ГЛАВА X.

ОСАДА ГОРОДА.

              Заняв луга и горы,
         С вершины, как орел, бросал на град он взоры.
         За станом повелел соорудить раскат,
         И в нем перуны скрыв, в нощи привесть под град.
                                                 Херасков.

  Приближаясь к  Оренбургу,  увидели  мы  толпу  колодников  с  обритыми
головами,  с лицами,  обезображенными щипцами палача. Они работали около
укреплений, под надзором гарнизонных инвалидов. Иные вывозили в тележках
сор,  наполнявший ров;  другие лопатками копали землю; на валу каменщики
таскали кирпич, и чинили городскую стену. У ворот часовые остановили нас
и потребовали наших паспортов.  Как скоро сержант услышал,  что я еду из
Белогорской крепости, то и повел меня прямо в дом генерала.
  Я застал его в саду.  Он осматривал яблони, обнаженные дыханием осени,
и с помощию старого садовника бережно их укутывал теплой  соломой.  Лицо
его изображало спокойствие, здоровье и добродушие. Он мне обрадовался, и
стал расспрашивать об ужасных происшедствиях,  коим я был  свидетель.  Я
рассказал ему всё. Старик слушал меня со вниманием и между тем отрезывал
сухие ветви.  "Бедный  Миронов!"  -  сказал  он,  когда  кончил  я  свою
печальную  повесть.  -  "Жаль его:  хороший был офицер.  И мадам Миронов
добрая  была  дама,  и  какая  майстерица  грибы  солить!  А  что  Маша,
капитанская  дочка?"  Я отвечал,  что она осталась в крепости на руках у
попадьи.  "Ай,  ай,  ай! - заметил генерал. - Это плохо, очень плохо. На
дисциплину  разбойников  никак  нельзя  положиться.  Что  будет с бедной
девушкою?" - Я отвечал,  что до  Белогорской  крепости  недалеко  и  что
вероятно   его   превосходительство   не  замедлит  выслать  войско  для
освобождения  бедных  ее  жителей.  Генерал  покачал  годовую  с   видом
недоверчивости.  "Посмотрим,  посмотрим" - сказал он.  - "Об этом мы еще
успеем потолковать. Прошу ко мне пожаловать на чашку чаю: сегодня у меня
будет  военный  совет.  Ты можешь нам дать верные сведения о бездельнике
Пугачеве и об его войске. Теперь покаместь поди отдохни".
  Я пошел на квартиру,  мне отведенную, где Савельич уже хозяйничал, и с
нетерпением  стал  ожидать  назначенного  времени.  Читатель  легко себе
представит,  что я не преминул явиться на совет,  долженствовавший иметь
такое влияние на судьбу мою. В назначенный час я уже был у генерала.
  Я застал  у него одного из городских чиновников,  помнится,  директора
таможни,  толстого и румяного старичка в  глазетовом  кафтане.  Он  стал
расспрашивать  меня  о судьбе Ивана Кузмича,  которого называл кумом,  и
часто прерывал мою речь  дополнительными  вопросами  и  нравоучительными
замечаниями,  которые,  если  и  не  обличали в нем человека сведущего в
военном  искусстве,  то  по  крайней  мере  обнаруживали  сметливость  и
природный  ум.  Между  тем  собрались и прочие приглашенные.  Между ими,
кроме самого генерала,  не было ни одного военного человека.  Когда  все
уселись  и  всем  разнесли  по чашке чаю,  генерал изложил весьма ясно и
пространно,  в чем состояло дело:  "Теперь,  господа", - продолжал он, -
"надлежит решить, как нам действовать противу мятежников: наступательно,
или оборонительно? Каждый из оных способов имеет свою выгоду и невыгоду.
Действие   наступательное   представляет   более  надежды  на  скорейшее
истребление  неприятеля;   действие   оборонительное   более   верно   и
безопасно...  Итак начнем собирать голоса по законному порядку, то есть,
начиная с младших по чину.  Г.  прапорщик!" - продолжал он, обращаясь ко
мне. - ёИзвольте объяснить нам ваше мнение".
  Я встал  и,  в  коротких  словах  описав  сперва Пугачева и шайку его,
сказал утвердительно,  что самозванцу способа не  было  устоять  противу
правильного оружия.
  Мнение мое  было  принято чиновниками с явною неблагосклонностию.  Они
видели в нем  опрометчивость  и  дерзость  молодого  человека.  Поднялся
ропот,  и  я  услышал явственно слово:  молокосос,  произнесенное кем-то
вполголоса.  Генерал обратился ко мне и сказал с улыбкою: "Г. прапорщик!
Первые  голоса на военных советах подаются обыкновенно в пользу движений
наступательных; это законный порядок. Теперь станем продолжать собирание
голосов. Г. коллежский советник! скажите нам ваше мнение!"
  Старичок в  глазетовом  кафтане  поспешно  допил  третью  свою  чашку,
значительно разбавленную ромом,  и  отвечал  генералу:  "Я  думаю,  ваше
превосходительство,  что  не  должно  действовать  ни наступательно,  ни
оборонительно".
  "Как же так,  господин коллежский  советник?"  -  возразил  изумленный
генерал.   -   "Других   способов   тактика  не  представляет:  движение
оборонительное, или наступательное..."
  - Ваше превосходительство, двигайтесь подкупательно.
  "Э-xe-xe! мнение ваше  весьма  благоразумно.  Движения  подкупательные
тактикою  допускаются,  и  мы  воспользуемся вашим советом.  Можно будет
обещать за голову бездельника...  рублей семьдесят или  даже  сто...  из
секретной суммы..."
  - И тогда, - прервал таможенный директор, - будь я киргизской баран, а
не коллежский советник,  если эти воры не выдадут  нам  своего  атамана,
скованного по рукам и по ногам.
  "Мы еще  об  этом подумаем и потолкуем" - отвечал генерал.  - "Однако,
надлежит во всяком случае предпринять и военные меры.  Господа,  подайте
голоса ваши по законному порядку".
  Все мнения  оказались  противными  моему.  Все  чиновники  говорили  о
ненадежности  войск,  о  неверности  удачи,  об  осторожности,  и   тому
подобном.  Все  полагали,  что  благоразумнее  оставаться под прикрытием
пушек,  за крепкой каменной стеною,  нежели на открытом поле  испытывать
счастие оружия. Наконец генерал, выслушав все мнения, вытрехнул пепел из
трубки и произнес следующую речь:
  "Государи мои!  должен я вам объявить, что с моей стороны я совершенно
с мнением господина прапорщика согласен: ибо мнение сие основано на всех
правилах здравой тактики,  которая всегда почти наступательные  движения
оборонительным предпочитает".
  Тут он  остановился,  и  стал  набивать  свою  трубку.  Самолюбие  мое
торжествовало.  Я гордо посмотрел на  чиновников,  которые  между  собою
перешептывались с видом неудовольствия и беспокойства.
  "Но, государи  мои",  -  продолжал  он,  выпустив,  вместе  с глубоким
вздохом,  густую струю табачного дыму - "я не смею взять на  себя  столь
великую  ответственность,  когда  дело идет о безопасности вверенных мне
провинций   ее   императорским   величеством,   всемилостивейшей    моею
государыней.  Итак я соглашаюсь с большинством голосов,  которое решило,
что всего благоразумнее и безопаснее  внутри  города  ожидать  осады,  а
нападения  неприятеля  силой  артиллерии  и  (буде  окажется  возможным)
вылазками - отражать".
  Чиновники в  свою  очередь  насмешливо  поглядели   на   меня.   Совет
разошелся.  Я  не мог не сожалеть о слабости почтенного воина,  который,
наперекор  собственному  убеждению,  решался  следовать  мнениям   людей
несведущих и неопытных.
  Спустя несколько  дней после сего знаменитого совета,  узнали мы,  что
Пугачев,  верный своему обещанию,  приближился  к  Оренбургу.  Я  увидел
войско мятежников с высоты городской стены. Мне показалось, что число их
вдесятеро увеличилось  со  времени  последнего  приступа,  коему  был  я
свидетель.   При  них  была  и  артиллерия,  взятая  Пугачевым  в  малых
крепостях,  им уже  покоренных.  Вспомня  решение  совета,  я  предвидел
долговременное  заключение  в  стенах оренбургских,  и чуть не плакал от
досады.
  Не стану описывать оренбургскую осаду,  которая принадлежит истории, а
не   семейственным   запискам.   Скажу   вкратце,   что   сия  осада  по
неосторожности местного начальства была гибельна  для  жителей,  которые
претерпели  голод и всевозможные бедствия.  Легко можно себе вообразить,
что жизнь в Оренбурге  была  самая  несносная.  Все  с  унынием  ожидали
решения  своей  участи;  все охали от дороговизны,  которая в самом деле
была ужасна.  Жители привыкли к ядрам,  залетавшим  на  их  дворы;  даже
приступы  Пугачева  уж  не  привлекали  общего любопытства.  Я умирал со
скуки. Время шло. Писем из Белогорской крепости я не получал. Все дороги
были  отрезаны.  Разлука  с Марьей Ивановной становилась мне нестерпима.
Неизвестность о ее судьбе  меня  мучила.  Единственное  развлечение  мое
состояло в наездничестве.  По милости Пугачева,  я имел добрую лошадь, с
которой делился скудной пищею и на которой ежедневно выезжал я за  город
перестреливаться с пугачевскими наездниками. В этих перестрелках перевес
был обыкновенно на стороне злодеев,  сытых,  пьяных и доброконных. Тощая
городовая  конница  не  могла их одолеть.  Иногда выходила в поле и наша
голодная пехота;  но глубина снега мешала ей действовать удачно  противу
рассеянных наездников. Артиллерия тщетно гремела с высоты вала, а в поле
вязла и не двигалась по причине изнурения лошадей. Таков был образ наших
военных   действий!   И   вот   что   оренбургские   чиновники  называли
осторожностию и благоразумием!
  Однажды, когда удалось нам как-то рассеять и прогнать довольно  густую
толпу,  наехал я на казака,  отставшего от своих товарищей;  я готов был
уже ударить его своею  турецкою  саблею,  как  вдруг  он  снял  шапку  и
закричал: "Здравствуйте, Петр Андреич! Как вас бог милует?"
  Я взглянул  и узнал нашего урядника.  Я несказанно ему обрадовался.  -
Здравствуй, Максимыч, - сказал я ему. - Давно ли из Белогорской?
  "Недавно, батюшка Петр. Андреич; только вчера воротился. У меня есть к
вам письмецо".
  - Где ж оно? - вскричал я, весь так и вспыхнув.
  "Со мною"  - отвечал Максимыч,  положив руку за пазуху.  - "Я обещался
Палаше уж как-нибудь да вам  доставить".  Тут  он  подал  мне  сложенную
бумажку  и тотчас ускакал.  Я развернул ее и с трепетом прочел следующие
строки:

  "Богу угодно было лишить меня вдруг отца и матери: не имею на земле ни
родни,  ни покровителей.  Прибегаю к вам, зная, что вы всегда желали мне
добра,  и  что  вы всякому человеку готовы помочь.  Молю бога,  чтоб это
письмо как-нибудь до вас  дошло!  Максимыч  обещал  вам  его  доставить.
Палаша  слышала  так  же от Максимыча,  что вас он часто издали видит на
вылазках,  и что вы совсем себя не бережете и не думаете о тех,  которые
за вас со слезами бога молят.  Я долго была больна; а когда выздоровела,
Алексей Иванович,  который командует у нас на месте  покойного  батюшки,
принудил  отца Герасима выдать меня ему,  застращав Пугачевым.  Я живу в
нашем доме под караулом.  Алексей Иванович принуждает меня выдти за него
замуж.  Он говорит, что спас мне жизнь, потому что прикрыл обман Акулины
Памфиловны,  которая сказала злодеям,  будто бы я ее племянница.  А  мне
легче  было  бы умереть,  нежели сделаться женою такого человека,  каков
Алексей Иванович. Он обходится со мною очень жестоко и грозится, коли не
одумаюсь и не соглашусь, то привезет меня в лагерь к злодею, и с вами-де
то же будет,  что с Лизаветой Харловой. Я просила Алексея Ивановича дать
мне подумать.  Он согласился ждать еще три дня;  а коли через три дня за
него не выду,  так уж никакой пощады не будет.  Батюшка Петр Андреич! вы
один у меня покровитель; заступитесь за меня бедную. Упросите генерала и
всех командиров прислать к нам поскорее  сикурсу,  да  приезжайте  сами,
если можете. Остаюсь вам покорная бедная сирота
                  Марья Миронова".

  Прочитав это письмо,  я чуть с ума не сошел.  Я пустился в город,  без
милосердия  пришпоривая бедного моего коня.  Дорогою придумывал я и то и
другое для избавления бедной девушки и ничего не мог выдумать. Прискакав
в город, я отправился прямо к генералу и опрометью к нему вбежал.
  Генерал ходил  взад  и  вперед по комнате,  куря свою пенковую трубку.
Увидя меня,  он остановился.  Вероятно, вид мой поразил его он заботливо
осведомился    о    причине    моего    поспешного   прихода.   -   Ваше
превосходительство,  - сказал я ему,  -  прибегаю  к  вам,  как  к  отцу
родному;  ради бога, не откажите мне в моей просьбе: дело идет о счастии
всей моей жизни.
  "Что такое,  батюшка?" - спросил изумленный старик.  - "Что я могу для
тебя сделать? Говори".
  - Ваше превосходительство, прикажите взять мне роту солдат и пол-сотни
казаков и пустите меня очистить Белогорскую крепость.
  Генерал глядел на меня пристально,  полагая,  вероятно,  что я  с  ума
сошел (в чем почти и не ошибался).
  "Как это? Очистить Белогорскую крепость?" - сказал он наконец.
  - Ручаюсь вам за успех, - отвечал я с жаром. - Только отпустите меня.
  "Нет, молодой человек",  - сказал он качая головою - "На таком великом
расстоянии неприятелю легко будет отрезать вас от комуникации с  главным
стратегическим   пунктом   и   получить  над  вами  совершенную  победу.
Пресеченная комуникация..."
  Я испугался,  увидя его завлеченного в военные рассуждения,  и  спешил
его прервать.  - Дочь капитана Миронова,  - сказал я ему, - пишет ко мне
письмо: она просит помощи; Швабрин принуждает ее выдти за него замуж.
  "Неужто? О,  этот Швабрин превеликий Schelm, и если попадется ко мне в
руки,  то я велю его судить в 24 часа,  и мы расстреляем его на парапете
крепости! Но покаместь надобно взять терпение....
  - Взять терпение!  - вскричал я вне себя.  - А он между тем женится на
Марье Ивановне!..
  "О!" - возразил генерал.  - "Это еще не беда:  лучше ей быть покаместь
женою Швабрина:  он теперь может  оказать  ей  протекцию;  а  когда  его
расстреляем, тогда, бог даст, сыщутся ей и женишки. Миленькие вдовушки в
девках не сидят;  то есть,  хотел я сказать,  что вдовушка скорее найдет
себе мужа, нежели девица".
  - Скорее соглашусь умереть,  - сказал я в бешенстве, - нежели уступить
ее Швабрину!
  "Ба, ба,  ба,  ба!" - сказал старик.  - "Теперь понимаю:  ты, видно, в
Марью Ивановну влюблен.  О, дело другое! Бедный малый! Но всё же я никак
не могу дать тебе роту солдат и пол-сотни казаков.  Эта экспедиция  была
бы неблагоразумна; я не могу взять ее на свою ответственность".
  Я потупил  голову;  отчаяние  мною  овладело.  Вдруг мысль мелькнула в
голове моей (1) :  в чем оная состояла,  читатель  увидит  из  следующей
главы, как говорят старинные романисты.

Назад
Вперед
Оглавление