ГЛАВА XIII.

АРЕСТ.

         Не гневайтесь, сударь: по долгу моему
         Я должен сей же час отправить вас в тюрьму.
         - Извольте, я готов; но я в такой надежде,
         Что дело объяснить дозволите мне прежде.
                                                    Княжнин.

  Соединенный так  нечаянно с милой девушкою,  о которой еще утром я так
мучительно беспокоился,  я не верил самому себе и воображал,  что всё со
мною  случившееся  было  пустое  сновидение.  Марья  Ивановна  глядела с
задумчивостию то на меня,  то на дорогу,  и,  казалось,  не  успела  еще
опомниться  и  придти  в  себя.  Мы  молчали.  Сердца  наши слишком были
утомлены.  Неприметным образом часа через два  очутились  мы  в  ближней
крепости,  также подвластной Пугачеву.  Здесь мы переменили лошадей.  По
скорости,  с каковой их запрягали,  по торопливой услужливости брадатого
казака,  поставленного Пугачевым в коменданты,  я увидел, что, благодаря
болтливости ямщика,  нас  привезшего,  меня  принимали  как  придворного
временщика.
  Мы отправились  далее.  Стало  смеркаться.  Мы приближились к городку,
где, по словам бородатого коменданта, находился сильный отряд, идущий на
соединение к самозванцу. Мы были остановлены караульными. На вопрос: кто
едет?  ямщик отвечал громогласно:  "Государев кум со  своею  хозяюшкою".
Вдруг толпа гусаров окружила нас с ужасною бранью.  "Выходи, бесов кум!"
- сказал мне усастый вахмистр.  - "Вот ужо тебе будет баня,  и  с  твоею
хозяюшкою!"
  Я вышел из кибитки и требовал, чтоб отвели меня к их начальнику. Увидя
офицера,  солдаты  прекратили  брань.  Вахмистр  повел  меня  к  маиору.
Савельич  от  меня  не  отставал,  поговаривая  про  себя:  "Вот  тебе и
государев кум!  Из огня да в полымя...  Господи  владыко!  чем  это  всё
кончится?" Кибитка шагом поехала за нами.
  Через пять  минут  мы  пришли  к  домику,  ярко освещенному.  Вахмистр
оставил меня при  карауле  и  пошел  обо  мне  доложить.  Он  тотчас  же
воротился, объявив мне, что его высокоблагородию некогда меня принять, а
что он велел отвести меня в острог, а хозяюшку к себе привести.
  - Что это значит?- закричал я в бешенстве.- Да разве он с ума сошел?
  "Не могу знать,  ваше благородие",  - отвечал вахмистр.  - "Только его
высокоблагородие  приказал  ваше  благородие  отвести  в  острог,  а  ее
благородие приказано привести к его высокоблагородию, ваше благородие!"
  Я бросился на крыльцо. Караульные не думали меня удерживать, и я прямо
вбежал  в  комнату,  где человек шесть гусарских офицеров играли в банк.
Маиор метал. Каково было мое изумление, когда, взглянув на него, узнал я
Ивана Ивановича Зурина, некогда обыгравшего меня в Симбирском трактире!
  - Возможно ли? - вскричал я. - Иван Иваныч! ты ли?
  "Ба, ба,  ба, Петр Андреич! Какими судьбами? Откуда ты? Здорово, брат.
Не хочешь ли поставить карточку?"
  - Благодарен. Прикажи-ка лучше отвести мне квартиру.
  -"Какую тебе квартиру? Оставайся у меня".
  - Не могу: я не один.
  "Ну, подавай сюда и товарища".
  - Я не с товарищем; я... с дамою.
  "С дамою!  Где же ты ее подцепил?  Эге,  брат!" (При сих словах  Зурин
засвистел   так   выразительно,  что  все  захохотали,  а  я  совершенно
смутился.)
  "Ну" - продолжал Зурин:  - "так и быть. Будет тебе квартира. А жаль...
Мы  бы  попировали постаринному...  Гей!  малой!  Да что ж сюда не ведут
кумушку-то Пугачева? или она упрямится? Сказать ей, чтоб она не боялась:
барин-де прекрасный; ничем не обидит, да хорошенько ее в шею".
  - Что ты это?  - сказал я Зурину.  - Какая кумушка Пугачева?  Это дочь
покойного капитана Миронова.  Я вывез ее из плена и теперь  провожаю  до
деревни батюшкиной, где и оставлю ее.
  "Как! Так  это  о  тебе  мне  сейчас докладывали?  Помилуй!  что ж это
значит?"
  - После всё расскажу.  А теперь,  ради бога,  успокой бедную  девушку,
которую гусары твои перепугали.
  Зурин тотчас  распорядился.  Он  сам  вышел  на улицу извиняться перед
Марьей Ивановной в невольном недоразумении, и приказал вахмистру отвести
ей лучшую квартиру в городе. Я остался ночевать у него.
