В края неласковой чужбины.
Что толку охать и тужить –
Россию нужно заслужить!
Такое обращение касалось каждого слушателя-эмигранта. Отсюда – «теплый отклик» аудитории. Однако возникнуть может вопрос: почему все-таки наибольший успех снискали старые, дореволюционные «поэзы»?.. Да потому, что от Игоря Северянина их ждали. Его «поэзы» были частицей той атмосферы, которой жили в России до 17-го года многие из присутствующих в Литературно-художественном Кружке. Своим чтением поэт напомнил о минувшем, о незабываемом.
Всего одно выступление состоялось в Праге. Неуспех от поездки в смысле заработков скрасили встречи с соотечественниками: с певицами – Липковской, Юрьевской, Аксариной, писателями – Немировичем-Данченко и Чириковым. Последний подарил поэту свою книгу «Семья» с надписью: «Милому душе Игорю Северянину с искренним расположением. Прага. 7.IV.1925 г. Евгений Чириков».
В том же, 1925-м году в Праге вышли воспоминания Зинаиды Гиппиус «Живые лица». Воспоминания дают богатый материал к характеристике самой Гиппиус. Живыми выходят у нее лица, к которым она так или иначе благоволит: Блок, Розанов, Сологуб с Чеботаревской. Те же, кто Гиппиус не по нраву, выходят из-под ее пера карикатурами.
Она пишет: «У очень многих людей есть «обезьяны»... Не грубая схожесть. На больших глубинах ее истоки... Брюсовская обезьяна народилась в виде Игоря Северянина... Черт даже перестарался, слишком их сблизил, слишком похоже вылепил обличительную фигурку. Сделал ее тоже «поэтом»... Что у Брюсова запрятано, умно и тщательно заперто за семью замками, то Игорь Северянин во все стороны как раз и расшлепывает... Главное же, центральное брюсовское, страсть, душу его сжигавшую, Игорь Северянин не преминул вынести на свет Божий и определить так наивно-точно, что лучше и выдумать нельзя:
Я гений Игорь Северянин,
Своей победой упоен:
Я повсеместно оэкранен,
Я повсесердно утвержден...
Брюсовское «воздыхание» всей жизни преломилось в игоревское «достижение»... Для «упоенного своей победой» нет разницы, победой воображаемой или действительной он упоен». И так далее, и тому подобное.
Написано талантливо, зло и совершенно несправедливо. Ярлык «Северянин – брюсовская обезьяна» не имеет под собой реальной основы. Во-первых, различны масштабы дарований обоих поэтов, их значимость в литературе. Во-вторых, далеки друг от друга их авторские устремления. Это очевидно. Параллель Гиппиус насильственная, цель ее – очернить и Брюсова и Северянина.
Брюсов нетерпим Зинаидой Гиппиус потому, что принял революцию, работал с большевиками, он – «красный». Северянин, если и не «красный», то «розовый»: он высмеял в стихах А.Ф. Керенского, с которым Гиппиус и Д. Мережковский были близки, выступил вместе с Маяковским и А.Н. Толстым в Берлине на советском вечере. Если учесть, что в среде парижских литераторов Зинаида Гиппиус играла роль арбитра художественного вкуса, становится понятны замалчивание книг Игоря Северянина эмигрантской критикой.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
В Пюхтицкой обители. – «Норд». – Письмо другу. –
«Умер в декабре». – «Да, лирическое не в чести...»
В тридцати с небольшим верстах от Тойла, в сторону Куртнаской гряды озер, на холме Куремяэ (Журавлиная гора) расположен Пюхтицкий женский монастырь. Историю его возникновения Северянин слышал из уст Сологуба еще до войны, когда навещал его в Тойла. По словам Сологуба, столетия четыре тому, как эстонские пастухи обнаружили на вершине жертвенного дуба икону. Никто не знал, каким образом она объявилась среди ветвей могучего дерева. На поклонение иконе стали стекаться паломники, в том числе и из России. В те времена окрестные поля и леса принадлежали остзейским баронам, их выводило из себя участие жителей края в молебствиях, совершаемых православными священниками. Бароны принялись разгонять богомольцев, натравливая на них своры охотничьих псов. В конце прошлого века губернатор Эстляндии С.В. Шаховской, узнав о бесчинствах баронов в отношении верующих, купил Журавлиную гору и способствовал образованию женского монастыря.
Легенда заинтересовала Северянина, и он посетил Пюхтицкую обитель. Будучи уже жителем Тойла, поэт регулярно совершал длительные прогулки к монастырю.
Он вставал рано, пока еще не рассвело, и шел напрямик по знакомым тропинкам, лугам, лесным чащам. Переправлялся через речки и озера на плотах, припрятанных в прибрежных кустах. Заря заставала его с удочкой на коротком привале... С уловом в руках – в дар инокиням – он выходил на пыльную дорогу, которая то поднималась на холм, то опускалась в долину. Под ясным небом над дымчатой вершиной леса путнику издали словно бы кивали монастырские купола... В эти часы он особенно остро вспоминал Новгородчину, Сойволу, поездки с тетушкой Елизаветой Петровной в Кирилло-Петровский монастырь, в Ферапонтово. Давняя юность, русский Север оживали в его сердце.
Прежде чем войти в обитель, он сворачивал к животворящему источнику. Сняв одежду, перекрестясь, вступал в обжигающую стужу родника. Выходил бодрый, чувствуя неожиданное тепло, растекающееся по телу... Монастырский двор встречал его покоем, идеальной чистотой, цветами, аккуратно уложенной поленницей.
Монашенки бесшумны и черны.
Прозрачны взоры. Восковые лики.
Куда земные дели вы сердца?
Обету – в скорби данному – верны,
Как вы в крови смирили клики?
Куда соблазн убрали из лица?
На колокола
Северянина мучила мысль о реальности иной, безгрешной жизни, где чистота души охраняется верой.
При Пюхтицком монастыре в летней резиденции губернатора С.В. Шаховского жила его вдова Елизавета Дмитриевна, урожденная графиня Милютина. Эта, наделенная долголетием, женщина удивительной судьбы охотно принимала поэта. Она любила литературу. Ей было о чем вспомнить и рассказать. Ее отец, военный историк, консультировал Толстого в работе над романом «Война и мир». Она слышала авторские чтения А.К. Толстого и А.Н. Островского. Встречалась с Фетом. Изо всех писателей, которых ей довелось видеть и слышать, она особо выделяла Достоевского. По просьбе Северянина она читала пушкинского «Пророка» так, как читал его Достоевский. Воспоминания Шаховской о великом романисте дали Северянину импульс к написанию стихотворения, по-христиански прочувствованного им.
МОЛИТВА
Достоевскому
Благочестивого монастыря
Гостеприимство радостно вкушая,
Я говорю: «Жизнь прожита большая,
Неповторяемая на земле!»
Всё находимое порастерял,
И вот слезами взоры орошая,
Я говорю: «Жизнь прожита большая...»
Проговорил – и сердцем обомлел:
Большая жизнь, но сколького не знал!
Мелькают страны, возникают лица
Тех, о которых некому молиться,
Кто без молитвы жил и постарел...
Чем дольше жизнь, тем явственней сигнал...
С кем из безвестных суждено мне слиться?
О всех, о ком здесь некому молиться,
Я помолюсь теперь в монастыре...
