ГЛАВА LXXII
Узнав о неожиданном маневре неприятеля, Наполеон поспешил в Па-
риж. 30 марта, около полуночи, он встретил в Эссонне, на полпути от
Фонтенебло, одного из самых храбрых командиров своей гвардии (генерала
Кюриаля), который сообщил ему о роковом исходе сражения. "Вы вели се-
бя, как трусы". "Ваше величество, войска, которые нас атаковали, в три
раза превосходили нас численностью, а кроме того, вид Парижа воодушев-
лял их. Войска вашего величества сражались так храбро, как никогда".
Наполеон ни слова ему не ответил и велел кучеру повернуть назад, в
Фонтенебло. Там он собрал свои силы.
2 апреля Наполеон произвел смотр корпусу Мармона, герцога Рагузс-
кого, который вечером 31 марта вышел из Парижа и расположился лагерем
в Эссонне. Этот корпус был авангардом наполеоновской армии и по своей
численности составлял приблизительно третью часть ее. Мармон заверил
Наполеона в неизменной преданности своих войск, действительно недос-
тупных соблазну; но он забыл поручиться за их командира. Наполеон хо-
тел двинуться на Париж и атаковать союзников. Его постепенно покинуло
большинство его слуг, в частности герцог Невшательский, над изменой
которого он очень весело шутил с герцогом Бассанским. В конце концов
Наполеон собрал военный совет и, впервые внимательно выслушав маршала
Нея, герцога Виченцского и самых преданных своих слуг, рассказавших
ему о всеобщем недовольстве, вызванном во Франции его отказом заклю-
чить мир, отрекся от престола в пользу своего сына, а 4 апреля отпра-
вил Нея, Макдональда и Коленкура сообщить это предложение императору
Александру.
ГЛАВА LXXIII МАРМОН[1]
Доехав до аванпостов французской армии, генералы остановились,
чтобы предъявить маршалу Мармону свои охранные грамоты, которые он
должен был визировать. и уведомили его о цели своей поездки. Он, каза-
лось, смутился и сквозь зубы что-то пробормотал о предложениях, кото-
рые ему сделал князь Шварценберг и которые он, по-видимому, не оставил
без внимания. Однако, прибавил он, обращаясь к делегатам, пораженным
его словами, то, что он теперь узнал, меняет положение дела, и он
прекратит свои сепаратные переговоры. Наступило молчание: вскоре один
из маршалов прервал его, сказав, что проще всего было бы ему, Мармону,
присоединиться к ним и совместно с ними вести в Париже переговоры, ко-
торые им поручены. И действительно, Мармон поехал с ними. Но в каких
целях! Это выяснилось из последующих движений вверенного ему корпуса.
Маршалы оставили его наедине с князем Шварценбергом, а сами отп-
равились к императору Александру выполнить возложенное на них поруче-
ние. Он отослал их к Сенату. Александр еще не принял окончательного
решения и не помышлял о Бурбонах. Он не понимал, что очутился в руках
двух интриганов, из которых в особенности один, Талейран, думал только
о том, как бы отомстить за себя[2]. Когда офицер, проводивший маршалов
до аванпостов армии, доложил, вернувшись в Фонтенебло, что Мармон отп-
равился вместе с делегатами в Париж и что он видел его запрятавшимся в
глубине их кареты, все были изумлены, а некоторые лица высказали даже
подозрения. Но Наполеон, с неизменным своим доверием к тем, кого он
считал своими друзьями, ответил, что если Мармон поехал вместе с деле-
гатами, то только - он в этом убежден - с целью услужить ему, насколь-
ко это в его силах. В отсутствие делегатов в Фонтенебло был созван во-
енный совет с участием всех генералов армии. Нужно было решить вопрос
о том, что следует предпринять, если предложения маршалов будут от-
вергнуты. Вместе со всеми другими был вызван и дивизионный генерал Су-
ам, в отсутствие Мармона командовавший его корпусом. Зная о тайных
сношениях Мармона с неприятелем, он вообразил, что все открылось и что
по прибытии в Фонтенебло он будет расстрелян. Поэтому он, вместо того
чтобы явиться, как было приказано, в Фонтенебло, в ночь на 5 апреля
двинул свой корпус в ближайшие окрестности Версаля. Тем самым он отдал
