А до царя весь дошла, што его зять прибежал на трех караблях с половиной. Царь послал послов его звать к сибе в гости. Пошол Иван со своей женой и с детями, взял в подарок другой кальчик. Принял Ивана царь как следует быть. Иван гостил долго-ле, коротко, походить стал, подарил в подарок кальчик. А царю то не понравилось: «Такой богатой прибежал, да копеек на петь мне подарок принёс». Иван пошол домой, царь кинул кальчик в спину Ивану. Выпала пробка, выпали два шара, катаются, злато-серебро отсыпаитса, отгребать не могут. Закричал царь: «Воротись, Иван! Ты и владей царством, ты богаче меня стал». Иван воротилса, поручил ему всё царево.
13
Купеческая дочь и разбойники
Купец стал за море кораблём поежжать, торговать, а дочерь свою оставил дом сохранять. Отец уехал. Как отправился, вдруг розбойники нагонили на золотой кореты. Поставили лисьвицу к окну, а один и в окно полез. Доци не знат, куда деватьця, отцову саблю хватила со спичи и стала за простенок. Разбойник как стал голову в избу запихивать, она его тюкнула отцовой саблей; хотела тюкнуть по шеи, да попалась по уху и отрубила ухо. Он свалился с окна. Розбойники перепались, подумали, што сам купец дома, положили товарища в золоту корету и погонили. Доци вышла на уличь, посмотрела за има вслед, в котору сторону погнали. Обулась, оделась и пошла за има взади.
Долго-ле, коротко-ле шла по полю и увидела в поли дом превеличающей, большой. В перву избу зашла, всё копья да оружье; в другу избу зашла, всё тела мёртвы лежат; в третью избу зашла, всё женской наряд висит. Вытенула сундук, отворила, в сундуки персней много увидела и стала перстень выбирать, какой ей ндравитця, какой на перст годитця. Выбрала перстень. Вдруг зашумели, загромели, розбойники нагонили на золотых коретах. Не знает, куды деватця, сундук отодвинула, под лавку за сундук забилась. Разбойники привезли девку. Сели закусывать, один говорит: «Ах, я жаркого захотел». А другой тащит человецьё мясо. Девка увидела, што едят человечье мясо, стала плакать. Один разбойник сказал девки: «Расширь целюсь-ту». Девка рот расширила, а он вилками ей в рот-от ткнул, у девки голова с плеч покатилась. Эту девку стали обдирать платье. Снимать стали перстень, да и перстень покатилса, да к купеческой доци под лавку. Та взяла, да себе на перст наложила. Один розбойник говорит: «Надо натти перстень». А другой говорит: «Заутра найдём».
Стали розбойники ложиться спать, а онного посадили к дверям караульним. Все розбойники заспали, и караульней задремал, девка выбивачча, выбивачча, тихонько из-за сундука, выбилась, подошла ко дверям. Ти двери — виж! други — виж! третьи — виж! Ушла. Каравульнёй прохватилса и стал кричеть товарищов. Все соскакали, запрегли лошадей и погнали, новой по онной дороге, новой по другой, новой по третьей — все по разным дорогам.
Девка бежала, бежала, нагнала мужика, мужик сено воз везёт. «Ради Бога, мужик, возьми меня, сохрани от розбойников». — «А што, девушка, если я закладу тебя в воз сена, разбойники нагонят, воз сена разобьют, тебя убьют; тебя убьют и меня не оставят». Побежала девка вперёд. «Ради Бога, не сказывай, што я бежала». Бежала, бежала, настигла церепана, церепан едет, горшки везёт. «Церепан, ради Бога, сохрани от розбойников». — «Разе под горшки закладу». Взял, да ей под горшки и заклал. Розбойники нагонили мужика с сеном, спрашивают: «Не видал-ле кого, человека прохожаго?» — «Нет». На то мужику не поверили, разбили у его воз сена. Настигли церепана, спрашивают: «Не видал-ле кого?» Церепан отпирается: «Нет, не видал». Начали горшки с саней метать. Метали, метали, полвоза сметали. Один разбойник сказал: «Э, робята, не меците церепански горшки, я бывал в церепанской роботы, — церепанска робота чажела». Послушались розбойники, поворотили назад оттуль. Церепан повёз купецеску доцерь к дому купцову.
Купец в то времё домой прибыл. В то времё розыск, купецьку доць ищут. Купец тут весьма обрадовалса. На другой День приехали розбойники свататця к купцу доцерь. Дочи отцю сказала: «Меня отец отдавай-неотдавай, а вокруг дому каравул солдатов постав». Сватаютца розбойники, сидят в горничи, а дочи стала рассказывать всё, што ей ночесь грезилось, и всё, што было с ей у розбойников, все розсказала, а розбойники слушают, да к каждому слову говорят: «Чуден, девича, твой сон, да к щастью». Потом спрашиват доцерь: «А которой мой богосуженой?» А они указали, у кого ухо отсечено. А он оверценой платком, голова охвацена у его. «А што он у вас платком овертелса?» — «А он у нас хорошой, дак штобы не уркнули». А доци на то сказала: «Говорят-де не смотря товар не купят». Подошла к розбойнику, его розвезала, увидала, што у его ухо отсецено, и сказала: «Батюшко! Самы ти ко мне и подъежжали». Оттуда их поймали и ра-стрелели на воротах.
Поехали к ихному дому, тела мертвый похоронили, копья, оружье царю в казну взяли, а живот весь церепану за сохраненье отдали.
14
Сиротина - собачий хвост
Селеньё-деревнюшка была небольшая, четыре двора; в трёх дворах были мужички с женами и с семьями, со скотом, в четвёртом мужичек жил один — сиротинка. У его была одна лошадь, одна корова, одна собака. Мужики куда уйдут, он к ихным жонам похаживал. Они из-за этого были на него немножко с духом.
— А как ино ты, сусед, живёшь? мы наживам, промышлям, а ты не промышляшь, а всё живешь?
— А вы што на меня гледите: я говорить умею. Мужики стакнулись, убили у его кобылу, у его не начём дров привести. Опять говорят ему:
— Как ино ты живешь? У тебя и лошеди нету?
— А вы што на меня гледите: я говорить умею.
Выйдет он на крыльцо утром, а бабы по охапке дров принесут ему, опять топит. Мужики стакнулись, убили у него и корову. А ему была не нужна корова, лишь бы х... здоровой — молока и масла всего есь.
- Как ино, сосед, ты живёшь, не кобылы, не коровы нет?
— А вы што на меня смотрите, я говорить умею.
Стакнулись, убили у него и собаку. Он три кожи высушил, выделал и сошил лопотину, подверх шерсью: перед коровей, зад кобылей, на хвост собачину. Пошол в город милостину просить. Зашол в дом к купцу. Купец был именинник и уехал собирать на именины друзей-братьей. А у купца жонка погуливала. У ей тою пору был дружок на дому. Они от сиротины в нестатном платье не оберегаютца. А он в таких несчасных случаях бывал сам, ему любопытно кажетця, слушат. Приехал домой хозяин, дружок испугалса.
— А я-то куда?
— А ты иди в погреб, — говорит хозяйка, дружок пошол в погреб, а собачей хвост и говорит:
— Ну когда его в погреб, так и я в погреб.
Хозяйка говорит:
— Што ты: дик-ле умён? ты зачем в погреб?
— Нето я хозяину скажу, — говорит собачей хвост.
Не времё стало щолкатса, и его в погреб спустила.
Зашол хозяин, и гости набрались; стали пировать. Хозяйка стала в погреб ходить за напитками и принесла приятелю бутылку, котора получче. Приятель налил стаканчик, да и выпил. Другой налил, да и другой выпил. А собачей хвост говорит:
— Как так?
— Што тако?
— А в нашом месте не так.
— А как?
— А один стаканчик выпьют, другой товарыщу подают. Нет, дак я выйду, хозяину скажу.
Оттуль так и стал хозяйкин приятель: один выпьет, другой товарищу подават. Допил одну бутылку, хозяйка другу принесла, не хуже и той. Распивают и другу бутылку.
В избах, на верху и запевать стали. Когда на верху запевать стали, дак собачей хвост и в исподи запевать стал.
— Што-ты, дикой што-ле! зачем поёшь?
— А мы, што здесь, не вино пьём што-ле? там поют, а нам и не петь?
— Перестань, не пой.