Уместно сказать, что несмотря на свою «бурную» молодость, Северянин избежал греха богохульства. Напротив, даже в эгофутуристический период у него можно встретить «Пасхальный гимн», «Канон св. Иосафу», то есть стихи религиозного содержания. Он венчался с Фелиссой Круут. Когда у супругов родился сын1 [Лотарев Вакх Игоревич родился 1 августа 1922 года], он был крещен. В углу его рабочего кабинета висела икона святого князя Игоря из рода Ольговичей, одного из первомучеников Руси, которого поэт чтил как своего покровителя. Все это свидетельствует о том, что Игорь Северянин стремился жить в вере, не принимая жестокого насаждаемого в СССР атеизма. Он любил церковное пение, сам певал в хорах, принимал участие в религиозных обрядах.
Летом 1927 года в Гунгербурге прошел концерт певца И.Ф. Филиппова. «Наша газета» информировала: «... в концерте принимал участие еще и Игорь Северянин со своими «поэзами». Можно быть не особенным поклонником его манерного исполнения своих стихотворений, но в последних никто не может отрицать несомненного поэтического таланта. Очень понравилось публике прочитанное автором стихотворение, – вариация на Мятлевские слова «Как хороши, как свежи были розы».
В сентябре из СССР в Тойла пришла бандероль. На книге стихов «Норд» автор сделал дарственную надпись: «Игорю Северянину – другу моей лирической весны. Г. Шенгели. 1927. 27. VIII. Москва».
«Норд» – одна из наиболее удачных книг Георгия Шенгели. Себя поэт уподобляет в ней бродячему фокуснику, чьи дела плохи, а верную Музу – больной обезьянке. Все же «Норд» не назовешь книгой одной только жалостливой ноты. На ее страницах даны живые облики Пушкина, Дениса Давыдова, Бетховена. Врангелевский Крым явлен сквозь призму декабрьской стужи, в которой «мертвые штабы летят, рубя палашами победу». Прекрасна «Айсигена» Шенгели – истинно лирический шедевр. Причудливым «готическим» сном поражает стихотворение «За мокрым садом, под лазурью дикой». Кончается «Норд» мыслью о принятии мира, каков он есть:
Мокрая медная чашка,
Мальва крахмальная в ней,
Солнце закатное тяжко
В медь накидало огней.
Я подхожу и хмелею
Этим холодным лучом, –
Я ни о чем не жалею
И не молю ни о чем.
Давний сподвижник по эгофутуризму предстал в «Норде» перед «королем поэтов» подлинным мастером, тяготеющим к строгому замыслу, точному слову и стилевой выразительности.
Северянин не замедлил с ответом на неожиданный подарок.
Toila, 12 сент. 1927 г. Дорогой Георгий Аркадьевич!
Я испытал действительную радость, получив Ваш «Норд»: через 11 лет Вы вспомнили меня, – спасибо.
...В каждом году – перемены. Сколько же их в одиннадцати летах, к тому же таких, как эти?
В 1921 г. умерла мама моя. В том же году я расстался, – наконец, – с Марией Васильевной. И это было предначертано, как Вам, думается, известно. Теперь она где-то в СССР.
С 28 января 1918 г. я живу постоянно на берегу Финского залива. Мой адрес неизменен: Eesti, Toila. Postkontor. Igor Severjanin.
Иногда выезжаю на Запад. За эти годы побывал трижды в Берлине, где жил от месяца до трех, давая вечера.
Встречался там с Кусиковым, Пастернаком, Маяковским, Толстым, Шкловским, Минским, Венгеровой и др.
Ездил в Финляндию, Латвию, Литву, Польшу (13 городов), Чехо-Словакию. Везде вечера, иногда очень шумные и многолюдные. К сожалению, расход больше прихода, поездки обходятся очень дорого, почти ничего не остается. Поэтому вот уже два года на месте. Эстийская природа очаровательна: головокружный скалистый берег моря, лиственные деревья – Крым в миниатюре. Сосновые леса, 76 озер в них, трудолюбиво и умело возделанные поля. Речки с форелями. Да, здесь прелестно. У меня своя лодка («Ингрид»), я постоянно на воде, ужу рыбу. В 1921 г. женился на эстонке. Ее зовут Фелиссой, ей 25 лет теперь, у нас пятилетний мальчик – Вакх. Она пишет стихи и по-эстонски, и по-русски, целодневно читает, выискивая полные собрания каждого писателя. Она универсально начитана, у нее громадный вкус. Мы живем замкнуто, почти никого не видим, да и некого видеть здесь: отбросы эмиграции и рыбаки, далекие от искусства. За эти годы выпустил 13 книг. К сожалению, в настоящее время у меня нет ни одного свободного экземпляра, но я пришлю Вам что-либо в ближайшие недели.
Теперь Вы сообщите мне все, касающееся Вас. Судя по Вашей книге, Вы печальны и утомлены, милый. Мы с женою воздаем должное стилистике Вашей книги. Приветствуем Вас...
Всегда Ваш Игорь.
Северянин верно уловил со страниц «Норда» общее настроение Шенгели. Отстаивая свое я; в противоборстве с временем; в реальной, не свыше продиктованной, оценке событий и себя в них – жили лучшие поэты, оставшиеся в России. Не вписывались в советскую поэзию Максимилиан Волошин и Осип Мандельштам. Подвергался гонениям Николай Клюев. Испытывала кризис Анна Ахматова, почти переставшая писать стихи.
А вскоре с берегов Невы поступила траурная весть: скончался Федор Сологуб. В рижской газете «Сегодня» Игорь Северянин опубликует отклик на его смерть.
УМЕР В ДЕКАБРЕ
(Памяти Ф.Сологуба)
Во вчерашних газетах («Сегодня» от 5-го декабря) было помещено срочное сообщение из Петербурга о серьезной болезни Федора Сологуба.
Я сказал жене:
- Декабрьская его болезнь опаснее весенней. Она может оказаться смертельной. Ты помнишь его триолет, написанный 4 ноября 1913 г. в Петербурге? – И достав с книжной полки «Очарования земли», я прочел:
Каждый год я болен в декабре.
Не умею я без солнца жить.
Я устал бессонно ворожить.
Я склоняюсь к смерти в декабре, –
Зрелый колос, в демонской игре
Дерзко брошенный среди межи.
Тьма меня погубит в декабре.
В декабре я перестану жить.
В сегодняшних газетах (от 6-го декабря) уже значится: Сологуб умер 5-го декабря.
И он, и я – мы были оба правы... И не первый раз за эти четырнадцать лет я вспоминал эти стихи: каждый раз, когда я перечитывал – а это случалось часто – «Очарования земли», меня жутко тревожило его пророчество.
Итак, Сологуба, самого близкого мне после Фофанова из своих современников, я больше никогда не увижу. По крайней мере – «здесь, у вас на земле...» То, чего я так боялся и вседневно ожидал, свершилось. Недаром еще в 1919 г. я спрашивал себя в своем «Менестреле»:
. „Ужель я больше не увижу
Родного Федор Кузмича?
Лицо порывно не приближу
К его лицу, любовь шепча?
Тогда к чему ж моя надежда
На встречу после тяжких лет?
Истлей, последняя одежда!
Ты, ветер, замети мой след!
В России тысячи знакомых,
Но мало близких. Тем больней,
Когда они погибли в громах
И молниях проклятых дней...
Никогда не увижу, – ничего не узнаю. И мог бы однажды узнать кое-что, да, видимо, не в судьбе моей было узнать.
