ГЛАВА XIII.
АРЕСТ.
Не гневайтесь, сударь: по долгу моему
Я должен сей же час отправить вас в тюрьму.
- Извольте, я готов; но я в такой надежде,
Что дело объяснить дозволите мне прежде.
Княжнин.
Соединенный так нечаянно с милой девушкою, о которой еще утром я так
мучительно беспокоился, я не верил самому себе и воображал, что всё со
мною случившееся было пустое сновидение. Марья Ивановна глядела с
задумчивостию то на меня, то на дорогу, и, казалось, не успела еще
опомниться и придти в себя. Мы молчали. Сердца наши слишком были
утомлены. Неприметным образом часа через два очутились мы в ближней
крепости, также подвластной Пугачеву. Здесь мы переменили лошадей. По
скорости, с каковой их запрягали, по торопливой услужливости брадатого
казака, поставленного Пугачевым в коменданты, я увидел, что, благодаря
болтливости ямщика, нас привезшего, меня принимали как придворного
временщика.
Мы отправились далее. Стало смеркаться. Мы приближились к городку,
где, по словам бородатого коменданта, находился сильный отряд, идущий на
соединение к самозванцу. Мы были остановлены караульными. На вопрос: кто
едет? ямщик отвечал громогласно: "Государев кум со своею хозяюшкою".
Вдруг толпа гусаров окружила нас с ужасною бранью. "Выходи, бесов кум!"
- сказал мне усастый вахмистр. - "Вот ужо тебе будет баня, и с твоею
хозяюшкою!"
Я вышел из кибитки и требовал, чтоб отвели меня к их начальнику. Увидя
офицера, солдаты прекратили брань. Вахмистр повел меня к маиору.
Савельич от меня не отставал, поговаривая про себя: "Вот тебе и
государев кум! Из огня да в полымя... Господи владыко! чем это всё
кончится?" Кибитка шагом поехала за нами.
Через пять минут мы пришли к домику, ярко освещенному. Вахмистр
оставил меня при карауле и пошел обо мне доложить. Он тотчас же
воротился, объявив мне, что его высокоблагородию некогда меня принять, а
что он велел отвести меня в острог, а хозяюшку к себе привести.
- Что это значит?- закричал я в бешенстве.- Да разве он с ума сошел?
"Не могу знать, ваше благородие", - отвечал вахмистр. - "Только его
высокоблагородие приказал ваше благородие отвести в острог, а ее
благородие приказано привести к его высокоблагородию, ваше благородие!"
Я бросился на крыльцо. Караульные не думали меня удерживать, и я прямо
вбежал в комнату, где человек шесть гусарских офицеров играли в банк.
Маиор метал. Каково было мое изумление, когда, взглянув на него, узнал я
Ивана Ивановича Зурина, некогда обыгравшего меня в Симбирском трактире!
- Возможно ли? - вскричал я. - Иван Иваныч! ты ли?
"Ба, ба, ба, Петр Андреич! Какими судьбами? Откуда ты? Здорово, брат.
Не хочешь ли поставить карточку?"
- Благодарен. Прикажи-ка лучше отвести мне квартиру.
-"Какую тебе квартиру? Оставайся у меня".
- Не могу: я не один.
"Ну, подавай сюда и товарища".
- Я не с товарищем; я... с дамою.
"С дамою! Где же ты ее подцепил? Эге, брат!" (При сих словах Зурин
засвистел так выразительно, что все захохотали, а я совершенно
смутился.)
"Ну" - продолжал Зурин: - "так и быть. Будет тебе квартира. А жаль...
Мы бы попировали постаринному... Гей! малой! Да что ж сюда не ведут
кумушку-то Пугачева? или она упрямится? Сказать ей, чтоб она не боялась:
барин-де прекрасный; ничем не обидит, да хорошенько ее в шею".
- Что ты это? - сказал я Зурину. - Какая кумушка Пугачева? Это дочь
покойного капитана Миронова. Я вывез ее из плена и теперь провожаю до
деревни батюшкиной, где и оставлю ее.
"Как! Так это о тебе мне сейчас докладывали? Помилуй! что ж это
значит?"
- После всё расскажу. А теперь, ради бога, успокой бедную девушку,
которую гусары твои перепугали.
Зурин тотчас распорядился. Он сам вышел на улицу извиняться перед
Марьей Ивановной в невольном недоразумении, и приказал вахмистру отвести
ей лучшую квартиру в городе. Я остался ночевать у него.
