Рубцову всегда была свойственна кровная привязанность к близкой ему с детства родной земле, северной русской природе, которая выступает в его стихах не просто фоном, материалом для пейзажных зарисовок, а входит в самое существо миропереживания. Показательна эволюция этой важнейшей для поэта темы — темы природы, отражающая изменения не только в ее трактовке, но и в характере лирического героя.
К этой вечной теме Рубцов обращался на протяжении всего творчества, причем достаточно активно уже в ранний период, в конце 50-х годов. В небольшом, но в известном смысле программном и, очевидно, в чем-то полемическом стихотворении под несколько суховатым названием "О природе" (1957) он как бы вступает в спор с предполагаемым оппонентом, открыто и, быть может, даже запальчиво декларируя свою позицию:
Если б деревья и ветер,
который шумит в деревьях,
Если б цветы и месяц,
который светит цветам, —
Все вдруг ушло из жизни,
остались бы только люди,
Я и при коммунизме
не согласился б жить!
А через десять лет, уже не вступая ни в какую полемику, поэт не разводит людей и природу и тем более не противопоставляет их. Напротив, она, как живое существо, наделяется им самыми разными человеческими качествами ("Звенит, смеется, как младенец. / И смотрит солнышку вослед"; "И вдруг разгневается грозно, / Совсем как взрослый человек!"). Через все это стихотворение — "Природа" (1967) — проходит образ-олицетворение, очевидно, возникший у Рубцова не без влияния поэзии Тютчева:
Как человек богоподобный,
Внушает в гибельной борьбе
Пускай не ужас допотопный,
Но поклонение себе!..
Стихи Рубцова о природе вписываются в более широкий круг его произведений различной проблематики. И сама эта столь важная для него тема пересекается, нередко сливаясь, с другими мотивами и категориями, существенными для его мировосприятия и приобретающими специфическую окраску на разных этапах его творческой эволюции, в зависимости от характера лирического переживания и решения в каждом отдельном случае особых художественных задач.
Так, восприятие природных явлений, по-своему преломляющихся в человеческой душе, неотделимо у Рубцова от такой философской категории и вечной поэтической темы, как время. При этом не случайно, что в самом обращении к различным его моментам и состояниям, в предпочтении того или иного времени года или суток есть несомненные различия между ранним и поздним творчеством поэта.
В. Дементьев обратил внимание на такую черту мировосприятия поэта, как "предвечерность": "Освободительное действие света Рубцов ощущал с наибольшей полнотой и силой именно в неуловимом, зыбком, ирреальном переходе дня к ночи"
[10] [10. Дементьев В. Предвечернее Николая Рубцова // Дементьев В. Дар Севера. М., 1973. С.
274]. Нисколько не оспаривая это справедливое суждение, хотелось бы подчеркнуть, что восприятие окружающего мира — природы, да и жизни в целом, — существенно изменялось у поэта на протяжении его творческого пути. И не случайно в начальную пору Рубцова больше привлекали весна и утро, что непосредственно сказалось и в названиях стихотворений.
В уже упоминавшемся стихотворении "Весна на море" все пронизано светом. Под впечатлением весеннего пробуждения природы "Из души живые звуки / В стройный просятся мотив". Пройдет всего несколько лет, и в стихотворении "Весна на берегу Бии" (1966) Рубцов нарисует совсем иную, на сей раз предельно реалистическую картину бурного весеннего половодья, пришедшего на смену зимнего оцепенения и мрака:
Сколько сору прибило к березам
Разыгравшейся полой водой!
Трактора, волокуши с навозом,
Жеребята с проезжим обозом,
Гуси, лошади, шар золотой,
Яркий шар восходящего солнца,
Куры, свиньи, коровы, грачи...
Все купается, тонет, смеется,
Пробираясь в воде и в грязи!
