ГЛАВА IV.
ПОЕДИНОК.
- Ин изволь, и стань же в позитуру.
Посмотришь, проколю как я твою фигуру!
Княжнин.
Прошло несколько недель, и жизнь моя в Белогорской крепости сделалась
для меня не только сносною, но даже и приятною. В доме коменданта был я
принят как родной. Муж и жена были люди самые почтенные. Иван Кузмич,
вышедший в офицеры из солдатских детей, был человек необразованный и
простой, но самый честный и добрый. Жена его им управляла, что
согласовалось с его беспечностию. Василиса Егоровна и на дела службы
смотрела, как на свои хозяйские, и управляла крепостию так точно, как и
своим домком. Марья Ивановна скоро перестала со мною дичиться. Мы
познакомились. Я в ней нашел благоразумную, и чувствительную девушку.
Незаметным образом я привязался к доброму семейству, даже к Ивану
Игнатьичу, кривому гарнизонному поручику, о котором Швабрин выдумал,
будто бы он был в непозволительной связи с Василисой Егоровной, что не
имело и тени правдоподобия: но Швабрин о том не беспокоился.
Я был произведен в офицеры. Служба меня не отягощала. В богоспасаемой
крепости не было ни смотров, ни учений, ни караулов. Комендант по
собственной охоте учил иногда своих солдат; но еще не мог добиться,
чтобы все они знали, которая сторона правая, которая левая, хотя многие
из них, дабы в том не ошибиться, перед каждым оборотом клали на себя
знамение креста. У Швабрина было несколько французских книг. Я стал
читать, и во мне пробудилась охота к литературе. По утрам я читал,
упражнялся в переводах, а иногда и в сочинении стихов. Обедал почти
всегда у коменданта, где обыкновенно проводил остаток дня, и куда
вечерком иногда являлся отец Герасим с женою Акулиной Памфиловной,
первою вестовщицею во всем околодке. С А. И. Швабриным, разумеется,
виделся я каждый день; но час от часу беседа его становилась для меня
менее приятною. Всегдашние шутки его насчет семьи коменданта мне очень
не нравились, особенно колкие замечания о Марье Ивановне. Другого
общества в крепости не было, но я другого и не желал.
Несмотря на предсказания, башкирцы не возмущались. Спокойствие
царствовало вокруг нашей крепости. Но мир был прерван незапным
междуусобием.
Я уже сказывал, что я занимался литературою. Опыты мои, для тогдашнего
времени, были изрядны, и Александр Петрович Сумароков, несколько лет
после, очень их похвалял. Однажды удалось мне написать песенку, которой
был я доволен. Известно, что сочинители иногда, под видом требования
советов, ищут благосклонного слушателя. Итак, переписав мою песенку, я
понес ее к Швабрину, который один во всей крепости мог оценить
произведения стихотворца. После маленького предисловия, вынул я из
кармана свою тетрадку, и прочел ему следующие стишки:
Мысль любовну истребляя, Тщусь прекрасную забыть, И ах, Машу избегая,
Мышлю вольность получить!
Но глаза, что мя пленили, Всеминутно предо мной; Они дух во мне смутили,
Сокрушили мой покой.
Ты, узнав мои напасти, Сжалься, Маша, надо мной; Зря меня в сей лютой
части, И что я пленен тобой.
- Как ты это находишь?- спросил я Швабрина, ожидая похвалы, как дани,
мне непременно следуемой. Но к великой моей досаде, Швабрин, обыкновенно
снисходительный, решительно объявил, что песня моя нехороша.
- Почему так? - спросил я его, скрывая свою досаду.
"Потому" - отвечал он, - "что такие стихи достойны учителя моего,
Василья Кирилыча Тредьяковского, и очень напоминают мне его любовные
куплетцы"
Тут он взял от меня тетрадку и начал немилосердо разбирать каждый стих
и каждое слово, издеваясь надо мной самым колким образом. Я не вытерпел,
вырвал из рук его мою тетрадку и сказал, что уж отроду не покажу ему
своих сочинений. Швабрин посмеялся и над этой угрозою. - "Посмотрим" -
сказал он - "сдержишь ли ты свое слово: стихотворцам нужен слушатель,
как Ивану Кузмичу графинчик водки перед обедом. А кто эта Маша, перед
которой изъясняешься в нежной страсти и в любовной напасти? Уж не Марья
ль Ивановна?
- Не твое дело, - отвечал я нахмурясь, - кто бы ни была эта Маша. Не
требую ни твоего мнения, ни твоих догадок.
"Ого! Самолюбивый стихотворец и скромный любовник!" - продолжал
Швабрин, час от часу более раздражая меня; - "но послушай дружеского
совета: коли ты хочешь успеть, то советую действовать не песенками".
- Что это, сударь, значит? Изволь объясниться.
"С охотою. Это значит, что ежели хочешь, чтоб Маша Миронова ходила к
тебе в сумерки, то вместо нежных стишков подари ей пару серег".
Кровь моя закипела. - А почему ты об ней такого мнения? - спросил я, с
трудом удерживая свое негодование.
"А потому", - отвечал он с адской усмешкою, - "что знаю по опыту ее
нрав и обычай".
- Ты лжешь, мерзавец! - вскричал я в бешенстве, - ты лжешь самым
бесстыдным образом.
Швабрин переменился в лице. "Это тебе так не пройдет"- сказал он,
стиснув мне руку. - "Вы мне дадите сатисфакцию".
- Изволь; когда хочешь! - отвечал я, обрадовавшись. В эту минуту я
готов был растерзать его.
Я тотчас отправился к Ивану Игнатьичу, и застал его с иголкою в руках:
по препоручению комендантши, он нанизывал грибы для сушенья на зиму. "А,
Петр Андреич!" - сказал он увидя меня; - "добро пожаловать! Как это вас
бог принес? по какому делу, смею спросить?" Я в коротких словах объяснил
ему, что я поссорился с Алексеем Иванычем, а его, Ивана Игнатьича, прошу
быть моим секундантом. Иван Игнатьич выслушал меня со вниманием,
вытараща на меня свой единственный глаз. "Вы изволите говорить" - сказал
он мне, - "что хотите Алексея Иваныча заколоть и желаете, чтоб я при том
был свидетелем? Так ли? смею спросить".
- Точно так.
"Помилуйте, Петр Андреич! Что это вы затеяли! Вы с Алексеем Иванычем
побранились? Велика беда! Брань на вороту не виснет. Он вас побранил, а
вы его выругайте; он вас в рыло, а вы его в ухо, в другое, в третье - и
разойдитесь; а мы вас уж помирим. А то: доброе ли дело заколоть своего
ближнего, смею спросить? И добро б уж закололи вы его: бог с ним, с
Алексеем Иванычем; я и сам до него не охотник. Ну, а если он вас
просверлит? На что это будет похоже? Кто будет в дураках, смею
спросить?"
Рассуждения благоразумного поручика не поколебали меня. Я остался при
своем намерении. "Как вам угодно" - сказал Иван Игнатьич: - ёделайте,
как разумеете. Да зачем же мне тут быть свидетелем? К какой стати? Люди
дерутся, что за невидальщина, смею спросить? Слава богу, ходил я под
шведа и под турку: всего насмотрелся".
Я кое-как стал изъяснять ему должность секунданта, но Иван Игнатьич
никак не мог меня понять. "Воля ваша" - сказал он. - "Коли уж мне и
вмешаться в это дело, так разве пойти к Ивану Кузмичу да донести ему по
долгу службы, что в фортеции умышляется злодействие противное казенному
интересу: не благоугодно ли будет господину коменданту принять
надлежащие меры..."
Я испугался и стал просить Ивана Игнатьича ничего не сказывать
коменданту; насилу его уговорил; он дал мне слово, и я решился от него
отступиться.
Вечер провел я, по обыкновению своему, у коменданта. Я старался
казаться веселым и равнодушным, дабы не подать никакого подозрения и
избегнуть докучных вопросов; но признаюсь, я не имел того хладнокровия,
которым хвалятся почти всегда те, которые находились в моем положении. В
этот вечер я расположен был к нежности и к умилению. Марья Ивановна
нравилась мне более обыкновенного. Мысль, что, может быть, вижу ее в
последний раз, придавала ей в моих глазах что-то трогательное. Швабрин
явился тут же. Я отвел его в сторону и уведомил его о своем разговоре с
Иваном Игнатьичем. "Зачем нам секунданты" - сказал он мне сухо: - "без
них обойдемся". Мы условились драться за скирдами, что находились подле
крепости, и явиться туда на другой день в седьмом часу утра. Мы
разговаривали, повидимому, так дружелюбно, что Иван Игнатьич от радости
проболтался. "Давно бы так" - сказал он мне с довольным видом; - "худой
мир лучше доброй ссоры, а и нечестен, так здоров".
"Что, что, Иван Игнатьич?" - сказала комендантша, которая в углу
гадала в карты: - "я не вслушалась".
Иван Игнатьич, заметив во мне знаки неудовольствия и вспомня свое
обещание, смутился и не знал, что отвечать. Швабрин подоспел к нему на
помощь.
"Иван Игнатьич" - сказал он - "одобряет нашу мировую".
- А с кем это, мой батюшка, ты ссорился?
- "Мы было поспорили довольно крупно с Петром Андреичем".
- За что так?
"За сущую безделицу: за песенку, Василиса Егоровна".
- Нашли за что ссориться! за песенку!... да как же это случилось?
"Да вот как: Петр Андреич сочинил недавно песню и сегодня запел ее при
мне, а я затянул мою, любимую:
Капитанская дочь, Не ходи гулять в полночь.
Вышла разладица. Петр Андреич было и рассердился; но потом рассудил,
что всяк волен петь, что кому угодно. Тем и дело кончилось".
Бесстыдство Швабрина чуть меня не взбесило; но никто, кроме меня, не
понял грубых его обиняков; по крайней мере, никто не обратил на них
внимания. От песенок разговор обратился к стихотворцам, и комендант
заметил, что все они люди беспутные и горькие пьяницы, и дружески
советовал мне оставить стихотворство, как дело службе противное и ни к
чему доброму не доводящее.
Присутствие Швабрина было мне несносно. Я скоро простился с
комендантом и с его семейством; пришед домой, осмотрел свою шпагу,
попробовал ее конец, и лег спать, приказав Савельичу разбудить меня в
седьмом часу.
На другой день в назначенное время я стоял уже за скирдами, ожидая
моего противника. Вскоре и он явился. "Нас могут застать" - сказал он
мне; - "надобно поспешить". Мы сняли мундиры, остались в одних камзолах
и обнажили шпаги. В эту минуту из-за скирда вдруг появился Иван Игнатьич
и человек пять инвалидов. Он потребовал нас к коменданту. Мы
повиновались с досадою; солдаты нас окружили, и мы отправились в
крепость вслед за Иваном Игнатьичем, который вел нас в торжестве, шагая
с удивительной важностию.
Мы вошли в комендантской дом. Иван Игнатьич отворил двери,
провозгласив торжественно "привел!" Нас встретила Василиса Егоровна.
"Ах, мои батюшки! На что это похоже? как? что? в нашей крепости заводить
смертоубийство! Иван Кузмич, сейчас их под арест! Петр Андреич! Алексей
Иваныч! подавайте сюда ваши шпаги, подавайте, подавайте. Палашка, отнеси
эти шпаги в чулан. Петр Андреич! Этого я от тебя не ожидала. Как тебе не
совестно? Добро Алексей Иваныч: он за душегубство и из гвардии выписан,
он и в господа бога не верует; а ты-то что? туда же лезешь?"
Иван Кузмич вполне соглашался с своею супругою и приговаривал: "А
слышь ты, Василиса Егоровна правду говорит. Поединки формально запрещены
в воинском артикуле". Между тем Палашка взяла у нас наши шпаги и отнесла
в чулан. Я не мог не засмеяться. Швабрин сохранил свою важность. "При
всем моем уважении к вам" - сказал он ей хладнокровно - "не могу не
заметить, что напрасно вы изволите беспокоиться, подвергая нас вашему
суду. Предоставьте это Ивану Кузмичу: это его дело". - Ах! мой батюшка!
- возразила комендантша; - да разве муж и жена не един дух и едина
плоть? Иван Кузмич! Что ты зеваешь? Сейчас рассади их по разным углам на
хлеб да на воду, чтоб у них дурь-то прошла; да пусть отец Герасим
наложит на них эпитимию, чтоб молили у бога прощения, да каялись перед
людьми.
