Именно поэтому Троцкий всегда был враждебен русскому крестьянству, начисто отрицал его культуру. Он писал: «Мужицкая основа нашей культуры — вернее бы сказать, бескультурья — обнаруживает все свое пассивное могущество». Это могущество традиционной крестьянской культуры Троцкий и его последователи «огнем и мечом» пытались уничтожить, подавить «косность широких слоев отсталой народной массы». И это была борьба не просто людей, а двух противоположных идеологий — трудовой и нетрудовой (паразитической).
В идеях Троцкого в чистом виде проявилось утопическое стремление к созданию всеобъемлющей, всезнающей, всепонимающей централистской системы административного диктата, сочетающейся со всеобщей милитаризацией труда, бюрократизацией и натурализацией распределения и обмена, огосударствлением профсоюзов. Именно он стал одним из главных инициаторов проведения этой системы в жизнь. Крах этой системы он объяснял не принципиальной ее порочностью, а низкой культурой населения России, которая еще не доросла до столь «совершенных» форм хозяйственного развития. Вот что он сам рассказывал на XI партийном съезде: «Мы начали в хозяйственной политике крутым и непримиримым разрывом с буржуазным прошлым. Раньше был рынок — упраздняется, свободная торговля — упраздняется, конкуренция — упраздняется, калькуляция коммерческая — упраздняется. Что вместо этого? Централистский верховный священный ВСНХ, который все распределяет, все организует, обо всем заботится: куда машины, куда сырье, куда готовые продукты,— он из единого центра через свои ответственные органы решает, все распределяет. Мы на этом плане осеклись. Почему? Потому что оказались недостаточно подготовленными... А если бы не осеклись? Или другими словами: если бы другой рабочий класс на известной стадии своей диктатуры имел бы возможность, по своей культурной подготовке, перейти к этому централистическому государственному упразднению рынка, конкуренции, калькуляции и к замене этого единым хозяйственным планом, все охватывающим и все предусматривающим... тогда огосударствление профсоюзов и плановое руководство социалистическим хозяйством означали бы две стороны одного и того же процесса».
Абсолютное непонимание традиционной крестьянской культуры было для Троцкого не случайным. В истории страны он видел только отрицательные стороны — темноту, невежество. Прошлое России, да и вообще русский народ Троцкий просто презирал. «Россия приговорена своей природой на долгую отсталость»,— заявлял он. «Ни один государственный деятель России никогда не поднимался выше третьеразрядных имитаций герцога Альбы, Меттерниха или Бисмарка». Вообще Россия для Троцкого — «провинциальное захолустье», в котором не было ничего ценного, а только «варварская жестокость самодержавного государства, ничтожество привилегированных классов, лихорадочное развитие капитализма на дрожжах мировой биржи, выморочность русской буржуазии, упадочность ее идеологии, дрянность ее политики». Российское «третье сословие», заявлял Троцкий, «не имело и не могло иметь ни своей Реформации, ни своей Великой Революции. Российская история, по мнению Троцкого, не дала в прошлом ни Лютера, ни Фомы Мюнстера, ни Мирабо, ни Дантона, ни Робеспьера». Вся русская культура лишь «поверхностная имитация высших западных моделей и ничего не внесла в сокровищницу человечества»2.
Как маркиз де Кюстин, Троцкий предлагает строить Россию заново, прежде всего, очистив ее от всякого «исторического хлама», называемого некоторыми отсталыми людьми «культурно-историческим наследием». Что делать с такими отсталыми людьми, Лев Давидович знает точно. «Враждебные государству элементы,— пишет он,— должны направляться в массовом порядке на объекты строительства пролетарского государства». Большая часть пятнадцатого тома собрания сочинений Троцкого посвящена милитаризации труда, которая должна осуществляться путем превращения производственных районов в миллионные дивизии, объединения военных округов с производственными подразделениями. На важнейших объектах он предлагает создавать «ударные батальоны, чтобы они повысили производительность личным примером и репрессиями...».
Позднее, в 1925 году, Троцкий предлагает экономическую политику «сверхиндустриализации», ставит вопрос сверхтемпов развития. Успехи восстановления,— писал он,— подводят нашу страну к «старту», с которого начинается подлинное экономическое состязание с мировым капитализмом, а потому особое значение приобретает проблема темпов. По его подсчетам, совокупность преимуществ, которыми располагала Советская власть, позволяла вдвое-втрое, если не больше, ускорить промышленный рост, по сравнению с дореволюционной Россией. Речь, следовательно, шла примерно с 18—20-процентном ежегодном увеличении промышленной продукции . Естественно, такой рост мог бы быть осуществлен только за счет безудержной эксплуатации деревни и по сути дела предусматривал гибель значительной части крестьянства. Сталин и его соратники подвергли критике это предложение Троцкого, что не помешало им через несколько лет задать темпы еще более высокие и выматывающие.
БОЛЬШЕВИКИ ИЛИ КОММУНИСТЫ?
Троцкий был самым ярким выразителем разрушительных, антинародных, антинациональных, антирусских тенденций революции. Но отстаиваемые им воззрения были совсем не оригинальны и уходили глубоко корнями в теоретические споры российских социалистов XIX века и, более того, развивались независимо и до, и после него. Не зная этих споров, нельзя понять всех дальнейших событий, которые произошли в сфере труда в советское время.
Довольно характерным явлением, отражающим настроения определенной части русских революционеров, была деятельность Петра Никитича Ткачева. Осознавая идеалы крестьянства, он вместе с тем сокрушался, что после победы революции русский крестьянин, «разрушив учреждения чуждые, враждебные привычным ему формам общежития, уничтожив всех своих непосредственных врагов, захватив в свои руки их достояние, он, более свободный, более довольный, более обеспеченный, возвратится в свою «святая святых»— в свой «мир», в свою общину, к своей семье. Его внутренний мир, обветшалые, традиционные формы его жизни останутся нетронутыми, он любит их, он дорожит ими, и он не прикоснется к ним ни единым пальцем». По мнению Ткачева, пассивной, консервативной силе народа необходимо революционное меньшинство, которое научит народ жить и покажет, куда ему идти. «Мы не должны,— отмечает Ткачев,— мы не имеем права возлагать на народ чересчур больших надежд и упований. Нечего говорить глупости, будто народ, «предоставленный самому себе», может осуществить социальную революцию, может сам наилучшим образом устроить свою судьбу... Народ — необходимый факт социальной революции, но только тогда, когда революционное меньшинство возьмет в свои руки дело этой революции, когда оно постоянно будет направлять и руководить как революционными, так и консервативными силами народа»1.
Социал-демократы пошли еще дальше. Если названный выше автор в какой-то степени признавал значение общины и артели, то многие социал-демократы неоправданно сужают это значение, объявляя общину орудием государства и фискальным инструментом казни. А так как община — орудие государства, то поддержка ее равносильна поддержке царского режима и ведет к отдалению срока социальной революции. Аналогичным образом социал-демократы видели опасность в поддержке артельного и кооперативного движения. По их мнению, крестьянство и пролетариат могут попасть под влияние правых оппортунистов, которые будут направлять их по пути реформ, отклоняя от революции, затемняя классовое сознание.
Мы уже рассказывали, как Плеханов и Засулич вплоть до своей смерти скрывали от других русских революционеров письмо Маркса, в котором тот отмечал, что для России не существует исторической необходимости проходить все те же фазы развития, которые прошла Западная Европа, и то, что русская крестьянская община является точкой опоры социального возрождения России и даже элементом превосходства России над другими капиталистическими странами. Совершенно очевидно, что Плеханов не был согласен с этими выводами Маркса. Отмечая «тупость» русских крестьян, ошибочно видя в них только опору царского режима, Плеханов заявлял, что «кроме буржуазии и пролетариата мы не видим других общественных сил, на которые могли бы у нас опираться оппозиционные или революционные комбинации». Оспаривая роль русского крестьянства в революции, он, подобно Ткачеву, уповает на революционное меньшинство. «Необходимость участия массы в великих исторических событиях обусловливает собою,— пишет Плеханов,— необходимость воздействия на эту массу более развитых, более нравственных личностей»2. Это нужно для того, чтобы менее развитую, чем революционное меньшинство, народную массу, ее экономику согласовать с умозрительными идеалами передовой интеллигенции, которая, конечно, лучше понимает, что надо народу, чем сам народ. «Передовая революционная интеллигенция» «изверилась в народ», так как его идеалы оказались несозвучны идеалам этой интеллигенции. Потому она вступает в намеренное противоречие с «народной экономией», надеясь привести ее в соответствие со своими идеалами3.
