ГЛАВА II.
ВОЖАТЫЙ
Сторона ль моя, сторонушка,
Сторона незнакомая!
Что не сам ли я на тебя зашел,
Что не добрый ли да меня конь завез.
Завезла меня, доброго молодца,
Прытость, бодрость молодецкая,
И хмелинушка кабацкая.
Старинная песня
Дорожные размышления мои были не очень приятны. Проигрыш мой, по
тогдашним ценам, был немаловажен. Я не мог не признаться в душе, что
поведение мое в Симбирском трактире было глупо, и чувствовал себя
виноватым перед Савельичем. Всё это меня мучило.
Старик угрюмо сидел на облучке, отворотясь от меня, и молчал, изредка
только покрякивая. Я непременно хотел с ним помириться, и не знал с чего
начать. Наконец я сказал ему: "Ну, ну, Савельич! полно, помиримся,
виноват; вижу сам, что виноват. Я вчера напроказил, а тебя напрасно
обидел. Обещаюсь вперед вести себя умнее и слушаться тебя. Ну, не
сердись; помиримся".
- Эх, батюшка Петр Андреич! - отвечал он с глубоким вздохом. -
Сержусь-то я на самого себя; сам я кругом виноват. Как мне было
оставлять тебя одного в трактире! Что делать? Грех попутал: вздумал
забрести к дьячихе, повидаться с кумою. Так-то: зашел к куме, да засел в
тюрьме. Беда да и только! Как покажусь я на глаза господам? что скажут
они, как узнают, что дитя пьет и играет.
Чтоб утешить бедного Савельича, я дал ему слово впредь без его
согласия не располагать ни одною копейкою. Он мало-по-малу успокоился,
хотя всё еще изредка ворчал про себя, качая головою: "Сто рублей! легко
ли дело!"
Я приближался к месту моего назначения. Вокруг меня простирались
печальные пустыни, пересеченные холмами и оврагами. Всё покрыто было
снегом. Солнце садилось. Кибитка ехала по узкой дороге, или точнее по
следу, проложенному крестьянскими санями. Вдруг ямщик стал посматривать
в сторону, и наконец, сняв шапку, оборотился ко мне и сказал: "Барин, не
прикажешь ли воротиться?"
- Это зачем?
"Время ненадежно: ветер слегка подымается; - вишь, как он сметает
порошу".
- Что ж за беда!
"А видишь там что?" (Ямщик указал кнутом на восток.)
- Я ничего не вижу, кроме белой степи да ясного неба.
- "А вон - вон: это облачко".
Я увидел в самом деле на краю неба белое облачко, которое принял было
сперва за отдаленный холмик. Ямщик изъяснил мне, что облачко предвещало
буран.
Я слыхал о тамошних мятелях, и знал, что целые обозы бывали ими
занесены. Савельич, согласно со мнением ямщика, советовал воротиться. Но
ветер показался мне не силен; я понадеялся добраться заблаговременно до
следующей станции, и велел ехать скорее.
Ямщик поскакал; но всё поглядывал на восток. Лошади бежали дружно.
Ветер между тем час от часу становился сильнее. Облачко обратилось в
белую тучу, которая тяжело подымалась, росла, и постепенно облегала
небо. Пошел мелкий снег - и вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл;
сделалась мятель. В одно мгновение темное небо смешалось со снежным
морем. Всё исчезло. "Ну барин", - закричал ямщик - "беда: буран!"...
Я выглянул из кибитки: всё было мрак и вихорь. Ветер выл с такой
свирепой выразительностию, что казался одушевленным; снег засыпал меня и
Савельича; лошади шли шагом - и скоро стали.
- "Что же ты не едешь?" - спросил я ямщика с нетерпением. - "Да что
ехать? - отвечал он, слезая с облучка; невесть и так куда заехали:
дороги нет, и мгла кругом. - Я стал было его бранить. Савельич за него
заступился: "И охота было не слушаться" - говорил он сердито -
"воротился бы на постоялый двор, накушался бы чаю, почивал бы себе до
утра, буря б утихла, отправились бы далее. И куда спешим? Добро бы на
свадьбу!" - Савельич был прав. Делать было нечего. Снег так и валил.
Около кибитки подымался сугроб. Лошади стояли, понуря голову и изредка
вздрагивая. Ямщик ходил кругом, от нечего делать улаживая упряжь.
Савельич ворчал; я глядел во все стороны, надеясь увидеть хоть признак
жила или дороги, но ничего не мог различить, кроме мутного кружения
мятели... Вдруг увидел я что-то черное. "Эй, ямщик!" - закричал я -
"смотри: что там такое чернеется?" Ямщик стал всматриваться. - А бог
знает, барин, - сказал он, садясь на свое место: - воз не воз, дерево не
дерево, а кажется, что шевелится. Должно быть, или волк или человек.