себя во власть союзников, занимавших этот город, и оставил расположен-
ные в Фонтенебло войска без авангарда. Солдаты Суама, не знавшие, ка-
кие он получил инструкции, доверчиво повиновались ему. Лишь на другое
утро они с ужасом увидели, в какую ловушку он их завлек. Они хотели
перебить своих начальников, и нельзя не признать, что этим они явили
бы миру полезный пример. Если бы кто-нибудь из их полковников и гене-
ралов обладал хотя бы малой долей той твердости духа, какая некогда
была обычной в войсках республики, он убил бы Суама и привел бы корпус
назад в Эссонн. Вряд ли нужно пояснять, что отпадение в столь крити-
ческую минуту корпуса Мармона решило судьбу переговоров, порученных
маршалам. Лишившись третьей части небольших своих сил, Наполеон перес-
тал быть предметом страха для союзников. 11 апреля в Фонтенебло было
подписано соглашение. Мы остановились на этих подробностях потому, что
предательство маршала Мармона по отношению к его другу и благодетелю
не было должным образом оценено. Не защита им Парижа и не его капиту-
ляция в Париже являются тем, что заслуживает особого внимания, а пос-
ледующие его действия, благодаря которым его имя будет известно отда-
ленному потомству.
[1] Эта глава также дословно переведена из
54 "Edinburgh Revi-
ew". Лицо, которому вменяются в вину описанные в ней поступки, несом-
ненно, имеет что сказать в свое оправдание.
[2] См. правдивое описание событий, происходивших в апреле 1814
года, у г-на де Прадта.
ГЛАВА LXXIV
На другой день после того, как г-ну де Т[алейрану] удалось убе-
дить союзных монархов в том, что вся Франция требует восстановления
Бурбонов, он явился в Сенат, который с обычным своим малодушием назна-
чил то временное правительство, какое было ему предложено.
2 апреля Сенат низложил Наполеона; 3-го Законодательный корпус
присоединился к решению Сената.
В ночь с 5 на 6 апреля монархи объявили, что они несогласны приз-
нать первое отречение императора, отказавшегося от престола в пользу
своего сына. Император Александр велел передать Наполеону, что ему и
ею семье готовы предоставить владения, куда они смогут удалиться, и
что императорский титул будет за ним сохранен.
ГЛАВА LXXV
Оставим ненадолго Наполеона на острове Эльба. События вскоре зас-
тавят нас вернуться туда.
Временное правительство из уважения, думается мне, к монархам,
избравшим белую кокарду, запретило трехцветную кокарду и предписало
ношение белой. "Отлично, - сказал Наполеон, в то время еще находивший-
ся в Фонтенебло, - вот готовый знак для моих сторонников, если ког-
да-либо они снова воспрянут духом". Армия испытывала сильнейшее разд-
ражение.
Это мероприятие могло бы служить эпиграфом для правления, вслед
за тем установленного. Оно было тем более нелепо, что ведь имелся
весьма благовидный предлог: Людовик XVIII, в те годы по праву старшего
из братьев короля титуловавшийся Monsieur, носил трехцветную кокарду с
11 июля 1789 по 21 мая 1792 года[1]. Сенат выработал конституцию,
представлявшую собою договор между народом и одним лицом. Ею был приз-
ван на престол Людовик-Станислав-Ксавье. Этот властитель, образец всех
добродетелей, прибыл в Сент-Уан. К несчастью для нас, он не дерзнул
довериться собственному своему разуму, столь глубокому[2]. Он счел
нужным окружить себя людьми, которые знали Францию. Подобно всем, он
высоко ценил дарования герцога Отрантского и князя Беневентского. Но
по свойственному ему великодушию он забыл о том, что честность не яв-
лялась отличительной чертой характера этих людей. А они сказали себе:
"Немыслимо, чтобы король обошелся без нас. Пусть попробует для начала
править самостоятельно: через год мы будем первыми министрами". Был
всего один шанс за то, что их расчет не оправдается, и этот шанс
представился спустя два года: король нашел молодого человека, более
даровитого, чем они, из которого он сделал выдающегося министра.