Дело в том, что осенью 1921 г. эстонский поэт Генрик Виснапуу вез мне из Петербурга письмо от Сологуба, но на границе письмо это конфисковали, – и что было в нем? Звал ли Федор Кузмич меня в Россию, мечтал ли сам из нее выбраться – вечный мрак, и жуть в этом мраке. И уж это до последнего часа моего. А письмо его было ответом на мое, через того же Виснапу переданное, в котором я звал его к себе, предлагая хлопотать о визе. Я знал, как он любит меня: «Милому Игорю Васильевичу Северянину неизменно всем сердцем любящий Его в прошлом, настоящем и будущем Федор Сологуб. 27 июня 1913 г.» – гласит автограф на «Жемчужных светилах». Я знал, как он любит Тойлу, где провел два лета перед самой войной и где даже домик приобрести намеривался. Я знал, какого высокого мнения был он вообще об эстонцах – мирных, трудолюбивых, врожденно-интеллигентных. Я знал, сколько очаровательных стихов воспринял он в Тойле. И, наконец, знал я, что лучше всего, всего вернее может отдохнуть он, усталый, именно в нашей приморской прекрасной деревушке, где он был так полно, так насыщенно счастлив когда-то с Анастасией Николаевной, своею Малим, второю и последнею возлюбленною своею! Да, здесь, на чужбине, ибо там, на родине,
Мои томительные дни
Россия омрачила бранью.
Моих сограждан щедрой данью,
как писал он в Тойле в 1913 г. И здесь же тогда же:
Милая прохлада – мгла среди полей.
За оградой сада сладостный покой.
Что ж еще нам надо в тишине такой?
И восклицал восторженно:
В очарованьи здешних мест
Какой же день не встанет ясен?
7 декабря 1927 Toila
Декабрь Северянин провел в разъездах: гастролировал в Риге, Двинске, на обратном пути дал вечер в Тарту. В письме к Шенгели (22.XII.1927) с горечью признавался: «Да, лирическое не в чести, и мы, вероятно, последние. На вечера ходят, как в кунсткамеру. Так надо думать: тиража книг нет. Аплодируют не содержанию, не совершенной стилистике, – голосу: его пламени, его негодованию, его нежности беспредельной, всему тому, чего сами не имеют, перед чем подсознательно трепещут, чего боятся...» И, сменив тон, заканчивал письмо словами: «Так Вы понимаете «отшельничество» мое? Так Вы ему сочувствуете? Тем ближе Вы мне».
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
В Польше. – «Поэты Эстонии». – В Печерах. – Алтайский эпизод. –
За книгами. – Визит Ф.Ф.Раскольникова
Зимой 1928 года Игорь Северянин вновь посетил Польшу. Варшавская газета в номере от 12-го февраля сообщала: «Польский клуб литераторов и журналистов» устроил «чашку кофе», на которой находящийся в Варшаве Игорь Северянин прочел короткий доклад «Об эстонской поэзии», сопроводив его переводом ряда произведений эстонских поэтов последнего столетия.
За звучные стихи в оригинальной, мелодичной декламации, наш поэт был награжден аплодисментами представителей польского литературного мира.
На «чашке кофе» из видных поляков-писателей присутствовали г-жа Налковская, г.г. Серошевский, Гетель, который перед докладом, как представитель польского «Пен-клуба», приветствовал И. Северянина... Из русских были: Д.В. Философов, Е.С. Шевченко, А.М. Федоров и С.Ю. Кулаковский».
Вечер поэзии Игоря Северянина прошел в зале варшавского Гигиенического общества.
В письме к Георгию Шенгели (10.111.1928) он «отчитывался» в своей поездке: «Пятого марта я вернулся из Польши – этим объясняется несвоевременный мой ответ на Ваше письмо. Поездка длилась полтора месяца и утомила меня и жену. Я дал три вечера в Варшаве, прочел в Польском Литературном обществе доклад об эстонской поэзии, дал один вечер в Вильно и выехал в Латвию, в Двинск, к одному местному поэту (русскому), человеку обязательнейшему, усиленно меня звавшему к себе1 [Формаков Арсений Иванович (1900-1983) – музыкант, поэт и прозаик, автор воспоминаний о И.Северянине («Звезда», № 3.1969)]. Попутно, погостив у него четыре дня, я выступил на ученическом закрытом вечере, прочитав «детворе» (от 14 до 18 лет) десятка два новейших стихов о лесах и озерах эстийских. В Варшаве мы пробыли ровно три недели, гостя у одного весьма популярного в Польше адвоката – поэта, переводчика «Евгения Онегина» (целиком, конечно)2 [Бельмонт Лео (1865-1941)]. В Вильно оставались девять дней. Заезжали еще на два дня в Ревель, где был объявлен мой очередной вечер, на день в Юрьев к милому поэту Правдину – лектору университета – и на день на курорт под Юрьевым – Эльва – навестить угасающую в чахотке (лилии алой) очаровательную жену видного эстонского лирика1 [Виснапуу Хильда (1898–1941) – жена поэта Виснапуу], с которым нас связывают, – вот уже десять лет, – дружеские отношения.
Было радостно вернуться домой к своим осолнечным в марте снегам под настом, и легкокрылые – такие женственные – метели вот уже несколько дней, сменяя одна другую, слепят наши глаза своими южными прикосновениями, лаская лица мягко-вьюжными пушистыми руками. Но весна неотвратима, – это так ясно чувствуется, и в миги затишья дали так бирюзовы, воздух так весел и прозрачен. Сиреневый снег сумерек призрачен и предвешне тенист.
Благодарю Вас за стихи Ваши: счастье, может быть, не в горах... Мы здесь теряем представление о «нежности изабеллы» и не видим «ореховых садов». Нежность парного молока, шорохи сосен – удел наш. Во всем надо находить очарование, – ибо оно повсюду. Жить же не очаровываясь (хотя бы иллюзиями) поэт не может, человеку не рекомендуется».
Письмо, как видим, бодрое. В нем нет жалоб на свою судьбу. Стоило делам его пойти на лад, как Северянин воскресал духом.
Его давно уже манил Париж – центр эмиграции. Хотелось и город увидать, и себя показать. Откликнулось в душе и объявленное открытие сезона Русской оперы Кузнецовой-Масснэ. Однако разные причины (безденежье, эпидемия гриппа, отсутствие импресарио) вынуждали откладывать поезду в Париж.
Он договорился с дирекцией рижского кинотеатра «Капитолий» о выступлениях перед сеансами. Неделю читал по три стихотворения каждый вечер, но на «бисы» не выходил. Как обычно, большая часть заработков ушла на проживание в Риге и дорогу. К началу рыбного лова Северянин возвращается в Тойла, который приобретал репутацию европейского курорта. Пансионы с питанием, дачи, аптека, дважды в неделю доктор, зеленные и мясные лавки, булочные-кондитерские, почта, летний театр, живописная местность, море – все это привлекало отдыхающих из Латвии, Германии и других стран.
Летом вышла в Тарту книга переводов Игоря Северянина «Поэты Эстонии». В предисловии он писал: «Лишенный в приморской глуши своей необходимых для художественной цельности впечатления собраний стихов и даже, часто, отдельных томов какого-либо автора, я вынужден был делать переводы из случайно находимых мною у местных крестьян стареньких хрестоматий и плохеньких антологий. Исключение составляют только некоторые современные авторы, любезно приславшие мне свои книги... Этим объясняется неполный состав авторов и случайный выбор отдельных произведений».
Выход антологии (33 автора) затянулся в издательстве Бергмана на шесть лет. В работе над переводами активное участие приняла Фелисса Михайловна Круут. Живя в Эстонии, Северянин так и не выучил языка, и она делала подстрочники с эстонского на русский. Часть стихотворений с краткими сведениями об авторах Северянину удалось опубликовать в местной печати. За эту работу Министерство народного просвещения Эстонии присудило поэту денежную субсидию.