— А давай платье на платье менять, дак и петь перестану. Сменяли платье на платье. Потом хозяйка пришла в погреб, сиротина и говорит.
— Меня нельзя-ле как отсуль выпустить? Хозяйка говорит:
— Народ, пожалуй, пьяноват стал, как-ле можно меж людей протти.
Успела его выпустить хозяйка. Вышол сиротина на улицу, походил на улице, и зашол к хозяину во беседу. Помолился Богу, проздравил с пиром, с беседой.
— Хорош ваш пир, хороша беседа, только в доме есть несчастье.
А на это подхватились, стали спрашивать.
— А вот в доме у вас завелась нежить. Эту бы нежить если бы выжить, дак сразу бы выжил, а сразу не выживешь, то ей веки не выжить.
— А хто можот выжить?
— А я могу, только не даром.
— А вного-ле возьмёшь?
— А я с хозяина возьму сто рублей, а с посторонних гостей хто сколько. Я так могу эту нежить выжить, што все увидите, как она из дому пойдёт.
Хозяин согласилса. Посторонни гости говорят:
— Если мы все увидим глазами нежить, и мы по сотне дадим.
— Теперь нужно нежити дороги дать, штобы не рукой, не ногой не задеть, нето веки из дому не выживешь.
Стал сиротина ходить, искать, в той кладовы, в другой и все кладовы обыскал, натти не мог.
— Ну, хозяин, нежить в доме натти не могу! Ище каки у тебя кладовы есть?
Подумал хозяин, больше кладовых нету.
— Ищэ в погребе не искали.
— А зачем сразу мне погреб не сказал? Эти нежити боле в погребах и проживают.
И пошол в погреб и сказал приятелю:
— Ты бежи прямо в свой дом, некуды не приворачивай.
Взял сиротина помело, да сзади с помелом. Нежить в избу выскочила в нестатной лапотины, другой пьяной пошатилса с ног, да и упал, а которой и в рассудках, сзади бежал, смотрел.
И гнал сиротина нежить до самого его дому, оттуда воротилса хозяину назад. Хозяин хочет его угощать.
— Ну, хозяин, угощенье не куда не уйдет. Наперво надо рощитатца.
Хозяин на то сказал:
— Молодеч! Я вам сулил сто рублей, а когда в этот дом загонил — я на того мужичка с духом — получай двести рублей.
А посторонны купцы сидели, тоже по двести дали.
Оттуда купил мужик тройку лошадей, и нанел кучера, роспростилса и поехал домой.
Приехал домой. Услышели суседи, што приехал сиротина на тройке, богатой, пришли его смотреть.
— Как ты, сусед, скоро денег нажил?
— А я вам раньше сказал, што я говорить умею. Вот у меня было три кожи, одна кобылья, друга коровья, третья собачья. Я эти кожи сделал и сошил лопоийну подвёрх шерсью: перёд коровей, зад кобылей, на хвост собачину, и понёс эту лопотину в город, а ноньче таку моду подхватили: эку лопоть носить. За эту лопотйну я кучу денег сграбил.
Суседи стали убивать своего скота и стали готовить лопоть. Оставили у себя только по одной коровы и по одной лошади. Нашили лопоти, повезли по возу в город, стали торговать, развешали рядами. А народ ходят и спросят:
— Што это у вас?
— Слепы-ле што? Не видите-ле што? Это лопоть.
— А дики-ле што? Хто эку лопоть продаёт?
После того идут полицевски салдаты.
— Это што у вас?
— А то у нас лопоть.
— А дики-ле што? Хто экой лопотью торгует? Вы што, холеру-ле што розводите? Вас забрать нужно.
Взяли и повели в полицию. Эти мужики от полицевских откупились и дали клятву уехать того же часу. Поехали домой. Стали суседа бранить:
— Ты омманул нам, насказал, што такую лопоть покупают.
— А я вам раньше сказывал, што я говорить умею: я умел одну лопотину продавать, тогда моду подхватили и купили, а вы сразу возами навезли, ну и не стали брать, я раз виноват.
Мужики через это ушли, в роботу нанелись, а сиротина и теперь с ихными жонами живёт.
15
Белобородый старик
Были два купца, два брата, один купец помер, осталса сын молодой. Купец поежжать стал за море, караблём торговать, а племянник проситсе у матери: «Спусти меня с дядей торговать». Мати спустила, дала ему сто рублей денег.
Отправились, бежали по морю, прибежали, стали на пристань карабельню, пошли заявить себя заморскому царю и прописать билеты. Заевили. Заморской царь сказал:
— Молодцы торгуйте, только в городе нашом есь белобородой старик, он кого обторгуёт, обворует, на его суда нет.
Дядя молчит, а племянник говорит:
— А его хто обторгуёт, обворует, того судят-ле?
— Нет, и того не судят.
Племянник сказал:
— Нельзя-ле у вас, ваше царское величество заруцьно писемьцё выпросить.
Царь приказал написать, свою руку подписал, отдал заручно писемцё. Пошли обои с дядей.
Идёт племянник возле ту лавку, где белобородый старик торгует.
— Што, молодеч, ходишь? Товар наш не гленетця, але в карты поиграть хочешь?
— Товар ваш не глянетса.
— У меня есь на дому — по уму, за посмотреньё сто рублей.
Пошли в дом; завёл в свои горницы, старик велел своей бабы донага раздетця и провёл по комнаты нагу.
— Ну, отдай сто рублей. Мальчик отдал сто рублей.
Заутра дядя карап погружает, у племянника ничего не винно. Отправились в своё место.
Прибежали, стали на пристань карабельню. На другой день дядя стал из карабля выгружать, а у племянника мати спрашиват:
— А ты што нечево не делашь?
— Я, мама, товару закупил, да денег не достало, товар не выдали.
— А глупой ты сын! У тебя прежде отец так торговал: сколько денег, столько товару купит.
Долго-ле, коротко-ле после того дядя опять стал поежжать за море караблём торговать. Племянник опять просится у матери:
— Спусти и меня с дядей.
Мати спустила, дала ему сто рублей денег [Дословно повторяется та же самая история до трех раз]
...Дядя карабль нагружает, а у мальчика нечево не видно, после прохватилса — у дяди паруса подняты. Мальчик стал ходить по городу от безделья и увидал жону белобородого старика.
— Ах, голубушка, я за тя триста рублей отдал, а с тобой не разу не было, хоть бы однёш со мной согласилась.
Потом с бабой согласились, она пригласила его к себе в дом, стала по секрету держать его в доме, в особых комнатах. Говорит баба:
— Раз сходишь, со стариком в карты поиграшь?
— Можно.
— Только возьми его шапку, налож, да играй, старик будет на шапку гледеть, а ты не зевай.
Пошол мальчик возле эту лавку, кричит старик:
— Товар наш не глянетца, але в карты поиграть хошь?
— А в карты поиграть хочу.
— Ну иди, будем играть.
Пришол мальчик, стали играть, положил шапку на выручку. Первой раз сыграли, со старика сто рублей, второй раз сыграли, со старика сто рублей, третей — сто рублей. Стал старик оканчивать игру, походить домой. Мальчик взял шапку, «прощай» сказал, ушол.
Пришол домой, повесил шапку, где раньше висела, и под скрытие ушол в другу комнату.
Старик пришол домой, спрашиват свою жону об шапке:
— Ах, ты курва, така-сяка, где моя шапка?
— Што ты, старик! Глуп-ле, умён? Где была шапка, тут и веситця.
— А какой-то мужик приходил со мной в карты играл, совсем моя шапка, всё смотрел на нее, триста рублей денег проиграл.
Баба старика стала бранить:
— Дикой ты старик! Недаром ты и деньги-то проиграл. Шапка в шапку не находитчя? Сапоги в сапоги находятця, человек в человека находитце, не то шапка в шапку находитце.
Опять жили долго-ле, коротко-ле после того, опеть стала баба мальчика посылать:
— Бат, сходишь со стариком в карты поиграшь?
— Можно.
— Одень его сапоги да и играй [Повторяется история до трех раз, в третий раз только мальчик надел старикову шубу]
...В три раза выиграл у старика деветсот рублей. Жили долго-ле коротко-ле, баба стала говорить мальчику:
— А што мы воровски живём? Лучше нам наружно жить.
— А как наружно жить?
— А худо платье оболоки, приходи наймоватця в роботники, нам роботника надо.
