- Ах, дорогой, - так это правда, вы ранены? Я как только узнала -сейчас же...
Шток передо мною на столе. Я вскочил, дыша еще громче. Она услышала,
остановилась на полслове, тоже почему-то встала. Я видел уже это место на
голове, во рту отвратительно-сладко... платок, но платка нет - сплюнул на
пол.
Тот, за стеной справа, - желтые, пристальные морщины - обо мне.
Нужно, чтобы он не видел, еще противней - если он будет смотреть... Я нажал
кнопку - пусть никакого права, разве это теперь не все равно, - шторы
упали.
Она, очевидно, почувствовала, поняла, метнулась к двери. Но я опередил
ее - и громко дыша, ни на секунду не спуская глаз с этого места на
голове...
- Вы... вы с ума сошли! Вы не смеете... - Она пятилась задом - села,
вернее, упала на кровать - засунула, дрожа, сложенные ладонями руки между
колен. Весь пружинный, все так же крепко держа ее глазами на привязи, я
медленно протянул руку к столу - двигалась только одна рука - схватил
шток.
- Умоляю вас! День - только один день! Я завтра - завтра же - пойду
и все сделаю...
О чем она? Я замахнулся - --
И я считаю: я убил ее. Да, вы, неведомые мои читатели, вы имеете право
назвать меня убийцей. Я знаю, что спустил бы шток на ее голову, если бы она
не крикнула:
- Ради... ради... Я согласна - я... сейчас.
Трясущимися руками ока сорвала с себя юнифу - просторное, желтое,
висячее тело опрокинулось на кровать... И только тут я понял: она думала,
что я шторы - это для того, чтобы - что я хочу...
Это было так неожиданно, так глупо, что я расхохотался. И тотчас же
туго закрученная пружина во мне - лопнула, рука ослабела, шток громыхнул на
пол. Тут я на собственном опыте увидел, что смех - самое страшное оружие:
смехом можно убить все - даже убийство.
Я сидел за столом и смеялся - отчаянным, последним смехом - и не
видел никакого выхода из всего этого нелепого положения. Не знаю, чем бы все
это кончилось, если бы развивалось естественным путем - но тут вдруг новая
внешняя слагающая: зазвонил телефон.
Я кинулся, стиснул трубку: может быть, она? - И в трубке чей-то
незнакомый голос:
- Сейчас.
Томительное, бесконечное жужжание. Издали - тяжелые шаги, все ближе,
все гулче, все чугунней - и вот...
- Д-503? Угу... С вами говорит Благодетель. Немедленно ко мне!
Динь, - трубка повешена, - динь.
Ю все еще лежала в кровати, глаза закрыты, жабры широко раздвинуты
улыбкой. Я сгреб с полу ее платье, кинул на нее - сквозь зубы:
- Ну! Скорее - скорее!
Она приподнялась на локте, груди сплеснулись набок, глаза круглые, вся
повосковела.
- Как?
- Так. Ну - одевайтесь же!
Она - вся узлом, крепко вцепившись в платье, голос вплющенный.
- Отвернитесь...
Я отвернулся, прислонился лбом к стеклу. На черном, мокром зеркале
дрожали огни, фигуры, искры. Нет: это - я, это - во мне... Зачем Он меня?
Неужели Ему уже известно о ней, обо мне, обо всем?
Ю, уже одетая, у двери. Два шага к ней - стиснул ей руки так, будто
именно из ее рук сейчас по каплям выжму то, что мне нужно:
- Слушайте... Ее имя - вы знаете, о ком, - вы ее называли? Нет?
Только правду - мне это нужно... мне все равно - только правду...
- Нет.
- Нет? Но почему же - раз уж вы пошли туда и сообщили...
Нижняя губа у ней - вдруг наизнанку, как у того мальчишки - и из щек,
по щекам капли...
- Потому что я... я боялась, что если ее... что за это вы можете... вы
перестанете лю... О, я не могу - я не могла бы!
Я понял: это - правда. Нелепая, смешная, человеческая правда! - Я
открыл дверь.
Запись 36-я.
Конспект:
ПУСТЫЕ СТРАНИЦЫ. ХРИСТИАНСКИЙ БОГ. О МОЕЙ МАТЕРИ.
