"Освобождение"? Изумительно: до чего в человеческой породе живучи
преступные инстинкты. Я сознательно говорю: "преступные". Свобода и
преступление так же неразрывно связаны между собой, как... ну, как движение
аэро и его скорость: скорость аэро=0, и он не движется; свобода человека=0,
и он не совершает преступлений. Это ясно. Единственное средство избавить
человека от преступлений - это избавить его от свободы. И вот едва мы от
этого избавились (в космическом масштабе века это, конечно, "едва"), как
вдруг какие-то жалкие недоумки...
Нет, не понимаю: почему я немедленно, вчера же, не отправился в Бюро
Хранителей. Сегодня после 16 иду туда непременно...
В 16.10 вышел - и тотчас же на углу увидал О, всю в розовом восторге
от этой встречи. "Вот у нее простой круглый ум. Это кстати: она поймет и
поддержит меня..." Впрочем, нет, в поддержке я не нуждался: я решил твердо.
Стройно гремели Марш трубы Музыкального Завода - все тот же ежедневный
Марш. Какое неизъяснимое очарование в этой ежедневности, повторяемости,
зеркальности! О схватила меня за руку.
- Гулять, - круглые синие глаза мне широко раскрыты - синие окна
внутрь, - и я проникаю внутрь, ни за что не зацепляясь: ничего - внутри,
т. е. ничего постороннего, ненужного.
- Нет, не гулять. Мне надо... - я сказал ей куда. И, к изумлению
своему, увидел: розовый круг рта сложился в розовый полумесяц, рожками книзу
-- как от кислого. Меня взорвало.
- Вы, женские нумера, кажется, неизлечимо изъедены предрассудками. Вы
совершенно неспособны мыслить абстрактно. Извините меня, но это просто
тупость.
- Вы идете к шпионам... фу! А я было достала для вас в Ботаническом
Музее веточку ландышей...
- Почему "А я" - почему это "А"? Совершенно по-женски. - Я сердито
(сознаюсь) схватил ее ландыши. - Ну вот он, ваш ландыш, ну? Нюхайте:
хорошо, да? Так имейте же логики хоть настолько вот. Ландыш пахнет хорошо:
так. Но ведь не можете же вы сказать о запахе, о самом понятии "запах", что
это хорошо или плохо? Не мо-же-те, ну? Есть запах ландыша - и есть мерзкий
запах белены: и то и другое запах. Были шпионы в древнем государстве - и
есть шпионы у нас... да, шпионы. Я не боюсь слов. Но ведь ясно же: там шпион
-- это белена, тут шпион - ландыш. Да, ландыш, да!
Розовый полумесяц дрожал. Сейчас я понимаю: это мне только показалось,
но тогда я был уверен, что она засмеется. И я закричал еще громче:
- Да, ландыш. И ничего смешного, ничего смешного.
Круглые, гладкие шары голов плыли мимо и оборачивались. О ласково взяла
меня за руку:
- Вы какой-то сегодня... Вы не больны?
Сон - желтое - Будда... Мне тотчас стало ясно: я должен пойти в
Медицинское Бюро.
- Да ведь и правда я болен, - сказал я очень радостно (тут совершенно
необъяснимое противоречие: радоваться было нечему).
- Так вам надо сейчас же идти к врачу. Ведь вы же понимаете: вы
обязаны быть здоровым - смешно доказывать вам это.
- Ну, О, милая, - ну, конечно же, вы правы. Абсолютно правы!
Я не пошел в Бюро Хранителей: делать нечего, пришлось идти в
Медицинское Бюро; там меня задержали до 17.
А вечером (впрочем, все равно вечером там уже было закрыто) - вечером
пришла ко мне О. Шторы не были спущены. Мы решали задачи из старинного
задачника: это очень успокаивает и очищает мысли. О-90 сидела над тетрадкой,
нагнув голову к левому плечу и от старания подпирая изнутри языком левую
щеку. Это было так по-детски, так очаровательно. И так во мне все хорошо,
точно, просто...
Ушла. Я один. Два раза глубоко вздохнул (это очень полезно перед сном).
И вдруг какой-то непредусмотренный запах - и о чем-то таком очень
неприятном... Скоро я нашел: у меня в постели была спрятана веточка
ландышей. Сразу все взвихрилось, поднялось со дна. Нет, это было просто
бестактно с ее стороны - подкинуть мне эти ландыши. Ну да: я не пошел, да.
Но ведь не виноват же я, что болен.
Запись 8-я.
Конспект:
ИРРАЦИОНАЛЬНЫЙ КОРЕНЬ. R-13. ТРЕУГОЛЬНИК.
Это - так давно, в школьные годы, когда со мной случился \sqrt{-1}.
Так ясно, вырезанно помню: светлый шаро-зал, сотни мальчишеских круглых
голов - и Пляпа, наш математик. Мы прозвали его Пляпой: он был уже изрядно
подержанный, разболтанный, и когда дежурный вставлял в него сзади штепсель,
то из громкоговорителя всегда сначала: "Пля-пля-пля-тшшш", а потом уже урок.
Однажды Пляпа рассказал об иррациональных числах - и, помню, я плакал, бил
кулаками об стол и вопил: "Не хочу \sqrt{-1}! Выньте меня из \sqrt{-1}!"
Этот иррациональный корень врос в меня как что-то чужое, инородное,
страшное, он пожирал меня - его нельзя было осмыслить, обезвредить, потому
что он был вне ratio.
И вот теперь снова \sqrt{-1}. Я пересмотрел свои записи - и мне ясно:
я хитрил сам с собой, я лгал себе - только чтобы не увидеть \sqrt{-1}. Это
все пустяки - что болен и прочее: я мог пойти туда; неделю назад - я знаю,
пошел бы не задумываясь. Почему же теперь... Почему?
Вот и сегодня. Ровно в 16.10 - я стоял перед сверкающей стеклянной
стеной. Надо мной - золотое, солнечное, чистое сияние букв на вывеске Бюро.
В глубине сквозь стекла длинная очередь голубоватых юниф. Как лампады в
древней церкви, теплятся лица: они пришли, чтобы совершить подвиг, они
пришли, чтобы предать на алтарь Единого Государства своих любимых, друзей -себя. А я - я рвался к ним, с ними. И не могу: ноги глубоко впаяны в
стеклянные плиты - я стоял, смотрел тупо, не в силах двинуться с места...