Мы отужинали, и когда остались вдвоем, я рассказал ему свои
похождения. Зурин слушал меня с большим вниманием. Когда я кончил, он
покачал головою и сказал: "Все это, брат, хорошо; одно не хорошо; зачем
тебя черт несет жениться? Я, честный офицер, не захочу тебя обманывать:
поверь же ты мне, что женитьба блажь. Ну, куда тебе возиться с женою да
няньчиться с ребятишками? Эй, плюнь. Послушайся меня: развяжись ты с
капитанскою дочкой. Дорога в Симбирск мною очищена и безопасна. Отправь
ее завтра ж одну к родителям твоим; а сам оставайся у меня в отряде. В
Оренбург возвращаться тебе не за чем. Попадешься опять в руки
бунтовщикам, так вряд ли от них еще раз отделаешься. Таким образом
любовная дурь пройдет сама собою, и всё будет ладно".
Хотя я не совсем был с ним согласен, однако ж чувствовал, что долг
чести требовал моего присутствия в войске императрицы. Я решился
последовать совету Зурина: отправить Марью Ивановну в деревню и остаться
в его отряде.
Савельич явился меня раздевать; я объявил ему, чтоб на другой же день
готов он был ехать в дорогу с Марьей Ивановной. Он было заупрямился.
"Что ты, сударь? Как же я тебя-то покину? Кто за тобою будет ходить? Что
скажут родители твои?"
Зная упрямство дядьки моего, я вознамерился убедить его лаской и
искренностию. - Друг ты мой, Архип Савельич! - сказал я ему. - Не
откажи, будь мне благодетелем; в прислуге здесь я нуждаться не стану, а
не буду спокоен, если Марья Ивановна поедет в дорогу без тебя. Служа ей,
служишь ты и мне, потому что я твердо решился, как скоро обстоятельства
дозволят, жениться на ней.
Тут Савельич сплеснул руками с видом изумления неописанного.
"Жениться!" - повторил он. - "Дитя хочет жениться! А что скажет батюшка,
а матушка-то, что подумает?"
- Согласятся, верно согласятся, - отвечал я, - когда узнают Марью
Ивановну. Я надеюсь и на тебя. Батюшка и матушка тебе верят: ты будешь
за нас ходатаем, не так ли?
Старик был тронут. "Ох, батюшка ты мой Петр Андреич!" - отвечал он. -
ёХоть раненько задумал ты жениться, да зато Марья Ивановна такая добрая
барышня, что грех и пропустить оказию. Ин быть по-твоему! Провожу ее,
ангела божия, и рабски буду доносить твоим родителям, что такой невесте
не надобно и приданого".
Я благодарил Савельича и лег спать в одной комнате с Зуриным.
Разгоряченный и взволнованный, я разболтался. Зурин сначала со мною
разговаривал охотно; но мало-по-малу слова его стали реже и бессвязнее;
наконец, вместо ответа на какой-то запрос, он захрапел и присвистнул. Я
замолчал и вскоре последовал его примеру.
На другой день утром пришел я к Марье Ивановне. Я сообщил ей свои
предположения. Она признала их благоразумие и тотчас со мною
согласилась. Отряд Зурина должен был выступить из города в тот же день.
Нечего было медлить. Я тут же расстался с Марьей Ивановной, поручив ее
Савельичу и дав ей письмо к моим родителям. Марья Ивановна заплакала.
"Прощайте, Петр Андреич!" - сказала она тихим голосом. - "Придется ли
нам увидаться или нет, бог один это знает; но век не забуду вас; до
могилы ты один останешься в моем сердце". Я ничего не мог отвечать. Люди
нас, окружали. Я не хотел при них предаваться чувствам, которые меня
волновали. Наконец она уехала. Я возвратился к Зурину, грустен и
молчалив. Он хотел меня развеселить; я думал себя рассеять: мы провели
день шумно и буйно, и вечером выступили в поход.
Это было в конце февраля. Зима, затруднявшая военные распоряжения,
проходила, и наши генералы готовились к дружному содействию. Пугачев всё
еще стоял под Оренбургом. Между тем около его отряды соединялись и со
всех сторон приближались к злодейскому гнезду. Бунтующие деревни, при
виде наших войск, приходили в повиновение; шайки разбойников везде
бежали от нас, и всё предвещало скорое и благополучное окончание.