Тут странно - в голове у меня как пустая, белая страница: как я туда
шел, как ждал (знаю, что ждал) - ничего не помню, ни одного звука, ни
одного лица, ни одного жеста. Как будто были перерезаны все провода между
мною и миром.
Очнулся - уже стоя перед Ним, и мне страшно поднять глаза: вижу только
Его огромные, чугунные руки - на коленях. Эти руки давили Его самого,
подгибали колени. Он медленно шевелил пальцами. Лицо - где-то в тумане,
вверху, и будто вот только потому, что голос Его доходил ко мне с такой
высоты - он не гремел как гром, не оглушал меня, а все же был похож на
обыкновенный человеческий голос.
- Итак - вы тоже? Вы - Строитель "[Интеграла]"? Вы - кому дано было
стать величайшим конквистадором. Вы - чье имя должно было начать новую,
блистательную главу истории Единого Государства... Вы?
Кровь плеснула мне в голову, в щеки - опять белая страница: только в
висках - пульс, и вверху гулкий голос, но ни одного слова. Лишь когда он
замолк, я очнулся, я увидел: рука двинулась стопудово - медленно поползла
-- на меня уставился палец.
- Ну? Что же вы молчите? Так или нет? Палач?
- Так, - покорно ответил я. И дальше ясно слышал каждое Его слово.
- Что же? Вы думаете - я боюсь этого слова? А вы пробовали
когда-нибудь содрать с него скорлупу и посмотреть, что там внутри? Я вам
сейчас покажу. Вспомните: синий холм, крест, толпа. Одни - вверху,
обрызганные кровью, прибивают тело к кресту; другие - внизу, обрызганные
слезами, смотрят. Не кажется ли вам, что роль тех, верхних, - самая
трудная, самая важная. Да не будь их, разве была бы поставлена вся эта
величественная трагедия? Они были освистаны темной толпой: но ведь за это
автор трагедии - Бог - должен еще щедрее вознаградить их. А сам
христианский, милосерднейший Бог, медленно сжигающий на адском огне всех
непокорных - разве Он не палач? И разве сожженных христианами на кострах
меньше, чем сожженных христиан? А все-таки - поймите это, все-таки этого
Бога веками славили как Бога любви. Абсурд! Нет, наоборот: написанный кровью
патент на неискоренимое благоразумие человека. Даже тогда - дикий, лохматый
-- он понимал: истинная, алгебраическая любовь к человечеству - непременный
признак истины - ее жестокость. Как у огня - непременный признак тот, что
он сжигает. Покажите мне не жгучий огонь? Ну, - доказывайте же, спорьте!
Как я мог спорить? Как я мог спорить, когда это были (прежде) мои же
мысли - только я никогда не умел одеть их в такую кованую, блестящую броню.
Я молчал...
- Если это значит, что вы со мной согласны, - так давайте говорить,
как взрослые, когда дети ушли спать: все до конца. Я спрашиваю: о чем люди
-- с самых пеленок - молились, мечтали, мучились? О том, чтобы кто-нибудь
раз навсегда сказал им, что такое счастье - и потом приковал их к этому
счастью на цепь. Что же другое мы теперь делаем, как не это? Древняя мечта о
рае... Вспомните: в раю уже не знают желаний, не знают жалости, не знают
любви, там - блаженные с оперированной фантазией (только потому и
блаженные) - ангелы, рабы Божьи... И вот, в тот момент, когда мы уже
догнали эту мечту, когда мы схватили ее вот так ( - Его рука сжалась: если
бы в ней был камень - из камня брызнул бы сок), когда уже осталось только
освежевать добычу и разделить ее на куски, - в этот самый момент вы -вы...
Чугунный гул внезапно оборвался. Я - весь красный, как болванка на
наковальне под бухающим молотом. Молот молча навис, и ждать - это еще...
страш...
Вдруг:
- Вам сколько лет?
- Тридцать два.
- А вы ровно вдвое - шестнадцатилетне наивны! Слушайте: неужели вам в
самом деле ни разу не пришло в голову, что ведь им - мы еще не знаем их
имен, но уверен, от вас узнаем, - что им вы нужны были только как Строитель
"[Интеграла]" - только для того, чтобы через вас...
- Не надо! Не надо, - крикнул я.
...Так же, как заслониться руками и крикнуть это пуле: вы еще слышите
свое смешное "не надо", а пуля - уже прожгла, уже вы корчитесь на полу.