- Эй, математик, замечтался!
Я вздрогнул. На меня - черные, лакированные смехом глаза, толстые,
негрские губы. Поэт R-13, старый приятель, и с ним розовая О.
Я обернулся сердито (думаю, если бы они не помешали, я бы в конце
концов с мясом вырвал из себя \sqrt{-1}, я бы вошел в Бюро).
- Не замечтался, а уж если угодно - залюбовался, - довольно резко
сказал я.
- Ну да, ну да! Вам бы, милейший, не математиком быть, а поэтом,
поэтом, да! Ей-ей, переходите к нам - в поэты, а? Ну, хотите - мигом
устрою, а?
R-13 говорит захлебываясь, слова из него так и хлещут, из толстых губ
-- брызги; каждое "п" - фонтан, "поэты" - фонтан.
- Я служил и буду служить знанию, - нахмурился я: шуток я не люблю и
не понимаю, а у R-13 есть дурная привычка шутить.
- Ну что там: знание! Знание ваше это самое - трусость. Да уж чего
там: верно. Просто вы хотите стенкой обгородить бесконечное, а за стенку-то
и боитесь заглянуть. Да! Выгляните - и глаза зажмурите. Да!
- Стены - это основа всякого человеческого... - начал я.
К - брызнул фонтаном, О - розово, кругло смеялась. Я махнул рукой:
смейтесь, все равно. Мне было не до этого. Мне надо было чем-нибудь заесть,
заглушить этот проклятый \sqrt{-1}.
- Знаете что, - предложил я, - пойдемте, посидим у меня, порешаем
задачки (вспомнился вчерашний тихий час - может быть, такой будет и
сегодня).
О взглянула на R; ясно, кругло взглянула на меня, щеки чуть-чуть
окрасились нежным, волнующим цветом наших талонов.
- Но сегодня я... У меня сегодня - талон к нему, - кивнула на R, -а вечером он занят... Так что...
Мокрые, лакированные губы добродушно шлепнули:
- Ну чего там: нам с нею и полчаса хватит. Так ведь, О? До задачек
ваших - я не охотник, а просто - пойдем ко мне, посидим.
Мне было жутко остаться с самим собой - или, вернее, с этим новым,
чужим мне, у кого только будто по странной случайности был мой нумер -Д-503. И я пошел к нему, к R. Правда, он не точен, не ритмичен, у него
какая-то вывороченная, смешливая логика, но все же мы - приятели. Недаром
же три года назад мы с ним вместе выбрали эту милую, розовую О. Это связало
нас как-то еще крепче, чем школьные годы.
Дальше - в комнате R. Как будто - все точно такое, что и у меня:
Скрижаль, стекло кресел, стола, шкафа, кровати. Но чуть только вошел -двинул одно кресло, другое - плоскости сместились, все вышло из
установленного габарита, стало неэвклидным. R - все тот же, все тот же. По
Тэйлору и математике - он всегда шел в хвосте.
Вспомнили старую Пляпу: как мы, мальчишки, бывало, все его стеклянные
ноги обклеим благодарственными записочками (мы очень любили Пляпу).
Вспомнили Законоучителя *(3). Законоучитель у нас был громогласен необычайно
-- так и дуло ветром из громкоговорителя - а мы, дети, во весь голос орали
за ним тексты. И как отчаянный R-13 напихал ему однажды в рупор жеваной
бумаги: что ни текст - то выстрел жеваной бумагой. R, конечно, был наказан,
то, что он сделал, было, конечно, скверно, но сейчас мы хохотали - весь наш
треугольник - и, сознаюсь, я тоже.
* 3. Разумеется, речь идет не о "Законе Божьем" древних, а о законе
Единого Государства.
- А что, если бы он был живой - как у древних, а? Вот бы - "б" -фонтан из толстых, шлепающих губ...
Солнце - сквозь потолок, стены; солнце сверху, с боков, отраженное -снизу. О - на коленях у R-13, и крошечные капельки солнца у ней в синих
глазах. Я как-то угрелся, отошел; \sqrt{-1} заглох, не шевелился...
- Ну, а как же ваш "[Интеграл]"? Планетных-то жителей просвещать скоро
полетим, а? Ну, гоните, гоните! А то мы, поэты, столько вам настрочим, что и
вашему "[Интегралу]" не поднять. Каждый день от восьми до одиннадцати... -R мотнул головой, почесал в затылке: затылок у него - это какой-то
четырехугольный, привязанный сзади чемоданчик (вспомнилась старинная картина
-- "в карете").
Я оживился:
- А, вы тоже пишете для "[Интеграла]"? Ну, а скажите, о чем? Ну вот
хоть, например, сегодня.
- Сегодня - ни о чем. Другим занят был... - "б" брызнуло прямо в
меня.
- Чем другим?
R сморщился:
- Чем-чем! Ну, если угодно - приговором. Приговор поэтизировал. Один
идиот, из наших же поэтов... Два года сидел рядом, как будто ничего. И вдруг
-- на тебе: "Я, говорит, - гений, гений - выше закона". И такое наляпал...
Ну да что... Эх!
Толстые губы висели, лак в глазах съело. R-13 вскочил, повернулся,
уставился куда-то сквозь стену. Я смотрел на его крепко запертый чемоданчик
и думал: что он сейчас там перебирает - у себя в чемоданчике?
Минута неловкого асимметричного молчания. Мне было неясно, в чем дело,
но тут было что-то.
- К счастью, допотопные времена всевозможных шекспиров и достоевских
-- или как их там - прошли, - нарочно громко сказал я.
R повернулся лицом. Слова по-прежнему брызгали, хлестали из него, но
мне показалось - веселого лака в глазах уже не было.
- Да, милейший математик, к счастью, к счастью, к счастью! Мы -счастливейшее среднее арифметическое... Как это у вас говорится:
проинтегрировать от нуля до бесконечности - от кретина до Шекспира... Так!
Не знаю, почему - как будто это было совершенно некстати - мне
вспомнилась та, ее тон, протягивалась какая-то тончайшая нить между нею и R.
(Какая?) Опять заворочался \sqrt{-1}. Я раскрыл бляху: 25 минут 17-го. У них
на розовый талон оставалось 45 минут.
- Ну, мне пора... - и я поцеловал О, пожал руку R, пошел к лифту.