Мальчик одел худо платье, пришол в кою пору старик обедал. Стал старику наймоватця в роботники, плату просить недорогу, а старик на дешово лакомой. Скоро, на двух словах со стариком из ладились.
Жил у старика долго-ле коротко-ле в роботниках. Старику стала хозяйка говорить:
— Ты сибе дак роботника нанел — замену, а мне дак замены нету; надо роботничу нанять, либо роботника женить.
Спросили работника:
— Будёшь-ле женитця?
— Можно.
Белобородой старик спросил:
— Откуль будем за него невесту брать? А хозяйка ответила:
— У соседа есть девка, можно взять. А старик на то сказал:
— Я эту девку не видал.
— Не видал, дак вот светать будет, она крыльцо пахать будет, посмотри.
Светать стало, старик оделса, пошол смотреть. Баба передела платье, занними дверями обошла, пашот суседово крыльцо. Старик подошол, посмотрел, пошол обратно; баба оббежала занними дверми, встречат старика, спрашиват:
— Ну, какова, понравилась-ле.
— А нечего, бойка девка, одним словом, и росту немалого, подхожа совсем на тя; вы находитесь с ей, дак как мы будем признавать?
— А, дикой ты старик! Не по лицу дак по платью можно признать: хозяйка ведь в хорошом платье, работница ведь в плохом.
— А то пожалуй и так.
Ну, пирком-свадебкой, стали женить, а сусед стал присватывать и отдавать — за деньги да, вино да роботат. Стали пить свадебно, пировали трои сутки. Старик напилса шипко пьяной, даже с ног свалилса; подымет голову:
— Выпей свадебно, свадебно!
Выпьет и опять уснёт. А тою пору песни, музыка играт, барабаны бьют; старик подымет голову, опять ему повторят.
А в это времё мужики и бабы нагружают караб товаром, из кладовых, из лавки всё обрали, всё сгрузили на караб.
После того проснулса старик, стал ходить по комнаты: в той комнаты пусто, в другой нет ничего, не жены своей, не роботника с молодкой натти не мог. Осмотрел свои кладовы, анбары, лавки, везде нечего нету, обрано, и вдруг заявляет полиции:
— Меня обворовали, ограбили.
Розыски стали, искать стали, розыскали мальчика со стариковой женой на пристани карабельнёй. Мальчика взяли, повели к царю, царь стал допрашивать:
— Как ты старика ограбил? -
Мальчик на то сказал:
— Помилуйте, ваше царское величество! Вот вам в таком-то году дана записка, в таком-то году друга, вот в таком-то третья.
Вынел три записки, положил на стол. Царь посмотрел на эти росписки.
— Нечего делать: царское слово назад не ворочатца.
Сказал на это белобородому старику:
— Ты прежде кого обторговал, обворовал, тебя не судили? И его судить некак.
Оттуль отпустил царь мальчика, мальчик пошел на караб, поднел паруса и отправилса домой со стариковой жоной. Бежали долго-ле, коротко-ле по морю, прибежали в свой город. Пришол к своей матери, объяснился об своей женитбы и привёз караб товару.
16
Два из сумы
Жил старик со старухой, и которая старуха завсё на старика корщала: «Ты, старик, нечего не наживашь и никого не промышляшь». Старик не мог этой тягости перенести, пошол в лес, стал ставить силки. Пошол смотреть, попал ему жураф. «Старик, ты меня не убивай, я тибе добро доспею». — «Врёшь, жураф, улетишь». — «Нет, старик, не убивай, добро доспею. И назовемся: пусь ты мой отеч, а я тибе сын». Старик его вынял и спустил. Жураф овернулса мужиком, повёл его к сибе в гости; привёл в гости, стал угощать. Старик долго-ле, коротко-ле гостил и придумал свою старуху посмотреть. Сын-жураф дал ему сумку и сказал: «Што тибе нужно будет, скажи: «два из сумы», а не нужно: «два в суму». Только с этой сумкой никуды не приворачивай, прямо домой иди». Распростились, пошол старик и придумал дорогой попробовать, чем его сума девствует. Сказал: «Два из сумы». Выскочили два из сумы, один поставил стол, другой роздёрнул скатёрку, питья, кушанья; старик подзакусил, не захотел ись, сказал: «Два в суму». И стала онна сумка.
Была у старика немилостивая кума, вздумал старик приворотить к ей. Кумушка его стретила. «Не угонно-ле в бане попаритця?» — «Ничего, можно». Истопила кумушка байну. Ушол старик в байну, кума подменила его сумку другой. Пришол кумушко из байны, кума его угостила; распростилса с кумушкой, пошол, пришол к своей старухе. «Тепере, старуха, мы с тобой до житья дожили, вот я какую сумку принёс!» Сказал: «Два из сумы», — никово нету; говорил до трёх раз, всё никого нет.
Пуще старого стала старуха старика ругать и взяла кочергу, стала бить его кочергой. «Каку-то суму принёс да приставляится». Старик заплакал и пошол к своему сыну журавлю. Пришол и обсказал всё. Жураф спрашиват: «Шол, да куда не приворачивал-ле с этой сумкой?» Старик ответил на то: «Приворачивал к кумы». Опять принял старика, угощал; гостил тут старик и вздумал сходить, старуху посмотреть. Сын-жураф дал ему опять сумку и сказал: с этой сумкой смотри некуды не приворачивай. Старик распростилса, пошол. Шол по полю, придумал попробовать свою сумку, чем она девствует, сказал: «Два из сумы». Выскочили два из сумы, один взял ростянул старика, стенул портки, заголил рубашку, а другой стал розгами дуть и приговаривать: «Когда не велено ходить да приворачивать, дак некогды неприворачивай». Хватилса старик, сказал: «Два в суму» — стала одна сумка. Старик сказал: «Я с той сумкой к кумушке приворачивал, а с этой по-давны можно». Приворотил к кумушке. А кумушка до него така стала ласкова. «Кумушко! Не угодно-ле в баньке попаритця?» — «А, пожалуй, не мешат в брюхе». Ушол в байну, а сумку повесил на спичку. Кумушка опять попробовала, чем у него сумка дествует, сказала: «Два из сумы». Выскочили два из сумы, один кумушку ростенул, заворотил ейны сарафаны, другой начал розгами ей наказывать и приговариват: «Нековды у старика сумки не воруй». У ей было две доцери, одна и побежала в байну. «Дедушко! Каки-ле пришли, у меня матерь-ту всю пристегали». — «Ужо, помешкай, волосы на ряд не причесал». Прибежала друга доци: «Дедко, поди, мати едва жива, всю пристегали». Пришол дедко в избу, кумушка говорит: «Кумушко, твоя-то сумка у меня в горнице на спице веситца». Добралса дедко до первой сумы и сказал: «Два в суму», — ничего не стало. Взял старик обе сумки пошол к старухе. «Ну, старуха, теперь мы до житья дожили, — и сказал. — Два из сумы». Выскочили два молодца, накормили-напоили. Старик сказал: «Два в суму», — ничего не стало. И взял эти обе сумки, повесил на спичку. Оттуда старик пошол на улеч, стал поправлять свой огород. Старуха захотела попробовать, чем у его сума действует, сказала: «Два из сумы». Выскочили два из сумы, один старуху ростенул, заворотил ейный сарафан, другой стал розгами наказывать и приговариват: «Некогды старика не брани и не бей старика кочергой». Старуха не домыслила сказать, что «Два в суму», — старик зашол с уличи, старуху одва живу застал. Сказал: «Два в суму». Перестали старуху стегать. И оттуда они стали жить хорошо и согласно.
17
Царь и вор
Вор с дядей шли у царю воровать, пришли к царским воротам. Вор велит дяде вперёд итти, а дядя вору. Пошол, однако, дядя. Пошол дядя, подворотница пала, вору голову отсекла; вор тулово оставил, а голову с собой унёс.
А царь хочет знать, хто у него воровал. Стал клик кликать, всех баб собрать: которая женщина прослезится, та и жена убитого. Вор дядину жону научил: «Ты неси крынку молока, урони, пролей и плач: "Не жаль крынки, жаль молоко"». Выкопали могилу, собрались бабы; погонили баб мимо эту могилу ширинкой, жона дяди сронила крынку и плачет:
«Не жаль крынки, жаль молоко». Так царь и не мог узнать вора.