Иван Кузмич не знал, на что решиться. Марья Ивановна была чрезвычайно
бледна. Мало-помалу буря утихла; комендантша успокоилась, и заставила
нас друг друга поцаловать. Палашка принесла нам наши шпаги. Мы вышли от
коменданта повидимому примиренные. Иван Игнатьич нас сопровождал. - Как
вам не стыдно было - сказал я ему сердито - доносить на нас коменданту
после того, как дали мне слово того не делать? - "Как бог свят, я Ивану
Кузмичу того не говорил" - отвечал он;- "Василиса Егоровна выведала всё
от меня. Она всем и распорядилась без ведома коменданта. Впрочем, слава
богу, что всё так кончилось". С этим словом он повернул домой, а Швабрин
и я остались наедине. - Наше дело этим кончиться не может - сказал я
ему. "Конечно", - отвечал Швабрин; - "вы своею кровью будете отвечать
мне за вашу дерзость; но за нами, вероятно, станут присматривать.
Несколько дней нам должно будет притворяться. До свидания!" - И мы
расстались, как ни в чем не бывали.
Возвратясь к коменданту, я по обыкновению своему подсел к Марье
Ивановне. Ивана Кузмича не было дома; Василиса Егоровна занята была
хозяйством. Мы разговаривали вполголоса. Марья Ивановна с нежностию
выговаривала мне за беспокойство, причиненное всем моею ссорою с
Швабриным. "Я так и обмерла" - сказала она, - "когда сказали нам, что вы
намерены биться на шпагах. Как мужчины странны! За одно слово, о котором
через неделю верно б они позабыли, они готовы резаться и жертвовать не
только жизнию, но и совестию и благополучием тех, которые... Но я
уверена, что не вы зачинщик ссоры. Верно виноват Алексей Иваныч".
- А почему же вы так думаете, Марья Ивановна? - "Да так... он такой
насмешник! Я не люблю Алексея Иваныча. Он очень мне противен; а
странно: ни за что б я не хотела, чтоб и я ему так же не нравилась. Это
меня беспокоило бы страх".
- А как вы думаете, Марья Ивановна? Нравитесь ли вы ему или нет?
Марья Ивановна заикнулась и покраснела. "Мне кажется" - сказала она, -
"я думаю, что нравлюсь".
- Почему же вам так кажется?
"Потому что он за меня сватался".
- Сватался! Он за вас сватался? Когда же?
- "В прошлом году. Месяца два до вашего приезда".
- И вы не пошли?
"Как изволите видеть. Алексей Иваныч конечно человек умный, и хорошей
фамилии, и имеет состояние; но как подумаю, что надобно будет под венцом
при всех с ним поцаловаться... Ни за что! ни за какие благополучия!"
Слова Марьи Ивановны открыли мне глаза и объяснили мне многое. Я понял
упорное злоречие, которым Швабрин ее преследовал. Вероятно, замечал он
нашу взаимную склонность и старался отвлечь нас друг от друга. Слова,
подавшие повод к нашей ссоре, показались мне еще более гнусными, когда,
вместо грубой и непристойной насмешки, увидел я в них обдуманную
клевету. Желание наказать дерзкого злоязычника сделалось во мне еще
сильнее, и я с нетерпением стал ожидать удобного случая.
Я дожидался не долго. На другой день, когда сидел я за элегией и грыз
перо в ожидании рифмы, Швабрин постучался под моим окошком. Я оставил
перо, взял шпагу и к нему вышел. "Зачем откладывать?" - сказал мне
Швабрин: - "за нами не смотрят. Сойдем к реке. Там никто нам не
помешает". Мы отправились, молча. Спустясь по крутой тропинки, мы
остановились у самой реки и обнажили шпаги. Швабрин был искуснее меня,
но я сильнее и смелее, и monsieur Бопре, бывший некогда солдатом, дал
мне несколько уроков в фехтовании, которыми я и воспользовался. Швабрин
не ожидал найти во мне столь опасного противника. Долго мы не могли
сделать друг другу никакого вреда; наконец, приметя, что Швабрин
ослабевает, я стал с живостию на него наступать и загнал его почти в
самую реку. Вдруг услышал я свое имя, громко произнесенное. Я оглянулся,
и увидел Савельича, сбегающего ко мне по нагорной тропинке....... В это
самое время меня сильно кольнуло в грудь пониже правого плеча; я упал и
лишился чувств.