На проспекте, уже перейдя на другую сторону, оглянулся: в светлой,
насквозь просолнеченной стеклянной глыбе дома - тут, там были серо-голубые,
непрозрачные клетки спущенных штор - клетки ритмичного тэйлоризованного
счастья. В седьмом этаже я нашел глазами клетку R-13: он уже опустил шторы.
Милая О... Милый R... В нем есть тоже (не знаю, почему "тоже" - но
пусть пишется, как пишется) - в нем есть тоже что-то, не совсем мне ясное.
И все-таки я, он и О - мы треугольник, пусть даже и неравнобедренный, а
все-таки треугольник. Мы, если говорить языком наших предков (быть может,
вам, планетные мои читатели, этот язык - понятней), мы - семья. И так
хорошо иногда хоть ненадолго отдохнуть, в простой, крепкий треугольник
замкнуть себя от всего, что...
Запись 9-я.
Конспект:
ЛИТУРГИЯ. ЯМБЫ И ХОРЕЙ. ЧУГУННАЯ РУКА
Торжественный, светлый день. В такой день забываешь о своих слабостях,
неточностях, болезнях - и все хрустально-неколебимое, вечное - как наше,
новое стекло...
Площадь Куба. Шестьдесят шесть мощных концентрических кругов: трибуны.
И шестьдесят шесть рядов: тихие светильники лиц, глаза, отражающие сияние
небес - или, может быть, сияние Единого Государства. Алые, как кровь, цветы
-- губы женщин. Нежные гирлянды детских лиц - в первых рядах, близко к
месту действия. Углубленная, строгая, готическая тишина.
Судя по дошедшим до нас описаниям, нечто подобное испытывали древние во
время своих "богослужений". Но они служили своему нелепому, неведомому Богу
-- мы служим лепому и точнейшим образом ведомому; их Бог не дал им ничего,
кроме вечных, мучительных исканий: их Бог не выдумал ничего умнее, как
неизвестно почему принести себя в жертву - мы же приносим жертву нашему
Богу, Единому Государству, - спокойную, обдуманную, разумную жертву. Да,
это была торжественная литургия Единому Государству, воспоминание о крестных
днях - годах Двухсотлетней Войны, величественный праздник победы всех над
одним, суммы над единицей...
Вот один - стоял на ступенях налитого солнцем Куба. Белое... и даже
нет - не белое, а уж без цвета - стеклянное лицо, стеклянные губы. И
только одни глаза, черные, всасывающие, глотающие дыры и тот жуткий мир, от
которого он был всего в нескольких минутах. Золотая бляха с нумером - уже
снята. Руки перевязаны пурпурной лентой (старинный обычай: объяснение,
по-видимому, в том, что в древности, когда это все совершалось не во имя
Единого Государства, осужденные, понятно, чувствовали себя вправе
сопротивляться, и руки у них обычно сковывались цепями).
А наверху, на Кубе, возле Машины - неподвижная, как из металла, фигура
того, кого мы именуем Благодетелем. Лица отсюда, снизу, не разобрать: видно
только, что оно ограничено строгими, величественными квадратными
очертаниями. Но зато руки... Так иногда бывает на фотографических снимках:
слишком близко, на первом плане поставленные руки - выходят огромными,
приковывают взор - заслоняют собою все. Эти тяжкие, пока еще спокойно
лежащие на коленях руки - ясно: они - каменные, и колени - еле
выдерживают их вес...
И вдруг одна из этих громадных рук медленно поднялась - медленный,
чугунный жест - и с трибун, повинуясь поднятой руке, подошел к Кубу нумер.
Это был один из Государственных Поэтов, на долю которого выпал счастливый
жребий - увенчать праздник своими стихами. И загремели над трибунами
божественные медные ямбы - о том, безумном, со стеклянными глазами, что
стоял там, на ступенях, и ждал логического следствия своих безумств.
...Пожар. В ямбах качаются дома, взбрызгивают вверх жидким золотом,
рухнули. Корчатся зеленые деревья, каплет сок - уж одни черные кресты
склепов. Но явился Прометей (это, конечно, мы):
"И впряг огонь в машину, сталь,
И хаос заковал законом".
Все новое, стальное: стальное солнце, стальные деревья, стальные люди.
Вдруг какой-то безумец - "огонь с цепи спустил на волю" - и опять все
гибнет...
У меня, к сожалению, плохая память на стихи, но одно я помню: нельзя
было выбрать более поучительных и прекрасных образов.
Снова медленный, тяжкий жест - и на ступеньках Куба второй поэт. Я
даже привстал: быть не может!
Нет, его толстые, негрские губы, это он... Отчего же он не сказал
заранее, что ему предстоит высокое... Губы у него трясутся, серые. Я
понимаю: пред лицом Благодетеля, пред лицом всего сонма Хранителей - но все
же: так волноваться...
Резкие, быстрые - острым топором - хореи. О неслыханном преступлении:
о кощунственных стихах, где Благодетель именовался... нет, у меня не
поднимается рука повторить.
R-13, бледный, ни на кого не глядя (не ждал от него этой
застенчивости), - спустился, сел. На один мельчайший дифференциал секунды
мне мелькнуло рядом с ним чье-то лицо - острый, черный треугольник - и
тотчас же стерлось: мои глаза - тысячи глаз - туда, наверх, к Машине. Там
-- третий чугунный жест нечеловеческой руки. И, колеблемый невидимым ветром,
-- преступник идет, медленно, ступень - еще - и вот шаг, последний в его
жизни - и он лицом к небу, с запрокинутой назад головой - на последнем
своем ложе.
Тяжкий, каменный, как судьба, Благодетель обошел Машину кругом, положил
на рычаг огромную руку... Ни шороха, ни дыхания: все глаза - на этой руке.
Какой это, должно быть, огненный, захватывающий вихрь - быть орудием, быть
равнодействующей сотен тысяч вольт. Какой великий удел!
Неизмеримая секунда. Рука, включая ток, опустилась. Сверкнуло
нестерпимо-острое лезвие луча - как дрожь, еле слышный треск в трубках
Машины. Распростертое тело - все в легкой, светящейся дымке - и вот на
глазах тает, тает, растворяется с ужасающей быстротой. И - ничего: только
лужа химически чистой воды, еще минуту назад буйно и красно бившая в
сердце...