В кабаке стали сыпать злато-серебро. «Хто-ле воровать будет». Злато-серебро теряитца, а к полу нехто не согибаетца. Стали людей поить, пили люди, заспали. Утрях спят, зашол поп и видит у вора на подошвы серебренник. Поп взял, да у вора полбороды и обрел. Проснулса вор, узнал, што у ся полбороды нет, взял да у многих полбороды обрел. И опеть не могли вора признать.
А вор думать стал, как попу на смену заёмно овратить. Сделал сибе ящик, подделал гумажны крыльё, одел хорошо платье и подлетел к попу перед окна на перила. Говорит: «Я ангел господень, ты достоин, тебя на небо нести, только будут мытарства, надо их перетерпеть». Посадил попа в куль, принёс и повесил на церковны ворота, на ограду и надписал надпись: «Хто пойдёт в церковь, кажной штобы по кулю по разу ударили». Попа тут кажной колотил, и до смерти заколотили.
А царь вора всё не можот признать. Оделса царь в шутовское платье и в рынке стал ходить, посоиватця меж людей. Ходит царь посоиватця, и вор посоиватця. Друг дружку заметили ворами. Вор у царя спрашиват:
— Воровать не пошли?
— Можно воровать.
— А к кому пойдём? Царь отвечат:
— К царю.
Вор царя по косице и хлесь.
— Ах ты, так твою мать! Давно-ле воруешь, а уж у царю идти хочешь, я веки ворую, да на царя-то (так!) никогда не думал воровать.
— А к кому ино пойдём воровать? — спрашиват царь.
— А к боярам, у их деньги-те даровые.
Пошли воровать к боярам, пришли к чердаку, а в чердаки, в верхних етажах огонь, собранье. Вор зелезны храпы вынел, на руки, на ноги наложил, полез по стене. А народ советуют, как царя кончить. Придумали так: позвать его к сибе в непоказанные чесы, а когда придёт, поднести ему цару. Цару выпьет, дак сам помрёт. Слез вор со стены, дал царю кокти, велел кверху лезть, самому прослушать. Одел царь кокти, залез, послушал один совет. Отозвал оттуль царь вора на особичу. Отошли они подале, царь снял с себя шутовское платье и оказалса во крестах и во полетах. Вор на коленки пал, извиняитца, што царя по косиче ударил. Царь его простил. Повёл царь вора во дворец.
— Когда бояра меня позовут во дворец, то я тебя назову иностранным купцом и возьму с собой. И будут мне подавать цару, я и спрошу: «У вас как — которой наливат, тот вперёд выпиват, але которому подают?» Вы и ответьте: «Которой наливат, тот вперёд выпиват».
Позвали бояра царя, пошол царь с вором, вор наряжон иностранным купцом. Стали царю подавать царку; царь спрашиват:
— Как в ваших местах: тот выпиват, кто наливат, але как? Купец отвечат:
— Которой наливат, тот первой и выпиват.
Царь приказал поднощику вперёд выпить. Выпил поднощик цару, да тут и помер; схватили всех, сколько тут было бояр, новых растреляли, новых на воротах повесили. А вора царь сибе думным доспел.
18
Царь, старик и бояра
Ехал государь с боярами, увидел старичка белобородого борода болыпа, седой.
— Здраствуй, дедушко!
— Здраствуй, свет великия надёжа государь.
— Как же ты, дедушко, позно стал?
— А я рано стал, да подопнулса.
— А ты бы и в другиж.
— А я и в другйж стал, да подопнулса.
— А ты бы и в третьиж.
— А я и в третьиж стал, да опеть подопнулса.
— Дедушко, давно-ле на горах снеги забелели?
— Двадцеть лет.
— Давно-ле с гор ручьи побежали?
— Петнадцеть лет.
— Дедушко, прилетят суды гуси, можошь-ле их теребить?
— А сколько могу потереблю.
— Дедушко, тереби горазне, не жалей.
Распростилса царь с дедом, поехали. Приехал царь домой стал у бояр спрашивать:
— Чего мы с дедушком говорили?
Бояра стали строку просить. Выпросили строку, с царём распростились, розошлись, сели на коней и поехали к дедушку. Приехали, поздоровались.
— Дедушко, чево вы с государем говорили?
— Нет, нельзя сказать.
— Дедушко, дайм по сту рублей.
— Нет, нельзя.
— Дедушко, даим по двести рублей.
— Нет, нельзя.
— Дедушко, даим по триста.
— Ну, когда по триста, скажу. Спросил у меня царь: «Пошто позно женилса?» Я сказал: «Рано женилса, да жонка померла». — «А ты бы, — говорит, — и в другиж женилса». — «Я и другиж женилса и друга померла». — «А ты бы и третьиж женилса». — «Я и третьиж, и третья померла». Спросил царь: «Давно ли, — говорит, — волосы на голове заседели?» — «Двадцеть лет». — «Давно-ле, — говорит, — ручьи с гор побежали?» — «Петнадцеть лет». — «То слёзы из глаз побежали».
— А гусей каких говорил? — спрашивают бояра.
— А вот вас самих теребить и велел.
Поехали бояра к государю и передали всё, што узнали. Другой раз поехал государь, увидел дедушка, спрашиват:
— Были ли у тебя гуси?
— Были.
— Ну каково жо ты потеребил?
— А сколько мог теребил, свет великия надёжа государь.
— А плохо теребил, ты бы так теребил, штобы перышки все у их ощипал.
19
Небылица—сорок братьев ездили отца крестить
Бывало, поехали сорок братьев отца крестить; у их была сорокапегая кобыла, сорок братьев все на ней выселись, всяк на свою пегину. Они ехали, ехали, пришлось реку переежжать. Через эту реку у их кобыла скочила, да по середка сорвалась (перервалась пополам).
А у их брат был меньшой, а на сметках большой, он кольчо свил, да и кобылу сшил, да и опять поехали. Им привелось по дороге ночевать, а у их огнива не было, огня добыть: они увидели в лесу в избушке огонь, послали большого брата за огнём. Пришол брат к избушке, лежит старик из стены в стену ногами упёр, нос в потолок:
— Дедушко! Подай огню!
— Скажи небылицу дак и подам огню.
— Я, бывало, сорок сажен в день дров насек.
— Это кака небылица, это я на старось насеку.
Взял из спины ремень выкроил, да и в погреб бросил.
Не могли дождатця большого брата, послали среньнёго.
Приходит среньнёй и говорит:
— Дедушко, подай огню.
— Скажи небылицу, дак подам огню.
— Бывало я сорок возов сена в день поставил.
— Это кака небылица, это я на старось поставлю. Взял из спины ремень выкроил, в погреб бросил.
Пошол брат меньшой, который на смеках большой.
— Дедушко, подай огню.
— Скажи небылицу дак подам огню.
— Я, дедушко, услышел: за морем, што там скот дёшов, быков меняют на оводов, мух на коров, телят на комаров. Я наклал три туеса, первой оводов, другой мух, третей комаров и поехал за море и стал минёть этого скота. Наменял этого скота, променял все три туеса. Из-за моря вздумал их переправлять на свою сторону, а провозом стают дорого. Я стал их из-за моря за хвосты метать. Переметал всего скота, оставил сибе семигодовалого быка. Розмахал этого быка, бросил; бросил да не отпустилса, и сам с ним полетел. Выбил этого я скота и наделал кожи. Оттуда я отправилса на небо и из кожи стал обутки шить: всем большим богам по сапогам, малым-то богам сошил всем по котам. А из семигодовалого быка выкроил сибе ремень и стал по этому ремню с неба спускатся; ремень у меня не стал (ремня не хватило). Я штаны те поттыкал, дыму накликал, ужище свил и опеть спускалса и опеть ужища не стало. Посмотрел испод, думал стоит печь, скочил и осел в болото до плеч. Стала утка летать, мне на голову еича садить. Волк узнал, стал ходить, еича ись; я добывал, добывал свою правую руку, пришол волк еича ись, я за хвост и поймался; волк скакал, скакал, меня выдернул, у волка хвост оторвалса. Вот, дедушко, я оттуль и пришол. Ну, какова, дедушко, небылича?
— Хороша, молодец!
И дал дедушко огню и выпустил братьев из погреба. Оттуль поехали они дальше.
20
Небылица
Бывал да живал, на босу ногу топор надевал, трои лыжи за поес затыкал; пошол возле лыко гору драть, увидел озеро на утке сидит; высек я три палки, перву бросил — недобросил, втору бросил — перебросил, третью бросил — попал; утка стрепенулась, а озеро полетело, да на сухой лес село, ну и сказки конец.