Антология объемлет временной промежуток в сто лет, от стихов классиков эстонской поэзии Фридриха Крейцвальда и Лидии Койдулы до стихов северянинских современников: Эрнста Энно, Густава Суйтса, Мариё Ундер, Веллема Ридала, Иоханнеса Барбаруса, Аугуста Алле, Хенрика Виснапуу, Иоханнеса Семпера, Вальмара Адамса. Несомненная заслуга Северянина-переводчика состоит в том, что он первый представил на русском языке стихи лучших эстонских поэтов начала XX века. Как бы ни был случаен выбор стихов того или иного автора, все же в «Поэтах Эстонии» видна тенденция переводчика: он явно отдает предпочтение стихам лирическим. Это наиболее заметно на страницах, отданных Иоханнесу Барбарусу, поэту преимущественно социальных мотивов.
В сентябре Северянин выехал в Печеры, город известный мужским монастырем, основанным в 1519 году. До революции Печеры входили в Псковскую губернию, и население в нем жило преимущественно русское. Несмотря на плохую погоду (холодный ветер с дождем), не избалованное посещениями знаменитостей печеряне пришли на концерт. Местный «Голос Народа» в разделе хроники оповестил: «8-го сентября Печерским русским об-вом просвещения был устроен вечер в зале гимназии, где современный поэт Игорь Северянин и известный пианист Гамалея блестяще исполнили программу вечера: первый читал свои стихи, а второй исполнял вещи великих композиторов: Чайковского, Бетховена и Шопена. Публика осталась довольна. Аплодисментам не было конца. Из публики были поднесены исполнителям роскошные букеты цветов».
Поздней осенью Северянин получил письмо из Москвы, которое принесло ему радость: он не забыт на Родине! В письме говорилось о том, что на далеком Алтае у ночного костра читались его стихи. И то, что слушателями была молодежь, и то, что чтение проходило в романтической местности, памятной ему со времен поездки с отцом на Квантуй, – давало пищу воображению.
НОЧЬ НА АЛТАЕ
На горах Алтая,
Под сплошной галдеж,
Собралась, болтая,
Летом молодежь.
Юношество это
Было из Москвы.
И стихи поэта
Им читали Вы.
Им, кто даже имя
Вряд ли знал мое.
Им, кто сплел с другими
Все свое житье...
Ночь на бивуаке.
Ужин из ухи.
И костры во мраке.
И стихи, стихи!
Кедры. Водопады.
Снег. Луна. Цветы.
Словом, все что надо
Торжеству мечты.
Ново поколенье,
А слова ветхи.
Отчего ж волненье
Вызвали стихи?
Отчего ж читали
Вы им до утра
В зауральской дали
В отблесках костра?
Молодежь просила
Песен без конца:
Лишь для русских – сила
Русского певца!
Я горжусь, читая
Ваше письмецо,
Как в горах Алтая
Выявил лицо...
Январь 1930 года стоял теплый, дождливый, снег стаял, набухли почки на деревах. Новые стихи, написанные до Рождества, Северянин разослал в газеты: «Сегодня» (Рига), «За Свободу!» (Варшава), «Время» (Шанхай). В одном из писем сетовал: «Отсутствие новых книг дает себя чувствовать, очень грущу, что не могу следить за новой беллетристикой и поэзией. Жена ухитряется отыскивать у туземцев классическую литературу, и ее мы штудируем добросовестно. Сейчас, например, читаем Короленко... Но... Сейфулину, Пильняка, Федина, Алданова, Бунина и др. здесь нельзя получить и это грустно. В особенности хотелось бы достать прогремевшую «Митину любовь». Вообще же – Бунина и Шмелева».
Нельзя не отметить широту читательских интересов Северянина и компас пристрастий (Бунин и Шмелев).
В июле полпред СССР Ф.Ф.Раскольников с женой посетили Эстонию. По пути из Нарвы в Гунгербург они заехали в Тойла. Сопровождавший их член Государственного Собрания Эстонии А. Ойнас познакомил Раскольникова с Северяниным. Между дипломатом и поэтом состоялся откровенный разговор.
- Что вы теперь пишете?
- Большей частью пацифистские стихи.
- А помните свои строки:
Когда отечество в огне
И нет воды, лей кровь как воду?..
- Это написано в августе 1914 года, но уже в сентябре я опомнился и написал:
Ни капли крови и ничьей...
- Ваши ближайшие планы?
- В октябре еду в Югославию и в Болгарию1 [В Болгарию в 1930 году Северянин не ездил] читать стихи, созерцать природу.
- А в СССР не хотели бы проехаться?
- Я слишком привык к здешним лесам и озерам...
- Однако же, за границу едете?
- Там все новое, неизведанное. Да и что я стал бы читать теперь в России? Там, кажется, лирика не в чести, а политикой я не занимаюсь. У меня даже стихи есть:
Долой политику – сатанье наважденье!
- Лирика всегда и везде нужна. И в СССР.
Разговор интересный. И, прежде всего, тем, что на приглашение Ф.Ф. Раскольникова посетить СССР – Северянин вежливо уклонился.
«Как же так, – спросит иной читатель, – желать вернуться в Россию и отказаться «проехаться» в СССР?»Дело в том, что СССР не Россия, Северянин знал это. Знал он и о «нравах», насаждаемых коммунистами на родине. Поэтому, чтобы не повредить живущему в Москве адресату, к которому обращена «Ночь на Алтае», он не назвал ни фамилии, ни даже инициалов того, кто читал его стихи советской молодежи.
В воспоминаниях вдова Раскольникова М. Канивез сообщает, что в юные годы она любила стихи Северянина и дает облик поэта в одной фразе: «Это был аскетического типа человек, державшийся с большим достоинством».
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
В Югославии. – Вилла «Флора мира». – Автопробег в Цетинье. – Железнодорожная катастрофа. – Русская поэзия в Париже. – Выступления. – Марина Цветаева.
21 октября Северянин с женой выехали в Югославию.
При короле Александре отношение к русским в стране было братское. Недавно в Белграде прошел съезд писателей-эмигрантов (присутствовали: Вас. И. Немирович-Данченко, Д.С. Мережковский, З.Н. Гиппиус, А.И. Куприн, Б.К. Зайцев и др.) и Северянину оказали не менее теплый прием. Его белградские дни были расписаны на неделю вперед (что, где, когда). Он выступил со стихами в университете, читал в Русском научном институте лекции: «Первая книга Фофанова», «Эстляндские триолеты Сологуба», читал новый роман в стихах «Рояль Леандра». Державная комиссия приобрела для изданий рукописи поэта и командировала его в русские кадетские корпуса и женские институты. Ему выдали бесплатные билеты первого класса для проезда по всей Югославии в течение трех месяцев.
В середине января 1931 года через Сараево, дав там вечер стихов, Северянин с Круут прибыли в Дубровник. На перроне вокзала к ним подошел среднего роста мужчина и представился поэту: «Полковник Генерального штаба Александр Владимирович Сливинский. Узнал из газет, что сегодня утром вы приезжаете в Дубровник, счел своим долгом Вас и Вашу спутницу встретить и просить оказать мне и моей жене честь остановиться у нас в доме. Мы живем по правому берегу моря в трех километрах отсюда. Моя машина – в вашем распоряжении».
Вилла «Флора мира» утопала в саду: апельсины, лимоны, миндаль, розы, глицинии. С открытого балкона открывался вид на море: синел вдали весь покрытый лесом остров Локрум, в высоком чистом небе сияло яркое солнце Далмации. К утреннему кофе вышел из своей комнаты гость Сливинских – Василий Витальевич Шульгин, бывший член Государственной Думы, поклонник северянинской Музы. Завязалась оживленная беседа.