Да, да: Строитель "[Интеграла]"... Да, да... и тотчас же: разъяренное,
со вздрагивающими кирпично-красными жабрами лицо Ю - в то утро, когда они
обе вместе у меня в комнате...
Помню очень ясно: я засмеялся - поднял глаза. Передо мною сидел лысый,
сократовски-лысый человек, и на лысине - мелкие капельки пота.
Как все просто. Как все величественно-банально и до смешного просто.
Смех душил меня, вырывался клубами. Я заткнул рот ладонью и опрометью
кинулся вон.
Ступени, ветер, мокрые, прыгающие осколки огней, лиц, и на бегу: "Нет!
Увидеть ее! Только еще раз увидеть ее!"
Тут - снова пустая, белая страница. Помню только: ноги. Не люди, а
именно - ноги: нестройно топающие, откуда-то сверху падающие на мостовую
сотни ног, тяжелый дождь ног. И какая-то веселая, озорная песня, и крик -должно быть мне: "Эй! Эй! Сюда, к нам!"
Потом - пустынная площадь, доверху набитая тугим ветром. Посредине -тусклая, грузная, грозная громада: Машина Благодетеля. И от нее - во мне
такое, как будто неожиданное, эхо: ярко-белая подушка; на подушке закинутая
назад с полузакрытыми глазами голова: острая, сладкая полоска зубов... И все
это как-то нелепо, ужасно связано с Машиной - я знаю как, но я еще не хочу
увидеть, назвать вслух - не хочу, не надо.
Я закрыл глаза, сел на ступенях, идущих наверх, к Машине. Должно быть
шел дождь: лицо у меня мокрое. Где-то далеко, глухо - крики. Но никто не
слышит, никто не слышит, как я кричу: спасите же меня от этого - спасите!
Если бы у меня была мать - как у древних: моя - вот именно - мать. И
чтобы для нее - я не строитель "[Интеграла]", и не нумер Д-503, и не
молекула Единого Государства, а простой человеческий кусок - кусок ее же
самой - истоптанный, раздавленный, выброшенный... И пусть я прибиваю или
меня прибивают - может быть это одинаково - чтобы она услышала то, чего
никто не слышит, чтобы ее старушечьи, заросшие морщинами губы -Запись 37-я.
Конспект:
ИНФУЗОРИЯ. СВЕТОПРЕСТАВЛЕНИЕ. ЕЕ КОМНАТА.
Утром в столовой - сосед слева испуганно шепнул мне:
- Да ешьте же! На вас смотрят!
Я - изо всех сил - улыбнулся. И почувствовал это - как какую-то
трещину на лице: улыбаюсь - края трещины разлетаются все шире - и мне от
этого все больнее...
Дальше - так: едва я успел взять кубик на вилку, как тотчас же вилка
вздрогнула у меня в руке и звякнула о тарелку - и вздрогнули, зазвенели
столы, стены, посуда, воздух, и снаружи - какой-то огромный, до неба,
железный круглый гул - через головы, через дома - и далеко замер чуть
заметными, мелкими, как на воде, кругами.
Я увидел во мгновение слинявшие, выцветшие лица, застопоренные на
полном ходу рты, замершие в воздухе вилки.
Потом все спуталось, сошло с вековых рельс, все вскочили с мест (не
пропев гимна) - кое-как, не в такт, дожевывая, давясь, хватались друг за
друга: "Что? Что случилось? Что?" И - беспорядочные осколки некогда
стройной великой Машины - все посыпались вниз, к лифтам - по лестнице -ступени - топот - обрывки слов - как клочья разорванного и взвихренного
ветром письма...
Так же сыпались изо всех соседних домов, и через минуту проспект - как
капля воды под микроскопом: запертые в стеклянно-прозрачной капле инфузории
растерянно мечутся вбок, вверх, вниз.
- Ага, - чей-то торжествующий голос - передо мною затылок и
нацеленный в небо палец - очень отчетливо помню желто-розовый ноготь и
внизу ногтя - белый, как вылезающий из-за горизонта, полумесяц. И это как
компас: сотни глаз, следуя за этим пальцем, повернулись к небу.