  Мы отужинали,   и   когда   остались  вдвоем,  я  рассказал  ему  свои
похождения.  Зурин слушал меня с большим вниманием.  Когда я кончил,  он
покачал головою и сказал:  "Все это, брат, хорошо; одно не хорошо; зачем
тебя черт несет жениться?  Я, честный офицер, не захочу тебя обманывать:
поверь же ты мне,  что женитьба блажь. Ну, куда тебе возиться с женою да
няньчиться с ребятишками?  Эй,  плюнь.  Послушайся меня:  развяжись ты с
капитанскою дочкой.  Дорога в Симбирск мною очищена и безопасна. Отправь
ее завтра ж одну к родителям твоим;  а сам оставайся у меня в отряде.  В
Оренбург   возвращаться   тебе  не  за  чем.  Попадешься  опять  в  руки
бунтовщикам,  так вряд ли от них  еще  раз  отделаешься.  Таким  образом
любовная дурь пройдет сама собою, и всё будет ладно".
  Хотя я  не  совсем был с ним согласен,  однако ж чувствовал,  что долг
чести  требовал  моего  присутствия  в  войске  императрицы.  Я  решился
последовать совету Зурина: отправить Марью Ивановну в деревню и остаться
в его отряде.
  Савельич явился меня раздевать;  я объявил ему, чтоб на другой же день
готов  он  был  ехать в дорогу с Марьей Ивановной.  Он было заупрямился.
"Что ты, сударь? Как же я тебя-то покину? Кто за тобою будет ходить? Что
скажут родители твои?"
  Зная упрямство  дядьки  моего,  я  вознамерился  убедить  его лаской и
искренностию.  - Друг ты мой,  Архип Савельич!  - сказал  я  ему.  -  Не
откажи,  будь мне благодетелем; в прислуге здесь я нуждаться не стану, а
не буду спокоен, если Марья Ивановна поедет в дорогу без тебя. Служа ей,
служишь ты и мне,  потому что я твердо решился, как скоро обстоятельства
дозволят, жениться на ней.
  Тут Савельич  сплеснул  руками   с   видом   изумления   неописанного.
"Жениться!" - повторил он. - "Дитя хочет жениться! А что скажет батюшка,
а матушка-то, что подумает?"
  - Согласятся,  верно согласятся,  - отвечал я,  - когда  узнают  Марью
Ивановну.  Я надеюсь и на тебя.  Батюшка и матушка тебе верят: ты будешь
за нас ходатаем, не так ли?
  Старик был тронут.  "Ох, батюшка ты мой Петр Андреич!" - отвечал он. -
ёХоть раненько задумал ты жениться,  да зато Марья Ивановна такая добрая
барышня,  что грех и пропустить оказию.  Ин быть по-твоему!  Провожу ее,
ангела божия,  и рабски буду доносить твоим родителям, что такой невесте
не надобно и приданого".
  Я благодарил  Савельича  и  лег  спать  в  одной  комнате  с  Зуриным.
Разгоряченный  и  взволнованный,  я  разболтался.  Зурин сначала со мною
разговаривал охотно;  но мало-по-малу слова его стали реже и бессвязнее;
наконец,  вместо ответа на какой-то запрос, он захрапел и присвистнул. Я
замолчал и вскоре последовал его примеру.
  На другой день утром пришел я к Марье  Ивановне.  Я  сообщил  ей  свои
предположения.   Она   признала   их   благоразумие  и  тотчас  со  мною
согласилась.  Отряд Зурина должен был выступить из города в тот же день.
Нечего было медлить.  Я тут же расстался с Марьей Ивановной,  поручив ее
Савельичу и дав ей письмо к моим родителям.  Марья  Ивановна  заплакала.
"Прощайте,  Петр  Андреич!" - сказала она тихим голосом.  - "Придется ли
нам увидаться или нет,  бог один это знает;  но век не  забуду  вас;  до
могилы ты один останешься в моем сердце". Я ничего не мог отвечать. Люди
нас,  окружали.  Я не хотел при них предаваться чувствам,  которые  меня
волновали.  Наконец  она  уехала.  Я  возвратился  к  Зурину,  грустен и
молчалив.  Он хотел меня развеселить;  я думал себя рассеять: мы провели
день шумно и буйно, и вечером выступили в поход.
  Это было  в  конце февраля.  Зима,  затруднявшая военные распоряжения,
проходила, и наши генералы готовились к дружному содействию. Пугачев всё
еще  стоял  под Оренбургом.  Между тем около его отряды соединялись и со
всех сторон приближались к злодейскому гнезду.  Бунтующие  деревни,  при
виде  наших  войск,  приходили  в  повиновение;  шайки разбойников везде
бежали от нас, и всё предвещало скорое и благополучное окончание.