Когда-то в Дубровниках «блистала загадочная и приманчивая соперница Екатерины Великой – Dame d'Azow». Она выдавала себя за дочь императрицы Елизаветы Петровны и вошла в русскую историю как княжна Тараканова. Гостям показывали палаццо, где она жила. Известно, что граф Алексей Орлов получил от Екатерины тайный приказ: привезти в Россию претендентку на престол. Орлов заманил принцессу Азовскую на корабль, где обвенчался с ней. Тотчас после венчания он арестовал ее и держал в отдельной каюте. По приезде в Санкт-Петербург, она была заключена в Петропавловский равелин. Существует картина на этот сюжет художника К.Д. Флавицкого «Княжна Тараканова». На своем вечере в Дубровниках Игорь Северянин прочел о ней стихи:
И кто б ты ни был, призрак смутный:
Дочь Разумовского, княжна ль,
Иль жертва гордости минутной,
Тебя, как женщину мне жаль.
Dame d'Azovi
В открытом автомобиле вдоль Адриатического моря совершили пробег в Черногорию, в Цетинье. «Перевал через Ловчен, – писал Северянин, – навсегда останется в моей памяти: двадцать восемь зигзагов, каждый километр длиною 2.800 фут. над уровнем моря. Сверху Катарро казалось нам игрушечным городком, церкви были не более спичечного коробка! Внизу тропическая природа, на вершине – снег и десятиградусный мороз. На обратном пути на одном из зигзагов мы едва не погибли. Южное солнце склонялось к закату, разогретые им снега стали вновь застывать, образуя гололедицу. Задние колеса автомобиля занесло к самому обрыву. Сливинский мгновенно, в последнюю минуту остановил мотор. Воцарилась зловещая тишина: казалось, мы были обречены.
- Не шевелитесь, – тихо и повелительно сказал он.
...Рискованным рывком Александр Владимирович даровал себе и нам жизнь!..»
Это было не единственное испытание, выпавшее им в Югославии.
На обратном пути в Белград поезд в горах застала сильная гроза. На перегоне Мостар-Яблоницы на железную дорогу упала подмытая ливнем часть скалы. Машинист на повороте не успел разглядеть опасность и на всем ходу поезд врезался в камень. Как рассказывал об этом Северянин: «...Под железнокаменный грохот наш вагон с креном в девяносто градусов, – в длину, – летел в бездну. Ирис падала головой вниз, я – ногами. В душе – чувство смерти. Страха, – я это утверждаю, – не было. Было, скорее, чувство обреченности. Возможно, мы просто не успели испугаться: падание продолжалось несколько секунд. Вагон внезапно во что-то уперся. Меня треснуло головою о стенку. Удар был смягчен бархатной обивкой. Все же синяк получился изрядный. Ирис никак не пострадала. Добавлю еще один штрих: во время падения между нами, – это незабвенно, – произошел следующий диалог:
- Кажется, гибнем?
- По всей вероятности, – спокойно отвечала она. Когда вагон прекратил падение, и чемоданы очутились где попало, к счастью не задев нас, Ирис, сидя где-то на двери или стенке вагона, может быть, на спинке кресла, – в точности не помню, – вынула из сумочки зеркало и туалетные принадлежности и стала приводить себя, как бы ничего не случилось, в порядок.
- Вы с ума сошли, – вспылил я. – Какой ерундой Вы занимаетесь!..»
Когда они выбрались из вагона, глазам их предстало впечатляющее зрелище: состав остался на полотне, а внизу насыпи у речки Неретвы лежал паровоз, разбитый в щепы багажный вагон и вздыбленный первый, где были они. Мелькали во тьме факелы. Перекликались тревожно голоса. Кричал смертельно изувеченный машинист...
Весь февраль 1931 года они провели в Париже.
Не будет преувеличением сказать, что русская эмигрантская поэзия находилась к этому времени на трагическом взлете. Вышел том «Избранные стихи» Ивана Бунина. В.Ходасевич писал в «Возрождении»: «В своей поэзии Бунин сумел сделать много прекрасного. Как не быть ему благодарным?»
В Париже, Праге, Белграде издал новые книги Константин Бальмонт. Настроение стареющего поэта передает стихотворение «Здесь и там»:
Здесь гулкий Париж – и повторны погудки,
Хотя и на новый, но ведомый лад.
А там на черте бочагов – незабудки,
И в чаще – давнишний алкаемый клад.
Здесь вихри и рокоты слова и славы,
Но душами правит летучая мышь.
Там в пряном цветеньи болотные травы,
Безбрежное поле, бездонная тишь.
...Здесь вежливо холодны к Бесу и Богу,
И путь по земным направляют звездам.
Молю тебя, Вышний, построй мне дорогу,
Чтоб быть мне хоть мертвым в желаемом Там.
В цикле «Европейская ночь» (в «Собрании стихов») Владислав Ходасевич остро переживал «одиночество – в раме говорящего правду стекла» и, показав читателям уродство земного пути, бесстрастно заявлял:
Счастлив, кто падает вниз головой:
Мир для него хоть на миг – а иной.
Лидером эмигрантской поэзии считался Георгий Иванов, чья книга «Розы» должна была вскоре выйти в парижском издательстве «Родник». Нежность, переходящая в сарказм, элегические воспоминания о Петербурге, гнетущее чувство безысходности – мотивы его лирики:
Все розы, которые в мире цвели,
И все соловьи, и все журавли,
И в черном гробу восковая рука,
И все паруса, и все облака,
И все корабли, и все имена,
И эта, забытая Богом, страна!
Так черные ангелы медленно падали в мрак,
Так черною тенью Титаник клонился ко дну,
Так сердце твое оборвется когда-нибудь – так
Сквозь розы и ночь, сквозь снега и весну...
По словам Гиппиус, Георгий Иванов – «поэт в химически чистом виде».
В Париже вышла книга Марины Цветаевой «После России». Удержать в памяти, сохранить в слове Родину – главный ее эмоциональный стержень:
Покамест день не встал
С его страстями стравленными,
Из сырости и шпал
Россию восстанавливаю.
………………………..
Из сырости и стай...
Еще вестями шалыми
Лжет вороная сталь –
Еще Москва за шпалами!
Рассвет на рельсах
Среди молодых поэтов русского Монпарнаса выделялись своими несхожими голосами: Владимир Смоленский, Антонин Ладинский, Анатолий Штейгер, Борис Поплавский.
12 февраля в зале Дебюсси (8, rue Daru) прошло первое выступление Игоря Северянина. Программа чтения состояла из трех частей:
I. «Там, у вас на земле» (Ирония)
II. «У моря и озер» (Лирика)
III. «Чаемый праздник» (Стихи о России)
Как писал в рецензии Николай Оцуп: «...появление Северянина в Париже оказалось нужным именно потому, что в сущности он нисколько не изменился, то есть не утратил своего непосредственного дарования... Быть может, как в свое время рядом с голосами умных и образованнейших литераторов должен был само собой зазвучать и этот голос, – полезно было услышать его и теперь в Париже. Я не хочу этим сказать, что прошлые и нынешние поэты, обладающие высокой культурой, лишены вдохновения. Но, быть может, никому за последние два десятилетия не было столько отпущено, сколько Северянину. У него в поэзии легкое и от природы свободное дыхание» («Северянин в Париже», «Числа» № 5,1931).
В Париже поэт встретился со старыми знакомыми и обзавелся новыми. Свою помощь в распространении его книг обещала Надежда Тэффи, известная писательница, родная сестра Мирры Лохвицкой. Для журнала «Числа», сочетавшего принципы акмеизма с европейским искусством модерна, Оцуп отобрал пять стихотворений Северянина.