И если еще в 60—70-е годы XIX века интеллигенция пытается творчески освоить основы и идеалы народной жизни, то примерно с 80-х годов начинает преобладать противоположное стремление — учить народ жить. Согласно сложившейся схеме, крестьянская жизнь рассматривается только в темном свете — в противоположность городской жизни, представляемой тоже мрачно, но с несомненным проблеском надежды, которую несет новый нарождающийся класс — пролетариат. «Идиотизм» деревенской жизни противопоставляется явному превосходству городской культуры и прогрессивности пролетариата. Предвзятое изображение крестьянской жизни как темной и отсталой на долгие годы становится общим местом для многих представителей русского образованного общества.
Еще задолго до революции российские социалисты разработали умозрительную схему будущего народного хозяйства, отвечавшую их понятиям об идеальной хозяйственной системе. В учебнике известного социалиста А. Богданова «Краткий курс экономической науки», первое издание которого относится к 1897 году, а последнее, пятнадцатое, — к 1924-му, наиболее ярко и систематично изложены основные принципы построения социалистического хозяйства, которые, без сомнения, разделялись большинством всех российских социалистов. «Тип организации (народного хозяйства.— О. П.),— излагается в учебнике,— не может быть иным, как централистическим, но не в смысле старого, авторитарного, а в смысле иного научного централизма. Его центром должно являться гигантское статистическое бюро, на основании точных расчетов распределяющее рабочие силы и средства труда, т. е. вырабатывающее и проводящее единый хозяйственный план для всей экономической системы». Национальный характер, особенности народной жизни в этой схеме в расчет совсем не принимаются. Хозяйство рассматривается безотносительно к исторически сложившимся хозяйственным связям. Более того, считается, что «масштаб организации (народного хозяйства.— О. П.) с самого начала должен быть мировой или близкой к мировому, чтобы новое общество не зависело в своем производстве и потреблении от обмена со странами, не вошедшими в него...» Движущей силой хозяйственной системы социалисты мыслят не материальные и моральные стимулы, а товарищескую дисциплину, которая, пока общество не воспиталось в духе коллективного труда, включает и принуждение. Общественная собственность на средства производства предполагает общественно организованное товарищеское распределение на уравнительной основе.
От Богданова, как мы уже видели сами, всего один шаг до уже рассмотренных нами представлений Троцкого и его школы. Для них не существует ничего святого, ничего вечного.
Какой там учет национальных традиций и идеалов! Прочь этот хлам. Да здравствует реорганизация человека и общества, мы господа всему!
«Наши коммунисты,— отмечал писатель Пришвин,— истинные властелины всей природы, всего органического труда... Европа с наукой — слуги социализма (все ихнее мы покупаем за лес). Такое хомо-центрическое мировоззрение, вероятно, является продуктом европейского индустриального безверия, поддержанного и обращенного в веру русской революции (изнанка этой веры: жить хочется)»4.
Троцкист Гольцман на V Всероссийской конференции профсоюзов (ноябрь 1920 года) высказывает следующее кредо: «Другой способ (способ воздействия на рабочих) — это способ принуждения, способ реальной политики, которая не останавливается ни перед какими методами — как методами поощрения рабочих, так и методами принуждения, беспощадной палочной дисциплины по отношению к рабочим массам, которые нас тянут назад. Мы не будем останавливаться перед тем, чтобы применить тюрьмы, ссылку, каторгу по отношению к людям, которые неспособны понять наши тенденции»5.
А каковы их тенденции, троцкист Гольцман рассказывает в своей книге «Реорганизация человека»— превращение людей в роботов и винтики производства. «Труд и отдых чередуются по предначертанной программе, обеденное время регулируется сигналом. Стихия быта заменяется его рационализацией. В питание и отдых врывается поэзия машинистов. Наступает в наиболее изощренной форме... механизация жизни»6.
Гольцман провозглашает бесплодное потребительство, объявляя потребление целью жизни. Необходимо «расширить количество предметов, подчиненных человеку».
Задача организации потребления и по сути дела задача жизни в том, чтобы не упустить ни одного атома материи. Природа дана для удовлетворения потребностей человека. Все для человека. Никаких святынь. Святотатство всегда было лозунгом жизни. Вся древняя культура хлам. Прочь ее. Пожившему человеку не грех и умереть.
Психология босяков и кочевников, философия мировой шпаны отравленной патокой растекается по России, противопоставляя древней культуре бесплодные лозунги, стравливая поколения, нарушая преемственность.
В 20-е годы теоретические положения троцкизма поддерживал и развивал Е. Преображенский. Абсолютизация «социалистического монополизма», отождествление планирования с политикой высоких цен, предложение сверхвысоких темпов роста, а главное, теоретическое обоснование эксплуатации государством досоциалистических форм хозяйства (читай: крестьянства.— О. П.) пронизывает экономические труды этого видного троцкиста, бывшего тогда членом коллегии Наркомфина. «Товарное производство,— писал он в 1923 году,— мы противопоставляем социалистическому плановому хозяйству, рынок — бухгалтерии социалистического общества, цены — трудовым издержкам производства, товар — продукту». Напор капиталистического монополизма, утверждает Преображенский, может встретить преграду лишь в социалистическом монополизме. «Забастовка покупателей — вот предел для государственного планирования в том случае, если цены государства превышают известный уровень, приемлемый для частного рынка... Наоборот, когда платежеспособный спрос частного рынка превышает размеры государственного производства, рамки хозяйственного маневрирования государства расширяются, расширяются возможности накопления за счет частного хозяйства, государство является хозяином в назначении цен в пределах от себестоимости производства до исчерпания всего платежеспособного спроса».
...Когда читаешь воспоминания второй жены видного политического деятеля и экономиста Н. Бухарина, еще больше понимаешь трагедию некоторых российских революционеров, придерживающихся взглядов о возможности построения социализма путем отрицания народных основ при помощи насилия и затянутых в зловещий механизм огромной бесчеловечной машины, созданной при их же активном участии.
«Пролетарское принуждение во всех своих формах, начиная от расстрелов и кончая трудовой повинностью,— писал Н. Бухарин,— является, как ни парадоксально это звучит, методом выработки коммунистического человечества из человеческого материала капиталистической эпохи». Было ли это программное заявление Бухарина случайным в его деятельности? Конечно, нет. Оно было обусловлено всей суммой его представлений о том самом «человеческом материале», из которого ему хотелось создать нового человека. А материал этот, по мнению Бухарина, был крайне плох и несовершенен. Чтобы усовершенствовать этот материал, необходимо было превратить страну в «фабрику с массовой переделкой людей», одной из распространенных разновидностей которой стал концентрационный трудовой лагерь.
В многочисленных работах Бухарина вы не найдете положительных упоминаний о традиционной крестьянской культуре, о ценности культурно-исторического наследия России. Если Ленин, хотя и неоднократно критиковал отрицательные стороны исторического прошлого России, но всегда высоко оценивал русскую культуру и считал необходимым использовать ее богатый потенциал в строительстве социализма, то Бухарин видел в старой культуре, как правило, только отрицательное. В своих скандально знаменитых «Злых заметках», ставших своего рода манифестом культурно-исторического нигилизма и переплюнувших в русофобских настроениях самого маркиза де Кюстина, Бухарин писал: «Где в настоящем у нас... «рабское прошлое»?