Там, спасаясь от какой-то невидимой погони, мчались, давили,
перепрыгивали друг через друга тучи - и окрашенные тучами темные аэро
Хранителей с свисающими черными хоботами труб - и еще дальше - там, на
западе, что-то похожее - --
Сперва никто не понимал, что это - не понимал даже и я, кому (к
несчастью) было открыто больше, чем всем другим. Это было похоже на огромный
рой черных аэро: где-то в невероятной высоте - еле заметные быстрые точки.
Все ближе; сверху хриплые, гортанные капли - наконец, над головами у нас
птицы. Острыми, черными, пронзительными, падающими треугольниками заполнили
небо, бурей сбивало их вниз, они садились на купола, на крыши, на столбы, на
балконы.
- Ага-а, - торжествующий затылок повернулся - я увидел того,
исподлобного. Но в нем теперь осталось от прежнего только одно какое-то
заглавие, он как-то весь вылез из этого вечного своего подлобья, и на лице у
него - около глаз, около губ - пучками волос росли лучи, он улыбался.
- Вы понимаете, - сквозь свист ветра, крыльев, карканье, - крикнул
он мне. - Вы понимаете: Стену - Стену взорвали! По-ни-ма-ете?
Мимоходом, где-то на заднем плане, мелькающие фигуры - головы вытянуты
-- бегут скорее внутрь, в дома. Посредине мостовой - быстрая и все-таки
будто медленная (от тяжести) лавина оперированных, шагающих туда - на
запад.
...Волосатые пучки лучей около губ, глаз. Я схватил его за руку:
- Слушайте: где она - где I? Там, за Стеной - или... Мне нужно -слышите? Сейчас же, я не могу...
- Здесь, - крикнул он мне пьяно, весело - крепкие, желтые зубы... -Здесь она, в городе, действует. Ого - мы действуем!
Кто - мы? Кто - я?
Около него - было с полсотни таких же, как он - вылезших из своих
темных подлобий, громких, веселых, крепкозубых. Глотая раскрытыми ртами
бурю, помахивая такими на вид смирными и нестрашными электрокуторами (где
они их достали?), - они двинулись туда же, на запад, за оперированными, но
в обход - параллельным, 48-м проспектом...
Я спотыкался о тугие, свитые из ветра канаты и бежал к ней. Зачем? Не
знаю. Я спотыкался, пустые улицы, чужой, дикий город, неумолчный,
торжествующий птичий гам, светопреставление. Сквозь стекло стен - в
нескольких домах я видел (врезалось): женские и мужские нумера бесстыдно
совокуплялись - даже не спустивши штор, без всяких талонов, среди бела
дня...
Дом - ее дом. Открытая настежь, растерянная дверь. Внизу, за
контрольным столиком - пусто. Лифт застрял посередине шахты. Задыхаясь, я
побежал наверх по бесконечной лестнице. Коридор. Быстро - как колесные
спицы - цифры на дверях: 320, 326, 330... I-330, да!
И сквозь стеклянную дверь: все в комнате рассыпано, перевернуто,
скомкано. Впопыхах опрокинутый стул - ничком, всеми четырьмя ногами вверх
-- как издохшая скотина. Кровать - как-то нелепо, наискось отодвинутая от
стены. На полу - осыпавшиеся, затоптанные лепестки розовых талонов.
Я нагнулся, поднял один, другой, третий: на всех было Д-503 - на всех
был я - капля меня, расплавленного, переплеснувшего через край. И это все,
что осталось...
Почему-то нельзя было, чтобы они так вот, на полу, и чтобы по ним
ходили. Я захватил еще горсть, положил на стол, разгладил осторожно,
взглянул - и... засмеялся.
Раньше я этого не знал - теперь знаю, и вы это знаете: смех бывает
разного цвета. Это - только далекое эхо взрыва внутри вас: может быть -это праздничные, красные, синие, золотые ракеты, может быть - взлетели
вверх клочья человеческого тела...
На талонах мелькнуло совершенно незнакомое мне имя. Цифр я не запомнил
-- только букву: Ф. Я смахнул все талоны со стола на пол, наступил на них -на себя каблуком - вот так, так - и вышел...
Сидел в коридоре на подоконнике против двери - все чего-то ждал, тупо,
долго. Слева зашлепали шаги. Старик: лицо - как проколотый, пустой, осевший
складками пузырь - и из прокола еще сочится что-то прозрачное, медленно
стекает вниз. Медленно, смутно понял: слезы. И только когда старик был уже
далеко - я спохватился и окликнул его:
- Послушайте - послушайте, вы не знаете: нумер I-330..
Старик обернулся, отчаянно махнул рукой и заковылял дальше...
В сумерках я вернулся к себе, домой. На западе небо каждую секунду
стискивалось бледно-синей судорогой - и оттуда глухой, закутанный гул.
Крыши усыпаны черными потухшими головешками: птицы. Я лег на кровать - и
тотчас же зверем навалился, придушил меня сон...
Запись 38-я.
Конспект:
(НЕ ЗНАЮ, КАКОЙ. МОЖЕТ БЫТЬ, ВЕСЬ КОНСПЕКТ - ОДНО: БРОШЕННАЯ
ПАПИРОСКА.)
Очнулся - яркий свет, глядеть больно. Зажмурил глаза. В голове -какой-то едучий синий дымок, все в тумане, И сквозь туман:
"Но ведь я не зажигал свет - как же..."
Я вскочил - за столом, подперев рукою подбородок, с усмешкой глядела
на меня I...
За тем же самым столом я пишу сейчас. Уже позади эти десять -пятнадцать минут, жестоко скрученных в самую тугую пружину. А мне кажется,
что вот только сейчас закрылась за ней дверь, и еще можно догнать ее,
схватить за руки - и, может быть, она засмеется и скажет...
I сидела за столом. Я кинулся к ней.
- Ты, ты! Я был - я видел твою комнату - я думал, ты - --
Но на полдороге наткнулся на острые, неподвижные копья ресниц,
остановился. Вспомнил: так же она взглянула на меня тогда, на "[Интеграле]".
И вот надо сейчас же все, в одну секунду, суметь сказать ей - так, чтобы
поверила - иначе уж никогда...
- Слушай, I, - я должен... я должен тебе все... Нет, нет, я сейчас -я только выпью воды...
Во рту - сухо, все как обложено промокательной бумагой. Я наливал воду
-- и не могу: поставил стакан на стол и крепко взялся за графин обеими
руками.
Теперь я увидел: синий дымок - это от папиросы. - Она поднесла к
губам, втянула, жадно проглотила дым - так же, как я воду, и сказала:
- Не надо. Молчи. Все равно - ты видишь: я все-таки пришла. Там,
внизу - меня ждут. И ты хочешь, чтоб эти наши последние минуты...
Она швырнула папиросу на пол, вся перевесилась через ручку кресла назад
(там в стене кнопка, и ее трудно достать) - и мне запомнилось, как
покачнулось кресло и поднялись от пола две его ножки. Потом упали шторы.
Подошла, обхватила крепко. Ее колени сквозь платье - медленный,
нежный, теплый, обволакивающий все яд...
И вдруг... Бывает: уж весь окунулся в сладкий и теплый сон - вдруг
что-то прокололо, вздрагиваешь, и опять глаза широко раскрыты... Так сейчас:
на полу в ее комнате затоптанные розовые талоны. и на одном: буква Ф и
какие-то цифры... Во мне они - сцепились в один клубок, и я даже сейчас не
могу сказать, что это было за чувство, но я стиснул ее так, что она от боли
вскрикнула...
Еще одна минута - из этих десяти или пятнадцати, на ярко-белой подушке
-- закинутая назад с полузакрытыми глазами голова; острая, сладкая полоска
зубов. И это все время неотвязно, нелепо, мучительно напоминает мне о
чем-то, о чем нельзя, о чем сейчас - не надо. И я все нежнее, все жесточе
сжимаю ее - все ярче синие пятна от моих пальцев...
Она сказала (не открывая глаз - это я заметил) :
- Говорят, ты вчера был у Благодетеля? Это правда?
- Да, правда.
И тогда глаза распахнулись - и я с наслаждением смотрел, как быстро
бледнело, стиралось, исчезало ее лицо: одни глаза.
Я рассказал ей все. И только - не знаю почему... нет, неправда, знаю
-- только об одном промолчал - о том, что Он говорил в самом конце, о том,
что я им был нужен только...
Постепенно, как фотографический снимок в проявителе, выступило ее лицо:
щеки, белая полоска зубов, губы. Встала, подошла к зеркальной двери шкафа.
Опять сухо во рту. Я налил себе воды, но пить было противно - поставил
стакан на стол и спросил:
- Ты за этим и приходила - потому что тебе нужно было узнать?
Из зеркала на меня - острый, насмешливый треугольник бровей,
приподнятых вверх, к вискам. Она обернулась что-то сказать мне, но ничего не
сказала.
Не нужно. Я знаю.
Проститься с ней? Я двинул свои - чужие - ноги, задел стул - он упал
ничком, мертвый, как там - у нее в комнате. Губы у нее были холодные -когда-то такой же холодный был пол вот здесь, в моей комнате возле кровати.
А когда ушла - я сел на пол, нагнулся над брошенной ее папиросой, --
Я не могу больше писать - я не хочу больше!
Запись 39-я.
Конспект:
КОНЕЦ.
Все это было как последняя крупинка соли, брошенная в насыщенный
раствор: быстро, колючась иглами, поползли кристаллы, отвердели, застыли. И
мне было ясно: все решено - и завтра утром я сделаю это. Было это то же
самое, что убить себя - но, может быть, только тогда я и воскресну. Потому
что ведь только убитое и может воскреснуть.
На западе, ежесекундно в синей судороге содрогалось небо. Голова у меня
горела и стучала. Так я просидел всю ночь и заснул только часов в семь утра,
когда тьма уже втянулась, зазеленела и стали видны усеянные птицами
кровли...
Проснулся: уже десять (звонка сегодня, очевидно, не было). На столе -еще со вчерашнего - стоял стакан с водой. Я жадно выглотал воду и побежал:
мне надо было все это скорее, как можно скорее.
Небо - пустынное, голубое, дотла выеденное бурей. Колючие углы теней,
все вырезано из синего осеннего воздуха - тонкое - страшно притронуться:
сейчас же хрупнет, разлетится стеклянной пылью. И такое - во мне: нельзя
думать, не надо думать. не надо думать, иначе - --
И я не думал, даже, может быть, не видел по-настоящему, а только
регистрировал. Вот на мостовой - откуда-то ветки, листья на них зеленые,
янтарные, малиновые. Вот наверху - перекрещиваясь, мечутся птицы и аэро.
Вот - головы, раскрытые рты, руки машут ветками. Должно быть, все это орет,
каркает, жужжит...
Потом - пустые, как выметенные какой-то чумой, улицы. Помню:
споткнулся обо что-то нестерпимо мягкое, податливое и все-таки неподвижное.
Нагнулся: труп. Он лежал на спине, раздвинув согнутые ноги, как женщина.
Лицо...
Я узнал толстые, негрские и как будто даже сейчас еще брызжущие смехом
губы. Крепко зажмуривши глаза, он смеялся мне в лицо. Секунда - я
перешагнул через него и побежал - потому что я уже не мог, мне надо было
сделать все скорее, иначе - я чувствовал - сломаюсь, прогнусь, как
перегруженный рельс...
К счастью - это было уже в двадцати шагах, уже вывеска - золотые
буквы "Бюро Хранителей". На пороге я остановился, хлебнул воздуху, сколько
мог - и вошел.
Внутри, в коридоре - бесконечной цепью, в затылок, стояли нумера, с
листками, с толстыми тетрадками в руках. Медленно подвигались на шаг, на два
-- и опять останавливались.
Я заметался вдоль цепи, голова расскакивалась, я хватал их за рукава, я
молил их - как больной молит дать ему скорее чего-нибудь такого, что
секундной острейшей мукой сразу перерубило бы все.
Какая-то женщина, туго перетянутая поясом поверх юнифы, отчетливо
выпячены два седалищных полушара, и она все время поводила ими по сторонам,
как будто именно там у нее были глаза. Она фыркнула на меня:
- У него живот болит! Проводите его в уборную - вон, вторая дверь
направо...
И на меня - смех: и от этого смеха что-то к горлу, и я сейчас закричу
или... или...
Вдруг сзади кто-то схватил меня за локоть. Я обернулся: прозрачные,
крылатые уши. Но они были не розовые, как обыкновенно, а пунцовые: кадык на
шее ерзал - вот-вот прорвет тонкий чехол.
- Зачем вы здесь? - спросил он, быстро ввинчиваясь в меня.