Посетили Алексея Михайловича Ремизова, перенесшего свои чудачества и на берега Сены. В его комнате на ниточках, прикрепленных к потолку, висели бумажные чертенята. Себя он считал архивариусом Обезьяньей вольной планеты, куда заносил имена знакомых писателей и деятелей культуры, выдавая им соответствующие «грамоты». Северянину он подарил свои книги. На «Посолони» сделал такую надпись: «Фелиссе Михайловне Игорю Васильевичу Лотаревым-Северянинам с русской земли земно-воздуховодные хвостатые и крылатые Алексей Ремизов 12.11. Paris».
Петербургская актриса и танцовщица Ольга Глебова-Судейкина принимала Лотаревых у себя на восьмом этаже. Она жила в комнате для прислуги, где летали на свободе пестрые канарейки. Северянин по этому поводу сочинил экспромт:
В миллионном городе совсем одна:
Душа хоть чья-нибудь так нужна!
Ну вот, завела много певчих птиц, –
Былых ослепительных небылиц...
Познакомились с четой Юсуповых: с князем Феликсом Феликсовичем и княгиней Ириной. Они были красивой парой. «Милые, простые люди, – писал Северянин, – очень любят искусство вообще, мои стихи в частности».
Второй вечер Игоря Северянина состоялся 27 февраля в зале Шопена (8, rue Dare). Программа была иной, чем в зале Дебюсси:
I. «Классические розы» (Новая лирика)
II. «Медальоны» (12 характеристик)
III. «Громокипящий кубок» (Лирика довоенная)
Свои впечатления от вечера изложила в «Неотправленном письме Игорю Северянину» Марина Цветаева:
«От лица правды и поэзии приветствую Вас, дорогой. От всего сердца своего и от всего сердца вчерашнего зала – благодарю Вас, дорогой.
Вы вышли. Подымаете лицо – молодое. Опускаете – печать лет. Но – поэту не суждено опущенного! – разве что никем не видимый наклон к тетради! – все: и негодование, и восторг, и слушание дали – далей! – вздымает, заносит голову. В моей памяти – и в памяти вчерашнего зала – Вы останетесь молодым.
...Вы выросли, Вы стали простым. Вы стали поэтом больших линий и больших вещей, Вы открыли то, что отродясь Вам было приоткрыто – природу, Вы, наконец, разнарядили ее...
И – последнее. Заброс головы, полузакрытые глаза, дуга усмешки и – напев, тот самый, тот, ради которого... тот напев – нам – как кость – или как цветок... Хотели? нате! – в уже встающий – уже стоящий – разом вставший зал».
Из дождливого Парижа через заснеженную Германию, Ковно и Ригу вернулись в Тойла 4-го марта. В воздухе чувствовалось приближение весны, дни стояли солнечные, шло дружное таянье. С нетерпением ожидал поэт, когда вскроется ото льда речка и пойдет лосось.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Лето 1931-го года. – Сумасшедший из Иеве. –
«Классические розы». – В Словении и Болгарии.
Лето стояло переменчивое: прошли грозы с градом, солнечные дни чередовались с хмурыми и холодными. Приезжали и уезжали гости: из Тарту – Борис Правдин и Вальмар Адаме, из Гунгербурга – поэтесса Ирина Борман (псевдоним Ир-Бор), из Таллинна – художница Агате Вебер, из Нарвы – писатель Василий Никифоров-Волгин с женой. Навещал А.К. Эссен – инженер, приятный собеседник и любитель стихов, живущий в шестнадцати километрах от Тойла.
На Ивана Купалу (24.VI.) в парке играл оркестр. Были гуляния, танцы. Народу собралось много. Из Гунгербурга приехали автобусом и на собственных автомобилях желающие отдыха и зрелищ. На берегу моря к ночи зажгли костры.
А через неделю после праздника окрестности облетела неприятная новость: близ Иеве объявился сумасшедший. Недоучившийся студент, выпущенный из лечебницы за неуплату, он нападал на женщин и бил их. Родители, бедные хуторяне, не в силах были с ним справиться. Северянин просил Фелиссу отказаться от одиноких прогулок по берегу моря, дал слово заявить обо всем министру внутренних дел республики. Но после того как сумасшедший чуть не задушил в парке двенадцатилетнюю пастушку, его, наконец-то поймали и упрятали куда следует.
Осенью вышла в Белграде книга стихов Игоря Северянина «Классические розы». Она имеет посвящение: «Ее величеству Королеве Югославии Марии с искренним восхищением подношу в дар свою книгу. Автор». Это и дань благодарности за гостеприимство, оказанное ему в Югославии, и самоутверждение «короля поэтов» на должном (как он полагал) уровне.
Престижным белградским издательством «Русская библиотека» выпущены были в свет до «Классических роз» книги К. Бальмонта, И. Бунина, А. Куприна, Д. Мережковского, А.Ремизова, Е. Чирикова, И.Шмелева. И таким образом Игорь Северянин попадал в ряд лучших писателей русского зарубежья.
В «Классические розы» вошли стихи 1922-1930 гг. Книга вобрала в себя все наболевшее. И если Александр Блок в 1913 году писал о Северянине «у него нет темы», то теперь, после испытания эмиграцией, она выкристаллизовалась и зазвучала в его творчестве с покоряющей силой.
О России петь – что стремиться в храм
По лесным горам, полевым коврам...
О России петь – что весну встречать,
Что невесту ждать, что утешить мать...
О России петь – что тоску забыть,
Что Любовь любить, что бессмертным быть.
Запевка
Тема – Россия – главенствует в «Классических розах».
Интересно сопоставить стихи бывших эгофутуристов, пришедших в зрелости своего творчества к подчеркнуто традиционным названиям книг. Георгий Иванов в сборнике «Розы» пишет:
Хорошо, что нет царя,
Хорошо, что нет России,
Хорошо, что Бога нет.
Только желтая заря,
Только звезды ледяные,
Только миллионы лет.
Хорошо, что никого,
Хорошо, что ничего.
Так черно и так мертво,
Что мертвее быть не может
И чернее не бывать,
Что никто нам не поможет.
И не надо помогать.
Это стихи тотального отчаяния. Понятно, что слово «хорошо» имеет обратный смысл: ужасно, непоправимо («...нет России»). И последняя строчка Г.Иванова ставит крест на судьбе эмигранта.
Игорь Северянин в «Классических розах» наперекор всему верит в возрождение России, таящей великие духовные возможности.
Вот подождите – Россия воспрянет,
Снова воспрянет и на ноги встанет.
Впредь ее Запад уже не обманет
Цивилизацией дутой своей...
Встанет Россия, да, встанет Россия,
Очи раскроет свои голубые,
Речи начнет говорить огневые –
Мир преклонится тогда перед ней!
Встанет Россия – все споры рассудит...
Встанет Россия – народности сгрудит...
И уж у Запада больше не будет
Брать от негодной культуры росток.
А вдохновенно и религиозно,
Пламенно веря и мысля серьезно,
В недрах своих непреложностью грозный
Станет выращивать новый цветок...
Время настанет –Россия воспрянет,
Правда воспрянет – неправда отстанет,
Мир ей восторженно славу возгрянет, –
Родина Солнца – Восток!
Колыбель культуры новой
Не потерял поэт и надежду на возвращение: «И будет вскоре весенний день, и мы поедем домой в Россию...» («И будет вскоре...»). И – в другом месте:
Знайте, верьте: он близок, наш солнечный день,
И не так он уже за горами –
Огласится простор нам родных деревень
Православными колоколами!
И раскается темный, но вещий народ
В прегрешеньях своих перед Богом.
Остановится прежде, чем в церковь войдет,
Нерешительно перед порогом...
И в восторге метнув в воздух луч, как копье
Золотое, слова всеблагие
Скажет солнце с небес:
«В воскресенье свое
Всех виновных прощает Россия!»
Слова Солнца
Показательно, что обретение России поэт связывает с церковным покаянием всего народа, в котором растворяется его эго (наш праздничный день). Вслед за Вл. Соловьевым и А.Блоком Северянин склонен считать Россию представительницей Востока, ей чужда «дутая» цивилизация Запада, ей предстоит сыграть мессианскую роль в истории человечества. Отсюда – образ встающего солнца, «слова Солнца».
С мягкой грустью, с лирическим подъемом вспоминает Игорь Северянин былое: «В тот день», «Стихи Москве», «Пасха в Петербурге», «Тишь двоякая», «Перед войной», «Мариинский театр».
Непростое, драматическое понимание России Северянин выразил в стихотворении «Бывают дни»:
Бывают дни: я ненавижу
Свою отчизну – мать свою.
Бывают дни: ее нет ближе,
Всем существом ее пою.
Все, все в ней противоречиво,
Двулико, двоедушно в ней,
И, дева, верящая в диво
Надземное, – всего земней...
Как снег – миндаль.
Миндальны зимы.
Гармошка – и колокола.
Дни дымчаты. Прозрачны дымы.
И вороны – и сокола.
Слом Иверской часовни. Китеж.
И ругань – мать, и ласка – мать...
А вы-то тщитесь, вы хотите
Ширококрайную объять!
Я – русский сам, и что я знаю?
Я падаю. Я в небо рвусь.
Я сам себя не понимаю,
А сам я – вылитая Русь!
Взаимоисключение, казалось бы, образы и чувства в этом стихотворении создают свой цельный облик сказочной и несчастной страны.
Другой важный пласт в книге «Классические розы» – авторские размышления о судьбе. Они горьки, но без этой горечи от пережитого не было бы второго рождения Северянина как поэта.
Десять лет – грустных лет! – как заброшен в приморскую глушь я.
Труп за трупом духовно родных. Да и сам полутруп.
Десять лет – страшных лет! – удушающего равнодушья
Белой, красной – и розовой! – русских общественных групп.
…………………………………………………………………..
Но зато столько ж лет, лет невинных, как яблоней белых
Неземные цветы, вырастающие на земле,
И стихов из души, как природа, свободных и смелых,
И прощенья в глазах, что в слезах, и – любви на челе!
Десять лет
Произошло очищение души страданием (древние называли это катарсис) и поэт обрел новый просветленный голос.
Немало в книге «Классические розы» стихов по-северянински мелодичных, близких то Григу, то Чайковскому: «Серебряная соната», «Мария», «Не более, чем сон», «Узор на канве», «Зовущаяся Грустью», «Играй целый вечер...» Прекрасно стихотворение, давшее название книге и как бы аукающееся с XIX веком русской поэзии.
К северянинским шедеврам можно отнести некоторые из лирических стихотворений: «Отличной от других», «Как хорошо...» (посвященные Ф.М. Круут), «Возмездие», «Любовь – беспричинность», «Чего-то нет...». И, конечно, это:
ВСЕ ОНИ ГОВОРЯТ ОБ ОДНОМ
С.В.Рахманинову
Соловьи монастырского сада,
Как и все на земле соловьи,
Говорят, что одна есть отрада –
И что эта отрада – в любви...
И цветы монастырского луга
С лаской, свойственной только цветам,
Говорят, что одна есть заслуга:
Прикоснуться к любимым устам...
Монастырского леса озера,
Переполненные голубым,
Говорят, нет лазурнее взора,
Как у тех, кто влюблен и любим...
Книга «Классические розы» стала вершиной творчества Игоря Северянина, вполне оправдав свое название. Самый ранний из автографов на книге гласит: «Дорогому сыну Вакху – стихи эстонского этапа моего всемирного пути. Автор. Toila. 8.XI.1931».
Из Белграда в Тойла пришли по почте железнодорожные билеты для бесплатного проезда по Югославии. Выехали через Таллинн – Тарту – Ригу – Варшаву (где Северянин дал вечер). Миновали Тироль, и Балканы встретили их солнцем и летней зеленью.
Неделю провели в Словении. Выступления прошли в живописном Мариборе (старинный собор, замок), в древнем Петеуме и Любляне.
С середины ноября состоялось большое турне Северянина по городам Болгарии. В Софии Лотаревы встречались с поэтессой Любовью Столицей, писательницей Татьяной Краснопольской, поэтом и прозаиком Александром Федоровым, главным режиссером Народного театра Николаем Массалитиновым и другими соотечественниками. Министр культуры Болгарии, поэт Савва Чукалов возил их на автомобиле за сто тридцать шесть километров от столицы в тысячелетний мужской Рильский монастырь, расположенный в горах. Как писал Игорь Северянин: «Болгарское общество приглашает на обеды и ужины, министерство оплачивает отель. Все это очень мило и трогательно, но не менее утомительно. Часа нет свободного. С утра фотографы, интервью, редакторы, почитатели. А в провинции, во всех городах, ходят барабанщики, сзывают грохотом барабана толпу и громогласно объявляют, – просто кричат, – о моем концерте! Так что имя мое звучит повсюду, даже на перекрестках улиц. Нельзя сказать, чтобы это было очень приятно. Но что поделать: надо зарабатывать свой покой! Покой, заработанный шумом – какая ирония!..».
Рождество встретили в Дубровнике, на вилле «Флора Мира» у Сливинских. Странно было видеть в зимний праздник вместо снега за окном – цветущие розы и зреющие апельсины... Усталые, но довольные поездкой вернулись домой через Белград 1-го января 1932 года.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Концерты в Таллинне и Нарве. – «Адриатика». – Кишинев. – Замок Храстовац. –
В Сараеве и Белграде. – «Золотой Петушок». – «Медальоны». – Дома.
Отдохнув от Балкан, Игорь Северянин вступил в деловые переговоры с дирекцией концертного зала «Эстония» в Таллинне. Зал вмещал до двух с половиной тысяч слушателей и обладал прекрасной акустикой. Знаменитый тенор Дмитрий Смирнов, гастролировавший по всему свету, утверждал, что «Эстония» уступает только залу в Сиднее.
16 февраля под управлением И. Степанова состоялся концерт Русского мужского хора. «Вести дня» оповестили читателей: «Кроме хора, на вечере выступил поэт Игорь Северянин, прочитавший несколько своих прекрасных, глубоких по содержанию стихотворений, приобретших еще особенную убедительность благодаря тому, что они исходили из уст автора, явно переживавшего и «перестрадавшего» каждое слово, каждую мысль. Его интонация удивительно гармонирует с произносимыми словами, поэтому стихи оставляют весьма глубокое впечатление. Игорь Северянин имел громадный успех, читал на бис, но публика все снова требовала добавлений».
На следующий день поэт принял участие в литературном вечере в Нарве: исполнил во втором отделении стихи из книги «Классические розы».
На Пасху к Лотаревым приехали из Таллинна художник Кайгородов с женой. По определению Северянина: «Чудный человек. Душа, исполненная мистики». С утра художник писал этюды, каждый был предоставлен себе. Вечером все собирались за общим столом: разговоры о теософии, свежие воспоминания о Балканах сменялись чтением стихов.