21
Небылица
Шол я, стоит избушка; зашол, квашня женщину месит, я и усмехнул, а квашни не пондравилось, она хватит печ из лопаты, хотела ударить; я через штаны скочил, да и порог вырвал, да и убежал.
22
Исповедь
Мужик пришол попу кается и всяки попу грехи сказывал, а поп всё говорит:
— Кайся, кайся, чадо.
— Батюшко! Раз было с вашей дочкой под возом.
— Кайся, кайся, чадо.
— Батюшко! С вашей матушкой было раз, на кроватке у вас.
— Кайся, кайся, чадо.
— Батьшко! Каюсь, каюсь, да и до вас добираюсь.
Поп книгу захлопнул, да и убежал в алтарь.
— У меня-то — тур возьми!
23
Рассказ зырянина
[На низовой печоре русское население можно подразделить на устьцылемов и пустозеров (подробно об этом в моей статье «Былинная поэзия на Печоре»); тем и другим свойственны свои нравы, привычки, особенности. Соседи, сталкиваясь друг с другом, замечают эти особенности и высмеивают их. Г. И. Чупров и П. Р. Поздеев сообщили мне «насмешки» над пустозерами и зырянами, а один зырянин из с. Ижмы, Ю. П. Канев, сообщил, как смеются зыряне над устьцылемами – Н. О.]
Был у меня вырыной кэбылка; екал я тэркэм, бэркэм, вэрэтейкой; пёреди стоял чёрмковой кус, та из куста рябчик — шор! а кэбылка у меня и фор! я с ей пал, да три пня ребром повыломал, да трои сутки домой кэрэвушкой полз; да дома у меня был своерощеной быгородичка, да я ей кадил, да кадил, да она рычикала, пучикала да и горела.
24
Устьцылёмы над пустозёрами смеются
Когда пустозеры подтягивают невод с семгой к берегу, то тихим голосом твердят:
— Сократи Господи! Сократи Господи! Сократи Господи!..
Когда невод притянут, и матица — мешок на конце невода — быстро вытаскивается на песок, то пустозеры громким голосом и быстро говорят:
-Дай Господи! Подай Господи! На сто, на тысечу, на челой милеон!!!
Рассказом этим устьцылемы хотят показать и хитрость и жадность пустозеров.
25
Зыряне смеются над устьцылёмами
[Этот и последующий анекдот про устьцылемов сообщил мне зырянин-ижемец Ю. П. Канев, торговец бывающий по делам в Москве и Петербурге. Постоянно он живет в с. Ижме, на реке того же названия, притоке Печоры]
Встречаются два устьцылёма начинается разговор:
— Парфенте-е-й, а Парфенте-е-й!
— Чего-о?
— Куда поеха-ал?
— В Пинегу-у.
— Пошто-ле-е?
— На база-ар.
— Купи мне икону-у.
— Какую-ю?
— А Миколу-у. .
— Большу-ле-е?
— С баенну две-ерь.
Рассказчик намеренно растягивает слова на концах, передразнивая устьцылемов, которые говорят очень певуче.
.
26
Год такой
В деревне Усть-Ижмы встречаются два мужика и начинают разговаривать.
— Микулай, а Микулай!
— Чего-о?
— У меня девка-то брюхата-а.
— У меня тоже.
— Нечо не бай, нынче год такой.
4. Носов Алексей Андреевич
Гильфердинг говорит в своей известной статье «Олонецкая губерния и ее народные рапсоды»: «По-видимому, былины укладываются только в таких головах, которые соединяют природный ум и память с порядочностью, необходимою и для практического успеха в жизни» [Стр. 17. «Сбор. Отд. русск. яз. и слов Акад. Наук». Т. 59]. Дальше Гильфердинг рассказывает, что не раз, по указаниям других, он искал в разных деревнях «такого-то нищего или такого-то кабацкого заседателя», про которых Гильфердингу говорили, что он умеет петь разные истории. «Но нищие по профессии знали только духовные стихи, а пропившиеся в кабаке мудрецы являлись с запасом песен, более или менее разгульных, и анекдотов, более или менее остроумных, но ни один решительно не был рапсодом» (там же). Гильфердинг не встречал былинщика-сказателя пьяницу, а многие сказатели совсем не пьют вино.
Александр Андреевич Носов, сказка которого ниже следует, может, мне кажется, подорвать непреложность мнения Гильфердинга о сказателях, с которыми соглашаются как будто и прочие собиратели-этнографы. А. А. именно известен всем устьцылёмам тем, наличность чего в человеке кажется Гильфердингу несовместимой со знанием былин.
А. А. не только пьет, но в очень большой степени злоупотребляет этим, причем эта слабость превратилась у него в страсть, от которой ему, по-видимому, уже нет спасенья. Только в силу этого обстоятельства А. А. живет очень бедно, всегда нуждается, в его семье разлад. А. А. уже 48 лет от роду, но его только и видишь бесцельно слоняющимся по длинным улицам Устьцыльмы, иногда весьма нетвердым на ногах, часто совсем в неприглядном состоянии. Даже ко мне явился он сам, без всякого зова, в очень мрачном настроении, от, по-видимому, «веселого вчера» и хриплым голосом предложил что-нибудь спеть или рассказать сказку.
Твердо помня мнение Гильфердинга, я очень недоверчиво отнесся к предложению и отклонил было услуги, но, по-видимому, А. А. понял причину моего отказа, это его задело, и он сказал мне, что если я ему не верю, то он споет на пробу и за это даже денег с меня не возьмет. Делать было нечего, нужно было слушать, и я попросил рассказать сказку. Тут же пришлось поднести, потому что А. А. было очень худо. Дело пошло глаже, и сказка была рассказана очень хорошо. Я очень заинтересовался, заплатил ему деньги (разумеется, главная причина прихода и было желание заработать) и просил еще прийти. А. А. еще пришел и хорошо спел стих про «Агрика».
Знает А. А. и много былин, но их у меня было записано уже довольно, новых он не знал, но я все же выяснил, что может знать такой интересный для наблюдения человек. Для этого я просил его перечислить мне то, что А. А. знает, но не ограничиваться простым перечислением, а вкратце рассказать содержание каждой былины.
Таким образом я выяснил, что А. А. Носов знает былины: 1) Застава богатырская (сокольник и Илья Муромец), 2) Дунай, 3) Бой Дуная и Добрыни, 4) Чурило и неверная жена, 5) Ставёр Годинович, 6) Бой Добрыни с Маринкой, 7) Илья, голи кабацкие и Тугарище, 8) Иван Гостинный-сын, 9) Мамаево побоище, 10) Поток Иванович, 11) Скопин Михаило Иванович; и стихи 1) Егорий и Александра и 2) Агрик; сколько и каких знает А. А. сказок, я у него не спрашивал, но, конечно, «Иван Быкович» не единственная сказка в его репертуаре. Я потому так подробно остановился на выяснении деликатного предмета в жизни сказателя, которому я во всяком случае обязан хорошей сказкой, что это очень важно для выяснения вышеуказаннаго утверждения Гильфердинга, с которым я совсем не согласен.
27
Иван Быкович
Жил-был царь, у его была служанка, и царь приказал служанке купить щуку. Эту щуку сварили, уху съели царь с царицой и служанка, а помои вынесли быку. Царица и служанка, и бык с ухи обрюхатели. Царица родила Ивана-царевича, служанка — Ивана Девича, бык — Ивана Быковича. Ростут эти робята не по годам, по месечам, и выросли робята двенадцеть месечей, и стали ходить по царским конюшнам выбирать по коню. Иван-царевич, Иван Девич выбрали, а Иван Быкович не может выбрать: к какому коню придёт, рукой тяпнет, конь с ног долой. Иван Быкович пришол в погреб, стоят два коня. Одного тяпнул, конь устоял: «Это по мне». Вывел коня и поехали все в чисто поле.