Все это было просто, все это знал каждый из нас: да, диссоциация
материи, да, расщепление атомов человеческого тела. И тем не менее это
всякий раз было - как чудо, это было - как знамение нечеловеческой мощи
Благодетеля.
Наверху, перед Ним - разгоревшиеся лица десяти женских нумеров,
полуоткрытые от волнения губы, колеблемые ветром цветы *(4).
* 4. Конечно, из Ботанического Музея. Я лично не вижу в цветах ничего
красивого - как и во всем, что принадлежит к дикому миру, давно изгнанному
за Зеленую Стену. Красиво только разумное и полезное: машины, сапоги,
формулы, пища и проч.
По старому обычаю - десять женщин увенчивали цветами еще не высохшую
от брызг юнифу Благодетеля. Величественным шагом первосвященника Он медленно
спускается вниз, медленно проходит между трибун - и вслед Ему поднятые
вверх нежные белые ветви женских рук и единомиллионная буря кликов. И затем
такие же клики в честь сонма Хранителей, незримо присутствующих где-то здесь
же, в наших рядах. Кто знает: может быть, именно их, Хранителей, провидела
фантазия древнего человека, создавая своих нежно-грозных "архангелов",
приставленных от рождения к каждому человеку.
Да, что-то от древних религий, что-то очищающее, как гроза и буря -было во всем торжестве. Вы, кому придется читать это, - знакомы ли вам
такие минуты? Мне жаль вас, если вы их не знаете...
Запись 10-я.
Конспект:
ПИСЬМО. МЕМБРАНА. ЛОХМАТЫЙ Я.
Вчерашний день был для меня той самой бумагой, через которую химики
фильтруют свои растворы: все взвешенные частицы, все лишнее остается на этой
бумаге. И утром я спустился вниз начисто отдистиллированный, прозрачный.
Внизу, в вестибюле, за столиком, контролерша, поглядывая на часы,
записывала нумера входящих. Ее имя - Ю... впрочем, лучше не назову ее цифр,
потому что боюсь, как бы не написать о ней чего-нибудь плохого. Хотя, в
сущности, это - очень почтенная пожилая женщина. Единственное, что мне в
ней не нравится, - это то, что щеки у ней несколько обвисли - как рыбьи
жабры (казалось бы: что тут такого?).
Она скрипнула пером, я увидел себя на странице: "Д-503" - и - рядом
клякса.
Только что я хотел обратить на это ее внимание, как вдруг она подняла
голову - и капнула в меня чернильной этакой улыбочкой:
- А вот письмо. Да. Получите, дорогой, - да, да, получите.
Я знал: прочтенное ею письмо - должно еще пройти через Бюро Хранителей
(думаю, излишне объяснять этот естественный порядок), и не позже 12 будет у
меня. Но я был смущен этой самой улыбочкой, чернильная капля замутила мой
прозрачный раствор. Настолько, что позже на постройке "[Интеграла]" я никак
не мог сосредоточиться - и даже однажды ошибся в вычислениях, чего со мной
никогда не бывало.
В 12 часов - опять розовато-коричневые рыбьи жабры, улыбочка - и,
наконец, письмо у меня в руках. Не знаю почему, я не прочел его здесь же, а
сунул в карман - и скорее к себе в комнату. Развернул, пробежал глазами и
-- сел... Это было официальное извещение, что на меня записался нумер I-330
и что сегодня в 21 я должен явиться к ней - внизу адрес...
Нет: после всего, что было, после того как я настолько недвусмысленно
показал свое отношение к ней. Вдобавок ведь она даже не знала: был ли я в
Бюро Хранителей, - ведь ей неоткуда было узнать, что я был болен, - ну,
вообще не мог... И несмотря на все - --
В голове у меня крутилось, гудело динамо. Будда - желтое - ландыши -розовый полумесяц... Да, и вот это - и вот это еще: сегодня хотела ко мне
зайти О. Показать ей это извещение - относительно I-330? Я не знаю: она не
поверит (да и как, в самом деле, поверить?), что я здесь ни при чем, что я
совершенно... И знаю: будет трудный, нелепый, абсолютно нелогичный
разговор... Нет, только не это. Пусть все решится механически: просто пошлю
ей копию с извещения.
Я торопливо засовывал извещение в карман - и увидел эту свою ужасную,
обезьянью руку. Вспомнилось, как она, I, тогда на прогулке взяла мою руку,
смотрела на нее. Неужели она действительно...
И вот без четверти 21. Белая ночь. Все зеленовато-стеклянное. Но это
какое-то другое, хрупкое стекло - не наше, не настоящее, это - тонкая
стеклянная скорлупа, а под скорлупой крутится, несется, гудит... И я не
удивлюсь, если сейчас круглыми медленными дымами подымутся вверх купола
аудиториумов, и пожилая луна улыбнется чернильно - как та, за столиком
нынче утром, и во всех домах сразу опустятся все шторы, и за шторами - --
Странное ощущение: я чувствовал ребра - это какие-то железные прутья и
мешают - положительно мешают сердцу, тесно, не хватает места. Я стоял у
стеклянной двери с золотыми цифрами: I-330. I, спиною ко мне, над столом,
что-то писала. Я вошел...
- Вот... - протянул я ей розовый билет. - Я получил сегодня
извещение и явился.
- Как вы аккуратны! Минутку - можно? Присядьте, я только кончу.
Опять опустила глаза в письмо - и что там у ней внутри за опущенными
шторами? Что она скажет - что сделает через секунду? Как это узнать,
вычислить, когда вся она - оттуда, из дикой, древней страны снов.
Я молча смотрел на нее. Ребра - железные прутья, тесно... Когда она
говорит - лицо у ней, как быстрое, сверкающее колесо: не разглядеть
отдельных спиц. Но сейчас колесо - неподвижно. И я увидел странное
сочетание: высоко вздернутые у висков темные брови - насмешливый острый
треугольник, обращенный вершиною вверх - две глубокие морщинки, от носа к
углам рта. И эти два треугольника как-то противоречили один другому, клали
на все лицо этот неприятный, раздражающий Х - как крест: перечеркнутое
крестом лицо.
Колесо завертелось, спицы слились...
- А ведь вы не были в Бюро Хранителей?
- Я был... Я не мог: я был болен.