Я так и вцепился в него:
- Скорее - к вам в кабинет... Я должен все - сейчас же! Это хорошо,
что именно вам... Это может быть ужасно, что именно вам, но это хорошо, это
хорошо...
Он тоже знал [ее], и от этого мне было еще мучительней, но, может быть,
он тоже вздрогнет, когда услышит, и мы будем убивать уже вдвоем, я не буду
один в эту последнюю мою секунду...
Захлопнулась дверь. Помню: внизу под дверью прицепилась какая-то
бумажка и заскребла на полу, когда дверь закрывалась, а потом, как колпаком,
накрыло какой-то особенной, безвоздушной тишиной. Если бы он сказал хоть
одно слово - все равно какое - самое пустяковое слово, я бы все сдвинул
сразу. Но он молчал.
И, весь напрягшись до того, что загудело в ушах, - я сказал (не
глядя):
- Мне кажется - я всегда ее ненавидел, с самого начала. Я боролся...
А впрочем - нет, нет, не верьте мне: я мог и не хотел спастись, я хотел
погибнуть, это было мне дороже всего... то есть не погибнуть, а чтобы она...
И даже сейчас - даже сейчас, когда я уже все знаю... Вы знаете, вы знаете,
что меня вызывал Благодетель?
- Да, знаю.
- Но то, что Он сказал мне... Поймите же - это вот все равно, как
если сейчас выдернуть из-под вас пол - и вы со всем, что вот тут на столе
-- с бумагой, чернилами... чернила выплеснутся - и все в кляксу...
- Дальше, дальше! И торопитесь. Там ждут другие.
И тогда я - захлебываясь, путаясь - все, что было, все, что записано
здесь. О себе настоящем и о себе лохматом, и то, что она сказала тогда о
моих руках - да, именно с этого все и началось, - и как я тогда не хотел
исполнить свой долг, и как обманывал себя, и как она достала подложные
удостоверения, и как я ржавел день ото дня, и коридоры внизу, и как там -за Стеною...
Все это - несуразными комьями, клочьями - я захлебывался, слов не
хватало. Кривые, двояко-изогнутые губы с усмешкой пододвигали ко мне нужные
слова - я благодарно кивал: да, да... И вот (что же это?) - вот уже
говорит за меня он, а я только слушаю: "Да, а потом... Так именно и было,
да, да!"
Я чувствую, как от эфира - начинает холодеть вот тут, вокруг ворота, и
с трудом спрашиваю:
- Но как же - но этого вы ниоткуда не могли...
У него усмешка - молча - все кривее... И затем:
- А знаете - вы хотели кой-что от меня утаить, вот вы перечислили
всех, кого заметили там за Стеной, но одного забыли. Вы говорите - нет? А
не помните ли вы, что там мельком, на секунду, - вы видели там... меня? Да,
да: меня.
Пауза.
И вдруг - мне молнийно, до головы, бесстыдно ясно: он - он тоже их...
И весь я, все мои муки, все то, что я, изнемогая, из последних сил принес
сюда, как подвиг - все это только смешно, как древний анекдот об Аврааме и
Исааке. Авраам - весь в холодном поту - уже замахнулся ножом над своим
сыном - над собою - вдруг сверху голос: "Не стоит! Я пошутил..."
Не отрывая глаз от кривеющей все больше усмешки, я уперся руками о край
стола, медленно, медленно вместе с креслом отъехал, потом сразу - себя
всего - схватил в охапку - и мимо криков, ступеней, ртов - опрометью.
Не помню, как я очутился внизу, в одной из общественных уборных при
станции подземной дороги. Там, наверху, все гибло, рушилась величайшая и
разумнейшая во всей истории цивилизация, а здесь - по чьей-то иронии - все
оставалось прежним, прекрасным. И подумать: все это - осуждено, все это
зарастет травой, обо всем этом - будут только "мифы"...
Я громко застонал. И в тот же момент чувствую - кто-то ласково
поглаживает меня по плечу.
Это был мой сосед, занимавший сиденье слева. Лоб - огромная лысая
парабола, на лбу желтые неразборчивые строки морщин. И эти строки обо мне.
- Я вас понимаю, вполне понимаю, - сказал он. - Но все-таки
успокойтесь: не надо. Все это вернется, неминуемо вернется. Важно только,
чтобы все узнали о моем открытии. Я говорю об этом вам первому: я вычислил,
что бесконечности нет!