В чистом поле гуляли день. Прогуляли весь день до вечера, приехали ночевать к мосту. Иван Быкович говорит братьям: «Братья, построим здесь шатёр, будем ночевать». Построили шатёр. Иван Быкович говорит: «Давайте, братья, метать жеребей, кому не спать, караулить у моста». Бросили жеребей, досталось Ивану Девичу. Иван Девич сел караулить, а Иван Быкович и Иван-царевич пошли в шатёр, спать легли. В шатре Ивану Быковичу не спится. «Пойду, его досмотрю, каково он караулит». Пришол, а брат спит, как сильней порог шумит. Сел сам караулить Иван Быкович под мост. Едет по мосту проклятое Издолищо о трёх головах. У проклятого конь подпинаитсе, на нос подтыкаитсе. «Што же ты, конь, подпинаишься, на нос подтыкаишься? Кого я боюсь? Есть на свете один, Иван Быкович, я того на одну долонь посажу, другой придавлю, у его одна пена выйдет». Иван Быкович выскочил из под моста: «Чем ты, проклятое Издолищо, похваляешься?» — «Я похваляюсь своей силой, заходи сюды на мост». Иван Быкович зашол, Издолищо спрашивает: «Далёко-ле у тебя, Иван Быкович, дух несёт по мосту?» — «У меня до полумосту». — «А у меня три версты. Ну-ко дунь», — говорит Издолищо. «Нет, я не дуну, у меня одна голова, да и та больна, ты дунь, у тебя три головы». Проклятое хочет дунуть, духи направлят, шею вытегат, Иван Быкович выхватил саблю из кормана и отмахнул все три головы У Издолища; эти головы и тулово с мосту свалил, прибрал, сам пошол в шатёр спать. Иван Девич приходит с караулу в шатёр, Иван Быкович спрашивает: «Каково, брат, ходил?» — «Тихо, тихо, брат, волосом не вянет, ничего я не слыхал».
Утро стало, поехали они в поле гулять, весь день проездили, ночевать опять приехали к шатру, к мосту.
Опять бросили жеребей Иван-царевич и Иван Быкович, досталось караулить та ночь Ивану-царевичу. Иван-царевич пошол караулить, а два брата спать легли в шатре. Ивану Быковичу не спится. Пришол, а Иван-царевич спит, как сильней порог шумит. Иван Быкович сел караулить под мост. Едет по мосту проклятое Издолищо о шести головах; у проклятаго Издолища конь подпинаится, на нос подтыкаится. «Што же ты, конь, подпинаешся на нос подтыкаишся? Кого я боюсь? Есь на свете Иван Быкович, я того на одну долоь посажу, другой придавлю, у его одна пена выйдет». Иван Быкович выскочил из подмоста. «Чем ты, проклятое Издолищо, похваляется?» — «Я похваляюсь своей силой, заходи сюды на мост». Иван Быкович зашол, Издолище спрашиват: «Далёко-ле у тебя, Иван Быкович, дух несёт по мосту?» — «У меня до полумоста». — «А у меня на шесть вёрст дух несёт. Ну-ко ты дунь». — «Нет, ты дунь, у тебя шесть голов, а у меня одна и та больна». Проклятое Издолищо хочет дунуть, духи направлят, шею вытегат, Иван Быкович выхватил в ту пору саблю и шесть голов срубил у Издолища, свалил в ту же кучу и спать пошол в шатёр. Утром спрашиват: «Каково же, брат, ты караулил?» Отвечает Иван-царевич: «Тихо, тихо, брат, волосом не вянет — ничего я не слышал». Наутро опять в поле поехали день гулять, приезжают к мосту третью ночь ночевать. Иван Быкович говорит: «Я пойду караулить, а в шатри не спите, картами играйте: если мой конь ногами землю бить будет, вы его спустите».
Пошол Иван Быкович караулить третью ночь, сел под мост, сидит караулит; идёт проклято Издолище об девети головах. У проклятого Издолища конь подпинается... и проч. ... «А ты, проклятое Издолище, чем ты похваляешся»... и проч. «Далеко-ле дух несёт?» — «До полумоста». — «А у меня за деветь вёрст...» и проч. Иван Быкович в ту пору саблю выдернул, шесть голов свалил, а три головы не мог свалить, осталось у Издолища. Схватились они дратця. Дрались, дрались, Издолище Ивана Быковича и здавил под себя, смял. Конь Ивана Быковича ногами в землю бьёт, а братья спят, не слышат. Иван Быкович конается проклятому Издолищу: «Проклято Издолищо, дай мне розуть со правой ноги сапог, со белым-светом проститься». Издолищо дал, Иван Быкович снял сапог, бросил коню в повод и розорвал этот повод. Конь прибежал и срыл Издолища с Ивана Быковича. И выхватил Иван Быкович саблю, и срубил головы остальни, свалил эти головы и тулово в стару кучу. Пошол в шатёр к братьям, бранит своих братьев: «Што же это вы, братья, вам велено было спустить коня, подьте-ко посмотрите, што у меня там поделано». Свёл и показал братьям восемнаццеть голов и три тулова. Братья себя руками хлопают. «Откуль ты нарубил?» — «Топере, братья, надо ехать нам прочь от моста»,— говорит Иван Быкович.
Ехали, ехали, доехали до большого дому; стоит большой дом, со всеми кокорами, превеличающий, большой дом. Братья хотят заходить в дом обедать. Иван Быкович говорит; «Наперво я один захожу, послушаю, што в этом доме деится». Иван Быкович овернулса мушкой, залетел в дом, на потолок сел. Сидит на потолке, выслушиват. Жалитса малого Издолища жона. «Матушка, матушка, вор-от Иван убил твоего сына родимого, моего мужа любимого». Старуха Егабиха говорит: «Поди на дорогу, овернись им кроваткой тисовой и периной пуховой, лягут они на кроватку, их растреснёт, разорвёт на маленьки зернеца». Идет друга невеска, жалится старухе Егабихе: «Матушка, матушка, вор-от Иван убил твоего сына родимого, моего мужа любимого». — «Поди овернись колодчём, ключевой водой и чарочкой золотой. Станут они эту воду пить, их разорвёт, растреснёт на мелки маковы зёрна». Идёт третья невеска. «Матушка, матушка, ворот Иван убил твоего сьша родимого, моего мужа любимого». — «Поди овернись на дорогу-ту кустиком раскитным и ягоды изюмны, будут они ись, их разорвёт, растреснёт на мелки маковы зёрнышка». Иван Быкович выслушал говорья, вылетел, овернулса, говорит братьям: «Поедемте, братья, от этого дому прочь, как можно нам надо отсюда убратса».
Поехали три брата, стоит на дороге кроватка тисова и перинка пухова. Эти братья желают легчи и говорят брату: «Иван Быкович, надо нам бы отдохнуть на кроватку с устатку». — «Нет, братья, вы не слезавайте с коней, я один соскочу, попробую ей». Братья сидят, он соскочил, тюкнул кроватку сабелькой, поперек пересек — баба легается поперёк. Братья испужались. Едут вперёд, стоит на дороге колодеч, ключева-вода и чарочка золота. «Нам бы надо напиться», — говорят братья. «Вы, братья, не слезайте, я один попробую». Опять соскочил с коня, колодеч тюкнул — баба поперёк перерубил — вьётсе. Поехали прочь. Ехали, ехали, стоит кустик ракитовой, ягодки изъюмовы. Иван Быкович соскочил с коня хватил кустик — баба поперёк легаится. Говорит братьям: «Ну, братья, вы теперь за мной держитесь, будет за нами велика погоня». Гонили, гонили, гонили, соскочил Иван Быкович к земли, припал ухом к земли — звучит.
Наганиват их баба Ягабиха в ступы, подпиратся пестом. На дороге стоит железна кузница, Иван Быкович поднел у жалезной кузницы угол, и заехали все с конями. Пригонила баба Ягабиха, говорит кузнецу: «Вор-кузнец, отдай Ивана Быковича, посади на язык — зглону». Кузнец и говорит: «Я посажу на язык, ты, Ягабиха, обскочи кругом эту кузницу, пролизни двери жалезны языком, посажу на язык». Егабиха обскочила кузницу, пролизнула двери, кузнец схватил ей за язык клещами, а Иван Быкович выскочил и зачал ей железными прутьями дуть. Дул-дул-дул, продул кожу и высовал прутья за кожу. Егабиха ему замолилась: «Иван Быкович, предь таковой не буду, ради Бога меня до смерти не застегай». Иван Быкович овернул Егабиху кобылой, сел и погонил. Гонял-гонял-гонял, кобыла спотела, упарил.
