ГЛАВА 10
НЕБЕСНОЕ
ПУТЕШЕСТВИЕ С ВАЛЕРИЕМ СТРАХОВЫМ
Стукнула калитка нашего палисадника. Не резного, нет. Это только в расхожей песенке Матусовского в Вологде резные палисады. Калитка наша действительно стучит, а не хлопает по причине древности штакетника, обросшего, как в Берендеевом царстве, лишайником. Но этот звук мы чутко улавливаем. Все звуки в деревне слышатся громче, особенно когда поджидаешь гостей. А гость пришел хороший — художник Валерий Страхов. Приехал из Вологды.
Об этой встрече мы договаривались еще прошлым летом, когда сидели у него в мастерской. Тут-то я и выяснил, что Валерий Николаевич никогда не бывал в Кубеноозерье. Наверно, он все-таки здесь проезжал по пути всех русских художников последних десятилетий — в Кириллов и Ферапонтово. Но одно дело проезжать, мельком из окна машины разглядывая пейзажи, а другое дело — остановиться и пожить хотя бы пару дней.
«Заманить» Страхова в гости мне хотелось и по причине приобщения его к широким водным просторам, к нашему масштабу земли. Не могли они не вдохновить Валерия Николаевича, который прославился замечательными вологодскими городскими пейзажами, которые он писал удивительно проникновенно, светло и радостно. Деревянная Вологда воспета им с такой убедительной силой, что отныне и на оставшиеся старые дома, не тронутые каменной реконструкцией, как бы смотришь его же глазами и говоришь про себя: это — страховский пейзаж.
Я у него купил одну работу, а остальные он, добрая душа, мне подарил. С купленной картиной у меня и связано знакомство с Валерием Николаевичем. Свел меня с ним Миша Кирьянов. После смерти моей бабушки Александры Михайловны Ивановой в июле 1991 г. мне досталось наследство — несколько тысяч рублей. Жила она совсем небогато, но для единственного внука откладывала от пенсии по рублю-другому, пока не сложилась сумма, приличная для тех времен. Что на нее купить? Все жили уже грядущим обесцениванием денег, хотя и отказывались в это верить, ведь до последнего человек надеется на лучшее, тем более не испытавший таких катастрофических передряг.
Лучшей памятью о бабушке, по-моему, стала бы картина вологодского художника, желательно какой-нибудь пейзаж древней Вологды. Это была бы духовная, зримая память. Я посоветовался с Михаилом, который хорошо знал вологодских художников. Он понял меня с полуслова и тут же назвал фамилию — Страхов. Но в те дни мне не повезло. Валерий Николаевич был в отъезде, как раз в Москве, куда отвозил в художественный салон на Большой Дмитровке свои работы для продажи. Так мы и разошлись.
Вернувшись в Москву, я понял, что скоро от наследства у меня останутся одни обесцененные денежные бумажки, и поехал на Большую Дмитровку в тогдашний центральный салон-магазин «Художник РСФСР». Страховских работ я там не нашел, но мне приглянулся натюрморт москвича Е.В. Бирюкова, на котором были изображены в вазах осенние цветы, стоящие на старом зеркале и подсвеченные электрической лампой. Что может быть лучше для меня этого воспоминания о вечерах в деревянном доме на окраине Вологды, о цветах, которые так любила разводить моя бабушка, о всех этих георгинах, башмачках, астрах, которые распускались к первому сентября, и бабушка составляла из них букеты для школьников всей нашей улицы. Картину я эту с радостью купил, и до сих пор она мне, как мало какая вещь в доме, дорога и радует душу.
Но не забыл я и о вологодском художнике Страхове, который, по рассказам Миши Кирьянова, тоже жалел, что со мной тогда не встретился. Через год такой случай представился, у меня появились кое-какие деньги, и я приехал в Вологду. Мастерская Валерия Николаевича Страхова помещалась в центре города, на задах квартиры-музея И.В. Сталина, который отбывал здесь одну из ссылок. Квартирой ее назвать было трудно, И.В. Сталин по своей бедности снимал здесь угол, который, несмотря на политические перипетии, до сегодняшнего дня чудом сохранился. Хорошо, что не тронули этот единственный деревянный дом, оставшийся в этом квартале.
Довольно быстро мы с Мишей отобрали для покупки картину Страхова — пейзаж 1989 г. «Вологда зимой», на мое счастье, воспроизводивший улицу Клары Цеткин, где я родился. Она изображала морозный январский полдень, двухэтажный деревянный дом, которые еще в начале XX века являли собой отличительную черту вологодской архитектуры и которые успел воспеть на своих картинах Валерий Страхов, видимые на горизонте купола Софийского собора и колокольни. Особенно живо передал художник снег, лежащий на крыше. Видно, что его намело за ночь и он лежал пышной белой шапкой, искрясь на низком зимнем солнце. Вся картина дышала морозной свежестью, теплом коричневого дерева и радостью разгулявшегося денька.
Среди обилия пейзажей старой Вологды, которые показывал нам Валерий Николаевич, разговор зашел и об особо дорогих нам в городе местах. Я рассказал, как в моей памяти отпечатался силуэт ближайшей от нас Цареконстантиновс-кой церкви с приземистой колокольней. От моей улицы, где прошло детство, ныне ничего памятного не сохранилось — вся она застроена новыми домами. Я бродил по своей улице с горьким чувством. И только выглядывающий из-за деревьев храмовый ансамбль кольнул мое сердце. Он не изменился, таким я его видел из окна деревянного дома.
Страхов, довольный, тут же отыскал среди своих работ не законченный еще этюд Цареконстантиновской церкви и мне подарил. Посетовал, что он не закончен, но зато рамка хорошая. «Настоящая, дубовая», — добавил довольный Миша. А Страхов в это время, взяв кисть, попытался одним-двумя мазками закончить верх колокольни.
Так у меня сейчас и висят перед глазами эти две работы — всё, что осталось у меня от воспоминаний о вологодском детстве. На одной моя родная улица, на другой храм под серым, таким непередаваемо северным по колориту небом.
В середине 90-х годов у Валерия Николаевича случилась персональная выставка в Москве в Выставочном зале на Кузнецком Мосту. Это небольшой уютный зал, где любили выставляться художники. После нескольких лет перерыва я здесь побывал впервые и зала на первом этаже не нашел. Оказывается, какой-то новомодный магазин оттеснил его на второй этаж, где и помещение вроде поменьше. Но хоть так. По лестнице, как в квартиру, нужно подняться, отворить дверь и попасть на выставку. Направо на лестничной клетке была дверь на какое-то непонятное пип-шоу.
На страховской выставке были представлены все его лучшие работы, в том числе и только что им написанный «парадный» вид Вологды, чистой, убранной от снега лопатами дворников, с любимыми художниками «деревяшками» на фоне Вологодского кремля.
Найти на выставке Страхова я не смог, хотя и договаривались о встрече, и решил позвонить ему в гостиницу «Россия» по телефону. Но у бедных художников отобрали и связь. Пришлось идти в соседнее пип-шоу.
Полуголые фотографии красоток на стенах, стойка бара с зеленым и красным пойлом (здесь был и телефон, с которого я дозвонился до Страхова) и какие-то темные кабинки, куда заходили посетители мужского пола. Любопытство взяло у меня вверх. За приличную сумму мне выдали жетон и указали на свободную кабинку. Только я бросил в щель жетон, как шторка перед моими глазами раздвинулась и передо мной за стеклом выпорхнула девица. Изгибаясь, она стала медленно раздеваться. И всё это происходило в полнейшей тишине минуту-две на черном физкультурном мате, который мне особенно запомнился, так как явно был из спортивного зала московской школы. Когда девица дошла до пикантного момента, створка в моей кабинке неожиданно захлопнулась. Зажглась надпись, что за продолжение «сеанса» нужно еще заплатить. Хорошенькое пип-шоу!.. Создано для простаков.
Не первый раз за эти годы я понял, что теперь всё в нашей жизни существует на таком контрасте, на одном этаже.
Встретившись в тот осенний вечер с Валерием Страховым и провожая его через московский центр в гостиницу «Россия», мне захотелось показать ему то, что мало кто видел на Красной площади. Нет, не новодел Иверских ворот с часовней. Не Казанский собор, восстановленный напротив ГУМа. Показать не прилизанную старину, а настоящую древность. Тогда это было сделать еще можно.
Мы завернули в арку на площади напротив Исторического музея и попали во двор, будто сохранившийся со времен Петра Первого. Прямо перед нами высился Монетный двор, построенный во времена царя Иоанна и с тех пор никем не тронутый, не реставрированный. Отделанные изразцами карнизы и облицовка окон кое-где выкрошились, в старых кирпичах образовались трещины, решетки, предохранявшие раньше от татей, погнулись. Но державная мощь в доме еще чувствовалась, он не сгибался от старости, а стоял — грудь колесом. Царил полумрак, отраженный от низких облаков свет бросал призрачный отсвет на эту древность. Площадка тогда еще не была заасфальтирована, и к Монетному двору вела разбитая колея от, хотелось верить, тележных колес. Страхов, увидев всё это, чуть не бухнулся от восторга на колени. Я-то знал, что он, столь любивший старинные виды, их поэзию, поразится этой картиной, и мне тогда хотелось разделить с ним восторг мгновенного перемещения в XVI век.
Нечто подобное мне не терпелось ему показать и у нас, в Кубеноозерье. Порадовать его душу. Поразить его как художника.
Поэтому, когда бухнула за Страховым калитка, я вдвойне обрадовался, потому что знал, что нам предстоит интересное путешествие именно «за красотой», как плыли по озеру многие века назад и древние новгородцы.
Кубеноозерью как-то не повезло на живопись. В искусстве нет художественного образа этой земли. Только фотографии, сделанные не без изящества, Спасо-Каменного монастыря, которые продаются повсеместно в Вологде.
На Кубенском озере никто из художников не живет. А ведь места наши рядом с Вологдой, и доехать до них намного удобнее, чем добираться в ферапонтовс-кие деревушки и в харовскую глушь, где рядом с Беловым живут Валерий Страхов и Михаил Абакумов. Вот поэтому я еще и зазвал к себе Валерия Николаевича.
Жаловался он, что ныне путешествия по родной земле стали трудны. Есть надежный кров, имеется кусок хлеба, тогда можно ехать. В последнее время так он бывает в Тотьме, где нашел у знакомых постоянное пристанище. Сам никому не мешает (что важно), и ему не досаждают. Ходит по высокому сухонскому берегу с этюдником, «ловит» настроение, компонует пейзаж. Из тотемских работ Страхова мне особенно нравится осенний пейзаж с Троицкой церковью, о котором я уже писал. В мастерской мы видели и его большую картину весеннего ледохода на Сухоне, которую он готовил к зональной художественной выставке. Я еще раз порадовался, как живо и естественно пишет он воду. И понял, что поэзию заповедной старины, лирику природы Страхов художественно убедительно переносит на эпические полотна. И то, и другое ему удивительно удается: камерность тихого вологодского двора и ширь северной реки, уютность деревянного дома и панорама древнего города. И где всё это совмещается, как не у нас, в озерных местах?!
Отдарить своего друга я решил местной природой. С утра пораньше мы собрались переплыть на другой берег. Из окон дома он манил далекой песчаной полоской и стеной глухого леса.
Все-таки скорость машинного века вносит необъяснимую радость быстрого общения с просторами. Сменяющие друг друга дали и пейзажи не надоедают, пресыщенность может наступить только через длительное время. Особенно если выезжаешь на природу из города. Такое «скоростное» чувство общения с землей знакомо многим. Оно даже в чем-то изменило характер народа.
Но не многие знают свежесть восприятия смены картин на воде, когда едешь на моторной лодке. Это совсем другое, чем на дороге, впечатление. Оно незабываемо. Им я решил для начала «угостить» Валерия Страхова.
Когда мы вылетели на лодке к последней излучине реки и перед нами распахнулось расширяющееся устье, которое терялось в голубизне бескрайнего озера, то дух захватило открывшейся красотой. Сравнение мое будет банальным, но будто театральный занавес распахнулся, появились подсвеченные юпитерами декорации, иной мир, другая реальность. И так захотелось проникнуть в нее, переступить порог, отделяющий эту изображенную сказку, в которую вдруг по-детски начинаешь верить, так уверилось в возможность зажить новой жизнью.
— Чем тебе, Валерий, не московский Монетный двор? — крикнул я, перебивая стук лодочного мотора и видя восторг на лице Страхова. Эту картину мне и мечталось показать ему, одному из немногих, кто мог ее достойно оценить «внутренним духовным оком».
Мне жалко людей, сердца которых не зажигаются красотой. Их природа обделила или жизнь испортила. Поэтому многие из них защищаются от мира разлагающей все и вся иронией или совсем уж злобным цинизмом. Души их нельзя проветрить сквозняком чуда. Они заплесневели.
Мне нравятся те, чье восприятие осталось свежим и здоровым. Они могут удивляться и радоваться, умеют сопереживать. Хороший художник на этих душевных качествах проверяется. Есть у него свет в глазах, значит, есть и Божий дар.
У русского живописца главное — иерархия главнейших, только ему присущих качеств душевного и духовного. Познавая душой мир, художник познает его духовное содержание. Без природной красоты мир мертв. В основе красоты лежит образ, который запечатлевает художник. Он зрим и эмоционален, щедр на краски и звуки. Одновременно он и духовно глубок, постоянно стремится от правды к идеалу, не подлежащему сомнению. Это — вера, опираясь на которую, человек может творить истину.
Разве водный простор уныл и скучен? Как его скомпоновать на полотне? Удивительными красочными разливами насыщены его тона, поднимающиеся с глубин темными оттенками и высветляющиеся на поверхности воды нежно-небесными красками. Цвет воды вбирает в себя одновременно и земное, и небесное, создавая третью стихию. Блики солнца отражаются и слепят, лунная дорожка располагает к задумчивости. Притягательность воды не раз уже описана. В чем-то она сродни пламени, от которого бывает трудно оторвать взгляд. Один из писателей хорошо сказал: «Человек у большой воды не чувствует себя одиноким». Только у большой. Потому что где большая вода, там и огромный горизонт. Где большая вода, там и глубокое небо.
Горы подавляют человека величием. В степях человек может потеряться легче, чем в глухом лесу. Пустыни безжизненны. И только у воды человек может чувствовать себя соразмерным природе, ее стихии.
Душа земного и сухопутного художника Валерия Страхова впитывала эти неистовые краски утреннего озера. Взгляд его не мог зацепиться за какой-нибудь участок суши, ибо на середине нашего пути в голубой купели воды и неба пребывали только мы, и никто другой. Миражом парили деревья в устьях рек, еле видимые колокольни. Сказочник Ершов дал самый лаконичный пейзаж в русской поэзии: «Против неба — на земле». Мы парили между небом и землей, и где было больше земли, где неба, мы не знали.
Надо было промыть глаза этой синевой, надо было освежить душу этой красотой, непосильной для кисти, надо было увидеть начало сотворения мира.
Лодка тихо подошла к берегу. Не вытаскивая на песок наши вещи, первая реакция в необитаемых местах — ступить и пройти по земле возможно дальше. Белый кварцевый песок жег ступени. Он перемежался красными волнистыми, как их прибой нанес, линиями гранитного песка. Сколько же нужно было воде перетирать крепчайшие финские камни, чтобы от них осталась только такая строчка красного песка?! Поражали и прибрежные березы, как существа совсем иного мира. Они обнаженными корнями уходили, казалось, в глубь песка, и на чем они держались в земле, было совершенно непонятно. Но, присмотревшись, можно заметить, что под наносами песка кое-где были видны плитки черно-бурого торфа. Остров Токша состоял из песка и торфа, лучшего питательного состава для различных пород деревьев. И они здесь, как лианы в какой-нибудь сельве, свивались ветвями, переплетались упавшими стволами, тонули в таком же спутанном кустарнике. Там внутри острова — болото. И даже на берегу был слышен неумолчный комариный гуд, как будто самолет пробовал завести свои моторы. Мы шли по берегу все дальше и дальше, минуя маленькие бухты, забыв об оставленной лодке, забыв о времени. Если становилось жарко брести босиком по песку, то переходили в прозрачную воду. Здесь она так прогревалась, что даже не освежала. Вдоль берега то там, то здесь, выглядывая, как морды носорогов, из воды, лежали камни. Не они ли теперь перетирались волной?
С особой радостью мы находили у кромки леса природные ванны. Когда-то волной озера нахлестало сюда воды, и она, не просачиваясь в спрессованный торф, так и осталась, понемногу испаряясь. Цвет воды был темно-коричневый. Настоящее блаженство — улечься в такую ванну и смотреть на синее, в застывших кучевых облаках небо.
Всё вокруг не по-северному было ослепительно и покалывало яркими всполохами глаза: белый песок казался сахарным, озерная вода — зеркальной, белые стволы берез — глянцевыми, а солнце желтым светом затопляло окрестности. На десятки километров не видно было ни одной души, только круги от рыбацких кострищ с черными головешками служили первобытными напоминаниями, что мы в этом мире не одни, а такие же странники.
Остров Токша протянулся вдоль восточного берега озера на тридцать или даже более верст узкой косой. За ним должно быть небольшое, но такое же длинное Токшинское озеро, лесное, болотистое и мелкое. Потом берег постепенно начинал подниматься, многокилометровые болота переходили в леса, леса расступались в поля, а там появлялись и первые заозерские деревеньки. Весной остров заливало, жить здесь невозможно, но сейчас воды остается все меньше, и поэтому остров постепенно обсыхает, болота уже не дают прежние урожаи ягод, за которыми сюда ездили с нашего берега.
Заброшенность, первозданность природы требовали и от нас отречься от комфорта, разжечь костер и начать ловить рыбу. На приплеске здесь хорошо брала крупная сорога. Зайдя в воду чуть ли не по пояс, мы не успевали выдергивать удочками белые, также ослепительно блестящие на солнце рыбины. Они изгибались, плясали на леске, и многих сорожин мы не успевали донести до берега, они срывались и стремительно уходили в воду.
Но все же мы утолили свою рыбацкую страсть и наловили полный котелок на уху. Когда она готовилась, купались подальше от берега, где вода была прохладнее. Наконец, легкие, голодные, расселись на камнях с мисками горячей, обжигающей ухи. Была она особенно сладостной и сытной.
Так летели часы, полдневный жар сменился вечерней прохладой. Солнце давно уже не слепило, а пунцовым шаром катилось к горизонту, освещая все багровым светом. Мы выглядели, как вареные раки, хотя и не очень-то обгорели, одеваясь днем в легкие одежды, зная, что на воде можно получить даже ожоги. Просто таким же закатным малиновым цветом полыхал песок, стволы деревьев, краснела с каждым часом и вода.
Пора было собираться в обратный путь. Я хотел подгадать так, чтобы сам закат встретить на озере, зная, что это зрелище незабываемое. И вот мы несемся ровно по прямой к своему устью, рассекая остывающий, но все еще упруго теплый воздух. Наш художник словно помолодел, с него слетала городская бледная накипь, кожа его блестела и радовалась чистому воздуху и воде.
Вдруг я резко повернул катер на запад. Началось!
Мы понеслись на максимальной скорости прямо на спускающийся в воду огненный шар. Вот он низом коснулся воды, вот еще глубже окунулся, более половины ушло под воду...
— Вставай, Валерий! — крикнул я, заставляя Страхова подняться на ноги.
Теперь он держался руками за ободок смотрового стекла и весь растворился в движении. Легкая его рубаха парусила под тугим теплым ветром. Цвета вокруг менялись каждую минуту: от светло-малиновых до бархатно-зеленых. Полыхал весь северо-запад, отцветшими красками стекленел юго-восток. Когда обернешься, то сзади увидишь уже темную, неприветливую волну, расходящуюся от мотора. Но пока мы смотрели только вперед, и нас охватило дикое желание добежать быстрее до солнца, ухватить его за горизонтом и вновь выдернуть из воды.
Это был знаменитый новгородский путь за Белой Зарей, посолонь.
Тогда появляются новые силы, пробуждается второе дыхание и хочется плыть, плыть, плыть навстречу заходящему солнцу, на разгорающуюся зарю, забыв о времени и о пространстве, о том, что силы не бесконечны, плыть, дыша полной грудью, чувствуя такую радость в сердце и подъем в душе, что будто живешь в последний раз. Невозможно было оторваться от красок заходящего солнца, от всех переливаний красных, рыжих, зеленых, синих тонов. Так не хочется уходить и погружаться в серые будни, которые — оглянись! — всегда за спиной, в поблекших вечерних красках, в черной уже глубине воды. Русская душа хочет праздника, ищет неизведанное, стремится к запредельному.
Мы плыли на Белую Зарю. Я был рад, что Валерий испытал это чувство, проникся этим настроением. Его нелегко забыть, и отныне оно в каждом из нас сохранится на всю жизнь. В редкие дни его можно ощутить на Кубенском озере. Необходимы особые погодные условия, сочетания красок неба и воды, чистый, без облаков горизонт. Много еще чего нужно. Прежде всего — особый настрой души, когда ты чувствуешь в себе счастье быть русским, жить на родной земле, любить свой народ и быть его частицей. Огненные сполохи постепенно стали угасать, и мягкие акварельные краски легли на небеса. «Целуются зори», — сказали бы вологжане. В светлой ночи древние ладьи новгородцев плыли на восток. Весь исторический путь России лежал навстречу свету.
...Так в тихие зимние вечера я мечтал о том, как мы осуществим с Валерием Страховым это путешествие. Оно мной не раз «прокручивалось» в сознании, и каждый раз я находил для него новые детали и эпизоды. А где граница вымысла и яви? Художник ночью видит иногда и счастливые сны.