  Вскоре князь  Голицын,  под  крепостию  Татищевой,  разбил   Пугачева,
рассеял   его  толпы,  освободил  Оренбург,  и,  казалось,  нанес  бунту
последний и решительный удар. Зурин был в то время отряжен противу шайки
мятежных  башкирцев,  которые  рассеялись  прежде  нежели мы их увидали.
Весна осадила нас в татарской деревушке. Речки разлились, и дороги стали
непроходимы.   Мы   утешались   в  нашем  бездействии  мыслию  о  скором
прекращении скучной и мелочной войны с разбойниками и дикарями.
  Но Пугачев не был пойман.  Он явился на Сибирских заводах,  собрал там
новые  шайки  и  опять  начал  злодействовать.  Слух о его успехах снова
распространился. Мы узнали о разорении Сибирских крепостей. Вскоре весть
о  взятии Казани и о походе самозванца на Москву встревожила начальников
войск,  беспечно дремавших в надежде на бессилие презренного бунтовщика.
Зурин получил повеление переправиться через Волгу. (9)
  Не стану описывать нашего похода и окончания войны. Скажу коротко, что
бедствие доходило до крайности.  Мы проходили через  селения  разоренные
бунтовщиками  и  поневоле  отбирали у бедных жителей то,  что успели они
спасти. Правление было повсюду прекращено: помещики укрывались по лесам.
Шайки  разбойников злодействовали повсюду;  начальники отдельных отрядов
самовластно наказывали и миловали;  состояние всего обширного края,  где
свирепствовал пожар,  было ужасно... Не приведи бог видеть русский бунт,
бессмысленный и беспощадный!
  Пугачев бежал,  преследуемый  Иваном  Ивановичем  Михельсоном.  Вскоре
узнали  мы о совершенном его разбитии.  Наконец Зурин получил известие о
поимке самозванца,  а вместе с тем и повеление остановиться.  Война была
кончена. Наконец мне можно было ехать к моим родителям! Мысль их обнять,
увидеть  Марью  Ивановну,  от  которой  не  имел  я  никакого  известия,
одушевляла  меня  восторгом.  Я  прыгал  как  ребенок.  Зурин  смеялся и
говорил, пожимая плечами: "Нет, тебе не сдобровать! Женишься - ни за что
пропадешь!"
  Но между  тем странное чувство отравляло мою радость:  мысль о злодее,
обрызганном кровию стольких невинных жертв,  и о казни,  его  ожидающей,
тревожила меня поневоле:  Емеля,  Емеля! - думал я с досадою; - зачем не
наткнулся ты на штык,  или не подвернулся под картечь?  Лучше ничего  не
мог бы ты придумать.  Что прикажете делать?  Мысль о нем неразлучна была
во мне с мыслию о пощаде,  данной мне им в одну  из  ужасных  минут  его
жизни, и об избавлении моей невесты из рук гнусного Швабрина.
  Зурин дал  мне  отпуск.  Через  несколько  дней  должен  я  был  опять
очутиться посреди моего семейства,  увидеть опять мою Марью  Ивановну...
Вдруг неожиданная гроза меня поразила. В день, назначенный для выезда, в
самую ту минуту,  когда готовился я пуститься в дорогу,  Зурин вошел  ко
мне  в  избу,  держа  в  руках бумагу,  с видом чрезвычайно озабоченным.
Что-то кольнуло меня в сердце.  Я испугался, сам не зная чего. Он выслал
моего  деньщика,  и  объявил,  что  имеет до меня дело.  - Что такое?  -
спросил я с беспокойством.  - "Маленькая неприятность",  -  отвечал  он,
подавая  мне  бумагу.  -  "Прочитай,  что  сейчас я получил".  Я стал ее
читать:  это  был  секретный  приказ  ко  всем   отдельным   начальникам
арестовать меня,  где бы ни попался, и немедленно отправить под караулом
в Казань в Следственную Комиссию, учрежденную по делу Пугачева.
  Бумага чуть не выпала из моих рук.  "Делать нечего!" - сказал Зурин. -
"Долг  мой  повиноваться  приказу.  Вероятно,  слух  о  твоих  дружеских
путешествиях с Пугачевым как-нибудь да дошел до правительства.  Надеюсь,
что  дело не будет иметь никаких последствий и что ты оправдаешься перед
комиссией.  Не унывай и отправляйся".  Совесть моя была чиста; я суда не
боялся;  но  мысль  отсрочить минуту сладкого свидания,  может быть,  на
несколько еще месяцев -  устрашала  меня.  Тележка  была  готова.  Зурин
дружески  со мною простился.  Меня посадили в тележку.  Со мною сели два
гусара с саблями наголо, и я поехал по большой дороге.

Назад
Вперед
Оглавление