Едет встречу старик на кобыле. «Ну, давай, Иван Быкович, со мной правдаться? (Кто кого обгонит)». — «Давай, только положим залог: если я оправдаю, дак ты ко мне в услуженье поди с кобылой, совсем, а как ты меня оправдашь, дак я тебе брата отдам с конём». Погонили правдаться. Старик Ивана Быковича оправдал. Вот Иван Быкович брата с конём старику отдал. Ивану Быковичу брата с конём стало жалко. Он здумал у старика брата воровать. Он как-небудь брата у старика украл, а коня не можот. Конь прикован на чепях; стал раскаивать, чепи забренчёли, старик услышал, поймал Ивана Быковича. «А ты вор, Иван Быкович, ты брата украл и коня хошь укрась, я тебя виной не прощу. И тогды тебя виной прощу: ты сходи за тридеветь морей, за тридеветь земель по невесту себе, а братья у меня по ту пору будут».
Вот Иван Быкович пошол по невесту пешком, одинцо. Шол-шол-шол, выскочил Ерышко белой-балахон, лоб залощил, глаза вытаращил. «Здраствуёшь, Иван Быкович. Ну, примай меня в товарыщы?» — «Ты на што горазд?» — «А я горазд в ложки через море людей перевозить». Идут-идут-идут, выскочил Ерышко белой-балахон, лоб залощил, глаза вытаращил. «Здравствуешь, Иван Быкович». — «Здрастуй, Ерышко». — «Примай меня в товарищи». — «А ты на што горазд?» — «А я горазд свататьсе». — «Мне таки люди надо». Пошли трое, шли-шли-шли, выскочил Ерышко белой-балахон, лоб залощил, глаза вытаращил. «Здравствуешь, Иван Быкович». — «Здраствуй, Ерышко». — «Примай меня в товарыщи». — «А на што ты горазд?» — «А я горазд вино пить». — «Мне таких людей надо». Пошли. Шли-шли-шли, выскочила старушка, две ноги в одном лаптю, шавкает: «Ждраштвуешь, Иван Быкович, примай меня товарищи?» — «А ты на што горазда?» — «А я горазда сходить но невестино платье». Иван Выкович взял ей в товарищи. Шли-шли-шли, еще Ерышко выскочил. «Ты на што гораз?» — «Я гораз из ступы пестом стрелёть». Взял и его.
Пришли к мору, Иван Быкович закрычал: «Ну-ко, ты, Ерышко, можешь людей через море в ложке первозить?» Прибежал Ерышко, из кормана ложку выхватил, на воду ляпнул, сделался караб. Сели и побежали за море. Через море перебежали, Иван Быкович посылает Ерышка того, который гораз свататься. Ерышка сватается, а царь говорит: «Я невесту отдам, если, сколь у меня есь вина, всё выпьете». Иван Быкович призвал Ерышка, которой может вино пить. Посадили Ерышка за стол и стали подавать рюмочками, да кумочками. Ерышко говорит: «Што вы носите мне кумками? Носите ведёрками». Стали ведёрками носить; он за ту шшоку ведро, за другу ведро, третьим попихнёт, мало уйдёт. У царя вина мало стало. Сватовщики всё в одну сторону сватаются. Царь говорит: «Если сколь у меня хлеба есь — съедите, тогда отдам». Садится Ерышко хлеб ись. Ему подносят ломотками, он говорит: «Што мне ломотками носите, мне ковригами». Стали носить ковригами; он ковригу за одну шшоку, другу за другу, третьей попихнёт, мало уйдет. У царя хлеба мало стало, приел весь. Сватовщики всё в одну сторону сватаются, царь говорит: «Если в три часа сходите за тридеветь земель, за тридеветь морей, по подвенечно платье, тогда отдам невесту». — «Где ты, старушка?» — говорит Иван Быкович. Послали старуху; старуха побежала. Три часа подходит, старухи нет. Ерышко из ступы стрелил, старухе в саму жопу застрелил. «Фу-фу-фу, проспала, проспала». Скочила и побежала с платьем. Принесла платье. Царю делать нечего, весёлым пирком и свадебкой, отдал дочерь. Обручили, повенчали, Иван Быкович стал отправлятся за море, в своё место. Пошли на караб. Побежали, перебежали море, стали на берег, Ерышко взял караб, ложкой в корман положил. Пошли, стали Ерышки оставатся, и все остались.
Пришли к старику. Нажог он яму уголья горечих, положил через яму жердь. Приказыват Ивану Быковичу через жердь перетти. «Ты шол с невестой дорогой, можот блуд сотворил; пройди через яму, тогда я тебя виной прощу». — «Нет, дедушко, ты сам попереди пойди, меня поучи». Старик через яму побежал, Иван Быкович жердь повернул, старик в яму в уголье и пал. Сожгли старика. Стал тут Иван Быкович жить да быть с братьями. Был у меня синь кафтан, я положил под кокору, не знаю под котору.
5. Поздеев Петр Родионович
Петр Родионович, главным образом, сказатель старин, которых он мне спел целых 16, а знает и еще больше. Знает он и песни, знает и сказки, но немного. Он уже старик, ему 65 лет. Подробно о нем я говорю как о старинщике-сказителе в «Печорских былинах» (стр. 76—78).
28
Марк купец богатый
Был нужной хресьянин, у него было шесь сыновьей. И еще у него родилса семой сын, ночью.
Был Марк богатой, пришла ему сиротина, попросилась ночевать, Марк и говорит: «У нас народу много, покормить покормим, а спать некуды». — «А я хоть на стол лягу». Спустили сиротину. Стала ночь, сиротина лежит на столи, человек на улицы ревёт: [Употребляется на Печоре в см. кричит] «Господи! Вот у нужного человека семой сын родилса, каким его счастьем наделим?» Сиротина отвечат: «Счастьем наделить Марка купцом». Начинаетца утро, а этот крык услышала куфарка, в утрях и сказала Марку-купцю. Марк изнаредилса и пошол искать по городу, у какого человека родилса семой сын. Марк-купец ходил, ходил, нашол бенной дворишко и спросил: «У тебя в сею ночь хозяйка принеслась-ле?» — «Принеслась. Семого сына принесла». Марк-купец говорит: «Продай мне его». — «Купи. А чо дашь?» — «А я не знаю, чо просишь? Давай, я сто рублей дам». А мужик и рад, за сто рублей и отдал. Марк-купец понёс бы парнишечка домой и домой принёс. Живёт парнечок день-ле, два-ле, там его доржат. Марк-купец здумал ехать, велел кучеру запрекчи лошедь. Роботник лошедь запрёг, Марк-купец стал поежжать. Поехал и робёночка с собой взял в повозку. Ехали, ехали, в лес заехали. По лесу ехали, Марк-купец роботнику и говорит: «Остановись». Тот остановилса, стоит. Марк-купец робёночка и дават: «На, отнеси робёночка, под ель положь». А времё было — зима. Робёночка снёс, и уехали.
Ехал сзади купец. Сидит он в повозки и услышел в стороны писк, и говорит: «Стой, ямщик!» Ямщик стал. И ямщик учул: робёнок плачет. «Поди-ко поищи, хто там плачет». Пошол: под елью робеночёк плачет, а перед им свечка горит. Ямщик взял робёночка и понёс. «Лежит, лягаитця на снежку, а перед им свецька горит». Купец робёночка взял. Привёз купец робёночка и стал ростить вместо сына.
Вырос годов до семнаццети, выучилса грамоты, стал детина хорошой, послухмянной. Марку-купцу случилось ехать к купцу к этому. Приехал, купец его стал чествовать, а детина живёт кучером, на столы подносит. Марку детина поглянулса, стал он спрашивать: «Откуль у тебя такой? Сын але лакей?» Купец рассказал как было. Марку купцу и в серцо ткнуло. Не говорит ничего, а в уме-то думат: «Отдай мне его в принеты, есь у меня дочи». — «Жалко, хорошой детина». Тот одно што просит. Купец испиралса, испиралса, потом оступил. Марк-купец стал гумагу писать в свой дом — сам дальше ладит ехать торговать, — штобы как придёт детина, штобы как-ле его извели — у его соленой завод. «Штобы до моего прибытия его управили». Повезли детину.
Приежжаёт, отдаваёт хозяйки пакет, хозяйка роспечата-ла, прочитала и в посьме написано: «До моего прибытия штобы свадьбу с дочерью доспели и обвенчали». Ну, хозяйка Маркова весёлым пирком да и свадебкой. Живут день, два, быват и неделю живут, Марка-купца всё еще нету. Марк-купец приехал, хозяйка говорит: «Потьте, молоды, стречайте на мост». Марк выходит из повозки и увидел: стоит детина и дочи и кланеютца. Марку серцо ткнуло. Зашол в комнату, жону призвал, на жону сгромел: «Што вы это наделали? Ведь я велел его извести, а вы его обвинчели?» Жона гумагу притащыла. «Ты ведь это писал, штобы обвинчели. Я не виновата». Марк-купец живёт день-ле, два-ле, удумал, пошол на завод — соль у него варят — и сказал роботникам: «Вот ночью придёт к вам человек, дак вы его пихайти в котёл, што бы он вам не говорил». Пришол домой, призывает зетя. «Вот, зетюшко, сходи посмотри на завод, можот они спят». Тот говорит: «Ланно, ланно, схожу». Поужинали с молодкой и нарежаетця идти на завод. «Неси мне обутки, посмотреть на завод, можот, спят». Молодка и говорит: «Давай, легём, есь у него заводов-то, всех не пересмотришь». — «Давай, ложись». Легли спать, а Марку-купцу не спится. Посмотрел чесы, а тот час, в которой он велел походить, прошол уж; и стал нарежатца, походить. Надёрнулса (круто оболокса) и побежал. Приходит на завод, к котлу идёт, подбежали казаки, схватили. Он кричит: «Я Марк-купец, я Марк-купец». — «Нам показано, хоть хто приди». И бросили в котёл, тут он и сварилса. Детине весь живот и досталса.
29
Бывальщина.
Один устьцылём жил в рабониках у пустозёров на Пылемце [Деревня]. Хозяин всё ходил в баню один. Работник и спрашивает:
— Ты пошто ино один ходишь? Возьми меня.
— А ты не забоишся-ле? Ко мне из под полка человек 1 выходит. Ты с ума сойдёшь.
— Нет, я не боюсь, не сойду с ума.
— Ну пойдём.
Роботник пошел, стали мытця, а из-под полка страшной старик и вылез. Роботник им веники роспарил, оба они и мылись, а потом старик скатился под полок.
30
Зырянская вера.
В зырянской деревушке Пушкиной был дом, и стоял он на берегу Печоры. Весной лед на Печоре тронулся, вода прибыла, берег Печоры весь затопило водой, дом оказался кругом в воде, до того, что на дом нанесло и стало напирать льдину. «Когда льдина, — рассказывал мне Петр Родионович, — стала упирать в избу, зырянин змолился Миколе:
— Светитель Микола! Милуй дак милуй, а то я тебя колю!
Льдина-то у него стену и выударила».
6. Ксения Поздеева
Старушка шестидесяти с лишком лет, жена предыдущего сказочника, П. Р. Поздеева. Пела она мне песни, спела два стиха, про Алексея — человека Божия и Егория и Александру и рассказала две сказки и прибакулку. Сказки и ее, и ее мужа могут служить образчиком таких сказок, в которых нет обрядности; сказочники такого рода запоминают содержание сказки, но, отнюдь не помня подлинных старинных выражений и фраз, передают сказки своими словами, так, как Бог на душу положит. Теряя свой первоначальный старинный склад, сказки такого рода сказочников зато служат образцом современной местной речи, со всеми ее особенностями и иногда своеобразным стилем.
31
Никита - городам бывалец, землям проходец
Жил-был Микита городам бывалеч, землям проходеч. Царь нанел его ко короны итти за тридеветь земель, в тридевято царево. Пошол Микита, взял сухарьков. Шол-шол-шол, низко-ле, высоко-ле, близко-ле, далёко-ле, скоро скажитця, долго деитця — стоит дом большой. Зашол в дом, в доме нет никого, порозен стоит. Попил, поел, лёг на печку отдохнуть. Вдруг стукаютця. Забежал кривой старик. «Ах, руськой дух! Здрастуй, Микита городам бывалеч, землям проходеч». — «Здрастуй, дедушко». — «Ну, Микита городам бывалеч, землям проходеч, садись со мной, попируем». Микита отвечает: «Я того и рад». Старичок стол становил, питья-кушанья носил, садились пировать. Сидят, пьют-едят, кушают, розговор ведут. Микита спрашивает: «Давно-ле, дедушко, окривел?» — «А я недавно окривел, лет десяток». — «А я бы тебя вылечил». — «О-хо, да я таких и ищу, лечи». — «А есь-ли у тебя олово?» — «Есь». — «Натаскай в чугун, да в печь поставь». Дедушко сделал так. «Есь-ли ремни у тя? Надо тебя завязать крепко, тогда бельмо сбивать буду». — «Есь, есь, довольно». Притащил старик матугу ремней. «Пойдём в сени, я отведаю, тебя привежу, а ты отведай, сорвётся-ле»... Пошли в сени. Стал Микита старика ко столбу привязывать, кутал, кутал, завил кругом, много раз завил. «Ну-ко, отведай, тенись, мож-ле сорвать». Старик потенулса и сорвал. «Ну ищэ тащи крепче, стану лечить, дак штобы не билса». Опять Микита стал кутать. Кутал, кутал. «Отведай-ко, рвись». Старик не мог боле сорватця. Вынел Микита чугун, подошол и плеснул в здоровой глаз. Старик закричал: «О, вор Микита! О, вор Микита!» Микита запрётался от него в овешник. Старик сорвался и побежал за ним в овешник. Высвистал старик всех овец и Микиту у одного барана под брюхом. И кричит: «Прощай, дедушко!» А старик кричит: «О, вор Микита! О, вор Микита!»
Побежал Микита вперёд. Шол-шол-шол, стоит дом большой. Зашол в дом, девиця онна живёт. Вошол, поздоровался, а та и говорит: «Здраствуй, Микита — городам бывалец, землям проходец. Эк ты моего отца вылечил! От отца-то ушол, от меня не уйдёшь» (старик был дьявол, нечиста сила, нечиста сила и дочи его). Кормит, поит, пируют, столуют. Вот он у ей обжилса. Итти бы надо, итти не смеет, всё думат, как-ле утти. Живёт с ей год-поры и брюхо ей прижил. Жили, жили, она и сына родила, а его и надзирать не стала. Истопила она баенку, пошли паритця и робёноцька понесли парить. Парились. Она робёноцька с им и послала. Микита робёноцька принёс, да в зыбоцьку повалил, топорок ухватил, да побежал. И бежит. Она из байны пришла, робёноцька ухватила да и побежала за им. А Микита до рецьки добежал. Брести глубоко, он оттюкнул дерева два-три, плоток сплотил и за рецьку пехнулса. Чем лишь отпихнулса, она и настигла его. «А, Микита — городам бывалец, землям проходец, убралса ты от меня». Робёнка бросила на землю, на голову стала, потенула за ноги, голову и сорвала, и бросила голову на плоток. Плоток тонуть стал. Микита как-ле, однако, перечапалса. И опеть пошол вперёд.
Идёт по чистому полю, по широкому раздолью, и опеть стоит дом великой, большой. Зашол он в дом, нет никого. Попил, поел, лёг на печку отдохнуть. Бежат два молодца. Забежали. «Ах, руськой дух. Здраствуй, Микита — городам бывалец, землям проходец! Так ты нашого отца вылечил? И сестру-то бросил? Ну от нас ты не уйдёшь. Ну слезавай, Микита, попить-поись, в карты поиграть». Микита и слез. Садилса с има за стол. Попили-поели, стали в карты играть. Микита говорит: «Я не мастер, я не умею». А сам што-ле маленько и поигрыват. И стал он их наймовать по корон сходить. Ну они и найтуютця: «Будешь, говорят, с нами жить всегда, дак принесём, достанем». — «Куда жо я деваюсь от вас? Деватця мне некуды». Послали они одного по корон. Скоро сходил один по корон, достал. Принёс и опеть они пируют и в карты играть стали. В карты играют, а Микита думат утти. Ночью заспали крепко. Микита — шим-шим, выбрался, убежал, и бежи не стой!
И бежит он по чистому полю и широкому роздолью. Дерутця лев и волк. Волк говорит: «О, Микита — городам бывалец, землям проходец, помоги лева-зверя победить, драгоценных каменьев дам». Лев-зверь говорит: «Пособи мне, Микита, куда хошь унесу». Пособил Микита леву. Победили волка. Лев говорит: «Ну, Микита, садись на меня, плотне за уши держись». Микита заскочил, за уши поймалса. За ним погоня. Микита говорит: «Эй, шапка спала!» — «Где возьмёшь шапку, за сто вёрст осталась».