот день он и написал это стихотворение.
Наша учеба (1928-1931) совпала с первой пятилеткой. Это были незабываемые и героические годы. Весной 1929 года занятия в техникуме на месяц были прекращены, и все студенты направились в деревню для организации колхозов. Целый месяц мы проводили собрания в деревнях. В прокуренных махоркой избах, где Дым стоял коромыслом, собрания начинались вечером и заканчивались с первыми петухами. Создавал колхозы и А. Яшин.
В 1930 году все зимние каникулы мы работали лесорубами в Дуниловском лесопункте, весной ходили на сплав плотов. Ходили только пешком: ни автомашин, ни автобусов не было. Яшину до своего Блуднова было сравнительно близко, каких-то восемнадцать-двадцать километров, а мне до Вохмы (сейчас Костромской области) приходилось шагать сто двадцать. С котомкой за плечами (рюкзаки еще тогда не были в обиходе) мы шли от деревни к деревне, любовались волоками и речками.
Потом Яшин напишет:
Я из тех самых мест,
Где семь верст до небес
И все лесом да лесом...
В 1931 году нас направили на педагогическую практику. Я жил с группой товарищей из Вохомского района. Жили мы коммуной и занимали две большие комнаты. В летние дни в нашем распоряжении был еще сеновал. Александр Яшин писал мне из Зеленцовской школы и часто захаживал в нашу коммуну, а иногда даже оставался у нас ночевать. Тогда устраивался настоящий литературный вечер. Он читал нам свои стихи, а больше стихи Сергея Есенина, Джека Алтаузена и других поэтов. Мы тоже не отставали, так как любили поэзию, и многое знали наизусть.
К поэзии Сергея Есенина Яшин относился с восторгом, хотя надо сказать, что в то время стихи Есенина не издавались, как сейчас.
Внешне Яшин выглядел крепким и здоровым, но он часто чувствовал себя плохо: было что-то у него неладное с легкими. После первого курса он лечился в санатории, на втором курсе долго лежал в районной больнице. За время лечения, помнится, выучился играть на мандолине. Потом он демонстрировал нам свое мастерство.
Летом 1931 года мы разъехались на работу, а через два года встретились в Вологде. Тогда Александр Яшин уже оставил учительство и работал в Северном отделении Союза писателей в Архангельске, а я учился в пединституте.
Встреча была теплой и радостной. В гостинице он читал мне свои стихи из книги «Песни северу», которая, готовилась к печати.
Было нам тогда по двадцать лет.
1980
Александр Пшеничников
НЕПОВТОРИМОЕ, НЕЗАБЫВАЕМОЕ...
1928 год... Июньский вечер дохнул на улицы Никольска прохладой и заполнил их запахами трав, цветущих яблонь и черемух. Плывут запахи с лугов Тотемского тракта, с Вахрамеевских угоров и с полей Варламцева... Сыто, утробно мычат коровы, возвращаясь с пастбища... Такой вечер мил сердцу каждого никольшанина.
Мы лежим на траве в садике Никольского педагогического техникума. Лицом ко мне, подперев голову рукой, лежит студент первого курса Сашка Попов. Круглое веснушчатое лицо его выражает сосредоточенность, упрямо поблескивают выразительные глаза. Правой рукой он пытается откинуть назад рыжие непослушные волосы и спрашивает меня:
- Прилегли?
- Как у ежа.
Он зло натягивает кепку и грозит:
- Сегодня на ночь прикручу полотенцем. Пригну я их, как мне надо. - Сорвав травинку, он кусает ее.
Немного в стороне от нас в самых непринужденных позах расположились учащиеся, приехавшие к нам из Кичменгского Городка, Павина и Вохмы. Они толкуют о переустройстве жизни, и о том, какую роль будут играть в этом.
Но не все же о будущем печься, и белоголовый парень, в руках которого балалайка, заиграл частушки, а двое запели:
Бога нет, царя не надо,
Никого не признаем.
Провались земля и небо,
Мы на кочке проживем!
Потом заводила студентов из Енанги продекламировал есенинское «Письмо к матери», и веселая братия начала планировать поход в сад.
- Давай, Толька, поменяемся сегодня штанами. Дыр на моих нет, их чуть-чуть подчистить да разгладить и сойдут за новые. Вот удивится твоя зазноба, когда увидит в таких штанах!
- А ты, Суся, в какой кофточке пойдешь? Если не наденешь белую с розовыми горошками, то я ее надену. А тебе дам желтую.
Многие учащиеся техникума жили тогда коммуной. Из стипендии или из денег, присланных из дома, вносили определенную сумму в общую кассу и питались в столовой. Посылки, присланные из дома, с мазаными пирогами, печеным мясом и прочими лакомствами, делились на всех. Общая еда была узаконена, и этот закон стал переходить и на одежду. Так коммунары умудрялись разнообразить свой гардероб на вечер. А в школу ходили в комсомольской форме - в гимнастерке и брюках галифе зеленоватого цвета с широким ремнем и в портупее через плечо.
Интересно жил техникум в те годы. «Мир хижинам - война дворцам!» - этим определялись все наши отношения: родившиеся в хижинах - друзья, во дворцах - враги. Пережитками капитализма считались танцы, короткая или узкая юбка, воротничок у рубашки. И особо страшными врагами нового считались девочки, от которых иногда попахивало духами. Вся сила общественного воздействия обрушивалась на это «мещанство».
Об этих «отсталых людях» говорили в классах, на комсомольских собраниях, громили их ядовитыми частушками и фельетонами.
В организацию «живых газет» вовлекались едва ли не все учащиеся. Около сотни человек пело в хоре, немногим меньше играло в струнном оркестре, десятки человек показывали на вечерах гимнастические пирамиды, от которых захватывало дух у слабонервных.
Как-то автор знаменитой песни техникумцев «Последний нынешний годочек» сообщил нам, что в программу вечера включены стихотворение Попова и мой фельетон, и предупредил, чтоб читали с чувством. А потом предложил нам составить также сатирические частушки.
...А вот мы с Сашей Поповым сидим в кабинете первого редактора газеты «Никольский коммунар» и слушаем разбор нашего творчества. Иван Николаевич медленно шагает около своего стола и, беря со стола то стихи Попова, то мои заметки, зачитывает из них отдельные нескладные предложения и тут же поправляет их.
Я сижу и рассматриваю щели на полу. Мне стыдно за мою несуразицу. Не лучше чувствует себя и Саша.
Редактор смотрит на нас и усмехается.
- Ничего, это случается со многими. Дело поправимое. Поймете правильно, лучше писать будете. Согласны с моими замечаниями? - И, взглянув на меня, спрашивает: - Ты, кажется, едешь в деревню? Теперь это - передовая линия. Ликвидация неграмотности, заготовки, создание колхозов - такие дела, которые изменят жизнь до неузнаваемости. Вот и пиши обо всем этом. В преобразовании деревни сельским корреспондентам будет принадлежать почетное место. Это бойцы за все новое. Только помни, что материал должен быть правдивым от первого до последнего слова. Ну, желаю вам удачи! - попрощался он с нами.
- А я буду писать стихи! Буду учиться и писать стихи, - заверил меня Саша, когда мы вышли на улицу. - У меня уже пять стихотворений напечатано. За последнее из «Ленинской смены» мне три рубля послали. Накупил я конфет, пряников и всех своих дружков в Блуднове угостил.
Улицы Никольска, подсушенные морозом, засыпает первый снежок. Он белит крыши, оседает на голых ветвях деревьев.
Саша негромко декламирует:
Выткался на озере алый свет зари.
На бору со звонами плачут глухари.
Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло.
Только мне не плачется - на душе светло…
И добавляет:
- Люблю я Есенина. Видал я в Блуднове и алый свет зари, слыхал и как глухари плачут.
...Жизнь развела нас. Но, живя в деревне, я читал в газетах новые стихи, подписанные «Александр Яшин», и радовался за друга.
1944 год... Ноябрьский порывистый ветер зло свистит в оголенных ветвях деревьев и холодными каплями брызжет в оконные стекла. Я сижу в небольшом нетопленом зале Никольского клуба работников просвещения. На трибуне стоит широкоплечий моряк в черной шинели и читает стихи о мужестве советского солдата, о его любви к своей Родине, о ненависти к фашизму.