Я дико посмотрел на него.
- Да, да, говорю вам: бесконечности нет. Если мир бесконечен, то
средняя плотность материи в нем должна быть равна нулю. А так как она не
нуль - это мы знаем, - то, следовательно, Вселенная - конечна, она
сферической формы и квадрат вселенского радиуса, у^2 = средней плотности,
умноженной на... Вот мне только и надо - подсчитать числовой коэффициент, и
тогда... Вы понимаете: все конечно, все просто, все - вычислимо; и тогда мы
победим философски, - понимаете? А вы, уважаемый, мешаете мне закончить
вычисление, вы - кричите...
Не знаю, чем я больше был потрясен: его открытием или его твердостью в
этот апокалипсический час: в руках у него (я увидел это только теперь) была
записная книжка и логарифмический циферблат. И я понял: если даже все
погибнет, мой долг (перед вами, мои неведомые, любимые) - оставить свои
записки в законченном виде.
Я попросил у него бумагу - и здесь я записал эти последние строки...
Я хотел уже поставить точку - так, как древние ставили крест над
ямами, куда они сваливали мертвых, но вдруг карандаш затрясся и выпал у меня
из пальцев...
- Слушайте, - дергал я соседа. - Да слушайте же, говорю вам! Вы
должны - вы должны мне ответить: а там, где кончается ваша конечная
Вселенная? Что там - дальше?
Ответить он не успел; сверху - по ступеням - топот - -Запись 40-я.
Конспект:
ФАКТЫ. КОЛОКОЛ. Я УВЕРЕН.
День. Ясно. Барометр 760.
Неужели я, Д-503, написал эти двести двадцать страниц? Неужели я
когда-нибудь чувствовал - или воображал, что чувствую это?
Почерк - мой. И дальше - тот же самый почерк, но - к счастью, только
почерк. Никакого бреда, никаких нелепых метафор, никаких чувств: только
факты. Потому что я здоров, я совершенно, абсолютно здоров. Я улыбаюсь - я
не могу не улыбаться: из головы вытащили какую-то занозу, в голове легко,
пусто. Точнее: не пусто, но нет ничего постороннего, мешающего улыбаться
(улыбка - есть нормальное состояние нормального человека).
Факты - таковы. В тот вечер моего соседа, открывшего конечность
Вселенной, и меня, и всех, кто был с нами - взяли в ближайший аудиториум
(нумер аудиториума - почему-то знакомый: 112). Здесь мы были привязаны к
столам и подвергнуты Великой Операции.
На другой день я, Д-503, явился к Благодетелю и рассказал ему все, что
мне было известно о врагах счастья. Почему раньше это могло мне казаться
трудным? Непонятно. Единственное объяснение: прежняя моя болезнь (душа).
Вечером в тот же день - за одним столом с Ним, с Благодетелем - я
сидел (впервые) в знаменитой Газовой Комнате. Привели ту женщину. В моем
присутствии она должна была дать свои показания. Эта женщина упорно молчала
и улыбалась. Я заметил, что у ней острые и очень белые зубы и что это
красиво.
Затем ее ввели под Колокол. У нее стало очень белое лицо, а так как
глаза у нее темные и большие - то это было очень красиво. Когда из-под
Колокола стали выкачивать воздух - она откинула голову, полузакрыла глаза,
губы стиснуты - это напомнило мне что-то. Она смотрела на меня, крепко
вцепившись в ручки кресла, - смотрела, пока глаза совсем не закрылись.
Тогда ее вытащили, с помощью электродов быстро привели в себя и снова
посадили под Колокол. Так повторялось три раза - и она все-таки не сказала
ни слова. Другие, приведенные вместе с этой женщиной, оказались честнее:
многие из них стали говорить с первого же раза. Завтра они все взойдут по
ступеням Машины Благодетеля.
Откладывать нельзя - потому что в западных кварталах - все еще хаос,
рев, трупы, звери и - к сожалению - значительное количество нумеров,
изменивших разуму.
Но на поперечном, 40-м проспекте удалось сконструировать временную
Стену из высоковольтных волн. И я надеюсь - мы победим. Больше: я уверен -мы победим. Потому что разум должен победить.
1920