В 1814 году развращенный до мозга костей человек, пользовавшийся
доверием короля, наградил Францию самыми смехотворными министрами, ка-
ких только она видела за много лет. Так, например, министерство внут-
ренних дел было вверено человеку, более обходительному, чем все нес-
колько грубоватые министры Наполеона, вместе взятые, но твердо убеж-
денному, что жить в особняке министра внутренних дел и давать там зва-
ные обеды - значит возглавлять это министерство. Во всех своих стадиях
революция не видела ничего более скудоумного, чем этот кабинет минист-
ров[3]. Если бы у них было хоть сколько-нибудь энергии, они творили бы
зло; по-видимому, воля у них не отсутствовала, но они были бессиль-
ны[4]. Король по великой своей мудрости терзался бездействием своих
министров. Он настолько отдавал себе отчет в их умственном убожестве,
что приказал одному из них доставить ему "Биографии современников" и
никого не назначал ни на какую должность, не ознакомившись предвари-
тельно с соответствующей статьей этого справочника[5].
[1] Гобгауз , т. I, стр. 91. [2] Стиль нарочито наивный. [3] Кто
это сказал? Гобгауз? Нет; не помню, кто именно. [4] Де Сталь, I,
127. Когда народы что-нибудь значат в общественных
делах, все эти салонные умы не на высоте событий. Нужны люди с принци-
пами.
[5] Said by Doligny (слова Долиньи).
ГЛАВА LXXVI
Мы позволим себе говорить до известной степени свободно о некото-
рых ошибках этого кабинета министров. Согласно Хартии, равно как и во-
лею наших сердец, король неприкосновенен - и это главным образом пото-
му, что ответственность лежит на его министрах. Король еще не знал во
Франции ни людей, ни положения дел. Его правление в 1818 году показы-
вает, что его великая мудрость в состоянии совершить, когда пораженные
слепотой советники не направляют ее на ложный путь.
Людовик XVIII прибыл в Сент-Уан[1]. Ему надлежало беспрекословно
принять конституцию, выработанную Сенатом. Поскольку Бонапарт, осу-
ществляя тиранию, тем самым как бы отрекся от звания сына революции,
Людовику представлялся благоприятный случай украсить себя этим титу-
лом. Шаг, о котором идет речь, в то время разрешил бы все затруднения
и не помешал бы третьему или четвертому его преемнику, как только
опасность миновала бы, величать себя "королем божьей милостью" и гово-
рить о "законной" династии. Что до самого короля, то его царствование
протекло бы счастливо и спокойно, а Бонапарт был бы совершенно забыт.
Аббат де Монтескью представил его величеству докладную записку, в
которой, говоря о вводной статье конституции, он заявлял: "Несомненно,
следует сказать: король Франции и Наварры, я даже полагаю, что следует
именовать все это королевским эдиктом". 14 июня конституция была
представлена обеим палатам, собравшимся во дворце Законодательного
корпуса. Канцлер, самый смехотворный из министров, заявил представите-
лям нации, что "прошло несколько лет с тех пор, как божественное про-
видение призвало их короля на престол его предков..., что, находясь в
полном обладании своими наследными правами на королевство Франции, он
не желает осуществлять власть, полученную им от бога и от предков,
иначе как поставив, по собственной воле, известные пределы своему мо-
гуществу..., что, хотя вся полнота власти во Франции сосредоточена в
особе короля, его величество желает последовать примеру Людовика Толс-
того, Филиппа Красивого, Людовика XI, Генриха II, Карла IX и Людовика
XIV и внести изменения в порядок пользования этой властью". Нельзя не
признать, что ссылка на Карла I и Людовика XIV была довольно забавна.
Выразив далее пожелание изгладить из анналов Франции все то, что прои-
зошло в его отсутствие, король обещал свято соблюдать конституционную
Хартию, которую он "добровольно, свободным осуществлением королевской
власти, за себя и своих преемников дарует и жалует своим поддан-
ным"[2].
Необходимо указать, что советники короля, убедив его отвергнуть
изданным в Сент-Уане манифестом выработанную Сенатом конституцию, со-
чинили для него проект другой конституции, которую он обещал даровать
народу. После того как король прибыл в Париж, в министерском особняке
на Вандомской площади была созвана комиссия, составленная из трех де-
сятков салонных умников - самых покладистых законодателей, каких толь-
ко сумели сыскать: они разбили это резюме на параграфы и изготовили
Хартию, даже не подозревая, что именно они пишут. Никому из этих жал-
ких людей не пришла мысль, что они подготовляют мировую сделку между
партиями, разъединяющими Францию. Король неоднократно просил их форму-
лировать обязательство выполнить все обещания, данные им в Сент-Уанс-
кой декларации. Этой самой кое-как состряпанной конституции предшест-
вовала мудрая речь канцлера, выдержки из которой приведены выше.
Добродетельный Грегуар, дерзнувший в ту пору, когда столица Фран-
ции была объята этим припадком недомыслия, выставить некоторые, приз-
нанные всей Европой общие положения касательно свободы, был обвинен
литераторами в том, что он стремится возродить анархию; Ламбрехтса и
Гара, возражавших против чрезмерной поспешности, презрительно обозвали
метафизиками. Бенжамену Констану, который учит Францию правильно мыс-
лить, был дан настоятельный совет хранить молчание, как нельзя более
пристойное чужестранцу, малосведущему в наших нравах и обычаях. Нако-
нец, эта Хартия, столь мудро изготовленная, была прочтена обеим пала-
там, и нельзя сказать даже, что она была ими принята. Палаты проголо-
совали бы все, чего бы от них ни потребовали, даже коран, ибо таковы
уж люди во Франции. При подобного рода обстоятельствах сопротивление
большинству расценивается кик смешное тщеславие. "Главное во Франции -
это поступать так, как все другие". Изображение Панургова стада вполне
могло бы стать нашим гербом.
Неразумное опущение этой формальности лишило власть короля всякой
подлинной законности[3]. Во Франции даже дети, посещающие коллеж, рас-
суждают следующим образом: "Всякий человек имеет полную и неограничен-
ную власть над самим собой: он может передать часть этой власти дру-
гим. Двадцать восемь миллионов человек не могут голосовать, но эти
двадцать восемь миллионов могут избрать тысячу депутатов, которые бу-
дут голосовать вместо них: следовательно, без решения, свободно приня-
того собранием народных представителей, во Франции не может существо-
вать законная власть, а может существовать лишь власть наиболее силь-
ного"[4].
[1] Все дальнейшее точным образом переведено из "Истории ста
дней" Гобгауза.
[2] "Moniteur" от 15 апреля 1814 года. [3] Комическая окраска для
разнообразия; впрочем, сама тема этого
требует. [4] Is that took from Jefferson?
ГЛАВА LXXVII
Поведение всех министров было не выше этого уровня. Представители
власти, которых они решились сместить, были заменены людьми ничтожными
или покрывшими себя позором. Вскоре все стали с удивлением замечать,
что число сторонников Бурбонов уменьшается с каждым днем. Множество
безрассудных поступков, совершенных министрами, убедило народ в том,
что король в глубине души является заклятым врагом Хартии. Эти минист-
ры все время вспоминали двор Людовика XVI и судьбу Тюрго. Будучи уве-
рены в том, что королевская власть снова проявит себя во всей полноте
и щедро наградит тех, кто, почитая ее в "тяжелые дни", сумел угадать
ее намерения, эти жалкие люди все свои помыслы устремили на то, чтобы,
состязаясь в раболепстве, повышаться в чинах.
ГЛАВА LXXVIII
Что бы ни говорили об этом Монтескье и все прочие, существуют
только два вида правительств: правительства народные и правительства,
покоящиеся на особых основаниях. К первому разряду относятся все те
правительства, в основе которых лежит принцип, что все права и вся
власть всегда принадлежит нации в целом, сосредоточены в ней, ведут
начало от нее и существуют только благодаря ей и для нее.
Ко второму разряду мы относим все те правительства, каковы бы они
ни были, которые зиждутся на признании законными иных источников прав
и власти, нежели воля народа, как-то: божественного права, права рож-
дения, общественного договора, формально заключенного или подразумева-
ющегося, при котором обе стороны вырабатывают условия, подобно двум
чуждым друг другу державам[1]. Несмотря на то, что наша Хартия была
порочна по существу, что она не являлась даже тем, чем была английская
конституция 1688 года, а именно - договором между народом и одним че-
ловеком, она могла бы удовлетворить всех. Французский народ по своей
детской наивности не стал бы очень внимательно к ней присматриваться.