- Да. Ну, я так и думала: что-нибудь вам должно было помешать - все
равно что ( - острые зубы, улыбка). Но зато теперь вы - в моих руках. Вы
помните: "Всякий нумер, в течение 48 часов не заявивший Бюро, считается..."
Сердце стукнуло так, что прутья согнулись. Как мальчишка, - глупо, как
мальчишка, попался, глупо молчал. И чувствовал: запутался - ни рукой, ни
ногой...
Она встала, потянулась лениво. Надавила кнопку, с легким треском упали
со всех сторон шторы. Я был отрезан от мира - вдвоем с ней.
I была где-то там, у меня за спиной, возле шкафа. Юнифа шуршала, падала
-- я слушал - весь слушал. И вспомнилось... нет: сверкнуло в одну сотую
секунды... Мне пришлось недавно исчислить кривизну уличной мембраны нового
типа (теперь эти мембраны, изящно задекорированные, на всех проспектах
записывают для Бюро Хранителей уличные разговоры). И помню: вогнутая,
розовая трепещущая перепонка - странное существо, состоящее только из
одного органа - уха. Я был сейчас такой мембраной.
Вот теперь щелкнула кнопка у ворота - на груди - еще ниже. Стеклянный
шелк шуршит по плечам, коленам - по полу. Я слышу - и это еще яснее, чем
видеть - из голубовато-серой шелковой груды вышагнула одна нога и другая...
Туго натянутая мембрана дрожит и записывает тишину. Нет: резкие, с
бесконечными паузами - удары молота о прутья. И я слышу - я вижу: она,
сзади, думает секунду.
Вот - двери шкафа, вот - стукнула какая-то крышка - и снова шелк,
шелк...
- Ну, пожалуйста.
Я обернулся. Она была в легком, шафранно-желтом, древнего образца
платье. Это было в тысячу раз злее, чем если бы она была без всего. Две
острые точки - сквозь тонкую ткань, тлеющие розовым - два угля сквозь
пепел. Два нежно-круглых колена...
Она сидела в низеньком кресле. На четырехугольном столике перед ней -флакон с чем-то ядовито-зеленым, два крошечных стаканчика на ножках. В углу
рта у нее дымилось - в тончайшей бумажной трубочке это древнее курение (как
называется - сейчас забыл).
Мембрана все еще дрожала. Молот бил там - внутри у меня - в
накаленные докрасна прутья. Я отчетливо слышал каждый удар и... и вдруг она
это тоже слышит?
Но она спокойно дымила, спокойно поглядывала на меня и небрежно
стряхнула пепел - на мой розовый билетик.
Как можно хладнокровнее - я спросил:
- Послушайте, в таком случае - зачем же вы записались на меня? И
зачем заставили меня прийти сюда?
Будто и не слышит. Налила из флакона в стаканчик, отхлебнула.
- Прелестный ликер. Хотите?
Тут только я понял: алкоголь. Молнией мелькнуло вчерашнее: каменная
рука Благодетеля, нестерпимое лезвие луча, но там: на Кубе - это вот, с
закинутой головой, распростертое тело. Я вздрогнул.
- Слушайте, - сказал я, - ведь вы же знаете: всех отравляющих себя
никотином и особенно алкоголем - Единое Государство беспощадно...
Темные брови - высоко к вискам, острый насмешливый треугольник:
- Быстро уничтожить немногих - разумней, чем дать возможность многим
губить себя - и вырождение - и так далее. Это до непристойности верно.
- Да... до непристойности.
- Да компанийку вот этаких вот лысых, голых истин - выпустить на
улицу... Нет, вы представьте себе... ну, хоть этого неизменнейшего моего
обожателя - ну, да вы его знаете, - представьте, что он сбросил с себя всю
эту ложь одежд - и в истинном виде среди публики... Ох!
Она смеялась. Но мне ясно был виден ее нижний скорбный треугольник: две
глубоких складки от углов рта к носу. И почему-то от этих складок мне стало
ясно: тот, двоякоизогнутый, сутулый и крылоухий - обнимал ее - такую...
Он...
Впрочем, сейчас я стараюсь передать тогдашние свои - ненормальные -ощущения. Теперь, когда я это пишу, я сознаю прекрасно: все это так и должно
быть, и он, как всякий честный нумер, имеет право на радости - и было бы
несправедливо... Ну да это ясно.
I смеялась очень странно и долго. Потом пристально посмотрела на меня
-- внутрь:
- А главное - я с вами совершенно спокойна. Вы такой милый - о, я
уверена в этом, - вы и не подумаете пойти в Бюро и сообщить, что вот я -пью ликер, я - курю. Вы будете больны - или вы будете заняты - или уж не
знаю что. Больше: я уверена - вы сейчас будете пить со мной этот
очаровательный яд...
Какой наглый, издевающийся тон. Я определенно чувствовал: сейчас опять
ненавижу ее. Впрочем, почему "сейчас"? Я ненавидел ее все время.
Опрокинула в рот весь стаканчик зеленого яду, встала и, просвечивая
сквозь шафранное розовым, - сделала несколько шагов - остановилась сзади
моего кресла...
Вдруг - рука вокруг моей шеи - губами в губы... нет, куда-то еще
глубже, еще страшнее... Клянусь, это было совершенно неожиданно для меня, и,
может быть, только потому... Ведь не мог же я - сейчас я это понимаю
совершенно отчетливо - не мог же я сам хотеть того, что потом случилось.
Нестерпимо-сладкие губы (я полагаю - это был вкус "ликера") - и в
меня влит глоток жгучего яда - и еще - и еще... Я отстегнулся от земли и
самостоятельной планетой, неистово вращаясь, понесся вниз, вниз - по
какой-то невычисленной орбите...
Дальнейшее я могу описать только приблизительно, только путем более или
менее близких аналогий.
Раньше мне это как-то никогда не приходило в голову - но ведь это
именно так: мы, на земле, все время ходим над клокочущим, багровым морем
огня, скрытого там - в чреве земли. Но никогда не думаем об этом. И вот
вдруг бы тонкая скорлупа у нас под ногами стала стеклянной, вдруг бы мы
увидели... Я стал стеклянный. Я увидел - в себе, внутри. Было два меня.
Один я - прежний, Д-503, нумер Д-503, а другой... Раньше он только чуть
высовывал свои лохматые лапы из скорлупы, а теперь вылезал весь, скорлупа
трещала, вот сейчас разлетится в куски и... и что тогда?