Это написано под впечатлением от поездки на Алтай, во время которой Рубцов немало путешествовал, ездил в Горно-Алтайск, побывал на реках Бии и Катуни, проплыл на теплоходе по Оби, пожил в старинных селах и деревушках у родственников своих друзей-поэтов. Везде он встречал дружеское внимание и гостеприимство. Конечно, не все в тамошней природе могло прийтись по душе поэту, привыкшему к раздолью полей и лесов северной Руси, родной Вологодчины. Однако и здесь он находил немало созвучного своим настроениям и переживаниям. Об этом он писал своему московскому другу, журналисту Леониду Мелкову:
"Пишу тебе из Алтайского края, из одного из его захолустных уголков — села Красногорского, о котором редко кто слыхивал. Приехал я сюда по командировке от журнала. Приехал ради только того, чтобы посмотреть на Сибирь-матушку. В общем, жив-здоров и даже кое-что в здешней жизни мне нравится"[11]
[11 Рубцов Н. Звезда полей. М., 1999. С. 548].
Стихотворение "Шумит Катунь" (1966) — одно из наиболее значимых и выразительных в ряду написанных во время поездки на Алтай. Передавая точные географические приметы местности, оно никак не сводится в своем содержании к созданию локальных зарисовок, "литературному краеведению". Уже в самом его начале Рубцов создает впечатляющую пространственно-временную картину окружающего мира, воспринимаемого чуткой душой художника:
... Как я подолгу слушал этот шум,
Когда во мгле горел закатный пламень!
Лицом к реке садился я на камень
И все глядел, задумчив и угрюм,
Как мимо башен, идолов, гробниц
Катунь неслась широкою лавиной,
И кто-то древней клинописью птиц
Записывал напев ее былинный...
Звукозрительные образы этих строф построены на острых контрастах света и тьмы, статики и бурного движения, примет сегодняшнего дня и видений глубокой древности. На наших глазах происходит возникновение из теперешних пейзажных картин и впечатлений уже новой, преображенной мыслью и фантазией поэта художественной действительности, образных ассоциаций, спроецированных в прошлое ("И кто-то древней клинописью птиц / Записывал напев ее былинный..."). А дальше — олицетворенный образ сибирской реки рождает в воображении картины нашествия на Русь кочевых племен:
Катунь, Катунь — свирепая река!
Поет она таинственные мифы
О том, как шли воинственные скифы, —
Они топтали эти берега!
И Чингисхана сумрачная тень
Над целым миром солнце затмевала,
И черный дым летел за перевалы
К стоянкам светлых русских деревень...
Внутренний драматизм и контрастность ("сумрачная тень" — "солнце затмевала", "черный дым" — "светлых русских деревень") получает свое развитие и разрешение в финальных строфах стихотворения, где на смену зловещим, мрачным видениям прошлого (ср. "Видения на холме") вновь приходит сегодняшний "солнечный июнь", но в его просторе "сказочно-огнистом" все еще звучат боль, гнев и печаль бурной реки, отразившей в своем движении и неуспокоенности драматизм внутреннего мира поэта:
Все поглотил столетий темный зев!
И все в просторе сказочно-огнистом
Бежит Катунь с рыданием и свистом —
Она не может успокоить гнев!
В горах погаснет солнечный июнь,
Заснут во мгле печальные аилы,
Молчат цветы, безмолвствуют могилы,
И только слышно, как шумит Катунь...
Алтайские впечатления послужили материалом и для других стихотворений поэта. По свидетельству друзей, там ему хорошо писалось. Он постоянно сравнивал местную природу и говор, окрестные виды с тем, к чему с детских лет так привык на родине. Симптоматичны заключительные строки стихотворения "Сибирь, как будто не Сибирь!..": "... Еще бы церковь у реки, — / И было б все по-вологодски". "Настоящий российский пейзаж..." — сказал Рубцов, увидя селение на берегу речушки, а вскоре это отозвалось в строках стихотворения "В сибирской деревне" (1966):
Случайный гость,
Я здесь ищу жилище
И вот пою
Про уголок Руси,
Где желтый куст,
И лодка кверху днищем,
И колесо,
Забытое в грязи...