К тому же эта Хартия не так уж плоха, и, если когда-нибудь ее станут
соблюдать, Франция будет очень счастлива, более счастлива, чем Англия.
В наш век невозможно составить плохую хартию: любой из нас способен в
полчаса написать превосходный документ подобного рода. То, что во вре-
мена Монтескье было бы высшим усилием гения, в наши дни является общим
местом. Наконец, всякая хартия хороша, если только она выполняется[2].
Чтобы уберечь престол мудрейшего и лучшего из королей от бурь,
достаточно было внушить народу убеждение, что Хартию намерены соблю-
дать. Но духовенство и дворянство сделали все, что было в их силах,
чтобы разубедить короля в необходимости ее соблюдения. Сто тысяч свя-
щенников и сто пятьдесят тысяч разъяренных дворян оказались подчинены,
как и все остальные французы, лишь надзору восьми глупцов, только и
помышлявших, что о голубой орденской ленте. Дворяне притязали и про-
должают притязать на возвращение им земель. Что могло быть проще, чем
назначить им в возмещение стоимости этих земель ренту от казны? Тем
самым эти люди, не имеющие своего мнения и руководствующиеся только
своими личными интересами, оказались бы тесно связанными, как с неким
неизбежным злом, с государственным кредитом и с Хартией. Министры, в
каждой строке, которую они писали, и на каждом званом обеде, который
они давали, извращавшие дух Хартии, вскоре стали позволять себе посто-
янные фактические ее нарушения. Всякий раз, когда жена маршала Нея бы-
вала при дворе, она возвращалась оттуда с глазами, полными слез[3].
[1] "Комментарий к Духу законов", стр. 13 - 14. Льеж, 1817. [2]
Мысль Б[енжамена] Констана. [3] Допрос маршала Нея.
ГЛАВА LXXIX
1. Статья 260 сохраненного Хартией Уложения о наказаниях запреща-
ет, под страхом тюремного заключения и штрафа, принуждать французов
соблюдать религиозные праздники и воскресный отдых и прекращать работу
в эти дни. Полицейский ордонанс, составленный к тому же в нелепых вы-
ражениях, предписывал совершенно обратное. Этим приказом французам
всех вероисповеданий вменялось в обязанность украшать фасады своих до-
мов на всех улицах, по которым следовали процессии "тела господня".
Немедленно принялись устраивать эти процессии, вскоре сделавшиеся
предметом насмешек всех партий. Католическая религия будет высмеивать-
ся во Франции до тех пор, пока она не получит возможность раздавать
выгодные места. Те, кто ее исповедует, давно уже утратили веру. Рели-
гия во Франции лишилась всякого авторитета с того времени, как аббат
Мори попытался использовать ее для защиты привилегий дворянства.
2. 10 июня, через шесть дней после обнародования Хартии, утверж-
давшей свободу печати (статья 8), ордонансом министра внутренних дел
была восстановлена цензура. Самое нелепое то, что ордонанс этот был
превращен в закон. Пройдет еще много времени, пока правительство во
Франции научится думать о будущем.
3. 15 июня и 15 июля были изданы два ордонанса о порядке вербовки
королевской гвардии, представлявшие собою нарушение, к ущербу для ар-
мии, статьи 12 Хартии.
4. Ордонансами от 21 июня и 6 июля был учрежден Государственный
совет, которому вопреки статье 63 были присвоены функции чрезвычайного
суда.
5. 27 мая статья 15, самая важная из всех, гласящая, что законо-
дательная власть принадлежит королю, пэрам и депутатам, была нарушена,
по ничтожному поводу, изданием ордонанса об отмене налога, установлен-
ного законом от 22 вантоза XII года[1].
6. 16 декабря офицеры, не состоявшие на действительной службе,
были переведены на половинный оклад, что прямо противоречило статье
63. Эта мера, быть может, и являлась необходимой, но следовало подго-
товить соответствующий закон, подготовить его с душевным трепетом, с
благоговением, ввести его на один год. С этого момента армия была ут-
рачена для Бурбонов. Во Франции из каждых десяти человек восемь в тот
или иной период побывали на войне, а остальные два удовлетворяют свое
тщеславие тем, что разделяют чувства, царящие в армии. В эти годы из
уст в уста передавались рассказы, возбуждавшие недовольство. Один из
герцогов, член царствующего дома, спрашивает офицера, в каких кампани-
ях тот участвовал. "Во всех". "В какой должности?" "В качестве адъ-
ютанта императора". Герцог оборачивается к нему спиной. Другой офицер
на тот же вопрос отвечает, что он прослужил двадцать пять лет. "Двад-
цать пять лет разбоя!" На одном из смотров остались недовольны гварди-
ей, и этим старым воякам, прославившимся таким множеством побед, было
сказано, что их следует отправить в Англию поучиться там у гвардии
английского короля.
В Париж выписывают солдат из Швейцарии, а французов переводят на
половинный оклад. Шестьсот дворян, для которых парижане придумали при-
обретшее затем такую известность прозвище "вольтижеров Людовика XIV",
и такое же число юнцов, только что окончивших коллеж, были наряжены в
шутовские мундиры, придуманные Ришелье, и приставлены охранять особу
короля, по-видимому, побаивавшегося своей гвардии. А ведь как только в
Париже учреждается какая-нибудь привилегированная корпорация, дерзкие
выходки неизбежны, и надо уметь их предотвратить, как это делал Напо-
леон. Сцены, разыгравшиеся в кафе Монтозье, живо задели национальную
гордость.
Старая императорская гвардия, это доблестное войско, которое так
легко удалось бы расположить к себе, было самым оскорбительным образом
удалено из столицы; военный министр, маршал Сульт, распорядился вер-
нуть ее в Париж: новым приказом, в тысячу раз более оскорбительным,
нежели первый, это распоряжение было отменено, и гвардию остановили на
полпути. Шуанов, людей, связанных с иностранными державами, осыпали
милостями[2]. Сиротский дом для детей кавалеров ордена Почетного Леги-
она был упразднен, а затем, совершив этим еще большую нелепость, его
по слабоволию восстановили.
Открыто торгуют орденом Почетного Легиона, мало того - чтобы его
принизить, жалуют им людей, не имеющих никаких заслуг перед обществом,
например, лавочников, торгующих духами в Пале-Рояле. Численность армии
Бурбонов едва достигает восьмидесяти четырех тысяч человек, а команди-
рами ее состоят пять тысяч стариков-эмигрантов и юных, безусых дворян.
[1] Гобгауз, т.I, стр. 63. [2] Гобгауз, т. I, стр. 88
ГЛАВА LXXX
Вот еще несколько нарушений Хартии: 7. 30 июля была учреждена военная
школа с целью дать возможность
дворянам воспользоваться преимуществами, какие даровал им ордонанс
1751 года.
8. Канцлер собственной властью установил налог на патенты судей,
на свидетельства о натурализации и на газеты.
9. Вопреки точному тексту Хартии правительство, когда ему не уда-
лось провести закон о реорганизации кассационного суда, преобразовало
его путем ордонанса и уволило нескольких судей, пользовавшихся большим
уважением; с этого момента судьи стали продажными. Этот суд обеспечи-
вает во Франции соблюдение законов; он представляет собою весьма важ-
ный рычаг системы внутреннего управления и до того времени, о котором
идет речь, превосходно выполнял свою задачу.
ГЛАВА LXXXI
Хартия - хотя лица, составлявшие ее, и не подозревали об этом -
состоит из двух частей. В первой своей части она подлинная конститу-
ция, иными словами - руководство к составлению законов, закон о поряд-
ке издания законов; во второй - она является мировой сделкой между
партиями, разъединяющими Францию.
10. Самая важная статья этой второй части - статья 11-я, которая
гласит: "Запрещается преследовать за мнения и за голосования, имевшие
место до Реставрации". Забвение прошлого предписывается как судам, так
и всем гражданам[1].
Поскольку речь идет о народе ребячливом и тщеславном, статья эта
была одною из тех, которые имели меньше всего значения для авторитета
королевской власти. Во Франции всегда презирают тех, кто в немилости,
и лица, охраняемые этой статьей, выказали бы себя самыми бесстыдными
льстецами. Но министры проявляли то же недомыслие, что и весь народ.
Они хотели во что бы то ни стало удалять некоторых членов кассационно-
го суда. Во дворцах монархов люди всегда стараются заранее выполнить
предполагаемые намерения властителя[2].
11. Для людей, не знавших заправил того времени еще более удиви-
тельной глупостью было исключение из Академии пятнадцати ее членов.
Этот столь смехотворный переворот оказался значительным по своим пос-
ледствиям. Он ошеломил народ; то была предпоследняя капля в чаше, пе-
реполненной до краев: французский народ и на другой же день прогнал бы
Бурбонов, если б он мог это сделать. Какое значение имело как для Бур-
бонов, так и для французов, состояли ли в числе членов Института сле-
дующие лица: Гюитон-Морво, Карно, Монж, Наполеон Бонапарт, Камбасерес,
Мерлен, Редерер, Гара, Сьейес, кардинал Мори, Люсьен Бонапарт, Лака-
наль, Грегуар, Жозеф Бонапарт и Давид?
Невероятно во всем этом то, что устраненных удалось заменить дру-
гими лицами. Нашлись люди, которые согласились на основании ордонанса
стать членами корпорации, вся сила которой основана на общественном
мнении. Во времена д'Аламбера и Дюкло этого бы не случилось. А еще
удивляются тому, что наибольшее нравственное падение в Париже наблюда-
ется среди литераторов[3].
[1] Сравните закон, именуемый амнистией, согласно которому лица,
голосовавшие за казнь Людовика XVI, были изгнаны из Франции.
[2] Свободу печати не любят, по слишком слабы, чтобы ей воспре-
пятствовать. Видимость вызывающего отношения к правительству придает
известную остроту газете "Желтый карлик".
[3] В этом причина того, что люди, себя уважающие, неохотно ста-
новятся писателями и не желают ставить свое имя на заголовках своих
книг. Я привел одиннадцать нарушений; "Edinburgh Review" насчитывает
их, если не ошибаюсь, четырнадцать или пятнадцать.
ГЛАВА LXXXII
Хорошо известно, каким способом при Наполеоне составлялся Законо-
дательный корпус. Сенаторы назначали людей, которым покровительствова-
ли кухарки этих сенаторов. И, однако, так велика была энергия, которую
вдохнул в народ культ славы, так велико было презрение этого народа к
мелким дрязгам, что ни одна из палат, назначенных во время Реставра-
ции, не пользовалась таким уважением, как та, где блистали г-да Дюр-
бак, Лене, Бедок, Ренуар, Сюар, Фложерг. Речи этих почтенных людей
служили утешением для народа. В ту пору все, что имело отношение к
правительству, проникалось подлостью.
Завзятые роялисты, фанатики-эмигранты при одном упоминании о Хар-
тии и о либеральных идеях улыбались с вызывающим презрением. Они забы-
вали, что человек, поставивший их на ноги, великодушный Александр,
настоятельно советовал Сенату дать Франции установления прочные и ли-
беральные. Повсюду возникали бесчисленные тревожные слухи, возвещавшие
народу скорое восстановление старого порядка.
Министры - любимцы короля, г-да Д[омбрей], Ф[ерран], М[онтескью],
Б[лака] по всякому поводу публично восхваляли принципы абсолютной мо-
нархии. Они во всеуслышание сожалели о порядках, существовавших в ста-
рой Франции, где якобы во всех сердцах, без различия сословий, были
запечатлены слова "бог и король"[1].
Разумеется, не были забыты и столь же священные права верного
дворянства. Быть может, не всем памятно, что эти права заключались в
ста сорока четырех налогах самого различного свойства[2]. Наконец, во-
енный министр, герцог Фельтрский, не прославившийся никакими боевыми
заслугами, осмелился заявить с трибуны: "Воля короля - закон" - и был
произведен в маршалы. В конце концов - кто бы мог это подумать? - г-на
де Шатобриана сочли недостаточно убежденным роялистом. Его ответ на
статью генерала Карно подвергся в этом отношении резким нападкам[3].
[1] Адрес, врученный королю парижским духовенством 15 августа
1814 г.
[2] Из коих некоторые сочетали презрение к роду человеческому
с....
[3] "Journal des Debats" за октябрь.