Оно — в темноте
Оно — в мордобое
Оно — в пьянстве
Оно — в матершине
Оно — в дряблости, неуважении к труду, хулиганстве
Оно — в «ладанках» и «иконках», «свечках» и «лампадках»
Оно — в остатках шовинизма...
Оно — в свинском обращении с женщиной
Оно — во внутренней разнузданности, в неуменье работать над собой, в остатках обломовщины, интеллигентского самомнения, рабского темпа работы»7.
В этих строках весь Бухарин вместе со своим методом — выхватывание из огромного многообразия и богатства народной культуры отдельных отрицательных черт и возведение их в абсолют, а затем, отталкиваясь от этого умозрительного абсолюта, построение оторванных от жизни теорий.
В самый разгар троцкистско-сталинских экспериментов в экономике в 1934 году, Бухарин восторженно заявляет на XVII съезде ВКП(б): «Вся страна превращается в великую социалистическую фабрику с массовой переделкой людей, с небывалым стилем оперативной конкретной работы. Если вспомнить, что не так давно наша страна слыла страной Обломовых, страной азиатских, рабских темпов труда, и если посмотреть на нашу страну теперь, то мы увидим те гигантские изменения, тот гигантский прыжок, который мы сделали за последнее время». Речь на этом съезде Бухарин закончил безудержным восхвалением «фельдмаршала пролетарских сил, лучшего из лучших — товарища Сталина».
Неверие в народ, презрение к его культуре пронизывали значительную часть верхушки нового правящего режима. Неудачи, провалы политики объяснялись этой частью «верхов» отсталостью и «головотяпством» народа. Как отмечал в своих дневниках М. Пришвин, именно «эти слова употребляют вообще и все высшие коммунисты, когда им дают жизненные примеры их неправильной, жестокой политики. Помню, еще Каменев на мое донесение о повседневных преступлениях ответил спокойно, что у них в правительстве все разумно и гуманно. «Кто же виноват?»— спросил я. «Значит, народ такой»,— ответил Каменев»8.
Да что бухарины и каменевы, многие видные поэты и писатели того времени соревновались друг с другом, кто напишет большую пакость о народном укладе жизни, крестьянской культуре труда и быта.
«Мы, пролетарские поэты... объявляем жесточайшую войну кулацким идеологам «Расеюшки — Руси» (Клюеву и Клычкову. — О. П.),— заявлял А. Безыменский.
Мужику в нынешнее время цена — грош, глумился над крестьянством Демьян Бедный. «Я не певец мужицкого труда,— витийствовал он,— не стану ему делать рекламу. Пора с него снять амальгаму, фальшивую позолоту, махнуть рукой на такую работу! Не работа — беда...»
Пусть это оскорбительно,— поймите.
Есть блуд труда, и он у нас в крови,—
писал поэт О. Мандельштам в 1931 году9.
Сегодня, когда читаешь и перечитываешь высказывания и рассуждения российских социалистов, сторонников построения социализма «сверху», путем отрицания народных основ, становится ясно, что Сталин был совсем не оригинален в своей практике. Все, что получило развитие в период Сталина, уже давно вызрело в умах определенной части российских социалистов и было теоретически разработано Троцким, Бухариным и другими подобными «идеологами».
Сталин, так же как Троцкий и Бухарин, видел в прошлом России только темноту и отсталость. В самый разгар коллективизации, когда по всей стране стоял голод, умирали без хлеба миллионы людей, лагеря и пересыльные пункты были переполнены крестьянами, Сталин заявляет: «История старой России состояла... в том, что ее непрерывно били за отсталость. Били монгольские ханы. Били турецкие беки. Били шведские феодалы. Били польско-литовские паны. Били англо-французские капиталисты. Били японские бароны. Били все — за отсталость. За отсталость военную, за отсталость культурную, за отсталость государственную, за отсталость промышленную, за отсталость сельскохозяйственную»10. Впрочем, при таком понимании предшествующей истории Сталин естественно утверждает, что «в прошлом у нас не было и не могло быть отечества». Культурно-исторический нигилизм был для «великого кормчего» не временной политикой, а убеждением всей жизни. Когда в 1934 году группа деятелей советской культуры обратилась к Сталину с просьбой сохранить выдающийся памятник мировой и национальной культуры Сухареву башню в Москве, он ответил, что «советские люди сумеют создать более величественные и достопамятные образцы архитектурного творчества, чем Сухарева башня».
В вопросе отношения к крестьянству Сталин полностью солидаризировался с мнением Троцкого. Они оба рассматривали крестьянина как объект политических манипуляций с узкоклассовых позиций, как дойную корову индустриализации.
«С крестьянством,— говорил Сталин на июльском Пленуме ЦК ВКП(б) 1928 года,— у нас обстоит дело в данном случае таким образом. Оно платит государству не только обычные налоги, прямые и косвенные, но оно еще переплачивает на сравнительно высоких ценах на товары промышленности — это, во-первых, и более или менее недополучает на ценах на сельскохозяйственные продукты — это, во-вторых.
Это есть добавочный налог на крестьянство в интересах подъема индустрии... нечто вроде «дани», нечто вроде сверхналога...»11.
«В глазах Сталина,— пишет в своих воспоминаниях Хрущев, — крестьяне были вроде отбросов. У него не было никакого уважения к крестьянству и его труду. Он считал, что крестьян можно заставить работать только путем нажима. Жми, дави и силой забирай, чтобы кормить города».
Главная задача преобразований в деревне, по мнению талина, состоит в том, чтобы «переделать крестьянина, его психологию, его производство в духе сближения с психологией рабочего класса (выделено мной — О. Я.), в духе социалистического принципа производства».
Сталин противопоставляет город и деревню, объявляет город центром прогресса, а деревню очагом отсталости, который можно разрушить путем «насаждения» передовых социалистических отношений. «Социалистический город, — писал «великий кормчий»,— может вести за собой мелкокрестьянскую деревню не иначе, как насаждая (курсив Сталина.— О. П.) в деревне колхозы и совхозы и преобразуя деревню на новый социалистический лад». Слово «насаждать» и его различные производные встречаются в речах и трудах Сталина множество раз, всегда противопоставляясь «самотеку» (то есть движению «снизу») роста социализма в деревне. Преследуется «самотек» и в промышленности. В 30-х годах «самотек» в снабжении промышленности кадрами из деревни заменяется принудительным оргнабором. «Насаждая» социализм сверху без учета национальных основ, традиций и идеалов, Сталин чувствует, что кругом зреет сопротивление. Отсюда и его тезис об усилении классовой борьбы по мере продвижения вперед по пути социализма. «Уничтожение классов,— пишет он,— достигается не путем потухания классовой борьбы, а путем ее усиления. Отмирание государства придет не через ослабление государственности, а через ее максимальное усиление».
Так шаг за шагом вырабатывалось теоретическое обоснование гигантской административной системы с соответствующим репрессивным аппаратом; объективно неизбежного при строительстве социализма метода отрицания народных основ. Этот метод «искоренения» и «насаждения» вполне можно было назвать еще методом испанских конкистадоров или тупиковым путем к социализму, за обочиной которого остались огромные неиспользованные возможности многих десятков миллионов наших соотечественников.
Почему же все-таки возобладал путь строительства социализма методом отрицания народных основ, традиций и идеалов? Путь заведомо тупиковый и катастрофический, как это стало очевидно в наше время.
Главное, конечно, состояло в том, что определенная часть российских социалистов плохо или совсем не знала русской истории: они видели в ней только темноту и отсталость, были безнадежно оторваны от народа, замечая в нем преимущественно отрицательные черты, и поэтому не могли разглядеть ни своеобразия развития России, ни огромной ценности ее культурно-исторического наследия. Для них строительство социализма означало строительство здания с нулевого цикла, а предварительно нужно уничтожить все, что находилось на этом месте раньше. Многие из них были лишены чувства Родины, любви к Отечеству (эти слова они воспринимали только с усмешкой) и поэтому без сожаления разрушали культуру, с которой они не чувствовали никакого родства. Как справедливо отмечал Н. Бердяев, «русская революционная интеллигенция была лишена всякого национального чувства и национального самосознания»12.