Изо всех сил ухватившись за соломинку - за ручки кресла - я спросил,
чтобы услышать себя - того, прежнего:
- Где... где вы достали этот... этот яд?
- О, это! Просто один медик, один из моих...
- "Из моих"? "Из моих" - кого?
И этот другой - вдруг выпрыгнул и заорал:
- Я не позволю! Я хочу, чтоб никто, кроме меня. Я убью всякого, кто...
Потому что вас - я вас - --
Я увидел: лохматыми лапами он грубо схватил ее, разодрал у ней тонкий
шелк, впился зубами - я точно помню: именно зубами.
Уж не знаю как - I выскользнула. И вот - глаза задернуты этой
проклятой непроницаемой шторой - она стояла, прислонившись спиной к шкафу,
и слушала меня.
Помню: я был на полу, обнимал ее ноги, целовал колени. И молил: "Сейчас
-- сейчас же - сию же минуту..."
Острые зубы - острый, насмешливый треугольник бровей. Она наклонилась,
молча отстегнула мою бляху.
- "Да! Да, милая - милая", - я стал торопливо сбрасывать с себя
юнифу. Но I - так же молчаливо - поднесла к самым моим глазам часы на моей
бляхе. Было без пяти минут 22.30.
Я похолодел. Я знал, что это значит - показаться на улице позже
22.30. Все мое сумасшествие - сразу как сдунуло. Я - был я. Мне было
ясно одно: я ненавижу ее, ненавижу, ненавижу!
Не прощаясь, не оглядываясь - я кинулся вон из комнаты. Кое-как
прикалывая бляху на бегу, через ступени - по запасной лестнице (боялся -кого-нибудь встречу в лифте) - выскочил на пустой проспект.
Все было на своем месте - такое простое, обычное, закономерное:
стеклянные, сияющие огнями дома, стеклянное бледное небо, зеленоватая
неподвижная ночь. Но под этим тихим прохладным стеклом - неслось неслышно
буйное, багровое, лохматое. И я, задыхаясь, мчался - чтобы не опоздать.
Вдруг почувствовал: наспех приколотая бляха - отстегивается -отстегнулась, звякнула о стеклянный тротуар. Нагнулся поднять - и в
секундной тишине: чей-то топот сзади. Обернулся: из-за угла поворачивало
что-то маленькое, изогнутое. Так, по крайней мере, мне тогда показалось.
Я понесся во весь дух - только в ушах свистело. У входа остановился:
на часах было без одной минуты 22.30. Прислушался: сзади никого. Все это -явно была нелепая фантазия, действие яда.
Ночь была мучительна. Кровать подо мною подымалась, опускалась и вновь
подымалась - плыла по синусоиде. Я внушал себе: "Ночью - нумера обязаны
спать; это обязанность - такая же, как работа днем. Это необходимо, чтобы
работать днем. Не спать ночью - преступно..." И все же не мог, не мог.
Я гибну. Я не в состоянии выполнять свои обязанности перед Единым
Государством... Я...
Запись 11-я.
Конспект:
...НЕТ, НЕ МОГУ, ПУСТЬ ТАК, БЕЗ КОНСПЕКТА.
Вечер. Легкий туман. Небо задернуто золотисто-молочной тканью, и не
видно: что там - дальше, выше. Древние знали, что там их величайший,
скучающий скептик - Бог. Мы знаем, что там хрустально-синее, голое,
непристойное ничто. Я теперь не знаю, что там я слишком много узнал. Знание,
абсолютно уверенное в том, что оно безошибочно, - это вера. У меня была
твердая вера в себя, я верил, что знаю в себе все. И вот --
Я - перед зеркалом. И первый раз в жизни - именно так, первый раз в
жизни - вижу себя ясно, отчетливо, сознательно - с изумлением вижу себя,
как кого-то "его". Вот я - он: черные, прочерченные по прямой брови; и
между ними - как шрам - вертикальная морщина (не знаю, была ли она
раньше). Стальные, серые глаза, обведенные тенью бессонной ночи: и за этой
сталью... оказывается, я никогда не знал, что там. И из "там" (это "там"
одновременно и здесь, и бесконечно далеко) - из "там" я гляжу на себя - на
него, и твердо знаю: он - с прочерченными по прямой бровями - посторонний,
чужой мне, я встретился с ним первый раз в жизни. А я настоящий, я - не -он...
Нет: точка. Все это - пустяки, и все эти нелепые ощущения - бред,
результат вчерашнего отравления... Чем: глотком зеленого яда - или ею? Все
равно. Я записываю это, только чтобы показать, как может странно запутаться
и сбиться человеческий - такой точный и острый - разум. Тот разум, который
даже эту, пугавшую древних, бесконечность сумел сделать удобоваримой -посредством...
Щелк нумератора - и цифры: R-13. Пусть, я даже рад: сейчас одному мне
было бы...
Через 20 минут:
На плоскости бумаги, в двухмерном мире - эти строки рядом, но в другом
мире... Я теряю цифроощущение: 20 минут - это может быть 200 или
200000. И это так дико: спокойно, размеренно, обдумывая каждое слово,
записывать то, что было у меня с R. Все равно как если бы вы, положив нога
на ногу, сели в кресло у собственной своей кровати - и с любопытством
смотрели, как вы, вы же - корчитесь на этой кровати.
Когда вошел R-13, я был совершенно спокоен и нормален. С чувством
искреннего восхищения я стал говорить о том, как великолепно ему удалось
хореизировать приговор и что больше всего именно этими хореями был изрублен,
уничтожен тот безумец.
- ...И даже так: если бы мне предложили сделать схематический чертеж
Машины Благодетеля, я бы непременно - непременно как-нибудь нанес на этом
чертеже ваши хореи, - закончил я.
Вдруг вижу: у R - матовеют глаза, сереют губы.
- Что с вами?
- Что-что? Ну... Ну просто надоело: все кругом - приговор, приговор.
Не желаю больше об этом - вот и все. Ну, не желаю!
Он насупился, тер затылок - этот свой чемоданчик с посторонним,
непонятным мне багажом. Пауза. Вот нашел в чемоданчике что-то, вытащил,
развертывает, развернул - залакировались смехом глаза, вскочил.
- А вот для вашего "[Интеграла]" я сочиняю... это - да! Это вот да!
Прежний: губы шлепают, брызжут, слова хлещут фонтаном.
- Понимаете ("п" - фонтан) - древняя легенда о рае... Это ведь о
нас, о теперь. Да! Вы вдумайтесь. Тем двум в раю - был предоставлен выбор:
или счастье без свободы - или свобода без счастья, третьего не дано. Они,
олухи, выбрали свободу - и что же: понятно - потом века тосковали об
оковах. Об оковах - понимаете, - вот о чем мировая скорбь. Века! И только
мы снова догадались, как вернуть счастье... Нет, вы дальше - дальше
слушайте! Древний Бог и мы - рядом, за одним столом. Да! Мы помогли Богу
окончательно одолеть диавола - это ведь он толкнул людей нарушить запрет и
вкусить пагубной свободы, он - змий ехидный. А мы сапожищем на головку ему
-- тррах! И готово: опять рай. И мы снова простодушны, невинны, как Адам и
Ева. Никакой этой путаницы о добре, зле: все - очень просто, райски, детски
просто. Благодетель, Машина, Куб, Газовый Колокол, Хранители - все это
добро, все это - величественно, прекрасно, благородно, возвышенно,
кристально-чисто. Потому что это охраняет нашу несвободу - то есть наше
счастье. Это древние стали бы тут судить, рядить, ломать голову - этика,
неэтика... Ну, да ладно; словом, вот этакую вот райскую поэмку, а? И при
этом тон серьезнейший... понимаете? Штучка, а?
Ну еще бы не понять. Помню, я подумал: "Такая у него нелепая,
асимметричная внешность и такой правильно мыслящий ум". И оттого он так
близок мне - настоящему мне (я все же считаю прежнего себя - настоящим,
все теперешнее - это, конечно, только болезнь).
R, очевидно, прочел это у меня на лбу, обнял меня за плечи, захохотал.
- Ах вы... Адам! Да, кстати, насчет Евы...
Он порылся в кармане, вытащил записную книжку, перелистал.
- Послезавтра... нет: через два дня - у О розовый талон к вам. Так
как вы? По-прежнему? Хотите, чтобы она...
- Ну да, ясно.
- Так и скажу. А то сама она, видите ли, стесняется... Такая, я вам
скажу, история! Меня она только так, розово-талонно, а вас... И не говорит,
что это четвертый влез в наш треугольник. Кто - кайтесь, греховодник, ну?
Во мне взвился занавес, и - шелест шелка, зеленый флакон, губы... И ни
к чему, некстати - у меня вырвалось (если бы я удержался!):
- А скажите: вам когда-нибудь случалось пробовать никотин или
алкоголь?
R подобрал губы, поглядел на меня исподлобья. Я совершенно ясно слышал
его мысли: "Приятель-то ты приятель... А все-таки..." И ответ:
- Да как сказать? Собственно - нет. Но я знал одну женщину...
- I, - закричал я.
- Как... вы - вы тоже с нею? - налился смехом, захлебнулся и сейчас
брызнет.
Зеркало у меня висело так, что смотреться в него надо было через стол:
отсюда, с кресла, я видел только свой лоб и брови.
И вот я - настоящий - увидел в зеркале исковерканную прыгающую прямую
бровей, и я настоящий - услышал дикий, отвратительный крик:
- Что "тоже"? Нет: что такое "тоже"? Нет - я требую.
Распяленные негрские губы. Вытаращенные глаза... Я - настоящий крепко
схватил за шиворот этого Другого себя - дикого, лохматого, тяжело дышащего.
Я - настоящий - сказал ему, R:
- Простите меня, ради Благодетеля. Я совсем болен, не сплю. Не
понимаю, что со мной...
Толстые губы мимолетно усмехнулись:
- Да-да-да! Я понимаю - я понимаю! Мне все это знакомо... разумеется,
теоретически. Прощайте!
В дверях повернулся черным мячиком - назад к столу, бросил на стол
книгу:
- Последняя моя... Нарочно принес - чуть не забыл. Прощайте... - "п"
брызнуло в меня, укатился...
Я - один. Или вернее: наедине с этим, другим "я". Я - в кресле, и,
положив нога на ногу, из какого-то "там" с любопытством гляжу, как я - я же
-- корчусь на кровати.
Отчего - ну отчего целых три года я и О - жили так дружески - и
вдруг теперь одно только слово о той, об... Неужели все это сумасшествие -любовь, ревность - не только в идиотских древних книжках? И главное - я!
Уравнения, формулы, цифры - и... это - ничего не понимаю! Ничего... Завтра
же пойду к R и скажу, что - --
Неправда: не пойду. И завтра, и послезавтра - никогда больше не пойду.
Не могу, не хочу его видеть. Конец! Треугольник наш - развалился.
Я - один. Вечер. Легкий туман. Небо задернуто молочно-золотистой
тканью, если бы знать: что там - выше? И если бы знать: кто - я, какой -я?
Запись 12-я.
Конспект:
ОГРАНИЧЕНИЕ БЕСКОНЕЧНОСТИ. АНГЕЛ. РАЗМЫШЛЕНИЯ О ПОЭЗИИ.
Мне все же кажется - я выздоровею, я могу выздороветь. Прекрасно спал.
Никаких этих снов или иных болезненных явлений. Завтра придет ко мне милая
О, все будет просто, правильно и ограничено, как круг. Я не боюсь этого
слова - "ограниченность": работа высшего, что есть в человеке - рассудка
-- сводится именно к непрерывному ограничению бесконечности, к раздроблению
бесконечности на удобные, легко переваримые порции - дифференциалы. В этом
именно божественная красота моей стихии - математики. И вот понимания этой
самой красоты как раз и не хватает той. Впрочем, это так - случайная
ассоциация.
Все это - под мерный, метрический стук колес подземной дороги. Я про
себя скандирую колеса - и стихи (его вчерашняя книга). И чувствую: сзади,
через плечо, осторожно перегибается кто-то и заглядывает в развернутую
страницу. Не оборачиваясь, одним только уголком глаза я вижу: розовые,
распростертые крылья-уши, двоякоизогнутое... он! Не хотелось мешать ему - и
я сделал вид, что не заметил. Как он очутился тут - не знаю: когда я входил
в вагон - его как будто не было.
Это незначительное само по себе происшествие особенно хорошо
подействовало на меня, я бы сказал: укрепило. Так приятно чувствовать чей-то
зоркий глаз, любовно охраняющий от малейшей ошибки, от малейшего неверного
шага. Пусть это звучит несколько сентиментально, но мне приходит в голову
опять все та же аналогия: ангелы-хранители, о которых мечтали древние. Как
много из того, о чем они только мечтали, в нашей жизни материализовалось.
В тот момент, когда я ощутил ангела-хранителя у себя за спиной, я
наслаждался сонетом, озаглавленным "Счастье". Думаю - не ошибусь, если
скажу, что это редкая по красоте и глубине мысли вещь. Вот первые четыре
строчки:
Вечно влюбленные дважды два,
Вечно слитые в страстном четыре,
Самые жаркие любовники в мире --
Неотрывающиеся дважды два...
И дальше все об этом: о мудром, вечном счастье таблицы умножения.
Всякий подлинный поэт - непременно Колумб. Америка и до Колумба
существовала века, но только Колумб сумел отыскать ее. Таблица умножения и
до R-13 существовала века, но только R-13 сумел в девственной чаще цифр
найти новое Эльдорадо. В самом деле: есть ли где счастье мудрее,
безоблачнее, чем в этом чудесном мире. Сталь - ржавеет; древний Бог -создал древнего, т. е. способного ошибаться человека - и, следовательно,
сам ошибся. Таблица умножения мудрее, абсолютнее древнего Бога: она никогда
-- понимаете: никогда - не ошибается. И нет счастливее цифр, живущих по
стройным вечным зако нам таблицы умножения. Ни колебаний, ни заблуждений.
Истина - одна, и истинный путь - один; и эта истина - дважды два, и этот
истинный путь - четыре. И разве не абсурдом было бы, если бы эти счастливо,
идеально перемноженные двойки - стали думать о какой-то свободе, т. е. ясно
-- об ошибке? Для меня - аксиома, что R-13 сумел схватить самое основное,
самое...
Тут я опять почувствовал - сперва на своем затылке, потом на левом ухе
-- теплое, нежное дуновение ангела-хранителя. Он явно приметил, что книга на
коленях у меня - уже закрыта и мысли мои - далеко. Что ж, я хоть сейчас
готов развернуть перед ним страницы своего мозга: это такое спокойное,
отрадное чувство. Помню: я даже оглянулся, я настойчиво, просительно
посмотрел ему в глаза, но он не понял - или не захотел понять - он ни о
чем меня не спросил... Мне остается одно: все рассказывать вам, неведомые
мои читатели (сейчас вы для меня так же дороги, и близки, и недосягаемы -как был он в тот момент).
Вот был мой путь: от части к целому; часть - R-13, величественное
целое - наш Институт Государственных Поэтов и Писателей. Я думал: как могло
случиться, что древним не бросалась в глаза вся нелепость их литературы и
поэзии. Огромнейшая великолепная сила художественного слова - тратилась
совершенно зря. Просто смешно: всякий писал - о чем ему вздумается. Так же
смешно и нелепо, как то, что море у древних круглые сутки тупо билось о
берег, и заключенные в волнах силлионы килограммометров - уходили только на
подогревание чувств у влюбленных. Мы из влюбленного шепота волн - добыли
электричество, из брызжущего бешеной пеной зверя - мы сделали домашнее
животное: и точно так же у нас приручена и оседлана когда-то дикая стихия
поэзии. Теперь поэзия - уже не беспардонный соловьиный свист: поэзия -государственная служба, поэзия - полезность,
Наши знаменитые "Математические Нонны": без них - разве могли бы мы в
школе так искренне и нежно полюбить четыре правила арифметики? А "Шипы" -это классический образ: Хранители - шипы на розе, охраняющие нежный
Государственный Цветок от грубых касаний... Чье каменное сердце останется
равнодушным при виде невинных детских уст, лепечущих как молитву: "Злой
мальчик розу хвать рукой. Но шип стальной кольнул иглой, шалун - ой, ой -бежит домой" и так далее? А "Ежедневные оды Благодетелю"? Кто, прочитав их,
не склонится набожно перед самоотверженным трудом этого Нумера из Нумеров? А
жуткие красные "Цветы Судебных приговоров"? А бессмертная трагедия
"Опоздавший на работу"? А настольная книга "Стансов о половой гигиене"?
Вся жизнь во всей ее сложности и красоте - навеки зачеканена в золоте
слов.
Наши поэты уже не витают более в эмпиреях: они спустились на землю; они
с нами в ногу идут под строгий механический марш Музыкального Завода; их
лира - утренний шорох электрических зубных щеток и грозный треск искр в
Машине Благодетеля, и величественное эхо Гимна Единому Государству, и
интимный звон хрустально-сияющей ночной вазы, и волнующий треск падающих
штор, и веселые голоса новейшей поваренной книги, и еле слышный шепот
уличных мембран.
Наши боги - здесь, с нами - в Бюро, в кухне, в мастерской, в уборной;
боги стали, как мы: эрго - мы стали, как боги. И к вам, неведомые мои
планетные читатели, к вам мы придем, чтобы сделать вашу жизнь
божественно-разумной и точной, как наша...
Запись 13-я.
Конспект:
ТУМАН. ТЫ. СОВЕРШЕННО НЕЛЕПОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ.
На заре проснулся - в глаза мне розовая, крепкая твердь. Все хорошо,
кругло. Вечером придет О. Я - несомненно уже здоров. Улыбнулся, заснул.
Утренний звонок - встаю - и совсем другое: сквозь стекла потолка,
стен, всюду, везде, насквозь - туман. Сумасшедшие облака, все тяжелее - и
легче, и ближе, и уже нет границ между землею и небом, все летит, тает,
падает, не за что ухватиться. Нет больше Домов: стеклянные стены
распустились в тумане, как кристаллики соли в воде. Если посмотреть с
тротуара - темные фигуры людей в домах - как взвешенные частицы в
бредовом, молочном растворе - повисли низко, и выше, и еще выше - в
десятом этаже. И все дымится - может быть, какой-то неслышно бушующий
пожар.
Ровно в 11.45: я тогда нарочно взглянул на часы - чтоб ухватиться за
цифры - чтоб спасли хоть цифры.
В 11.45, перед тем как идти на обычные, согласно Часовой Скрижали,
занятия физическим трудом, я забежал к себе в комнату. Вдруг телефонный
звонок, голос - длинная, медленная игла в сердце: