ГЛАВА X.
ОСАДА ГОРОДА.
Заняв луга и горы,
С вершины, как орел, бросал на град он взоры.
За станом повелел соорудить раскат,
И в нем перуны скрыв, в нощи привесть под град.
Херасков.
Приближаясь к Оренбургу, увидели мы толпу колодников с обритыми
головами, с лицами, обезображенными щипцами палача. Они работали около
укреплений, под надзором гарнизонных инвалидов. Иные вывозили в тележках
сор, наполнявший ров; другие лопатками копали землю; на валу каменщики
таскали кирпич, и чинили городскую стену. У ворот часовые остановили нас
и потребовали наших паспортов. Как скоро сержант услышал, что я еду из
Белогорской крепости, то и повел меня прямо в дом генерала.
Я застал его в саду. Он осматривал яблони, обнаженные дыханием осени,
и с помощию старого садовника бережно их укутывал теплой соломой. Лицо
его изображало спокойствие, здоровье и добродушие. Он мне обрадовался, и
стал расспрашивать об ужасных происшедствиях, коим я был свидетель. Я
рассказал ему всё. Старик слушал меня со вниманием и между тем отрезывал
сухие ветви. "Бедный Миронов!" - сказал он, когда кончил я свою
печальную повесть. - "Жаль его: хороший был офицер. И мадам Миронов
добрая была дама, и какая майстерица грибы солить! А что Маша,
капитанская дочка?" Я отвечал, что она осталась в крепости на руках у
попадьи. "Ай, ай, ай! - заметил генерал. - Это плохо, очень плохо. На
дисциплину разбойников никак нельзя положиться. Что будет с бедной
девушкою?" - Я отвечал, что до Белогорской крепости недалеко и что
вероятно его превосходительство не замедлит выслать войско для
освобождения бедных ее жителей. Генерал покачал годовую с видом
недоверчивости. "Посмотрим, посмотрим" - сказал он. - "Об этом мы еще
успеем потолковать. Прошу ко мне пожаловать на чашку чаю: сегодня у меня
будет военный совет. Ты можешь нам дать верные сведения о бездельнике
Пугачеве и об его войске. Теперь покаместь поди отдохни".
Я пошел на квартиру, мне отведенную, где Савельич уже хозяйничал, и с
нетерпением стал ожидать назначенного времени. Читатель легко себе
представит, что я не преминул явиться на совет, долженствовавший иметь
такое влияние на судьбу мою. В назначенный час я уже был у генерала.
Я застал у него одного из городских чиновников, помнится, директора
таможни, толстого и румяного старичка в глазетовом кафтане. Он стал
расспрашивать меня о судьбе Ивана Кузмича, которого называл кумом, и
часто прерывал мою речь дополнительными вопросами и нравоучительными
замечаниями, которые, если и не обличали в нем человека сведущего в
военном искусстве, то по крайней мере обнаруживали сметливость и
природный ум. Между тем собрались и прочие приглашенные. Между ими,
кроме самого генерала, не было ни одного военного человека. Когда все
уселись и всем разнесли по чашке чаю, генерал изложил весьма ясно и
пространно, в чем состояло дело: "Теперь, господа", - продолжал он, -
"надлежит решить, как нам действовать противу мятежников: наступательно,
или оборонительно? Каждый из оных способов имеет свою выгоду и невыгоду.
Действие наступательное представляет более надежды на скорейшее
истребление неприятеля; действие оборонительное более верно и
безопасно... Итак начнем собирать голоса по законному порядку, то есть,
начиная с младших по чину. Г. прапорщик!" - продолжал он, обращаясь ко
мне. - ёИзвольте объяснить нам ваше мнение".
Я встал и, в коротких словах описав сперва Пугачева и шайку его,
сказал утвердительно, что самозванцу способа не было устоять противу
правильного оружия.
Мнение мое было принято чиновниками с явною неблагосклонностию. Они
видели в нем опрометчивость и дерзость молодого человека. Поднялся
ропот, и я услышал явственно слово: молокосос, произнесенное кем-то
вполголоса. Генерал обратился ко мне и сказал с улыбкою: "Г. прапорщик!
Первые голоса на военных советах подаются обыкновенно в пользу движений
наступательных; это законный порядок. Теперь станем продолжать собирание
голосов. Г. коллежский советник! скажите нам ваше мнение!"
Старичок в глазетовом кафтане поспешно допил третью свою чашку,
значительно разбавленную ромом, и отвечал генералу: "Я думаю, ваше
превосходительство, что не должно действовать ни наступательно, ни
оборонительно".
"Как же так, господин коллежский советник?" - возразил изумленный
генерал. - "Других способов тактика не представляет: движение
оборонительное, или наступательное..."
- Ваше превосходительство, двигайтесь подкупательно.
"Э-xe-xe! мнение ваше весьма благоразумно. Движения подкупательные
тактикою допускаются, и мы воспользуемся вашим советом. Можно будет
обещать за голову бездельника... рублей семьдесят или даже сто... из
секретной суммы..."
- И тогда, - прервал таможенный директор, - будь я киргизской баран, а
не коллежский советник, если эти воры не выдадут нам своего атамана,
скованного по рукам и по ногам.
"Мы еще об этом подумаем и потолкуем" - отвечал генерал. - "Однако,
надлежит во всяком случае предпринять и военные меры. Господа, подайте
голоса ваши по законному порядку".
Все мнения оказались противными моему. Все чиновники говорили о
ненадежности войск, о неверности удачи, об осторожности, и тому
подобном. Все полагали, что благоразумнее оставаться под прикрытием
пушек, за крепкой каменной стеною, нежели на открытом поле испытывать
счастие оружия. Наконец генерал, выслушав все мнения, вытрехнул пепел из
трубки и произнес следующую речь:
"Государи мои! должен я вам объявить, что с моей стороны я совершенно
с мнением господина прапорщика согласен: ибо мнение сие основано на всех
правилах здравой тактики, которая всегда почти наступательные движения
оборонительным предпочитает".
Тут он остановился, и стал набивать свою трубку. Самолюбие мое
торжествовало. Я гордо посмотрел на чиновников, которые между собою
перешептывались с видом неудовольствия и беспокойства.
"Но, государи мои", - продолжал он, выпустив, вместе с глубоким
вздохом, густую струю табачного дыму - "я не смею взять на себя столь
великую ответственность, когда дело идет о безопасности вверенных мне
провинций ее императорским величеством, всемилостивейшей моею
государыней. Итак я соглашаюсь с большинством голосов, которое решило,
что всего благоразумнее и безопаснее внутри города ожидать осады, а
нападения неприятеля силой артиллерии и (буде окажется возможным)
вылазками - отражать".
Чиновники в свою очередь насмешливо поглядели на меня. Совет
разошелся. Я не мог не сожалеть о слабости почтенного воина, который,
наперекор собственному убеждению, решался следовать мнениям людей
несведущих и неопытных.
Спустя несколько дней после сего знаменитого совета, узнали мы, что
Пугачев, верный своему обещанию, приближился к Оренбургу. Я увидел
войско мятежников с высоты городской стены. Мне показалось, что число их
вдесятеро увеличилось со времени последнего приступа, коему был я
свидетель. При них была и артиллерия, взятая Пугачевым в малых
крепостях, им уже покоренных. Вспомня решение совета, я предвидел
долговременное заключение в стенах оренбургских, и чуть не плакал от
досады.
Не стану описывать оренбургскую осаду, которая принадлежит истории, а
не семейственным запискам. Скажу вкратце, что сия осада по
неосторожности местного начальства была гибельна для жителей, которые
претерпели голод и всевозможные бедствия. Легко можно себе вообразить,
что жизнь в Оренбурге была самая несносная. Все с унынием ожидали
решения своей участи; все охали от дороговизны, которая в самом деле
была ужасна. Жители привыкли к ядрам, залетавшим на их дворы; даже
приступы Пугачева уж не привлекали общего любопытства. Я умирал со
скуки. Время шло. Писем из Белогорской крепости я не получал. Все дороги
были отрезаны. Разлука с Марьей Ивановной становилась мне нестерпима.
Неизвестность о ее судьбе меня мучила. Единственное развлечение мое
состояло в наездничестве. По милости Пугачева, я имел добрую лошадь, с
которой делился скудной пищею и на которой ежедневно выезжал я за город
перестреливаться с пугачевскими наездниками. В этих перестрелках перевес
был обыкновенно на стороне злодеев, сытых, пьяных и доброконных. Тощая
городовая конница не могла их одолеть. Иногда выходила в поле и наша
голодная пехота; но глубина снега мешала ей действовать удачно противу
рассеянных наездников. Артиллерия тщетно гремела с высоты вала, а в поле
вязла и не двигалась по причине изнурения лошадей. Таков был образ наших
военных действий! И вот что оренбургские чиновники называли
осторожностию и благоразумием!
Однажды, когда удалось нам как-то рассеять и прогнать довольно густую
толпу, наехал я на казака, отставшего от своих товарищей; я готов был
уже ударить его своею турецкою саблею, как вдруг он снял шапку и
закричал: "Здравствуйте, Петр Андреич! Как вас бог милует?"
Я взглянул и узнал нашего урядника. Я несказанно ему обрадовался. -
Здравствуй, Максимыч, - сказал я ему. - Давно ли из Белогорской?
"Недавно, батюшка Петр. Андреич; только вчера воротился. У меня есть к
вам письмецо".
- Где ж оно? - вскричал я, весь так и вспыхнув.
"Со мною" - отвечал Максимыч, положив руку за пазуху. - "Я обещался
Палаше уж как-нибудь да вам доставить". Тут он подал мне сложенную
бумажку и тотчас ускакал. Я развернул ее и с трепетом прочел следующие
строки:
"Богу угодно было лишить меня вдруг отца и матери: не имею на земле ни
родни, ни покровителей. Прибегаю к вам, зная, что вы всегда желали мне
добра, и что вы всякому человеку готовы помочь. Молю бога, чтоб это
письмо как-нибудь до вас дошло! Максимыч обещал вам его доставить.
Палаша слышала так же от Максимыча, что вас он часто издали видит на
вылазках, и что вы совсем себя не бережете и не думаете о тех, которые
за вас со слезами бога молят. Я долго была больна; а когда выздоровела,
Алексей Иванович, который командует у нас на месте покойного батюшки,
принудил отца Герасима выдать меня ему, застращав Пугачевым. Я живу в
нашем доме под караулом. Алексей Иванович принуждает меня выдти за него
замуж. Он говорит, что спас мне жизнь, потому что прикрыл обман Акулины
Памфиловны, которая сказала злодеям, будто бы я ее племянница. А мне
легче было бы умереть, нежели сделаться женою такого человека, каков
Алексей Иванович. Он обходится со мною очень жестоко и грозится, коли не
одумаюсь и не соглашусь, то привезет меня в лагерь к злодею, и с вами-де
то же будет, что с Лизаветой Харловой. Я просила Алексея Ивановича дать
мне подумать. Он согласился ждать еще три дня; а коли через три дня за
него не выду, так уж никакой пощады не будет. Батюшка Петр Андреич! вы
один у меня покровитель; заступитесь за меня бедную. Упросите генерала и
всех командиров прислать к нам поскорее сикурсу, да приезжайте сами,
если можете. Остаюсь вам покорная бедная сирота
Марья Миронова".
Прочитав это письмо, я чуть с ума не сошел. Я пустился в город, без
милосердия пришпоривая бедного моего коня. Дорогою придумывал я и то и
другое для избавления бедной девушки и ничего не мог выдумать. Прискакав
в город, я отправился прямо к генералу и опрометью к нему вбежал.
Генерал ходил взад и вперед по комнате, куря свою пенковую трубку.
Увидя меня, он остановился. Вероятно, вид мой поразил его он заботливо
осведомился о причине моего поспешного прихода. - Ваше
превосходительство, - сказал я ему, - прибегаю к вам, как к отцу
родному; ради бога, не откажите мне в моей просьбе: дело идет о счастии
всей моей жизни.
"Что такое, батюшка?" - спросил изумленный старик. - "Что я могу для
тебя сделать? Говори".
- Ваше превосходительство, прикажите взять мне роту солдат и пол-сотни
казаков и пустите меня очистить Белогорскую крепость.
Генерал глядел на меня пристально, полагая, вероятно, что я с ума
сошел (в чем почти и не ошибался).
"Как это? Очистить Белогорскую крепость?" - сказал он наконец.
- Ручаюсь вам за успех, - отвечал я с жаром. - Только отпустите меня.
"Нет, молодой человек", - сказал он качая головою - "На таком великом
расстоянии неприятелю легко будет отрезать вас от комуникации с главным
стратегическим пунктом и получить над вами совершенную победу.
Пресеченная комуникация..."
Я испугался, увидя его завлеченного в военные рассуждения, и спешил
его прервать. - Дочь капитана Миронова, - сказал я ему, - пишет ко мне
письмо: она просит помощи; Швабрин принуждает ее выдти за него замуж.
"Неужто? О, этот Швабрин превеликий Schelm, и если попадется ко мне в
руки, то я велю его судить в 24 часа, и мы расстреляем его на парапете
крепости! Но покаместь надобно взять терпение....
- Взять терпение! - вскричал я вне себя. - А он между тем женится на
Марье Ивановне!..
"О!" - возразил генерал. - "Это еще не беда: лучше ей быть покаместь
женою Швабрина: он теперь может оказать ей протекцию; а когда его
расстреляем, тогда, бог даст, сыщутся ей и женишки. Миленькие вдовушки в
девках не сидят; то есть, хотел я сказать, что вдовушка скорее найдет
себе мужа, нежели девица".
- Скорее соглашусь умереть, - сказал я в бешенстве, - нежели уступить
ее Швабрину!
"Ба, ба, ба, ба!" - сказал старик. - "Теперь понимаю: ты, видно, в
Марью Ивановну влюблен. О, дело другое! Бедный малый! Но всё же я никак
не могу дать тебе роту солдат и пол-сотни казаков. Эта экспедиция была
бы неблагоразумна; я не могу взять ее на свою ответственность".
Я потупил голову; отчаяние мною овладело. Вдруг мысль мелькнула в
голове моей (1) : в чем оная состояла, читатель увидит из следующей
главы, как говорят старинные романисты.