Такая оценка справедлива и по отношению к М. Горькому. «Цель новых людей,— заявлял он,— освободить трудовые массы от древних суеверий и предрассудков расы, нации, класса, религии, создать всемирное братское общество, каждый член которого работает по способности, получает по потребности»13.
Бесперспективность троцкистско-сталинского пути к социализму теперь очевидна. Можно уничтожить старые здания и сооружения, но нельзя уничтожить традиции, обычаи, характер народа, формируемые столетиями. Народ ценой неисчислимых духовных и физических потерь перемолол чуждый ему троцкистско-сталинский режим и в настоящее время отторгает его. Примитивная, утопическая и изуверская «антикультура», которую троцкистско-сталинский аппарат пытался выдавать за социализм, столкнувшись с высокими духовно-нравственными ценностями народной культуры, с подлинными ценностями народного социализма, рассыпается в прах, хотя и пытается цепляться за жизнь, маскируясь под другими формами.
Впрочем, ответ на вопрос: почему же возобладали идеи строительства социализма путем отрицания народных основ, традиций и идеалов, дал Ленин в 1922 году на XI партсъезде — причина в низкой культуре правящей партии, в отрыве многих ее представителей от культуры широких народных масс. «Экономической силы в руках пролетарского государства России,— говорил Ленин,— совершенно достаточно для того, чтобы обеспечить переход к коммунизму. Чего же не хватает? Ясное дело, чего не хватает: не хватает культурности тому слою коммунистов, который управляет...
...Нас учили: бывает, что один народ завоюет другой народ, и тогда тот народ, который завоевал, бывает завоевателем, а тот, который завоеван, бывает побежденным. Это очень просто и всем понятно. Но что бывает с культурой этих народов? Тут не так просто. Если народ, который завоевал, культурнее народа побежденного, то он навязывает ему свою культуру, а если наоборот, то бывает так, что побежденный свою культуру навязывает завоевателю. Не вышло ли нечто подобное в столице РСФСР и не получилось ли тут так, что 4700 коммунистов (почти целая дивизия, и все самые лучшие) оказались подчиненными чужой культуре»14.
Народ тоже по-своему чувствовал это противоречие между творческими национальными и разрушительными антинациональными силами революции. В повести Б. Пильняка «Голый год» дед-знахарь Егорка так высказывает свое отношение к революционным событиям: «Нет никакого интернациёнала, а есть народная русская революция, бунт — и больше ничего. По образу Степана Тимофеевича.— «А Карла Марксов?»— спрашивают. Немец, говорю, а стало быть дурак.— «А Ленин?»— Ленин говорю, из мужиков, большевик, а вы, должно, коммунесты... Мужикам — землю! Купцов — вон! Помещиков — вон, шкурники! Учредилку — вон, а надо совет на всю землю, чтобы все приходили, кто хочет, и под небом решали... Чтобы были вера и правда. Столица — Москва. Верь во что хошь, хоть в чурбан. А коммунистов — тоже вон!— большевики, говорю, сами обойдутся».
А ведь сколько раз крестьяне на полном серьезе ставили вопрос: мы за большевиков, но против коммунистов. Крестьяне «нутром» понимали, где свои, а где чужие.
«НАПРАВЛЕНИЕ ГЛАВНОГО УДАРА»
«С вековой тишиной русской деревни решительно покончено,— писал очевидец событий 1917 года,— происходит коренная ломка, великая переоценка ценностей всего и во всем.
Зажиточные, «справные» хозяева нервничают. Они режут не только скот, но и кур, так как ждут не то их конфискации, не то регистрации.
...Крестьянская психология того времени — богатых крестьян и немалой части середняков... колеблется и мечется между радостью, что помещичьи земли перешли к крестьянину, надеждой на какой-то неопределенный не-формулируемый, «свой», крестьянский порядок вещей и опасением, что эти достижения пойдут прахом и что-то новое, что начинает строиться,— это не совсем понятное новое — окажется не «своим», не коренным крестьянским».
Конечно, крестьян радовало, что им удалось получить землю на привычной им основе уравнительного землепользования по трудовой или потребительской норме. Крестьянская община на некоторое время ожила, шумели крестьянские сходы, на которых обсуждался вопрос о передаче земель. Чаще всего землю делили по количеству едоков, кое-где — по числу работников или по дворам, или путем прирезки земли хозяйствам бедных крестьян. Однако уже летом 1918 года начались тревожные процессы разрушения краеугольных принципов общины — самоуправления и трудовой демократии. В деревню направляются продотряды для изъятия якобы излишков хлеба, которых на самом деле не было. В 1917 году в армию было мобилизовано примерно 40 процентов мужского населения в рабочем возрасте: отсюда сокращение посевных площадей и продукции сельского хозяйства.
Для поддержки продовольственных отрядов и установления в деревне новых порядков издается декрет об организации деревенской бедноты, снабжении ее хлебом, предметами первой необходимости и сельскохозяйственными орудиями за счет других частей деревни. По этому декрету в деревне создаются комитеты бедноты из числа сельских пролетариев, полупролетариев, люмпен-пролетариев, бедняков да и просто разных деклассированных элементов. Следует вспомнить, что в 1917—1918—1919 годах в деревню переходит на жительство большое количество горожан, живших когда-то на селе, но потерявших с ним связь и вот в годы революции вернувшихся, чтобы пережить голод.
Членам комбеда, которые, естественно, не представляли интересов коренной деревни, предоставлялась почти полная власть и масса привилегии, и прежде всего право на бесплатное получение значительной части зерна, полученного при изъятиях у своих односельчан. Сельский мир, сельская община раскалывалась на две неравноправные части: пролетарские и люмпен-пролетарские комбеды, поддерживаемые силой оружия, и огромную массу коренного крестьянства, оказавшегося в бесправном положении.
На практике дело осуществлялось так. Приходил в деревню вооруженный до зубов продотряд. Сходились на собрание сельские пролетарии, полупролетарии, люмпен-пролетарии, бедняки. Из них руководство продотряда подбирало комбед. Члены комбеда (нередко настоящие деклассированные, уголовные элементы) указывали продотрядовцам, у кого из сельчан есть зерно. Под угрозой оружия осуществлялось изъятие зерна, часть которого поступала в пользу комбеда. Нередко количество зерна, поступавшего в пользу комбедов, достигало половины. Например, в Усманском уезде Тамбовской губернии из реквизированных продотрядом 6 тысяч пудов хлеба 3 тысячи поступили в пользу комбеда.
С начала 1919 года начинает осуществляться система продразверстки, т. е. принудительного изъятия у крестьян значительного количества продовольствия. Продразверстка обеспечивалась путем круговой ответственности волости, и должна была выполняться любой ценой — даже если у крестьян не оставалось продовольствия на прокорм семьи. Всего, фактически безвозмездно, было изъято 615 млн. пудов зерна. Свободная торговля хлебом была запрещена. Крестьяне, имевшие хлеб, но уклонявшиеся от сдачи его государству, объявлялись врагами народа и даже предавались суду ревтрибунала. В волостях было введено заложничество крестьян, отвечавших жизнью за немедленный сбор и ссыпку «излишков» хлеба.
По данным 33 губерний в 1918 году было 315 тысяч членов комбедов и 117 тысяч коммунистов, членов сельских ячеек. Это ничтожно малая цифра. Ибо в то время коммунистом мог стать безо всяких формальностей любой сельский пролетарий или бедняк.
В сельском мужском населении 16—59 лет комбедовцы составляли 2,2 процента, а члены партии — 0,8 процента. В общей же численности сельского населения доля комбедовцев была крайне незначительной — 0,5 процента, а доля членов партии — 0,2 процента.
Деятельность комбедов разрушила относительный мир, существовавший в крестьянских общинах. От неумения, от предвзятости, от прямой корысти, от желания покуражиться комбедовцами было совершенно огромное количество злоупотреблений — произвольных конфискаций имущества, зерна и продуктов, бессмысленных арестов и жестокого обращения с односельчанами. За очень короткий срок комбеды сумели снискать к себе всеобщую ненависть коренного крестьянства и в начале 1919 года были официально распущены, хотя на самом деле продолжали существовать под вывеской местных Советов.