Я узнаю голос, порывистые движения рук, острый взгляд Саши Попова. Но теперь это уже другой человек. Это солдат, которому пришлось понюхать пороха в боях за Ленинград и Сталинград. Это поэт Севера Александр Яшин.
После окончания встречи с земляками он засыпал меня вопросами.
- Как ты жил? Есть ли кто теперь в Никольске из наших общих знакомых?..
Домой мы бредем медленно. Утонувшие в темени улицы безлюдны. Слабый свет коптилок кой-где пробивается из окон и растворяется, не достигнув земли.
Александр Яковлевич иногда останавливает меня и, указывая на силуэт дома, вспоминает:
- В этом доме жили енанцы: Толька, Костя, Валерик и Аркашка. Помнишь Аркашку Митина? Маленький, толстый, а боролся мастерски. Меня раз так через себя перекинул, что я едва отдышался. Задиры они все были. Не уживался я с ними. Где-то они теперь?.. А здесь жили девушки: две Насти и Люба, о которой я вздыхал в свое время. Как же сложились их судьбы? Наверно, как у многих учительниц: дожили до тюлевых занавесок и смотрят через них на мир божий.
От этих слов меня покоробило. Вспомнились долгие годы учительской работы, сотни учеников-ребятишек и сотни взрослых, что прошли школу ликбеза. Вспоминалась борьба за каждый килограмм хлеба, мяса, масла, за каждый кубометр леса, бессонные ночи при создании и укреплении колхозов и война, вымотавшая у тружеников тыла все силы.
- Настоящего учителя к тюлю зря приклеивают. Плохо ты знаешь этих людей, - ответил я и шагнул в сторону.
Александр Яковлевич положил мне руку на плечо:
- Не горячись, не хотел я тебя обидеть. У здания техникума мы остановились.
- Дождика нет, присядем здесь. Помолчим. Здания средней школы и это - для меня святые.
Привалившись к кирпичной ограде, мы слушали шелест оголенных ветвей лип и снова вспоминали:
- Где Василий Ножнин? - спросил Яшин о бывшем директоре средней школы. - Когда ты последний раз видел его?
- В сорок втором году, между Плаксиным и Кожаевым я встретил партию никольшан, отправляющихся на фронт. Среди них был и Ножнин. В том же году на него пришла похоронка. Погиб героически... У его жены я читал письмо от командира части.
Александр Яковлевич вздохнул.
- Да, нашему поколению пришлось всего хлебнуть вдоволь. Гладких дорожек нам не досталось.
- А куда повела тебя дорожка после окончания техникума? - полюбопытствовал я.
- Работал учителем в Чебсаре, но не лежала душа у меня к этому делу. Тянуло к литературе. Кончил литфак Вологодского пединститута, работал в газетах Вологды и Архангельска. В Архангельске вышла и первая моя книжка «Песни северу». Читал? А рецензию на нее видел? Да, поправили меня тогда вовремя. Был на фронте. Теперь живу в Москве. Окончил институт имени Горького.
Мы закурили.
- А как у тебя с учебой? - спросил Александр Яковлевич и, услышав ответ, удивился. - Почему на географическом, а не на литфаке? Неужели ты бросил писать? Неужели в твоей жизни не было такого состояния, которое тянуло бы тебя к бумаге и ручке?
- Не из дерева я вытесан, - возразил я. - Мне пришлось в деревне видеть такое, от чего спирало дыхание, и виденное я записывал. Больше всего меня поражает мужество и выносливость наших никольских женщин. Голодные, холодные, с кучами ребятишек, они косят, стогуют сено. Если лошади есть, то пашут и возят на поля навоз на них. Если же лошадей нет, то пашут на себе и сами же на санках из деревни везут в поле навоз. Поплачут иногда, поругаются и опять за дело... С полей даже колоски собраны, и на лугах не оставлено ни кустика травы - и все женщины. Они и председатели, они и бригадиры...
- Ты эти записки свои собери и пошли мне в Москву. - предложил Яшин. - Я в прозе не силен, но прочитаю. А при Союзе писателей у нас есть комиссия по работе с начинающими авторами. Дам и им познакомиться. Они ответят... Сам я подумываю написать поэму о женщине-крестьянке. Поживу в Блуднове, посмотрю.
- Только не через тюль, - посоветовал я.
- Язык у тебя, что шило, - рассмеялся Яшин.
Письмо из Союза писателей порадовало меня мало. Записки мне вернули обратно и упрекнули в том, что у меня нет наблюдательности, много лобовых суждений и язык учительский.
Александр Яковлевич мне послал бодрящее письмо:
«Сашка! Читал я твои записки и рецензию. Не огорчайся. Из этого материала можно сделать хорошую книжку, если над ней как следует посидеть. Помни: не боги горшки делают, а наши фоминчане. Желаю тебе упорства и настойчивости».
В пятидесятом году редакцией газеты «Красный Север» был объявлен конкурс на лучший рассказ. Один из своих рассказов послал и я. Жюри он был одобрен, и меня пригласили на совещание молодых писателей области.
Там я снова встретился с Яшиным. До начала совещания мы сидели в буфете, пили чай и рассматривали друг друга.
В это время Яшин был уже членом Правления Союза советских писателей, лауреатом Государственной премии, что мне было известно. Я с интересом вглядывался в него и видел перед собой человека в полном расцвете сил, в модном костюме, при галстуке и с аккуратно уложенной прической. Но скуластое лицо, проницательный взгляд, никольский выговор и быстрые движения рук оставались в нем от прежнего Сашки Попова.
Помешивая ложечкой чай, Александр Яковлевич то и дело дотрагивался другой рукой до галстука, будто сомневаясь, тут ли он.
Я усмехнулся.
- Омещанился, пережитки прошлого начали прилипать.
Он серьезно взглянул на меня, а потом захохотал:
- Здорово нас в Никольске воспитали! К галстуку у меня и теперь какое-то отвращение: надену - и хожу как с веревочной петлей. Ну ладно, рассказывай, как добрался? Что из написанного прислал?
- Пока пять страниц.
- Негусто, - нахмурился Яшин. Но пообещал: - Я посмотрю.
Допив чай, он предупредил:
- Про Никольск и Блудново не спрашиваю. Зайдешь ко мне - расскажешь. Я живу в «Северной».
Три дня я просидел на совещании. Было интересно видеть людей, создающих книги, слушать их советы начинающим авторам.
- В писательском деле требуется два процента таланта, а девяносто восемь процентов должен занимать упорный настойчивый труд, - поучал нас руководитель совещания Сергей Викулов.
- Только страница, выношенная в душе, десятки раз переделанная, может быть интересной для читателя, - наставлял меня и Коничев. И, как всегда, пошутил: - Быстрота требуется только при ловле блох. А писателю она нужна, как собаке пятая нога.
После окончания работы совещания я встретил его и Яшина на улице. Подхватив меня под руку, Александр Яковлевич пожаловался Константину Ивановичу:
- Не признает земляк меня. К себе звал - не идет. Теперь, браток, не отпущу.
- Боюсь примазаться к чужой славе. Увидят нас вологжане вместе - примут еще и меня за какую-либо знаменитость, - постарался я скрыть свое смущение.
- Зубастый у тебя землячок-то! Пальца в рот не клади, - усмехнулся Коничев. - Ну ладно, мешать вам не буду, - и оставил нас вдвоем.
У себя в номере Яшин долго расспрашивал меня о Блуднове и его людях. А потом признался:
- Мысли мои часто улетают из Москвы в Блудново. С кожей оторвал я себя от деревни. Летом обязательно приеду. Поклонись там от меня реке и лесу.
Закурив, он пристально взглянул на меня.
- Читал «Алену»? Что скажешь?
- Все уже об этом сказано. Говорить что-либо теперь, это плевать против ветру.
- Я думал, что ты скажешь «не плевать», - усмехнулся Яшин. - Теперь о тебе. У нас есть такое мнение, что при определенных условиях из тебя бы мог выйти неплохой литератор. Но ты слышал, какие требования предъявляет жизнь к писателю. Сможешь ли ты отдать себя целиком литературе? Это особа ревнивая: или отдавайся весь или бросай писать.
- Я учитель, мое время забирает эта работа.
- Выкраивай время и делай записи - это тебе пригодится. Будут рассказы - посылай мне. Хорошо сделаешь - найдем место, а плохому никакие знакомства не помогут. - И на прощание поинтересовался: - Есть ли у тебя деньги на дорогу?..
И еще вспоминается... Июльским теплым вечером на Шарьинском тракте я встретил «Победу». Увидел ее издали и удивился появлению такой машины на наших дорогах. Поравнявшись со мной, она остановилась. За рулем сидел Александр Яковлевич.
- Едем в Блудново рыбачить, - предложил он, открыв дверку.
Соблазн был велик, но я отказался.
- Приезжай завтра утром. Отдохнем. На весь день уйдем на реку. Приезжай, ведь завтра у тебя выходной...
На другой день, как заправские рыбаки, мы стояли у дома Александра Яковлевича и гадали, в какие места идти.
- К устью Куданги, - предложил я.
- Нет, пойдем к Бобришному. Места там хорошие, - решил Яшин и направился к полю.
За деревней жизнь шла своим чередом: зеленел лес, пестрели цветы, тянули свои трели жаворонки, в низине стонали кулики. По обе стороны дороги поле было засеяно кукурузой. Растеньица, выкинув из земли два-три листочка, пожелтели и, кажется, отсчитывали свои последние дни. Не радовало их никольское солнце, не радовал и запоздалый теплый ветерок с юго-запада. Поле казалось серым, безжизненным, по нему вовсю бродили грачи, справляя поминки по «королеве полей». Александр Яковлевич иногда сходил с дороги, выдирал южанку с корнями, рылся в них и зло бросал обезжизненное растение на дорогу.
У ворот из поля мы увидели небольшого сухонького старичка в потрепанной фуфайке, в лаптях и выгоревшем картузе старого покроя. Он острил еловый кол. Повернув на наше приветствие узкое лицо с редкой седой бородкой, он оглядел нас с головы до ног и попросил:
- Покурить, Яковлевич, не найдется? Забыл кошелек с табаком дома. Присаживайтесь, не к спеху ведь вам.
Старик закурил и, почесывая в бороде, как-то ехидно посматривал на нас.
- Разживаться, Яковлевич, начали блудновцы: стало от семян земли оставаться. Вот как! Вишь вот, поле-то засадили заморской королевой... Разграфили земельку, баб с лукошками и с острыми палками к каждой линейке поставили и скомандовали: «Садите!». Тычут бабы палками в землю, в ямки по зернышку кладут- и зарывают. Захоронили так, а меня в охранники приставили: храни, говорят, пуще своего глазу, проворонишь - в должности понизим. Три недели она сидела не показывалась. Наши-то культуры через пяток дней в рост идут, а эта, брат, не торопится. Потом высунула по листочку, по два... и зааминила. Бабы наши блудновские ее загубили. Что они понимают? Надо было к каждой королеве рядом по королю садить, тогда бы дело пошло. Вылезла, значит, королева из земли, а короля-то и близко нет, вроде бы как вдовая. Ну пожелтела и зачахла. Вот и сидит теперь гадает: жить ей или умирать. В общем, я ношу решетом воду.
Рассказ старика напомнил мне бессмысленность своих дел и по дороге к реке я пожаловался Яшину:
- Я тоже ношу решетом воду. В апреле всех директоров школ предупредили о том, чтобы они на лето в своих школах приспособили классные комнаты для выращивания цыплят. В мае и к моей школе подкатила колхозная грузовая машина с четырьмя тысячами пернатых. Поместили мы их в класс со всеми удобствами. Маленькие пухленькие существа без роду и племени неугомонно чиликали, требовали еды и питья, а ночами, сбиваясь в углы кучами, давили друг друга десятками. От четырех тысяч осталось три...
Яшин будто меня не слышал. Он мрачно смотрел на дорогу и молча шел до самого берега.
Река Юг в этих местах изгибается, уткнувшись в твердые породы, отворачивает от них и, делая замысловатые петли, зарывается глубже и глубже. Там, где она встречает твердый грунт, берега ее круты. Таким крутым берегом и стал Бобришный угор. С него сквозь хвойные ветви сосен и листву берез видна голубая лента реки, покрытые цветным ковром луга, а за ними бор.
- Постоим здесь, - предложил Александр Яковлевич. Люблю я этот уголок. Здесь думается мне сделать простую охотничью избушку, приезжать сюда летом и работать среди леса и лугов, на которых трудились наши отцы и деды.
У глубокого омута мы сидели до полудня и смотрели на неподвижные поплавки. Наевшись утром, окуни и ерши дремали около берегов в траве, а светлые рыбы резвились на перекатах.
Настроение у меня было гадкое. Начало портиться оно утром при посещении своей птицефермы. А разговор со стариком о кукурузной эпопее окончательно выбил меня из нормальной колеи. Хотелось высказать все накипевшее, и я обрушился на Яшина:
- Почему в нашей литературе теперь пишется только о том, что было и что будет? Почему нет настоящей жизни, ее сложности? О вологодских местах написано много, и везде одно: лесное золото, зеленое золото, северный шелк, молоко, мясо и масло... А человека-то нет! Как живет земледелец, лесоруб? Что он думает? Почему писатели забыли про это? О трудностях, конечно, и писать трудно, но и отворачиваться от них нельзя. Прежде чем ехать, надо очистить дорогу от разного мусора. Теперь многих бросило в фантастику, в хвалебные гимны вроде «Кубанских казаков», а кой-кто спрятал голову под крыло.
Александр Яковлевич долго смотрел на меня, будто видел первый раз, наконец спросил:
- Все? Ты что, ругаться пришел?
- Не вам бы и не сказал... Колхозники ежедневно спрашивают меня, просят объяснить, для чего все эти причуды с торфоперегнойными горшочками, кукурузой и цыплятами. Что я им могу ответить? Я знаю одно: нашей земельке ее хозяин должен поклониться десятки раз и не с пустыми руками, поклониться любовно, и она отблагодарит хозяина...
- Обожди, - остановил меня Яшин. - Под крыло головы я не прятал и не спрячу и тебе советую говорить и писать только правду. Если ты этого боишься, то из тебя писателя не выйдет. Надо иметь мужество говорить правду и иметь мужество защищать ее.
Так как у нас по-прежнему не клевало, я отошел на другое место, пониже метров на сто. Здесь у поворота реки был перекат, и около берегов воду крутило в небольших заводях. Я сбросил червя, нацепил на крючок катышок черного хлеба и через полчаса три здоровенных сорожины затрепыхались на берегу.
Александр Яковлевич подошел ко мне и забросил леску рядом с моей. Но поплавок его был по-прежнему неподвижен.
- Что за чертовщина? Почему они мой крючок обходят? Нашептал ты что-то?
Я показал ему свой крючок и дал кусочек хлебного мякиша.
И под вечер с полной сумкой сорожняка, ельцов и голавлей мы взбирались на Бобришный угор.
Александр Яковлевич повеселел.
- Учился я грамоте, писанию стихов, шоферскому делу. Придется теперь идти к тебе на выучку ловить рыбу. Сколько возьмешь за науку? - шутил он.
В пятьдесят четвертом году я прочитал речь Александра Яшина на Втором съезде писателей и понял справедливость его слов о том, что судьба никольских людей - это его судьба, что он мужественный человек, способный отстаивать свои убеждения.
Вот что он, в частности, говорил:
- С позиции советского человека, а не с позиции обывателя и ворчуна, мы можем и должны писать и говорить обо всем, что встречаем в жизни неверного, ошибочного, и мы никогда не ошибемся. Мало поклясться в верности принципам социалистического реализма, надо драться за их торжество и в литературе и в самой жизни.
С этих же позиций выступал Александр Яковлевич и на четвертом областном совещании писателей в Вологде в I960 году. В перерыв он подошел ко мне. В руках у него было два томика альманаха «Литературная Вологда», в которых были напечатаны и мои рассказы.
- Давай, давай, смелее иди! Это хорошо, что кисельных берегов у тебя нет, и злости к гадости хватает. А почему ты сделал рассказы? Ведь это очерковый материал. Видел я точно такое у нас на родине. И меня потянуло к прозе. Думаю написать очерк о Никольщине. Найти бы только зацепку. - Помолчав, он снова вернулся мыслями к совещанию. - Вас здесь полсотни человек со всей области, и если бы из всех оказался хоть один хороший прозаик или поэт, знаешь, как много бы это значило для Вологды и для всей русской литературы!