Я приказал ехать на незнакомый предмет, который тотчас и стал
подвигаться нам навстречу. Через две минуты мы поравнялись с человеком.
"Гей, добрый человек!" - закричал ему ямщик. - "Скажи, не знаешь ли где
дорога?"
- Дорога-то здесь; я стою на твердой полосе, - отвечал дорожный, - да
что толку?
- Послушай, мужичок, - сказал я ему - знаешь ли ты эту сторону?
Возьмешься ли ты довести меня до ночлега?
- "Сторона мне знакомая" - отвечал дорожный - "слава богу, исхожена
изъезжена вдоль и поперег. Да вишь какая погода: как раз собьешься с
дороги. Лучше здесь остановиться, да переждать, авось буран утихнет да
небо прояснится: тогда найдем дорогу по звездам".
Его хладнокровие ободрило меня. Я уж решился, предав себя божией воле,
ночевать посреди степи, как вдруг дорожный сел проворно на облучок и
сказал ямщику: "Ну, слава богу, жило недалеко; сворачивай в право да
поезжай". - А почему ехать мне в право? - спросил ямщик с
неудовольствием. - Где ты видишь дорогу? Небось: лошади чужие, хомут не
свой, погоняй не стой. - Ямщик казался мне прав. "В самом деле" - сказал
я: - "почему думаешь ты, что жило не далече?" - А потому, что ветер
оттоле потянул, - отвечал дорожный, - и я слышу, дымом пахнуло; знать,
деревня близко. - Сметливость его и тонкость чутья меня изумили. Я велел
ямщику ехать. Лошади тяжело ступали по глубокому снегу. Кибитка тихо
подвигалась, то въезжая на сугроб, то обрушаясь в овраг и переваливаясь
то на одну, то на другую сторону. Это похоже было на плавание судна по
бурному морю. Савельич охал, поминутно толкаясь о мои бока. Я опустил
цыновку, закутался в шубу и задремал, убаюканный пением бури и качкою
тихой езды.
Мне приснился сон, которого никогда не мог я позабыть, и в котором до
сих пор вижу нечто пророческое, когда соображаю с ним странные
обстоятельства моей жизни. Читатель извинит меня: ибо вероятно знает по
опыту, как сродно человеку предаваться суеверию, не смотря на
всевозможное презрение к предрассудкам.
Я находился в том состоянии чувств и души, когда существенность,
уступая мечтаниям, сливается с ними в неясных видениях первосония. Мне
казалось, буран еще свирепствовал, и мы еще блуждали по снежной
пустыне... Вдруг увидел я вороты, и въехал на барской двор нашей
усадьбы. Первою мыслию моею было опасение, чтобы батюшка не прогневался
на меня за невольное возвращение под кровлю родительскую, и не почел бы
его умышленным ослушанием. С беспокойством я выпрыгнул из кибитки, и
вижу: матушка встречает меня на крыльце с видом глубокого огорчения.
"Тише", - говорит она мне - "отец болен при смерти и желает с тобою
проститься". - Пораженный страхом, я иду за нею в спальню. Вижу, комната
слабо освещена; у постели стоят люди с печальными лицами. Я тихонько
подхожу к постеле; матушка приподымает полог и говорит: "Андрей
Петрович, Петруша приехал; он воротился, узнав о твоей болезни;
благослови его". Я стал на колени, и устремил глаза мои на больного. Что
ж?... Вместо отца моего, вижу в постеле лежит мужик с черной бородою,
весело на меня поглядывая. Я в недоумении оборотился к матушке, говоря
ей: - Что это значит? Это не батюшка. И к какой мне стати просить
благословения у мужика? - "Всё равно, Петруша", - отвечала мне матушка -
"это твой посаженый отец; поцалуй у него ручку, и пусть он тебя
благословит..." Я не соглашался. Тогда мужик вскочил с постели, выхватил
топор из-за спины, и стал махать во все стороны. Я хотел бежать... и не
мог; комната наполнилась мертвыми телами; я спотыкался о тела и скользил
в кровавых лужах... Страшный мужик ласково меня кликал, говоря: "Не
бойсь, подойди под мое благословение..." Ужас и недоумение овладели
мною... И в эту минуту я проснулся; лошади стояли; Савельич дергал меня
за руку, говоря: "Выходи сударь: приехали".
- Куда приехали? - спросил я, протирая глаза. "На постоялый двор.
Господь помог, наткнулись прямо на забор. Выходи, сударь, скорее, да
обогрейся".
Я вышел из кибитки. Буран еще продолжался, хотя с меньшею силою. Было
так темно, что хоть глаз выколи. Хозяин встретил нас у ворот, держа
фонарь под полою, и ввел меня в горницу, тесную, но довольно чистую;
лучина освещала ее. На стене висела винтовка и высокая казацкая шапка.
Хозяин, родом яицкий казак, казался мужик лет шестидесяти, еще свежий
и бодрый. Савельич внес за мною погребец, потребовал огня, чтоб готовить
чай, который никогда так не казался мне нужен. Хозяин пошел хлопотать.
- Где же вожатый? спросил я у Савельича.
- "Здесь, ваше благородие", - отвечал мне голос сверху. Я взглянул на
полати, и увидел черную бороду и два сверкающие глаза. - Что, брат,
прозяб? - "Как не прозябнуть в одном худеньком армяке Был тулуп, да что
греха таить? заложил вечор у цаловальника: мороз показался не велик". В
эту минуту хозяин вошел с кипящим самоваром; я предложил вожатому нашему
чашку чаю; мужик слез с полатей. Наружность его показалась мне
замечательна: он был лет сорока, росту среднего, худощав и широкоплеч. В
черной бороде его показывалась проседь; живые большие глаза так и
бегали. Лицо его имело выражение довольно приятное, но плутовское.
Волоса были обстрижены в кружок; на нем был оборванный армяк и татарские
шаровары. Я поднес ему чашку чаю; он отведал и поморщился. "Ваше
благородие, сделайте мне такую милость, - прикажите поднести стакан
вина; чай не наше казацкое питье". Я с охотой исполнил его желание.
Хозяин вынул из ставца штоф и стакан, подошел к нему, и взглянув ему в
лицо: "Эхе" - сказал он - "опять ты в нашем краю! Отколе бог принес?" -
Вожатый мой мигнул значительно и отвечал поговоркою: "В огород летал
конопли клевал; швырнула бабушка камушком - да мимо. Ну, а что ваши?"
- Да что наши! - отвечал хозяин, продолжая иносказательный разговор. -
Стали было к вечерни звонить, да попадья не велит: поп в гостях, черти
на погосте. - "Молчи дядя", - возразил мой бродяга - "будет дождик,
будут и грибки; а будут грибки, будет и кузов. А теперь (тут он мигнул
опять) заткни топор за спину: лесничий ходит. Ваше благородие! за ваше
здоровье!" - При сих словах он взял стакан, перекрестился и выпил одним
духом. Потом поклонился мне, и воротился на полати.
Я ничего не мог тогда понять из этого воровского разговора, но после
уж догадался, что дело шло о делах Яицкого войска, в то время только что
усмиренного после бунта 1772 года. Савельич слушал с видом большого
неудовольствия. Он посматривал с подозрением то на хозяина, то на
вожатого. Постоялый двор, или, по тамошнему, умет, находился в стороне,
в степи, далече от всякого селения, и очень походил на разбойническую
пристань. Но делать было нечего. Нельзя было и подумать о продолжении
пути. Беспокойство Савельича очень меня забавляло. Между тем я
расположился ночевать и лег на лавку. Савельич решился убраться на печь;
хозяин лег на полу. Скоро вся изба захрапела, и я заснул, как убитый.
Проснувшись поутру довольно поздно, я увидел, что буря утихла. Солнце
сияло. Снег лежал ослепительной пеленою на необозримой степи. Лошади
были запряжены. Я расплатился с хозяином, который взял с нас такую
умеренную плату, что даже Савельич с ним не заспорил и не стал
торговаться по своему обыкновению, и вчерашние подозрения изгладились
совершенно из головы его. Я позвал вожатого, благодарил за оказанную
помочь, и велел Савельичу дать ему полтину на водку. Савельич
нахмурился. "Полтину на водку!" - сказал он, - "за что это? За то, что
ты же изволил подвезти его к постоялому двору? Воля твоя, сударь: нет у
нас лишних полтин. Всякому давать на водку, так самому скоро придется
голодать". Я не мог спорить с Савельичем. Деньги, по моему обещанию,
находились в полном его распоряжении. Мне было досадно однако ж, что не
мог отблагодарить человека, выручившего меня, если не из беды, то по
крайней мере из очень неприятного положения. Хорошо - сказал я
хладнокровно; - если не хочешь дать полтину, то вынь ему что-нибудь из
моего платья. Он одет слишком легко. Дай ему мой зайчий тулуп.
"Помилуй, батюшка Петр Андреич!" - сказал Савельич. - "Зачем ему твой
зайчий тулуп? Он его пропьет, собака, в первом кабаке".
- Это, старинушка, уж не твоя печаль, - сказал мой бродяга, - пропью
ли я или нет. Его благородие мне жалует шубу со своего плеча: его на то
барская воля, а твое холопье дело не спорить и слушаться.
"Бога ты не боишься, разбойник!" - отвечал ему Савельич сердитым
голосом. - "Ты видишь, что дитя еще не смыслит, а ты и рад его обобрать,
простоты его ради. Зачем тебе барский тулупчик? Ты и не напялишь его на
свои окаянные плечища".
- Прошу не умничать, - сказал я своему дядьке; - сейчас неси сюда
тулуп.
"Господи владыко!" - простонал мой Савельич.- "Зайчий тулуп почти
новешенький! и добро бы кому, а то пьянице оголелому!"
Однако зайчий тулуп явился. Мужичок тут же стал его примеривать. В
самом деле тулуп, из которого успел и я вырости, был немножко для него
узок. Однако он кое-как умудрился, и надел его, распоров по швам.
Савельич чуть не завыл, услышав, как нитки затрещали. Бродяга был
чрезвычайно доволен моим подарком. Он проводил меня до кибитки и сказал
с низким поклоном: "Спасибо, ваше благородие! Награди вас господь за
вашу добродетель. Век не забуду ваших милостей". - Он пошел в свою
сторону, а я отправился далее, не обращая внимания на досаду Савельича,
и скоро позабыл о вчерашней вьюге, о своем вожатом и о зайчьем тулупе.
Приехав в Оренбург, я прямо явился к генералу. Я увидел мужчину росту
высокого, но уже сгорбленного старостию. Длинные волосы его были совсем
белы. Старый полинялый мундир напоминал воина времен Анны Иоанновны, а в
его речи сильно отзывался немецкий выговор. Я подал ему письмо от
батюшки. При имени его он взглянул на меня быстро: "Поже мой!" - сказал
он. - "Тавно ли, кажется, Андрей Петрович был еше твоих лет, а теперь
вот уш какой у него молотец! Ах, фремя, фремя!" - Он распечатал письмо и
стал читать его вполголоса, делая свои замечания. "Милостивый государь
Андрей Карлович, надеюсь, что ваше превосходительство"... Это что за
серемонии? Фуй, как ему не софестно! Конечно: дисциплина перво дело, но
так ли пишут к старому камрад?.. "ваше превосходительство не забыло"...
гм... ёи... когда... покойным фельдмаршалом Мин... походе... также и...
Каролинку"... Эхе, брудер! так он еше помнит стары наши проказ? "Теперь
о деле... К вам моего повесу"... гм... "держать в ежовых рукавицах"...
Что такое ешевы рукавиц? Это должно быть русска поговорк... Что такое
"дершать в ешевых рукавицах?" повторил он, обращаясь ко мне.
- Это значит, - отвечал я ему с видом как можно более невинным,-
обходиться ласково, не слишком строго, давать побольше воли, держать в
ежевых рукавицах.
"Гм, понимаю... "и не давать ему воли"... нет, видно ешевы рукавицы
значит не то... "При сем... его паспорт"... Где ж он? А, вот...
"отписать в Семеновский"... Хорошо, хорошо: всё будет сделано...
"Позволишь без чинов обнять себя и... старым товарищем и другом" - а!
наконец догадался... и прочая и прочая... Ну, батюшка, - сказал он,
прочитав письмо и отложив в сторону мой паспорт - всё будет сделано: ты
будешь офицером переведен в ***полк, и чтоб тебе времени не терять, то
завтра же поезжай в Белогорскую крепость, где ты будешь в команде
капитана Миронова, доброго и честного человека. Там ты будешь на службе
настоящей, научишься дисциплине. В Оренбурге делать тебе нечего;
рассеяние вредно молодому человеку. А сегодня милости просим: отобедать
у меня".
Час от часу не легче! подумал я про себя; к чему послужило мне то, что
еще в утробе матери я был уже гвардии сержантом! Куда это меня завело? В
полк и в глухую крепость на границу Киргиз-кайсацких степей!.. Я
отобедал у Андрея Карловича, втроем с его старым адъютантом. Строгая
немецкая экономия царствовала за его столом, и я думаю, что страх видеть
иногда лишнего гостя за своею холостою трапезою был отчасти причиною
поспешного удаления моего в гарнизон. На другой день я простился с
генералом и отправился к месту моего назначения.