В законе о социалистическом землеустройстве, изданном в 1919 году, вся земля объявлялась единым государственным фондом и декларировалось, что право на эту землю получает тот, кто землю обрабатывает. На практике же государство, становясь собственником всей земли, распределяло ее через своих чиновников по их усмотрению. Идеальной формой землепользования объявлялись совхозы, коммуны, артели, товарищества, а на все виды единоличного землепользования предлагалось смотреть как на отживающее явление. Более того, развитие этих последних форм намеренно тормозилось. Крестьяне теряли право самостоятельного выбора. Кстати, политика бездумного предпочтения развития сельскохозяйственных коммун не шла им на пользу. Бедняки, люмпен-пролетарии, бывшие горожане, объединившись в коммуны, получали инвентарь, скот из помещичьих усадеб, ссуды, освобождение от налогов и самое главное — большое количество земли (на одного человека) и теряли стимул к эффективному труду. Начинали паразитировать. Проедать и пропивать полученный инвентарь, скот и ссуды.
Вот, например, история, рассказанная Б. Пильняком1. Несколько братьев вернулись из города, где ранее служили дворниками, и в бывшей помещичьей усадьбе устроили коммуну, собрав вокруг себя неимущих односельчан, и даже «охватили» членов помещичьей семьи. Присвоили весь инвентарь, лучшие земли. Сами практически не работали, а держались начальниками (председатель, секретарь, завхоз). На них работали неимущие односельчане (кто погорел, кто просто нищий).
Жили члены коммуны в двух домах и бане. Один дом — дача 12x12 из четырех комнат и кухни — занимали три брата с женами и их родственниками; в этом доме чисто. Второй дом: 11x14, людская изба, одна комната, окно заткнуто тряпками, живут 23 человека; в этом доме — грязно, низко, темно, все старики и старухи босы и спят вповалку.
Члены коммуны обладали значительной частью земли и имущества.
Коммуна Деревня
число людей ...................... 31 75
число домов ......................... 3 18
пахотные земли (десятин) 200 72
засеяно озимых (десятин) 24 20 (больше не позволялось иметь)
лошадей ................................31 75
коров .................................... 13 12
свиней ....................................8 -
инвентарь ..........................веялки, сохи,
плуги бороны
питание................................ едят кошки,
с мясом щавель
Деревня сдавала по разверстке: зерно, мясо, яйца, шерсть, картофель. Коммуна ничего не сдавала. «Мужики на коммуну смотрели косо, злобно, недоверчиво, сторонились коммуны». Таких коммун в годы гражданской войны было немало, и получили они печальную славу.
Увлекшись конфискациями и карательными мерами, пролетарская власть на селе не сумела выполнить самого главного — подвинуть коренное крестьянство к обобществлению хозяйства. Несмотря на значительную поддержку и льготы, на призыв к обобществлению, откликнулось незначительное число крестьян. К концу 1920 года в коллективные хозяйства и коммуны объединилась только 131 тыс. человек. Причем половина из них были не крестьянами, а горожанами, бежавшими из голодного города. Число же колхозников-крестьян составляло около 0,5 процента сельского населения2.
Коммуны провалились потому, что были псевдонародными формами труда, как правило, выдуманными людьми, не знавшими крестьянской жизни. На практике многие из них стали формой паразитирования пролетарских, люмпен-пролетарских и босяцких элементов. Проев и прожив имущество коммуны, члены ее разбегались в разные стороны, не оставив доброй памяти в народе.
В 1918 году были национализированы все денежные накопления, находившиеся в банках и кредитных учреждениях. В результате этого шага крестьянство потеряло сотни миллионов золотых рублей (в довоенных ценах). В этом же году был принят декрет о единовременном чрезвычайном налоге на городскую и сельскую буржуазию в размере 10 миллиардов рублей. Только по официальным данным, налогом было обложено 10—12 процентов сельского населения, хотя на самом деле еще больше. На места спускалась разнарядка, и под угрозой арестов, расстрелов, конфискаций крестьян вынуждали платить налог. Сбор налогов в деревне возлагался на комбеды, и они осуществляли его по своему усмотрению, порой обкладывая им даже неугодных бедняков. Как жаловались сами крестьяне, «из уезда говорят: роди и клади, и многих разорили с этим налогом»3.
Бонапартистское поведение комбедов, массовые конфискации, реквизиции, грабительские налоги расстроили сельское хозяйство гораздо больше, чем военные действия. Вместе с тем сказывался огромный дефицит рабочей силы. Посевные площади сокращались. Имея земли больше, чем до революции, крестьянство не было заинтересовано в расширении запашки, так как боялось конфискаций и реквизиций. В 1921 году производство зерновых составило 30 процентов от уровня 1913 года, а производство мяса снизилось почти в 4 раза4.
Резко сократился доход на одно крестьянское хозяйство. Уровень жизни понизился почти наполовину. Значительно изменился состав деревни. Преобладающая часть богатых, зажиточных и средних крестьян была разорена. Удельный вес богатых и зажиточных крестьян, составлявший до революции 25% населения, уменьшился до нескольких процентов (в пределах 5). В центральных районах России, где конфискации, реквизиции, контрибуции и пр. применялись особенно сурово, число оставшихся богатых и зажиточных крестьян было крайне мало. Больше всего богатых и зажиточных крестьян сохранилось в Сибири.
Наряду со значительным снижением удельного веса зажиточных и богатых крестьян, существенно сократилось число средних крестьян, хотя одновременно понизилось число беспосевных. Но самой значительной закономерностью этого времени было огромное увеличение малопосевных хозяйств (т. е. главным образом бедняков), которые до войны пополняли свой бюджет посторонними заработками.
В 1920 году по уровню дохода на одно крестьянское хозяйство (если принять за критерий довоенный период) преобладающая часть крестьян могла быть отнесена к разряду бедняков и середняков, живших на границе прожиточного минимума.
Могли ли крестьяне спокойно сносить наступление на свой уклад жизни, родные традиции, обычаи и идеалы? Конечно, нет. Уже летом развивается и ширится мощное народное движение в защиту коренного крестьянского уклада жизни, за право быть самостоятельными и независимыми от произвола центральной власти. Только по официальным данным ВЧК, с июля по ноябрь 1918 года в России отмечено 108 крестьянских (как тогда писали — «кулацких») восстаний. В 1918 году «только в 20 губерниях центральной России вспыхнуло 245 крупных антисоветских мятежей»5. Гражданская война превращается в отечественную войну крестьян за народную свободу и независимость. И чем сильнее проводится политика «раскрестьянивания», тем серьезнее и мощнее становится отпор со стороны крестьян. В марте 1919 года командующий 1-й армией народной республики Стрекопытов провозглашает «строительство новой народной власти». Восставшие образуют повстанческий комитет, который отменяет продразверстку и чрезвычайные налоги. Восставшие требовали: 1) вся власть Учредительному собранию; 2) сочетание частной и государственной инициативы в области торговли и промышленности; 3) железные законы об охране труда; 4) проведение в жизнь гражданских свобод; 5) земля народу; 6) вступление русской республики в Лигу Народов6.
В 1920—1921 годах «центр РСФСР был охвачен почти сплошным кольцом крестьянских восстаний от приднепровского Махно до приволжского Антонова»7. Крестьянские восстания приобретают организованный характер, повстанцы объединяются в армии, насчитывающие иногда многие десятки тысяч человек. В конце
1920 года армия Махно на Украине (в ней активно участвовало и русское крестьянство) насчитывала 40—50 тысяч бойцов; крестьянская армия Антонова на Тамбовщине и в Воронежском крае объединяла 50 тысяч человек; в информационном отчете Кубано-Черно-морского обкома ВКП(б) отмечалось, что весной
1921 года в области формировались целые повстанческие армии; в Ишимском уезде Западной Сибири повстанческая армия достигала 60 тысяч бойцов; широкие повстанческие движения существовали и в других губерниях Сибири и Урала — Тюменской, Челябинской, Екатеринбургской, Тобольской и др. «Первая армия правды» Сапожкова, воевавшая в Поволжье, насчитывала 1800 штыков, 900 сабель, 10 пулеметов, 4 орудия8.
Общее число участников крестьянского повстанческого движения было больше, чем число солдат и офицеров белой армии. Эта великая народная сила объединяла коренное и наиболее работоспособное крестьянское население. Разгром повстанцев предрешался их раздробленностью и изолированностью друг от друга, отсутствием опыта широкой политической деятельности. Крестьянских богатырей били поодиночке, навалившись со всех сторон, как лилипуты на Гулливера. Трагедия состояла еще и в том, что в кровавом подавлении крестьянских восстаний участвовали одурманенные троцкистской пропагандой крестьяне в солдатских шинелях, которые думали, что они воюют с извергами рода человеческого, разбойниками и убийцами — именно так представлялись всему миру крестьянские повстанцы, отстаивавшие свой древний порядок и уклад жизни.
Борьба с крестьянством, преследование и уничтожение его наиболее активных слоев привели село к катастрофе, поставили сельских жителей на грань вымирания. Изношенные сельскохозяйственные орудия не восстанавливались, поголовье рабочего скота сокращалось. Средний размер сельскохозяйственного инвентаря, приходившегося на одно крестьянское хозяйство, снизился, по самым ориентировочным оценкам, на 50 процентов против довоенного9. Число голов скота упало примерно на 30 процентов. Железный плуг, получивший широкое распространение перед революцией, начал вытесняться старинной деревянной сохой.
В результате гражданской войны, голода и эпидемических болезней погибло не менее 8 млн. крестьян. Общий уровень крестьянского населения по сравнению с довоенным периодом снизился. В результате тотальной троцкистской пропаганды у части крестьянства была подорвана вера в народные основы, традиции, идеалы.
Комментируя события первых лет революции, В. Короленко в письме М. Горькому замечал, что в нашей стране искоренялась «самая трудолюбивая часть народа», «самые трудоспособные элементы народа, самые разумные и знающие сельское хозяйство преследовались и убивались».
Голод, поразивший страну в начале двадцатых годов, был, по мнению Короленко, не стихийным, а объяснялся всеобщим развалом сферы труда и трудовых отношений — «нарушен естественный порядок труда, вызваны вперед худшие элементы, самые нетрудоспособные, и им дан перевес, а самые трудоспособные подавлены. Теперь продолжается то же, если не прекратится, можно ждать голода и на будущий год и дальше»10.
И голод не заставил себя ждать. Подобного Россия не знала за всю свою историю: только по официальным данным, от голода и его последствий на селе умерло около 5 млн. крестьян11.
ОТ ВСЕОБЩЕЙ ТРУДОВОЙ ПОВИННОСТИ ДО МИЛИТАРИЗАЦИИ ТРУДА
В самом начале 1918 года в России вводится всеобщая трудовая повинность1. В этом же году взамен прежних удостоверений личности, паспортов вводятся трудовые книжки. Для так называемой буржуазии (понятие, трактуемое в то время весьма расширительно, включающее значительную часть крестьян и интеллигенции) под страхом тюремного заключения устанавливается обязательная явка на все работы, куда бы их ни послали местные власти. Не реже раза в месяц в трудовой книжке делается пометка о выполнении владельцами книжек возложенных на них общественных работ и повинностей2.
К концу 1918 года все граждане России теряют право на добровольный выбор труда и в случае необходимости могут быть переведены с одной работы на другую3. Более того, допускается принудительный перевод из одной организации в другую больших групп работающих. В новом Кодексе законов о труде так и говорится: «Для исполнения срочных общественно необходимых работ, если не находится достаточного количества лиц, желающих добровольно эти работы выполнять... можно постановить о переводе целой группы трудящихся из организации, где они работают, в другую организацию, расположенную в той же или иной местности». В порядке очередности записи безработных в Отделе распределения рабочей силы их могли принудительно направлять на работу в другую местность.
Таким образом, людям, имеющим склонность к самостоятельному труду на добровольной основе, навязывалась принудительная система труда, выйти из которой человек не мог не только из-за угрозы тюремного заключения, но и еще в большей степени из-за угрозы голодной смерти. По крайней мере в городах все источники получения продуктов питания были взяты новой властью в свои руки. Продовольствие распространялось по карточкам. Но чтобы получить эту карточку, человек должен был официально прикрепиться к какой-то работе. Если хочешь жить, иди работать туда, куда тебя посылает новая власть. Таким образом, человек полностью терял свою свободу и становился всецело зависим от воли новой власти. Если работа тебе не нравилась и ты отказывался от нее из чувства протеста — значит, ты терял право на получение хлебной карточки, а, следовательно, и право на жизнь.
В июле 1918 года петроградский комиссариат продовольствия вводит классовый паек для различных групп трудового и «нетрудового» населения. 4 категории пайков по «трудовому признаку»: 1 — для рабочих тяжелого физического труда, 2 — для остальных рабочих и служащих по найму, 3 — для лиц свободных профессий, 4 — для нетрудовых элементов. Неоднократно поднимается вопрос о лишении пайков «кулацких» и «буржуазных» элементов, которые трактовались очень расширительно.
Развитие пайковой системы шло одновременно с жестокой централизацией оплаты труда в сторону всеобщей уравнительности и обезлички. Централизованное установление общеобязательных норм и систем оплаты с жесткой регламентацией условий труда возникло сразу же после революции. В 1919 году вводится единая для всей страны тарифная сетка с 35 разрядами и соотношением крайних разрядов 1:5. По первым 14 разрядам тарифицировались рабочие, а с 15-го разряда — инженерно-технический персонал.
Следующим шагом реорганизаторов, доводящих до абсурда идею всеобщей централизации системы оплаты труда, стало «Общее положение о тарифе», подписанное Лениным в июне 1920 года4. Документ устанавливал общие для всей страны нормы выработки, которые исходили из данных о некоей средней производительности труда. Декрет подробно расписывал тарифные ставки, нормы и порядок оплаты и премирования труда. Декларируя повышение производительности труда, опираясь на абстрактные утопические посылки, декрет на самом деле способствовал уравниловке, обезличке и дальнейшему падению производительности труда. К концу периода военного коммунизма зарплата была натурализована. Продукты выдавались рабочим и служащим по карточкам и твердым ценам, а в конце 1920 года — бесплатно. Бесплатно выдавалась также производственная одежда, бесплатными были различные коммунальные услуги и транспорт. По исчислениям С. Г. Струмилина, в 1920 году заработная плата натурой была в 12 раз больше ее денежной части, то есть создалась идеальная уравниловка5.
Подобная политика не могла не вызвать самого широкого протеста трудящихся. На заводах и фабриках проходили забастовки и митинги. Но многие из них жестоко (и нередко кроваво) подавлялись «по законам» военного времени.
В стране возникает огромное количество концентрационных лагерей с принудительным трудом, куда стараются упрятать не только представителей буржуазных слоев, но и всех несогласных с «трудовой» политикой новой власти. Листаю пожелтевшую газету «Известия» за 31 декабря 1918 года.
«О концентрационных лагерях.
Президиум Московского совета утвердил положение о концентрационных лагерях для выполнения необходимых общественных работ.
В лагере подлежат заключению все обвиняемые или обвиненные в различных преступлениях, за исключением наиболее тяжких, как-то: разбоев, грабежей, убийств, предумышленных убийств, контрреволюционных преступлений, заговоров, шпионажей и т. д.
Кроме того, в концлагерь направляются лица без определенных занятий и незарегистрированные на бирже труда, а также зарегистрированные на бирже труда, но отказавшиеся от работ не по специальности, трудоспособные члены семей, бежавших к белогвардейцам, советские работники, советские служащие и военные служащие за проступки по службе и театральные барышники.
На каждое лицо, препровождаемое в концлагерь, составляется направляющим учреждением препроводительный бланк, с указанием преступления или проступка, а для осужденных и срок заключения.
Труд работающих в концлагере оплачивается соответственно ставками профессиональных союзов. Продовольственный пай для работающих устанавливается в размере для лиц, занимающихся физическим трудом». Как говорится — комментарии излишни.
В феврале 1919 года концентрационные лагеря объявляются «школой труда». В выступлении Ф. Дзержинского на 8-м заседании ВЦИК говорится: «Я предлагаю оставить... концентрационные лагеря для использования труда арестованных, для господ, проживающих без занятий, для тех, кто не может работать без известного принуждения, или если мы возьмем советские учреждения, то здесь должна быть применена мера такого наказания за недобросовестное отношение к делу, за нерадение, за опоздание и т. д. Таким образом, предлагается создать школу труда (выделено мной.— О. П.), и по поводу этого есть следующее предложение: «ВЧК предоставляется право заключения в концентрационный лагерь...»6. Предложение пламенного революционера было принято, «школы труда» стали «успешно» развиваться. Интересен начальствующий состав этих «школ», созданных для «отсталого» российского населения. В сборнике «Действующие распоряжения по местам заключения» (Москва, 1920 г.) приводятся распоряжения и циркуляры, подписанные начальником Главного управления местами заключения Наркомюста РСФСР Ширвиндтом (его сменил Апетер); зам. начальника— Корнблиттом, начальниками отделов — Бехтеревым, Бродовским, Голенкевичем, Гольцом, Кесслером, Якубсоном; инспекторами — Блаубергом, Войцицким, Миллером; председателем Центральной распределительной комиссии заключенных — Сольцем (позже стал помощником А. Вышинского); консультантом — Утевским.
Принудительный труд практикуется повсеместно под страхом тюрем и расстрелов. В февральском постановлении Совнаркома за тот же 1919 год мелькают выражения типа: «...взять заложников из крестьян с тем, что если расчистка снега не будет произведена, они будут расстреляны»7.
В 1919—1920 годах вольный наем рабочей силы объявляется буржуазным предрассудком и как форма привлечения рабочей силы ликвидируется, заменяясь распределением по нарядам и трудовыми мобилизациями. Вся рабочая сила была поставлена на учет «по головам». Специальные постановления правительства объявляли потребность рабочей силы определенных специальностей по отраслям промышленности. Устанавливалась разнарядка, а дальше уже люди с наганами или солдаты с винтовками обеспечивали «доставку» рабочей силы в необходимое место.
В эти же годы в стране активно внедряются идеи «единой трудовой школы». Однако правильные, здравые по своей сути идеи соединения обучения с производительным трудом доводятся до абсурда и приобретают принудительный характер. Вместо гармоничного сочетания обучения и производительного труда упор делается на так называемые «трудовые процессы». В школьных инструкциях проводится мысль, что учебные предметы должны иметь только служебную роль по отношению к производительному труду. Большая часть времени используется не для освоения учебных предметов, а для работы в производственных, преимущественно кустарно-ремесленных, мастерских и «общественно полезного труда» по благоустройству городов, сел, общественных садов и парков. Школьников на эти работы водили как солдат на учения под страхом дисциплинарных наказаний. Подобная трудовая муштра и принудительность воспитывали отвращение к труду, а пренебрежение учебными программами порождало неучей. Опыт «единой трудовой школы» первых лет революции еще раз показал, как можно дискредитировать хорошую идею, используя для ее претворения в жизнь негодные средства.
Введение всеобщей трудовой повинности, развитие в государственном масштабе принудительного труда ударили по самым трудоспособным, активным, самостоятельным и предприимчивым работникам. Для них такая система труда была невыносима, так как подрывала их изначальное духовное состояние. Производительный труд в этих условиях был невозможен.
Уже в мае 1918 года председатель ВЦСПС М. Томский отмечает, что «падение производительности труда в настоящий момент дошло до той роковой черты, за которой (вернее, на которой) грозит полнейшее разложение и крах»8. Рабочие бросают фабрики и заводы, покидают города, обосновываются в деревне. На первом съезде совнархозов А. Гастев констатирует нежелание рабочих работать: «По существу, мы сейчас имеем дело с громадным миллионным саботажем. Мне смешно, когда говорят о буржуазном саботаже, когда на испуганного буржуа указывают как на саботажника. Мы имеем саботаж национальный, народный, пролетарский (выделено мной.— О. Я.)»9. Рабочие, несогласные трудиться принудительно и на условиях уравнительного распределения, объявлялись «ненастоящими» рабочими, прокравшимися кулацкими элементами, а в лучшем случае пролетариями, зараженными мелкобуржуазной психологией, для перевоспитания которых были созданы «школы труда»— трудовые лагеря.
К концу гражданской войны идея принудительного труда доводится до логического завершения в системе милитаризации труда. «Мы,— писал Троцкий,— мобилизуем крестьянскую силу и формируем из этой мобилизуемой рабочей силы трудовые части, которые приближаются по типу к воинским частям... Рабочая масса должна быть перебрасываема, назначаема, командируема точно так же, как солдаты». Одновременно милитаризации подвергается труд рабочих. На III Всероссийском съезде профсоюзов в апреле 1920 года Троцкий заявил: «Верно ли, что принудительный труд всегда непродуктивен? Мой ответ: это наиболее жалкий и наиболее вульгарный предрассудок либерализма». На IX съезде РКП (б) Троцкий объявляет, что каждый должен считать себя «солдатом труда, который не может собой свободно располагать, если дан наряд перебросить его, он должен его выполнить; если он не выполнит — он будет дезертиром, которого карают»10. Организуются массовые мобилизации по трудовой повинности, вырабатываются планы с установлением числа мобилизованных, местом их сосредоточения, размером трудовой задачи и количеством необходимых орудий труда. Лица, уклонившиеся от трудовой мобилизации, привлекаются в уголовном порядке.
После окончания гражданской войны часть солдат организуют в трудовые армии, которые как настоящие военные части направляются на объекты государственного значения; распределение работ в них осуществляется принудительно-приказным способом, а оплата труда — по пайковой системе. Первая трудовая армия формируется на Урале, чуть позднее возникают Донецкая, Кавказская, Поволжская, Петроградская, Сибирская, Туркестанская, Украинская и Центральная. Вдохновителем и руководителем создания этих трудовых армий был все тот же Л. Троцкий. В начале 1920 годов численность трудовых армий достигала пяти миллионов человек, выполнявших самые различные виды работ в промышленности, на транспорте и даже в сельском хозяйстве. Милитаризация труда парализовала народные основы труда, разрушила его духовное содержание, сломила сложившиеся трудовые отношения. Страна была ввергнута в катастрофу невиданного масштаба прежде всего в результате «всеобщего развала сферы труда и трудовых отношений». Сельское хозяйство — отброшено лет на сто назад. Выработка промышленной продукции сократилась в семь раз, производительность труда — в четыре раза.
Попытка насаждения принудительного труда в государственном масштабе, противная характеру и психологии народа, потерпела неизбежный крах. По всей стране ширилось повстанческое движение за возвращение к народным основам, традициям и идеалам, за свободный труд, за народные понятия справедливости и счастья. Гражданская война к 1920 году превратилась в крестьянскую войну за свой коренной порядок жизни. Те же самые идеи как костер разгорались в городах, знаменуясь забастовками и восстаниями рабочих Москвы, Петрограда, Воткинска, Ижевска и др. Народное движение поддержали восставшие моряки Кронштадта. «Здесь в Кронштадте,— говорилось в обращении восставших,— заложен первый камень третьей революции... Эта новая революция всколыхнет и трудовые массы Востока и Запада, являя пример нового социалистического построения, противопоставленного казенному коммунистическому «творчеству», убеждая воочию зарубежные трудовые массы, что все творившееся у нас до сего времени волею рабочих и крестьян не было социализмом»11.
НЭП
В октябре 1921 года ВЦИК выносит решение о прекращении трудовых мобилизаций и переходе к методам добровольного привлечения рабочей силы через биржи труда. По мере того как страна понемногу приходила в себя от страха и голода, начинали оживать замороженные, загнанные «в подполье» народные трудовые обычаи, традиции и идеалы.
Прежде всего, оживают и развиваются общинные и артельные формы труда. Система насильственных изъятий продуктов сельского хозяйства — продразверстка — была заменена продовольственным налогом, который был значительно ниже продразверстки. Крестьянам разрешили свободно продавать результаты своего труда. Ответственность за уплату продналога возлагалась на отдельного хозяина, а применявшаяся при разверстке предшествующих лет круговая ответственность волости отменялась. Такой шаг положительно сказался на крестьянском хозяйстве. Появилась материальная заинтересованность, посевы стали расширяться, поголовье скота расти.
Но самой главной радостью для крестьян стала возможность выбирать ту форму землепользования, которая казалась им наиболее целесообразной и которую они считали наиболее подходящей по природным и экономическим условиям.
Каждое земельное общество (по-старому община) получило право избрать любой способ землепользования по постановлению большинства его членов (достигших 18-летнего возраста). Среди способов землепользования, из которых предлагалось сделать выбор, были: а) общинный (с уравнительными переделами земли между дворами); б) участковый (с правом каждого двора на землю в виде чресполосных, отрубных или хуторских участков); в) товарищеский (с совместным пользованием землей членами общества, составляющими сельскохозяйственную коммуну, артель или товарищество с общественной обработкой земли) и г) смешанный (с различными способами землепользования по разным хозяйственным угодьям)1.
Наряду с правом выбора землепользования крестьяне получили возможность аренды земли и применения наемного труда.
Хотелось бы отметить трудовой характер землепользования. Формально он был еще более последователен, чем во время столыпинской реформы (кстати, закон о трудовом землепользовании 1922 года сравнивали со столыпинской реформой). В 1910-е годы домохозяин мог землю продать, зарастить лесом, мог просто запустить в пустырь. Новый закон ставил обязательным условием, чтобы домохозяин полностью использовал землю, постоянно вел хозяйство, и тогда земля останется у него. Как только он прекращал вести хозяйство, так терял всякое право на землю, хотя бы она и была выделена из общественных земель к одному месту2.
Оживает артельное движение. В годы военного коммунизма, несмотря на громкие лозунги, оно развивалось слабо. Зато в 20-е годы артели растут, как грибы, охватывая самые различные отрасли и виды деятельности.
Если в 1919 году насчитывалось 1722 промышленных артели, то уже в 1922 году — 12 тысяч, в 1923-м — 20, в 1925-м — 38 тысяч. Значительная часть артелей объединилась в союзы, которых в 1922 году насчитывалось 254 с 5153 входящими в них артелями, объединявшими 622 тысячи членов. А через год возникло еще более ста артельных союзов3.
Многие артели уже не ограничивались мелким и кустарным производством, а приобретали характер средних и крупных предприятий.
Знаменитая Павловская артель, основанная в 1890 году и состоявшая из 13 членов, в 1920-е годы выросла из мелкой кустарной организации в большую фабрику, имевшую несколько корпусов, оборудованную двигателями, машинами и станками. Общее число членов артели достигло 324 человек.
В середине 20-х годов Московский союз производительных артелей арендовал у Совета народного хозяйства несколько фабрик и заводов, передав их членам артелей: механический проволочно-гвоздильный завод, фабрика металлических изделий, гребенная фабрика, текстильно-галантерейная, парфюмерная4.
Производительность труда во многих артелях и кооперативных предприятиях 20-х годов была выше производительности труда государственной промышленности (по сопоставимому кругу мелких предприятий). Артели постепенно завоевывают мелкую промышленность. Всего в 1928—1929 годах в мелкой промышленности кооперировано 29,5 занятых. Процент кооперирования по районам с высокой концентрацией промыслов был еще выше: в Ленинградской области — 33 процента, в Иваново — 46, в Московской области — 56 5.
В 20-е годы ведутся многочисленные разработки по научной организации труда, создаются специальные учреждения, выпускаются тысячи трудов. Идет непрекращающийся творческий спор. В начале 20-х годов П. М. Керженцев образует Лигу «Время-НОТ». Директор Центрального института труда (ЦИТ) А. К. Гастев провозглашает: «Развивай свои способности, тренируйся, совершенствуйся!.. Мы все время говорим: двигайся вперед, активизируйся, достигай!»
В трудах ЦИТ и других исследовательских учреждений того времени делаются открытия, разрабатываются направления развития, к которым за рубежом пришли гораздо позже. Практически все направления западной буржуазной науки о труде (гуманизации труда, производственной демократии, качества трудовой жизни и др.) в той или иной степени разрабатывались советскими учеными 20-х годов. Эти идеи были оплодотворены жаждой обновления перестройки, рождены творческим началом революции. Полноценное развитие личности, создание условий для совершенствования мастерства, проявления самостоятельности, повышения знания, отказ от авторитарных форм управления и организации труда — характерные черты творческих поисков того времени, к сожалению не успевшие широко развиться. В книге «Поэзия рабочего удара» А. Гастев говорит о двух главных целях, которые более всего занимали его — биоэнергетика и органоэнергетика. «Заразить современного человека особой методикой к постоянному биологическому совершенствованию, биологическим починкам и переделкам— такова первая задача.
Дать высшую организационную конденсацию, дать способы организационных прививок для всей жизни, выраженной в ее сложном, огромном комплексе,— задача вторая».
Внеся огромный вклад в понимание творческого содержания и развития труда, Гастев, да и не только он, практически не учитывал национальную специфику труда, национальные характеристики российского труженика. В этом смысле он также находился в плену ложных представлений, что «русский человек плохой работник» и «лентяй», и основывался на наблюдениях за какой-то узкой группой рабочих, подвергнувшихся процессу отчуждения труда.
До нас дошел плакат об одном из публичных выступлений А. Гастева:
Институт труда при ВЦСПС, Голубой зал 1-го Дома Союзов (Б. Дмитровка, 1). В воскресенье, 13 марта 1921 г., в 12 часов дня Алексей Гастев прочтет доклад на тему:
Трудовая культура.
Тезисы
1. Лень и спячка — зараза России.
2. Трудовая паника — обратная сторона лени.
3. Надо бороться за равную трудовую выдержку.
4. Голая проповедь о приятности труда — дика и некультурна.
5. Надо прививать не «вкус» к труду, а тренировку.
Вход свободный6 .
Можно ли называть ленью и спячкой тяжелый упорный труд десятков миллионов крестьян, кормивших всю Россию и позволявших вывозить часть сельскохозяйственной продукции за границу? Конечно, русскому крестьянину не хватало техники, а порой и умения читать и писать, но его земледельческое искусство, умение напряженно и споро работать не отрицается ни одним из исследователей крестьянства. Ни «вкус» к труду, ни тем более тренировку крестьянину прививать не требовалось, ибо для подавляющего большинства из них труд был воспринятой с молоком матери добродетелью.
Приведенные выше воззрения Гастева на «лень» и «спячку» трудовой России отражали его непонимание огромных ценностей традиционной крестьянской культуры труда и вытекающую отсюда неспособность использовать ее в строительстве социализма.
В 20-х годах, как чума, продолжают развиваться симптомы отрицаний народной культуры труда. Америка, американская техника, Форд, Тейлор — становятся моделью, кумирами для поклонения. Отрицание народной культуры всячески поощряется с самого верха. Сталин говорит о сочетании «русского революционного размаха и американской деловитости». Уже упомянутый нами Алексей Гастев провозглашает: «Возьмем буран революции — СССР. Вложим пульс Америки и сделаем работу, выверенную, как хронометр». Троцкист Л. Сосновский объявляет, что надо искать «русских американцев», людей, которые «умеют работать таким темпом и с таким напором и нажимом, каких не знала старая Русь». Дошло даже до того, что некоторые крестьянские поэты начали воспевать Америку; Петр Орешин, например, писал: «И снится каждой полевой лачуге чудесный край — железный Нью-Йорк».