Вскоре князь Голицын, под крепостию Татищевой, разбил Пугачева,
рассеял его толпы, освободил Оренбург, и, казалось, нанес бунту
последний и решительный удар. Зурин был в то время отряжен противу шайки
мятежных башкирцев, которые рассеялись прежде нежели мы их увидали.
Весна осадила нас в татарской деревушке. Речки разлились, и дороги стали
непроходимы. Мы утешались в нашем бездействии мыслию о скором
прекращении скучной и мелочной войны с разбойниками и дикарями.
Но Пугачев не был пойман. Он явился на Сибирских заводах, собрал там
новые шайки и опять начал злодействовать. Слух о его успехах снова
распространился. Мы узнали о разорении Сибирских крепостей. Вскоре весть
о взятии Казани и о походе самозванца на Москву встревожила начальников
войск, беспечно дремавших в надежде на бессилие презренного бунтовщика.
Зурин получил повеление переправиться через Волгу. (9)
Не стану описывать нашего похода и окончания войны. Скажу коротко, что
бедствие доходило до крайности. Мы проходили через селения разоренные
бунтовщиками и поневоле отбирали у бедных жителей то, что успели они
спасти. Правление было повсюду прекращено: помещики укрывались по лесам.
Шайки разбойников злодействовали повсюду; начальники отдельных отрядов
самовластно наказывали и миловали; состояние всего обширного края, где
свирепствовал пожар, было ужасно... Не приведи бог видеть русский бунт,
бессмысленный и беспощадный!
Пугачев бежал, преследуемый Иваном Ивановичем Михельсоном. Вскоре
узнали мы о совершенном его разбитии. Наконец Зурин получил известие о
поимке самозванца, а вместе с тем и повеление остановиться. Война была
кончена. Наконец мне можно было ехать к моим родителям! Мысль их обнять,
увидеть Марью Ивановну, от которой не имел я никакого известия,
одушевляла меня восторгом. Я прыгал как ребенок. Зурин смеялся и
говорил, пожимая плечами: "Нет, тебе не сдобровать! Женишься - ни за что
пропадешь!"
Но между тем странное чувство отравляло мою радость: мысль о злодее,
обрызганном кровию стольких невинных жертв, и о казни, его ожидающей,
тревожила меня поневоле: Емеля, Емеля! - думал я с досадою; - зачем не
наткнулся ты на штык, или не подвернулся под картечь? Лучше ничего не
мог бы ты придумать. Что прикажете делать? Мысль о нем неразлучна была
во мне с мыслию о пощаде, данной мне им в одну из ужасных минут его
жизни, и об избавлении моей невесты из рук гнусного Швабрина.
Зурин дал мне отпуск. Через несколько дней должен я был опять
очутиться посреди моего семейства, увидеть опять мою Марью Ивановну...
Вдруг неожиданная гроза меня поразила. В день, назначенный для выезда, в
самую ту минуту, когда готовился я пуститься в дорогу, Зурин вошел ко
мне в избу, держа в руках бумагу, с видом чрезвычайно озабоченным.
Что-то кольнуло меня в сердце. Я испугался, сам не зная чего. Он выслал
моего деньщика, и объявил, что имеет до меня дело. - Что такое? -
спросил я с беспокойством. - "Маленькая неприятность", - отвечал он,
подавая мне бумагу. - "Прочитай, что сейчас я получил". Я стал ее
читать: это был секретный приказ ко всем отдельным начальникам
арестовать меня, где бы ни попался, и немедленно отправить под караулом
в Казань в Следственную Комиссию, учрежденную по делу Пугачева.
Бумага чуть не выпала из моих рук. "Делать нечего!" - сказал Зурин. -
"Долг мой повиноваться приказу. Вероятно, слух о твоих дружеских
путешествиях с Пугачевым как-нибудь да дошел до правительства. Надеюсь,
что дело не будет иметь никаких последствий и что ты оправдаешься перед
комиссией. Не унывай и отправляйся". Совесть моя была чиста; я суда не
боялся; но мысль отсрочить минуту сладкого свидания, может быть, на
несколько еще месяцев - устрашала меня. Тележка была готова. Зурин
дружески со мною простился. Меня посадили в тележку. Со мною сели два
гусара с саблями наголо, и я поехал по большой дороге.