В середине апреля Северянин выступил еще раз в Нарве в зале общества «Святогор». Союз участников бывшей Северо-Западной Армии и русских эмигрантов пригласил поэта принять участие в концерте-бале. Присутствовало до четырехсот человек. По информации «Старого Нарвского листка»: «Популярный поэт Игорь Северянин с присущим ему талантом прочитал несколько своих стихотворений». На этом поэт решил прервать свою концертную деятельность до осени.
Изо всех мест, где им случалось побывать, более других Лотаревым понравилось далматинское побережье Адриатики. Сливинские горячо приглашали навестить их еще, погостить подольше. Но как заработать деньги на дорогу? Воистину, как говаривал Уайльд на склоне дней своих: «Деньги – это такая вещь, когда они есть, то о них не думаешь, а когда их нет, то ни о чем другом мысль и в голову не придет».
Воспользовавшись дешевизной типографских услуг, Северянин решил издать за свой счет книгу в Нарве с тем, чтобы продавать ее через знакомых во всех странах русского рассеяния.
«Адриатика» (1932) – книга путевых впечатлений, о чем говорят уже названия стихотворений: «Январь на юге», «Пераст», «Перевал через Ловчен», «По Швейцарии»... Это – взгляд из автомобиля, с борта парома, из окна вагона.
«Адриатика» вышла тиражом в 500 экземпляров, из которых 300 с лишним автор разослал в Варшаву, Белград, Софию, Стокгольм, Париж и даже в США. Книга стала окупаться уже за счет продажи в Латвии и Эстонии. Однако неожиданно вырос долг поэта теще, которая истратилась на внука, сшив ему новое пальто, купив сапоги и учебники для школы. Деньги же из Европы за «Адриатику» присылались нерегулярно и тут же уходили на текущие нужды. На билеты отложить не удавалось.
Месяц за месяцем шли привычные дни. С утра поэт работал: писал или готовил впрок рукописи к изданию. Днем совершали обязательную пятикилометровую прогулку по парку. Вечером читали (Загоскина, Мережковского, Шмелева). Поездка в Дубровник отодвигалась на неопределенное время. С целью заработков решили побывать в Бессарабии.
Новый 1933 год не принес ничего утешительного. «Адриатика» перестала расходиться. Денег не было. Долги все росли. Питались одной картошкой с соленой салакой, запивая кипятком. Часто сидели без хлеба. Вдобавок к обоим стали приставать болезни на почве недоеданий и дурных предчувствий.
И все же: «смелым Бог владеет!» С большим трудом набрали в Таллинне в долг денег на дорогу и покинули Тойла первого марта.
В Кишиневе шел дождь со снегом, свирепствовал грипп. В большом зале городского управления Игорь Северянин выступил с концертом. «Вечер начался вступительным словом Юрия Калугина, вкратце охарактеризовавшего творчество Игоря Северянина и приветствовавшего его от имени Союза бессарабских журналистов-профессионалов... Поэт читал новые стихи, главным образом из последнего сборника «Классические розы»... В конце по просьбе публики поэт прочитал несколько старых своих поэз из «Громокипящего кубка» и «Златолиры» («Бессарабское слово» от 20.Ш).
Хороший прием при полном зале заставил Северянина сделать продолжительную остановку в Кишиневе и выступить еще дважды: в театре «Экспресс» и вновь в зале городского управления. Некоторый доход приносила продажа книг перед выступлениями и через дам-благотворительниц. В поздравительной открытке сыну Игорь Северянин писал: «Христос Воскресе! Тебя, бабушку, тетю, Элли и Нору поздравляем с Праздником Святой Пасхи. 75 книжек получили и письмо. Спасибо. Теперь пришлите по тому же адресу «Колокола собора чувств» и «Роса оранжевого часа». Лежат в кабинете на полке прямо, заклеенные в бумагу, готовые для отправки...» (15.IV.1933 г. г. Кишинев). Увы, бумажник, полный банкнотами, – не стал достоянием поэта. Цены на билеты были низкие, часть заработка ушла на поездки в Бухарест и Аккерман.
Перспективы оставались смутными. Выехали в Югославию: Белград – Дубровник – Сараево. По предложению Державной Комиссии Лотаревых поместили для отдыха в замок Храстовац в Словении (неподалеку от Марибора). «Легкий горный воздух, прекрасный стол. Вокруг поля, буковые леса, река, горы. Вдали синеют Альпы». После скитаний – райский уголок: прогулки, уженье рыбы. Писались новые стихи. В свои сорок шесть Игорь Северянин ощутил возраст:
Стареющий поэт... Два слова – два понятья.
Есть в первом от зимы. Второе все весна.
И если иногда нерадостны объятья,
Весна всегда весна, как ни была б грустна.
……………………………………………
Стареющий поэт... Увлажнены ресницы,
Смущенье в голосе и притушенный вздох.
Все чаще женщина невстреченная снится
И в каждой встреченной мерещится подвох.
Стареющий поэт
После четырех с половиной месяцев проживания в замке Храстовац отправились в Сараево. В Народном университете и в зале Югославской Лиги Северянин выступил с лекциями: «Русская поэзия начала XX века», «Поэзия Эстонии» и лекцией о футуризме. Состоялся вечер его стихов.
Из Сараево вернулись в Белград, где поэт прочел одну лекцию и дал концерт. По его словам, «ежедневно десятки визитеров, интервьюеров, фотографов и пр. Почти всегда у кого-нибудь обедаем и ужинаем. Одна почитательница даже ананасы в шампанском на десерт устроила!.. Были на «Онегине» и «Вертере»...» С получасовыми чтениями своих стихов Северянин выступил по белградскому радио.
И вновь – дорога. София – четыре авторских вечера за двадцать семь дней. Сутки в Бухаресте – обед у Л.Я. Липковской и ужин у вдовы писателя Арцыбашева перед поездом.
В Кишинев вторично приехали 5 января 1934 года. Большие надежды возлагал Северянин на только что выпущенный на деньги Л.Г. Евицкого журнал «Золотой Петушок», в издании которого он принял активное участие вместе с литератором Семеном Стодульским. По просьбе Северянина, в журнал прислали свои произведения Константин Бальмонт, Иван Лукаш, Алексей Ремизов. Однако журнал прогорел. Издатель не смог даже рассчитаться с авторами. Ремизов писал Северянину: «...прежде чем что-нибудь решать, надо было спросить меня. И я бы сейчас же ответил, что такой способ расплаты – авторскими экземплярами – для меня неприемлем, и я готов лучше ждать, когда редакция найдет возможным со мной расплатиться, чем держать у себя экземпляры, которые я не в состоянии продать».
Среди причин, по которым «Золотому Петушку» не удалось «взлететь» на должную высоту (вышли № 1 и № 2-3), главная, что он не смог конкурировать с лучшими эмигрантскими журналами Парижа. Да и время не способствовало распространению нового издания: в Европе поднял голову фашизм, в ряде стран углубился экономический кризис.
В марте Игорь Северянин успешно выступил в Бухаресте. Они с Фелиссой Михайловной находились у себя в номере отеля, когда произошло сильное землетрясение. О нем поэт выразился кратко: «Впечатление потрясающее».
Новая книга Игоря Северянина «Медальоны» (Белград, 1934) имела подзаголовок «Сонеты и вариации о поэтах, писателях и композиторах». В сборник вошло сто сонетов, чьи характеристики не всегда бесспорны. Наиболее интересны сонеты Северянина о современниках, раскрывающие его симпатии и антипатии. Строгая форма сонета требует от автора самоограничений в средствах, языковой точности и выразительности. Как же использует «пространство» в 14 строк Игорь Северянин? Вот «посылка»: